Текст книги "Фанатизм"

Автор книги: Тони Ронберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

            А если это «люблю» – эхо того прошлого? А если это она? Нет доказательств, но все-таки. Ее ирония всегда разъедала добрые чувства.

            Туннели бесконечны. Как, какими усилиями человек мог прорубить в скалах такие длинные туннели? Нужно спросить об этом Марту. Ей нравится, когда я задаю вопросы. Она отвечает долго, подробно, с вежливой улыбкой. Меня укачивает от ее подробных разъяснений, от мерного голоса.

            Мне кажется, что однажды я нырну в такой туннель и не вынырну. Люди будут идти ко мне – с обоих концов, но не дойдут. Меня преследует эта мысль – я не знаю, в какой конец бежать от нее.

            Почему-то я перестал думать о том, что моему дару нужна дорога к людям, я загнал свой дар в туннель, вогнал в замкнутое пространство ее галереи, придавил ее подушкой, распластал под полярной ночью. Сам пришпилил себя к промерзшей земле. Сам утопил себя в холодной воде – в каждом пейзаже, написанном на берегу. А этим «люблю» Соня словно дернула назад. Она прошла все вместе со мной, она чувствовала все то, что чувствовал я, и она меня любит.

            Я поверил.

            Я сразу поверил. И сразу поверил в себя – с ней. Бежал от прошлого и чуть было не вычеркнул и ее вместе с изматывающим ожиданием успеха. А это и был успех. Ее любовь и была успехом – самая искренняя, самая честная, нерешительная любовь, которая так боялась быть смешанной с истеричным фанатизмом. Туман рассеялся. И все казалось странным, чуждым, холодным – без нее.

            Температура падала, но люди не одевались теплее, никто не носил шапок, Марта стучала каблуками легких ботинок. Все ждали, пока снова потеплеет. Я раскачивался в этих температурных волнах, в темноте туннелей, в ее неестественно участливом взгляде, чувствуя себя мухой в паутине.

            Не люблю насекомых. Это единственные божьи твари, которые вызывают у меня гадливость. Они все, от паука до бабочки, одинаково уродливы. Сочленения их тел отвратительны. Рядом с Мартой я чувствовал себя таким же гадким, уродливым насекомым, которое заползло в ее дом, и которое она почему-то терпит. В ее доме я не мог взять в руки кисть, настолько мерзким отражался в ее взгляде.

            Разумеется, проблема была во мне. Не стоило уезжать за границу, нагрузив чемодан проблем и взвалив на спину шкаф со скелетами. Прежние кошмары догнали меня на новом месте, и я не мог сбросить проблемы в Норвежское море, не мог утопить в нем всех мертвецов, не мог выбить из головы память каким-нибудь камнем.

            Я сидел на берегу и глядел в воду. Вспомнилось, как мама умывала меня в детстве, когда я болел, и просила воду: «Унеси все лишнее, унеси все чужое, отпусти моего мальчика…».

            Вода была далеко-далеко внизу, и ей дела не было до моих проблем.

            Когда я вернулся к Марте, было время ужина.

– Иван, хорошо, что ты вовремя, – сказала она.

– Я не буду ужинать. Я уезжаю.

– Куда?

– Домой.

– Что случилось?

            Ей стоило хлопот оформить мне вид на жительство.

– Разве тебе здесь плохо? – удивилась она.

– Мне нужно вернуться.

            Она выглядела взволнованной. Как-то странно взволнованной – обрадованной и обеспокоенной одновременно.

            Я собрал вещи. Купленные ею картины оставались в ее галереи, а «Фьорды» я забрал для Сони. Может, когда-нибудь, когда холодная вода будет уже далеко, мы сможем даже посмеяться над ними. Тогда они не будут пугать меня непрозрачным синим сумраком, переливающимся за край полотна.

            И вдруг я вспомнил, что так и не ответил ей, и она до сих пор не знает о моем решении.

28. БЛИЗОСТЬ

            «Здравствуй, Соня. Утром у меня самолет. Когда ты придешь на работу и заглянешь в почту, то узнаешь, что я уже лечу обратно. К тебе. Потому что верю, что у нас все получится. Но если ты открыла это письмо вечером, ты уже все знаешь. Скажи, что все сбудется. Скажи мне это завтра, Соня».

            Я проплакала до утра. Не знаю, что это было – шок, радость или приступ безумия. Утром я позвонила в редакцию и отпросилась на целый день. Поехала в аэропорт. Ждала еще три часа в неуютном зале ожидания, на сквозняках, выдувающих сердце.

            А потом приземлился его самолет. И я увидела Горчакова. Он растерянным выглядел – ему не отдавали его чемодан, от которого отлетела бирка.

– А что у вас вверху лежало? – допытывался служащий аэропорта, бесцеремонно врываясь в личное пространство чемодана.

– Картины. Наброски. Но они не представляют художественной ценности, – отвечал заученно Горчаков.

            Ему отдали багаж. Он не замечал, что я наблюдаю.

– Какие картины? – спросила я, подойдя ближе.

            Он оглянулся.

– «Фьорды».

            Оставил злосчастный чемодан и обнял меня. Чмокнул в щеку.

– Ты не на работе? Ночью письма читаешь? Тогда давай к тебе поедем. Я не хочу домой возвращаться. То есть вернусь, конечно, но не хотел бы сразу, сегодня…

            Он еще что-то тарахтел. И я поняла, что он взволнован намного больше, чем я. В такси без умолку говорил обо всем подряд – со мной и с шофером одновременно.

– Да, тут светлее, намного. А я только что из Осло прилетел. Так мрачно, не ночь, конечно, но и не день, а сумрак какой-то. Или мне так показалось. А на севере, действительно, полярная ночь с северным сиянием. И холод такой противный – до костей продирает.

– Рыбака ты видел? – спросил таксист.

– Да, много рыбаков видел, целый рыбный базар видел в Бергене.

– Не, того, который поет. С Евровидения.

– А, нет! Того не видел. А Евровидение в мае будет.

– Вернешься обратно?

– Не вернусь. У меня же тут девушка. Свадьба скоро. Там я работал просто.

– На нефтедобыче? – снова спросил водитель.

– Не, я художник, картины писал с натуры.

– Черт знает что, – не одобрил таксист. – Вот на Шпицберген люди на заработки летают. У меня знакомый по три месяца там висит, потом месяц дома.

            Горчаков вдруг захохотал. И я подумала, что он что-то выкурил перед полетом или выпил в самолете лишнего. Выходя из такси, он заметно пошатывался. А в моей квартире прямо в куртке упал на диван. Я села рядом.

– Это акклиматизация. Ничего.

– Ты на работу не пойдешь? – спросил он.

– Сегодня нет.

– О, это хорошо. А к тебе никто не придет?

– Нет. Я ни с кем не общаюсь из наших.

– И не общайся. Прошу тебя. Не надо.

            Я стащила с него куртку, и он лежал, глядя в потолок, пока я не позвала его обедать.

– Когда ты успела? – удивился он.

– Нужно же чем-то себя занять…

– Ооо, женщины! Вам проще – кастрюли, макраме, мулине…

– Ваня, все устоится. Не сразу. Постепенно. Медленно.

            Он ел, не глядя на меня. И мне тогда казалось, что нет причины так страдать и так выпячивать свои страдания. Что чувство, которое он ко мне испытывает, не любовь, а что-то… что-то другое. Или это какая-то странная любовь, которая заставляет его стесняться самого себя.

            Но постепенно он стал приходить в сознание. Разложил на полу картины.

– Нравятся?

            Показалось, что у ног заплескались льдины в холодной воде.

– Очень. Не зря художники путешествуют. Если поедешь на юг – будут очень теплые пейзажи. А от этих, правда, зябко. Где-то там живет Снежная Королева.

– Это Марта.

            Я взглянула на него.

– В этом причина? Ты думаешь о ней?

– Я не думаю о ней. Хотя.., – он сбился, – да, я думаю о том, что еще позавчера трахался с ней, вчера объяснялся, сегодня утром улетел, а вечером уже обязываю тебя принять все, как есть – с моим утром, с моим вчера, позавчера и всем моим прошлым. Более того – обязываю соучаствовать, не выдавать меня, ждать, пока я найду работу, терпеть…

            Я хотела сказать, что любовь – это всегда соучастие. Но наедине друг с другом мы не могли произносить громких слов, боясь сплести из настоящего чувства фальшивый лубок.

– Это нормально, – повторила я. – Все устроится. Не мучь себя ускорением реакций. Я рада, что ты вернулся. Больше мне ничего не нужно.

            Но тогда и я, и он понимали, что «больше ничего» способно встать между нами, что проблема вырастет, и потом мы уже не сможем ее решить. Поэтому мы легли в одну постель, стали целоваться и заниматься сексом, требуя от тел именно быстроты, мобильности и универсальности. Но мы не были универсальными людьми. Делали что-то механически, инстинктивно, я шептала фразы, в которых не было его имени, он стонал, но никак не мог кончить. Сказывалось все – все, что с нами было раньше, все, что мы пережили порознь и вместе. Наконец, он уткнулся лицом в подушку, оборвав свой ритм, словно произошло это случайно. И я обняла его, как мальчишку, хотя никогда не было случая, чтобы я встречалась с подростками или сочувствовала тем, кто не мог контролировать реакции своего тела. Я думала о том, что так же механически у него все было с Мартой, а у меня – с Бусыгиным, но вдруг он притянул меня к себе, словно извиняясь, и меня снесло в теплый-теплый океан, в котором мгновенно растаяли все айсберги воспоминаний.

29. ВРАГИ

            Не могу сказать, что все пошло отлично и сложилось замечательно. После того отгула я вышла на работу, а Горчаков, надев черные очки и обмотавшись шарфом, отправился на поиски работы.

            Мы решили жить очень просто. Он купил новый мольберт, краски и кисти. Работу нашел – не долго думая – в прежнем рекламном агентстве. Там были рады его возвращению, а он был рад тому, что ему рады. Но когда рассказывал мне об этом, снова тараторил, и я понимала, что он нервничает, и все идет не так, как ему хотелось.

– Нормально. А как иначе? Ничего, что старыми маршрутами. Я же не прячусь. Там были очень хорошие условия. И теперь они мне даже зарплату повысили. И никакого испытательного срока не будет. Мы прорвемся, Соня. Я даже представить себе не мог, что можно жить так… просто, не заморачиваясь. С тобой мне очень легко, очень. Почему ты раньше… не говорила ничего? Придумывала парней каких-то…

            Я улыбалась.

– Много было людей рядом. Все от тебя с ума сходили.

– И сошли.

            Об истории с убийствами мы старались не говорить, тем более что узнать у Бусыгина об окончании дела теперь не представлялось возможным.

            Потом в центре я встретила Кольку Демчука, случайно – в супермаркете. Выглядел он, как всегда, энергично.

– Как Марианна? – спросила я, что-то припоминая о ее болезни.

            Он закивал:

– Да-да, лучше. Шок у нее был после его отъезда. Конечно… Но мы все преодолели, вместе. Организм вообще дал сбой – температура упала, иммунная система отказала. Но ничего, доктора ее на ноги поставили. Теперь все отлично. Даже, говорят, детей можно заводить. И она к этой идее уже нормально относится, не в штыки, образумилась вроде. Хоть бы только назад его не принесло. Марта звонила, говорила, что он уехал, но куда подался – хрен его знает.

            Я была удивлена. Мне казалось, что Колька относился к Горчакову так же, как мы все, что он фанател вместе с нами, а он просто поддерживал жену в ее увлечении.

– Так это ты уговорил Марту купить его картины?

– Соня, дело это прошлое. Ты – журналистка, серьезный человек, ты же сама все понимаешь. Уговорил, заплатил, студию ему там организовал. А что мне оставалось делать? И Марте пообещал, что он на все согласится и на секс-услуги тоже. Он же вообще существо беспринципное. Марта сомневалась, но свои условия выполнила – машину ему предоставила, вид на жительство оформила, удерживала его там, сколько могла. Но вдруг сорвало его с места – ветром сдуло. А я не хочу, чтобы у Марианны снова был нервный срыв. Еще одну депрессию уже никто из нас не переживет. Я люблю ее. У нас хорошие времена были, пока она Горчакова не встретила…

            Было грустно. Я передала ей привет и пожелала окончательно выздоровления.

            Сколько же иллюзий было у нас в прошлом, которые до сих пор лопаются, как мыльные пузыри! Не было никакой дружбы, кто-то врал, кто-то притворялся, кто-то искренне ненавидел Горчакова, кто-то убивал…

            Я даже забыла, что хотела купить в супермаркете. Хотелось немедленно позвонить Бусыгину и рассказать о Кольке, но наша прошлая связь – как служебный роман – исключала дальнейшие деловые отношения. Я не позвонила. И ничего не сказала Ивану.

            Он тоже пришел домой расстроенным.

– Представь, встретил Стаса! Да я не скрываюсь ни от кого, но нырять в это болото снова – никакого желания! Тем более – выслушивать претензии! Пришлось соврать, что я ненадолго приехал.

– Сказал, что со мной живешь?

– Нет. Ничего не сказал. Но они, наверное, за той квартирой наблюдают – знают, что я там не был. Я ключи матери оставил, она иногда наведывается. Говорит, всегда куча записок под дверью. От Аси, от Димки, от Андрея, – ото всех. Ну, кроме тебя…

– Может, и мне стоит написать? Для конспирации?

            Иван засмеялся.

– Все равно работаю на старом месте. Отыскать меня не сложно.

            «Фьорды» он сложил в углу и принялся за какую-то непонятную картину… слишком непонятную, чтобы я могла угадать что-то по наброску. То ли каркасы гор, то ли рваные кардиограммы разрезали горизонталь…

            Прошло еще несколько дней, и мне позвонил Витек:

– Это правда? Вы живете вместе?

– Кто тебе сказал?

– Сказали! Так значит, подруга! Подсуетилась? Отхватила себе суперприз? А мы тут думаем-гадаем, что за таинственное исчезновение…

– Он сам принял решение. Он взрослый человек. Он решил начать новую жизнь. Вы ему не нужны.

– Мы ему не нужны? После всего, что мы для него сделали? А ты нужна? Ясно.

            Витька бросил трубку. Меня стало тошнить. Может, от нервов, но я пошла в ближайшую аптеку и купила тест на беременность. Честно говоря, никогда в жизни не покупала таких тестов – не было повода. Не было мужчины, которому я позволила бы дать мне повод. И теперь я читала инструкцию и думала о Горчакове, о неровном силуэте гор на его холсте, о звонке Витьки, о Демчуке, о Бусыгине… Нужно было все-таки позвонить ему.

            Но Бусыгин позвонил сам.

– Сонь, ты заскочи прямо сейчас ко мне на работу.

– Я и сама собиралась.

– Ага.

            Я сложила статьи стопкой, сунула тест в сумку. Вызов Бусыгина показался мне очень кстати, я решила, что не только смогу ответить на его бесконечные вопросы, но и задать свои.

            Апрель заканчивался, пахло весной, дождем, корой деревьев, почками, мокрыми тротуарами, новыми дорогами, новыми надеждами, новой жизнью и счастливым будущим.

30. ПЛОХОЙ СОН

            Бусыгин был один в кабинете.

– Проходи, Соня, садись, – он поднялся мне навстречу, подвинул стул.

– Что ты такой вежливый? Не сердишься на меня?

– Не сержусь, нет, – майор мотнул головой. – А ты как?

– Ничего.

– С ним живешь?

– Да.

– Когда он вернулся?

– Месяц назад.

– Уже не думаешь о том, что можешь ему дать?

– Думаю. Но он меня любит. Это меня оправдывает. Немного, – я улыбнулась.

– А кто знал о том, что он вернулся?

            Я удивилась вопросу.

– Ну, сначала не знали. Потом узнали. Он вернулся на прежнюю работу. Случайно встретил Стаса. Стас рассказал всем. Стали звонить, материть меня. Как будто я его похитила и выкуп требовала. Я ему не рассказывала, понятно.

            Бусыгин молчал.

– Что? – спросила я. – Ты что-то знаешь об этом?

– Соня, ты только не волнуйся. Я решил сам тебе сказать. Его родителям уже сообщили. Утром, когда он ехал на работу… ловил такси рядом с твоим домом, в него стреляли. Два выстрела было в грудь из пистолета, с расстояния нескольких метров. Убийцу задержали, она не бежала, сидела рядом с ним…

– Он умер?

– Через час в реанимации. Пули пробили легкое.

– И все?

            Как и не было.

            И не было ничего.

– Это Марианна была ваша, Демчук. Ее задержали на месте преступления, – продолжал Бусыгин. – Вызвали ее мужа. Он все время покрывал ее, задействовал людей, чтобы обеспечить ей алиби, платил свидетелям. Ну, ты понимаешь. Это она договорилась убрать Аванесову, потом столкнула Илону, потом разобралась с Ириной Максимовой. Сначала, чтобы сделать ему лучше, потом из ревности, потом – чтобы сделать ему хуже, что, в принципе, обычно для фанатизма. Подозрения, конечно, были, но много людей свидетельствовало в ее пользу, и муж зачищал все ее следы – надеялся спасти ее от помешательства, сохранить семью, завести детей. Потом вообще услал Горчакова за границу, но тот вернулся. От нее скрывали, но ей позвонил Семен Бородин – пригласил на вечеринку, пообещал, что там будет и Горчаков, что он его уговорит придти. Она стала выслеживать, от мужа все скрыла, он был спокоен, а она нашла у него пистолет. Будет проведена судебно-психиатрическая экспертиза, конечно, но наш психиатр уверен в ее невменяемости. Может, начинала она и в здравом уме, но сейчас от ее ума вообще ничего не осталось. Так что, скорее всего, закроют в дурке. Ты меня слушаешь?

– Да-да, я как раз хотела сказать, что Николай его ненавидел, но теперь уже это неважно. Неважно, кто кого ненавидел, и кто кого любил.

            Бусыгин потер переносицу.

– Ну, хорошо, что ты не плачешь. Ты держись, пережить это как-то нужно. Теперь его картины должны лучше продаваться, я думаю.

– У меня как раз осталось несколько «Фьордов» – из тех, что он в Норвегии писал.

            Майор посмотрел странно. Даже подозрительно.

– Ты, правда, в порядке?

– Да. Для меня он все равно жив. Ничего не изменилось.

            Просто на улице перестало пахнуть весной.

            На диване лежал его шарф. Трудно было поверить, что ветер уже разрушил наш песчаный замок, что уже не нужны ни шарф, ни мольберт, ни кисти. Я убрала все в шкаф, спрятала от себя.

Потом стала писать эту историю в старом конспекте по «Основам стихосложения», складывая из букв слова, чтобы не думать о нем, а просто механически фиксировать последовательность ощущений.

И вдруг вспомнила о тесте. Он так и остался в моей сумке вместе с недочитанной инструкцией. Я бросилась за ним.

Ждала результата, и мне казалось, что будильник перестал тикать.

Результат оказался отрицательным. Мы были неосторожны, и я надеялась… Но от этой неосторожности человек погиб, а не родился.

Снова я сидела у окна и глядела на женщин, бегущих с пакетами из супермаркетов к своим любимым и детям. А с той стороны на меня смотрел ветер, разнесший на песчинки наш замок. Может, тоже удивлялся тому, что я спокойна – потеряв любимого, с отрицательным тестом, в чужой квартире.

Неожиданно зазвонил телефон, и я почему-то подумала, что это Иван.

– Соня? Как ты? – спросила моя мама. – У меня так разболелось сердце. С тобой все в порядке?

– Все в порядке. Не волнуйся.

            Мама жила далеко, в маленьком городе, виделись мы редко.

– А мне такой страшный сон приснился, – продолжала она. – Будто ты лежишь в крови, посреди улицы, и кто-то говорит мне, что у тебя раны в легких, и ты не будешь жить. Вокруг собрались люди и смеются, мол, так тебе и надо. И только один парень плачет… Это было так страшно, Соня. Как наяву.

– Мне репортаж нужно с похорон сделать. Может, поэтому.

– Ну, ты близко к сердцу не принимай, – посоветовала мама. – А то у меня какие-то дурные предчувствия.

– Это просто плохой сон, – повторила я.

            С того репортажа прошел уже год, но я уверена, что сон, в котором был он, не может никогда закончиться и не может быть плохим.

2009 г.