Текст книги "Фанатизм"

Автор книги: Тони Ронберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

            Бусыгин провел рукой по редким волосам.

– А мне спросить можно? – решилась я.

– Можно. Не все ж мне спрашивать.

– Кто сказал, что я нервничала и ушла раньше всех?

– Пырьев, Виктор, телеканал «Кондор», оператор. Знаете такого?

– Еще бы. Витек – мой друг…

– Вот-вот. Все вы такие друзья. Так почему вы ушли?

– Он плакал. Страшно было смотреть на это.

– Так-то на миллионерше жениться!

– А вы не плакали перед свадьбой?

– Нет. А вот когда разводились – плакал. Сын вырос, все разладилось, изменять друг другу стали. У нее любовник завелся, я назло ей тоже интрижку затеял. И даже скандалов не было, а просто тоска. А в суде сидел и вспоминал все наше «первое» – первые покупки, первые ремонты, первые поездки в отпуск. Мы с женой семнадцать лет прожили. Было много хорошего, было… А куда делось? Как и не было. Бесславно все закончилось. Пошло прахом. И сын – сам по себе, ни меня, ни мать знать не хочет.

            Дверь открылась, и вошел напарник Бусыгина. Сел за свой стол и снова принялся писать, словно выходил в коридор за вдохновением. Майор умолк. Я смотрела на его редкие волосы, на смуглое, словно обветренное, лицо, на полные губы, каждая из которых почему-то треснула посередине, на его толстый нос, и мне было очень печально.

И я догадалась, что он сейчас мне скажет. У всех мужчин, которые говорили мне это, было такое же жалкое, стеснительное, грустное выражение лица, как будто они и сами понимали, что начинать подобный разговор – болезненная и неловкая затея.

– Соня, – Бусыгин понизил голос до шепота, – может быть, мы увидимся в неофициальной обстановке?

            Ситуация была щекотливая. Предполагаемое свидание явно угрожало закончиться интимом. Такой вариант меня совсем не радовал, но ответить Бусыгину отказом и торчать пожизненно в списке подозреваемых тоже не хотелось.

            Вы знаете хоть одного мужчину, который не воспользовался бы щекотливой ситуацией? Я не встречала.

– Ок, Сергей Сергеевич, давайте, – согласилась я.

– Тогда я позвоню.

– Конечно.

            Снова мне хотелось куда-то идти пешком, в неизвестном направлении, но так долго, чтобы ветер выдул из головы все клочки протокола допроса. Не успела я выйти из здания милиции, как Бусыгин уже позвонил:

– Сонечка, как на счет завтрашнего вечера?

            Я снова согласилась.

            Человек должен просто уметь настроиться на счастье, потому счастье объективно и безусловно существует для каждого.

            На счастье, а не на пожилого, разведенного майора милиции.

            Но я пыталась настроиться на майора. У меня была задача-минимум.

            Да… Витек Пырьев. Самый активный из заговорщиков. Не он ли предлагал мне расстроить свадьбу любым способом? Как-то слишком быстро он назначил меня самой нервной истеричкой уходящего года. Вломить бы ему чем-то тяжелым.

6. ИРИНА

            У моего дома в машине ждала Ирина.

– Я уже к тебе поднималась, и стучала, и по улице гуляла. Представь, мобильный на работе забыла – позвонить не могу, хожу и жду.

– А ты зачем вообще? Так неожиданно.

– Меня сегодня Бусыгин вызывал, – сказала Ирина. – Мы раньше с ним по разным делам пересекались, а теперь он смотрит на меня, как на буйно помешанную. Так неприятно.

            Она вошла за мной в квартиру. Не снимая плаща, прислонилась к батарее.

– Холодно. Я такая мерзлячка, дома все обогреватели гудят на полную мощность.

– И что он?

– Резко изменил мнение обо мне. Не знал, говорит, Ирина Владиславовна, что вы тоже в этой секте состоите. И мой Женька сразу напрягся – не хватало, мол, чтобы моих сотрудников как соучастников вызывали. Это конторе не на пользу. Нужно же было кому-то эту дуру Аванесову хлопнуть! Хотя, правильно, конечно. И Бусыгин прессует – веришь? Меня, опытного юриста, с образованием, с опытом, пытается вписать в схему…

– Может… это… домогается чего? – спросила я о своем.

– Кто? Бусыгин? Ты его видела? Он же не по этим делам.

            Ирина расстегнула плащ и осталась пить чай.

– И, понимаешь, на первый план грязь лезет, эти разбирательства, а все светлое скрывается в тень…

            Уже не получалось не говорить о следствии, не обсуждать, не делиться. Все оказались втянуты.

– С Женькой напряжно все… напряжно. Нельзя мне с ним рвать, мы с ним уже пять лет так. Уже и жена его глаза на все закрыла, у них же двое детей, маленькие еще, десяти и двенадцати лет девочки. И у меня уже так болело, что я не смогу заново в новый роман встревать. Устала я от этого. А у нас с ним прочный бизнес, прочный…

– Может, коньяку?

– Давай.

            Стало немного теплее. И как обычно от теплоты – жалко Ирину, жалко Женькину жену, жалко себя…

– А ты как с Горчаковым познакомилась? – спросила я Ирину.

– Да, было одно дело. Мэр продал монастырские земли за городом, и вокруг монастыря стали расти виллы, все ближе и ближе. Монахам судиться не с руки вроде, да еще и с городским головой, но если смириться – ничего не останется, ни клочка земли. Обратились в наше бюро, я к ним выехала, стали бумаги разбирать, всю историю монастыря подняли – чуть ли не со времен татаро-монгольского ига. Потом в церковь зашла – уже на обратном пути – свечку поставить. И встретила Ивана. То есть, как встретила… Я за день так устала, в глазах от бумаг рябило, в церкви освещение рассеянное, и мне Горчаков почему-то в белых одеждах показался, светлым таким силуэтом. А он просто в джинсах белых был и майке, а ветровку на плечи накинул – ничего, конечно, по ветру не развевалось и не трепетало. Иконы там разглядывал. А я подошла и перед ним застыла. Он обернулся. Не знаю, что у меня в глазах было, но он даже испугался.

– Вам плохо? На воздух?

            Вывел меня из церкви, усадил на крыльцо, закурил, сел рядом. И наваждение прошло, понятное дело.

– Я адвокат, – говорю. – Буду интересы церкви в суде представлять.

– А я художник, – говорит он. – Значит, все нормально.

            Я до этого его не знала и ни одной картины его не видела. А потом, когда увидела, все повторилось – какое-то сияние, тепло, он. Хотя просто пейзаж был нарисован: река, закат и монастырь вдали – на той земле, которую мы у мэра отвоевали.

            И дальше жизнь идет: Женька сделал меня компаньоном, ввел в состав совета директоров, стали встречаться, летом на Кипр слетала отдохнуть, но все это имеет смысл, только если он есть. Если его нет, это все не имеет смысла. Нет тепла. И когда Бусыгин сказал, что все это – фанатизм, секта для духовно-нуждающихся, психически-неустойчивых, зависимых и слабых людей, мне его убить хотелось. Не спорить, не переубеждать, а убить…

– Мне он то же самое сказал, с той только разницей, что я нервничала больше всех перед его свадьбой…

            Ирина кивнула.

– Все нервничали. Все ревновали. Все боялись за него. Но, думаю, только у Стаса хватило бы денег заказать Аванесову. Правда, Бусыгину я этого не сказала.

– Стас же банкрот.

            Ира хмыкнула.

– Банкрот? Кредитов нахватал, а теперь банкрот? Знаю я, сколько это банкротство ему стоило! И подумай сама: мы его меньше всех знаем. Откуда он прибился? А шальной ведь малый – несдержанный, резкий, вроде и душа нараспашку, а на всех – камень за пазухой.

– Я не замечала…

– И везде ловко выкручивается, – продолжала Ирина, – сухим из воды выходит. У него же строительная компания была, он ее продать успел, а кредиты и не подумал возвращать. И теперь неизвестно, чем занимается.

            Ирина говорила убежденно. Может, с таким же энтузиазмом она выступала в суде, будучи уверенной в собственной правоте и хорошем гонораре.

– Ну, милиция разберется.

– Кто? Милиция? Не смеши меня! На них Аванесов давит, а они пыжатся и всех остальных прессуют. Но если человек упрется – ничего они не вытащат, а мы все немного недоговариваем, и прямых улик ни против кого нет. Так что будет еще один глухарь Бусыгину, я уверена.

– А он как?

– А он никак. Бусыгин – посредственность. Он на пенсию генералом не выйдет. Привык в делах копаться, когда спешить некуда и фигурантов дофига. И пусть себе копается. Как только у Аванесова запал кончится, все зависнет надолго – поверь мне, я эту контору знаю. А так дядька ничего, конечно, не лишен признаков интеллекта. С юморком. Вывел он меня сегодня этим юморком…

            Ирина еще немного посидела, обнимая батарею, и засобиралась.

– Пойду. Нужно еще к завтрашнему заседанию подготовиться. Две папки бумаг дома, а я все об Аванесовой думаю. Не повезло ей. А, говорят, влюбилась она в него, как кошка, перед отцом его отстояла. И, может, что-то бы у них и получилось…

            Когда Ирина ушла, стало нестерпимо тихо. Я включила радио, потом телевизор. Потом все вырубила и попыталась уснуть.

            Думать было бесполезно. Что толку застревать в ситуации, вязнуть в болоте сплошных подозрений? Мы это уже пережили, мы проскочили.

            Я пыталась выловить ту мысль, которая меня порадовала, но она ныряла под другие. Что-то проскользнуло приятное в этом разговоре с Ириной, что-то было… Сон не шел, вспомнилась вдруг статья, которую я так и не довела ума на работе и которая завтра должна была уйти в печать. Нужно приехать в офис пораньше, чтобы ее добить. А вечером нужно увидеться с…

            Ах, вот она, эта мысль: Бусыгин – не бабник и далеко не всем подследственным предлагает встретиться в неофициальной обстановке. Это неожиданно порадовало. Найденная мысль столкнула в дерганый сон, в котором были и Ирина, и майор, и даже его напарник, который вдруг собрал все листы в стопку и перевязал огромным красным бантом:

– А я все это время стихи писал! Вы не знали? Теперь издам свой сборник, получше, чем у Пушкина.

            Раздалась аплодисменты, и я проснулась. Небо за окном было еще темным, но валил снег.

7. ДАР

            Нужен ли человеку дар, который не может найти дороги к другим людям?

            Сначала ты не задумываешься над этим. Ты рад дару, как обычно бываешь рад любому подарку – от родителей, друзей или Бога. И только насладившись этим даром, начинаешь думать о том, нужен ли он тебе. Дар – тайна, о которой никто не знает, не потому что ты хочешь ее скрыть, а потому что она никого не интересует.

            Не хочу говорить «талант». Скажем так – некоторое умение, некоторый навык, которого нет у других. А у тебя он есть – ты можешь создать из холста и краски чувство, из материальной сущности – нематериальную. Тебе дано.

            Люди, которые это понимают, – твои друзья и поклонники, но их так мало. Они страстные, верные фанаты, но тебе этого недостаточно. Других их дар сделал известными во всем мире, принес им деньги и славу, а тебе дал только кучку преданных фанов.

            Дар действует избирательно. На одних – очень сильно, вплоть до готовности пойти на все, чтобы сохранить и защитить его, а других оставляет совершенно равнодушными и холодными. Амплитуды восприятия не совпадают.

– Если это настоящий дар, он найдет свою дорогу. Если Бог дал талант, он даст ему признание, – так мне сказала моя мама.

            Так мне сказала моя мама, когда отец отвернулся от меня. Дар не нашел дороги даже к его сердцу. Судьба не решается на уровне смертных. Ничего не значат рекламные компании и раскрутка сайта.

            Я научился просто жить. Просто рисовать. Просто делать то, что умею, пользоваться навыком без особого смысла. Просто зарабатывать деньги. Просто вертеться в колесе будней. И я верчусь.

            Дал слабинку. Даже хуже – плакал на глазах у друзей. Но эти друзья… именно они и довели тогда. Чокнутые, помешанные на том, чего они не могу понять, но к чему привязаны намертво. Я люблю их, конечно, я люблю их. Я пишу для них. Я жду их оценки. Я живу их одобрением. Я нежусь в их восхищенных взглядах. А иначе – совсем мрачной была бы моя жизнь.

            В милиции сказали, что кто-то из них мог убить Наташу.

            Конечно, ради меня. То есть ради моего дара.

            И потом этот кто-то смотрел мне в глаза и выражал соболезнования с одной мыслью: спас, защитил, уберег. А я смотрел в глаза следователю и чувствовал себя причастным, виноватым, черствым, холодным, равнодушным к чужому горю.

            Когда плотник говорит, что мастерит стулья не на продажу, не для того даже, чтобы сидеть на них, а просто потому, что умеет это делать, он врет. Конечно, хочет, чтобы его стулья купили, пользовались, нашли удобными. Когда писатель говорит, что пишет для себя, «в стол» и доволен, он врет. Конечно, мечтает быть изданным, понятым и популярным. Если художник говорит, что рисует пейзажи «для души», он врет. Все люди жаждут признания, потому что хотят найти путь к другим людям.

            И я тоже хочу. Страстно. Навязчиво. Зло. Как изголодавшаяся собака. С неуспехом трудно мириться. Если мириться, тогда дар – все равно, что пытка, что проклятие. Невостребованный, отвергнутый, он способен превратить человека в озлобленное чудовище. Мой, конечно, не так велик и не так требователен, не мстителен и не кровожаден. Я мирюсь и живу дальше. Не замыкаюсь, не зомбируюсь, не впадаю в депрессию, не зацикливаюсь на картинах. Я пишу, когда пишется. Я не заставляю себя рисовать: нет гарантии, что что-то из этого будет продано. Пишу по заказу, больше не экспериментирую, даю краткие интервью без разглашения «творческих планов». И не перечитываю себя в газетах: мне все равно, что и как переврут журналисты.

            Наташа была шансом обеспечить финансовую стабильность с наименьшими переменами. Мы уже договорились, что свою квартиру я оборудую исключительно под студию и буду продолжать работать. Ее не очень увлекала живопись, но она согласилась.

            Разве они знали об этом? Они, спасая мой дар, готовы были разрушить полмира, а меня вытащить из-под обломков только для того, чтобы я мог написать эту катастрофу. Мне трудно говорить с ними. Влюбленные слепы, глухи, обидчивы, ранимы, сентиментальны. Конечно, есть Соня…

            Когда она брала у меня интервью, мне очень хотелось написать ее портрет. Она была так близко, общаться с ней было так легко, ее глаза так сияли, а потом, оказавшись в их компании, она мгновенно изменилась до неузнаваемости. Слилась с ними, застыла, превратилась в обычную скульптуру жрицы моего храма. Я не рисую и не оживляю скульптуры, это скучно и хлопотно. Я совершил ошибку – сам отнял у себя друга, превратив его в фаната.

            И тогда, вечером на кухне… скульптура не заплакала вместе со мной.

            Если бы любовь этого тесного клана можно было распределить на всю страну, это принесло бы гораздо больше пользы: чувство зацепило бы и галеристов, и коллекционеров, и меценатов, и моего отца. Но никто не властен над чувствами.

            Илона в ванной. А я стою у окна. За окном носятся огромные снежинки, двор внизу быстро белеет. В комнате темно, и я жду Илону, не зажигая свет. Она только что проснулась. Ее разбудил мой звонок в дверь. Сейчас она примет ванну, мы займемся сексом, потом она накрасится, и мы поедем в «Проспект». Я выпью, она глотнет кислоты (за кислоту и кокаин она платит сама), мы немного потанцуем. Потом ей позвонит ее отец – спросит, не пьяна ли она, не пропускает ли занятия в институте, есть ли еще у нее деньги, и она ответит:

– Ну, переведи немного.

            Потом позвонит ее брат – спросит, почему так гремит музыка, где она, с кем она, не покупает ли она наркотики, велит ей немедленно идти домой и готовиться к занятиям. Они оба работают в Германии и не могут знать, что институт она бросила еще три месяца назад. Ближе к утру я поеду домой, чтобы успеть на работу, а она будет отсыпаться до вечера. По дороге, в такси я пересчитаю деньги и снова подумаю о том, что секс с ней слишком дорого обходится. Потом позвонит следователь, снова вызовет меня на допрос, я буду сидеть перед столом в его кабинете и чувствовать себя ничтожным, виноватым, жестоким и бездушным. Потом дозвонится кто-то из «друзей» и спросит, пишу ли я и есть ли у меня вдохновение. А после работы я опять пойду к Илоне и разбужу ее звонком в дверь.

            Жизнь предсказуема.

8. СВИДАНИЕ С ПРОДОЛЖЕНИЕМ

            Погода была не для свиданий. И статьей я была недовольна. А хуже нет состояния, чем  недовольство собой. Что-то ускользает, тает, а ты пытаешься собрать прописные истины, слепить из них текст, освежить, обновить, но все это – механически, не включая мозг.

– Чувствую, что чего-то не хватает, – сказала я главному редактору.

            Он снял очки.

– Соня! Вот за это я тебя и люблю: ты сама себе и редактор, и критик, и корректор, и психолог. Не знаю, чего не хватает. Может, резких каких-то штрихов, но я сам выправлю. Оставь!

– Михаил Борисович, что это с вами?

– Да что-то. Отвлечься пытаюсь! Юбилей скоро – пятьдесят. Когда следующий юбилей «пятьдесят», не думаешь о том, как и где будешь его отмечать, кого пригласишь, кто придет без приглашения. Уже о другом думаешь. О другом. Вот снег валит, а я помню, как еще недавно санки таскал по сугробам, потом – детей на санках в садик, а скоро и меня потащат за город… в сугробы…

– Да Бог с вами!

– Да-да, накатило, Соня. А так – бодрюсь! Другому бы не сказал, жене – не сказал бы. А тебе скажу. Говорят, что мысль о смерти стариков долго не мучит, они подумают-подумают да и привыкнут к этой мысли, а я думаю-думаю и не могу привыкнуть…

– Так вы и не старик вовсе. Впереди еще пятьдесят лет – успеете привыкнуть.

            Я присела в кресло, уже не торопясь бросить недоделанную статью и спастись бегством.

– Замуж тебе пора, Соня, – сказал вдруг Михаил Борисович.

– А эта мысль не легче, – я кивнула. – И тоже смириться нужно с тем, что пора, с тем, что поздно, с тем, что не дано. Обычного не дано. И необычного не дано. Дано только осознание пустоты. Сложно это. Было сложно.

– Иди, ты же пораньше уйти хотела…

– Иду, спасибо.

            И я ушла. В назначенном месте меня ждал майор Бусыгин в зимней шапке с небольшим козырьком и полукруглыми ушами. Было и неприятное удивление: следователь оказался маленького роста. Конечно, я лишена комплексов, и у меня все-таки сапоги на каблуках, но разница была значительной. Казалось, что Бусыгин и на перекрестке сидит за своим столом и готовится задавать мне неудобные вопросы.

            Тогда, на фоне линялых бледно-зеленых обоев он запомнился мне весьма представительным мужчиной, несмотря на лысеющую макушку. Но, вырванный из конторских декораций и приплюснутый меховой шапкой, он терялся даже в расстоянии шага.

– Зайдем в кафе? – спросил, указывая на ближайшую вывеску.

            Ну, знаете такие фаст-фуды – «Гуси-лебеди», «Перехвати на ходу», «Шаурма за пять минут», по вечерам в них уже пусто, клерки центральных офисов разбегаются по домам, но внутри по-прежнему стоит запах гари, несвежего мяса, подсолнечного масла, и дверные ручки блестят от жира. Я попятилась.

– Я здесь иногда обедаю. Очень вкусно, – порекомендовал Бусыгин.

– Ясно.

            Мы вошли внутрь. Пахло искусственными специями, уборщица терла пол.

– Соня, вам тут не нравится? – майор оглянулся.

– Есть еще какие-то варианты?

– Ну…

            Он помолчал. Я сделала шаг к столику в углу, уже обрисованному грязной тряпкой.

– Ну, можно прогуляться по городу. Или поехать ко мне. Только я у матери живу, пока…

– Да, Сергей Сергеевич, сложно все…

            Он опустил голову.

– Я не подумал. Мне просто хотелось вас увидеть. Я не подумал, что будет так холодно, скользко, что я буду так нелепо выглядеть рядом с вами…

            И тут мне почему-то показалось, что он хороший человек. И стало жаль его как хорошего человека, который не виноват в том, что я ему понравилась.

– Тогда давайте поедем ко мне. Только вина купим.

            Он заметно повеселел. Уборщица проорала нам вслед, что все здесь такие умные: ходят, топчут и ничего не заказывают. Я с детства боюсь уборщиц, мне всегда казалось, что они наделены какими-то особыми полномочиями – кричать на всех и указывать, кому куда идти и как что обходить. Повзрослев, я поняла, что никаких полномочий у них нет, но мой страх так и не прошел.

            По пути мы зашли в супермаркет. Перед витриной с вином майор снова нахмурился.

– А вы именно такое вино хотите?

– Это неплохое. Я беру его иногда…

– Просто. Такая цена… неоправданная, – он смешался.

            Я хотела спорить по поводу «неоправданности», но потом сказала просто:

– У меня есть деньги. Я заплачу.

            Бусыгин не возражал, на свои он купил шоколадку. Да я не меркантильна, Бог с ним.

            Потом мы ехали на метро. Ему было неловко взять меня за руку, а мне – неловко разговаривать, глядя на него сверху вниз. Наконец, на глаза попалась карта линий метрополитена с точками станций, которые планировалось построить за следующие пять лет. Там, на карте, был совсем другой город с другими ветками метро, и там была другая я.

            После метро мы шли пешком, снег сек в лицо, и ресницы слипались. Порывы ветра снова мешали говорить, а в квартире – уже не хотелось.

– Сергей Сергеевич, я умоюсь, потому что косметика потекла. А вы пока располагайтесь. Или вы тоже умоетесь?

– Да, я умоюсь.

            Он пошел в ванную и, действительно, умылся.

– Вы без косметики моложе, – пошутила я, но майор не улыбнулся.

            Вино он не похвалил, наоборот, глотнул и скривился, мол, кисло и дорого. Я еще подлила себе.

– А ты часто пьешь? – майор перешел на «ты», пытаясь завязать дружескую беседу об опасности женского алкоголизма.

            Зачем?

            Это был единственный вопрос: зачем?

            Опять я глядела на его губы, треснувшие посредине и напоминавшие кильку в томатном соусе. Он поднялся и встал у окна. И я подошла к нему и поцеловала его в эти кильки. Теперь он не был ниже меня, он был даже выше. Я перестала комплексовать и снова его поцеловала.

– Останетесь? – спросила у него.

– Можешь на «ты». Я уже не при исполнении.

– Ну, вы же будете что-то исполнять?

– Ну, да.

            Взаимопонимание было достигнуто. И в постели было нормально – технически сдержанно и результативно. Он не был слишком требователен, не лез с вопросами, не мучил психоанализом, а здоровый мужской эгоизм я очень ценю. Мне было даже хорошо с ним. Правда, нежностей он не практиковал, потому что боялся щекотки, и любое прикосновение к его телу вызывало у него судороги. Зато он не спешил – обнял меня, и мы уснули, а утром проснулись и стали собираться на работу. Разумеется, без патетики или чего-то такого, а строго по-деловому.

            Ситуация оказалась на удивление прозрачной. Мы поцеловались и расстались на том же перекрестке, а оглянувшись я не увидела его среди прохожих.

9. ДИМКА

            История личной жизни Димки была довольно мрачной. Когда-то он мне выплевывал ее по слову, и я тогда знала, что больше его слушать некому. Начал он с бесперспективности создания авиаконструкций, которые никогда не будут воплощены в металле, а закончил гневной гомофобией. Дело в том, что его девушка оказалась лесбиянкой. И даже хуже – встречалась с ним, чтобы переломить себя, не переломила, уехала за границу, сделала несколько операций по смене пола и вернулась домой Саней Симоновым. Конечно, на все эти манипуляции денег ей дал отец, потому что в противном случае она угрожала покончить с собой, но после ее успешного перевоплощения у старика стало так плохо с сердцем, что он даже позвал Димку, которого когда-то любил как будущего зятя, попрощаться. Старик, конечно, не умер, но весь ресторанный бизнес передал Сане, и тот, нужно сказать, отлично справлялся.

С тех пор, конечно, перемололось. Но Димкину угрюмость посторонним понять было сложно. Он не только в каждой женщине подозревал лесбиянку, но и вообще перестал доверять людям. Меня он тоже пытался уличить в любви к женщинам, потому что моя линия поведения казалась ему «слишком абстрактной». А я бы сказала – слишком ломаная это была линия.

Потом мы с Димкой сошлись ближе, стали иногда ходить в суши-бар на ланчи и умудрялись за обеденный перерыв высасывать по нескольку алкогольных коктейлей.

В конструкторском бюро у Димки было спокойно, но не очень денежно. И теперь, в снежное, холодное время года, мне хотелось вытащить его куда-то в центр, в уютное и теплое место, где вкусно пахло бы едой, алкоголем и сигаретами. Я позвонила. Он сбросил вызов. Я обиделась.

Он перезвонил часа через два.

– Шеф тут торчал. Устроил нам промывку мозгов. А ты чего?

– Ничего. Скучно.

– В аську бы стукнула.

– Стукнула бы, если бы нам не отключили. Главред объявил войну социальным сетям и мессенджерам.

– О, наш тоже настроен по-боевому. Ты вечером где? Поужинаем? Или к Ивану поедем?

– А он не с той?

– С кем?

– С Илоной?

– С какой Илоной?

– Тусовщица какая-то за папкины деньги. Артемка ее знает.

            Димка помолчал, потом отозвался:

– Не, он дома будет. Я по аське спросил. Он в Cети, только статус «депрессия».

            «Депрессия» – расхожее словечко. На самом деле те, у кого настоящая депрессия, в он-лайне не висят и по клубам с угашенными телками не вытанцовывают. Их душа этого не приемлет. А если приемлет, значит, депрессия – просто статус в аське для знакомых.

            Димка тоже был из институтских друзей Горчакова, как Витек и Стас. Мне хотелось расспросить его о банкротстве Стаса, но по пути я не успела, а у Горчакова мы все были вовлечены в обсуждении эпидемии. В стране была объявлена эпидемия гриппа A(H1N1), телевизор пугал смертельными случаями, на улицах все носили маски, а дизайнеры давали советы по поводу того, как превратить куски марли в изящный и гламурный аксессуар. Многие учреждения закрылись на карантин.

– А ваша редакция закроется? – спросил Димка.

– Нет. Кто-то же должен все это описывать.

            Горчаков признался, что тоже купил маску.

– И надену завтра. Раз уж начался этот фильм ужасов, пусть все будет по правилам. У нас сегодня один чел кашлял на работе – все косились, не мутант ли.

– Блин, страшные времена, – кивнул Димка.

            Была и приятная новость: Иван получил приглашение на выставку молодых художников в столице.

– Я все еще молодой художник. Даже ботокса не надо, – усмехнулся невесело. – Ну, хоть так. Помнят. Покажусь там. Пообщаюсь.

– А карантин? – спросила я.

– Через две недели это. Может, уже все переболеют к тому времени. Или мутируют.

– С кем поедешь? Я мог бы, если что.., – начал Димка.

            Конечно, Димка хотел в компанию. Уверена, что он даже с завода отпросился бы, даже больничный достал бы со страшным свиным диагнозом, даже рискнул бы трястись в поезде на сквозняках, в окружении инфекций и неприятных соседей. И  в глазах у него уже такое было – путешествие по небу на ковре-самолете в чудесную страну, не меньше. И все это – с Горчаковым, для него, ради него…

Но Иван взглянул холодно.

– Со Стасиком на машине. Витек, правда, набивался в компанию, но с Витьком мне тяжело. Он же старый холостяк, я с ним еще в институтской общаге нажился! Он посуду со стола убирает раньше, чем доест.

            Посмеялись.

– А Стаса жена отпускает? – спросила я.

– Он ее не посвящает, по-моему. От жены ему отдохнуть надо, я так понимаю. А вот тебя, Соня, мы могли бы прихватить…

            Димка зыркнул на меня зло.

– Нет-нет, мне работать надо. И Стасу я не очень доверяю.

– Боишься крупных мужчин? – хохотнул Горчаков. – Он как медведь просто – особенно в дубле своем.

– Медведь в дупле, – кивнул Димка. – А машину  у него за долги не отняли?

– У него отнимешь!

            Недописанной картины нигде не было видно.

– Ты закончил тот портрет? – спросила я все-таки.

– Закончил.

– Подарил?

– Нет. Себе оставил. На память.

– А выставлять что будешь?

– Пока не решил.

            Димка совсем завис, не мог реагировать. Только когда мы оказались на улице, я спросила прямо:

– Ну, чего ты? Хотел с ними ехать?

– Хотел. Билеты бы доставал. Картины бы таскал. В зубах бы таскал. Все команды бы выполнял, чтобы хоть чем-то помочь. А так – никакой от меня пользы. Ненавижу Стаса! И спрашивали же меня в милиции, что я о нем знаю! Если бы сказал – сидел бы сейчас Стасик в тюрьме, а жена передачи бы носила.

– А что ты знаешь?

– Так ведь это он пиротехникой занимался, оптом поставлял из Польши, у него все склады хлопушками были забиты.

– Ну, хлопушки…

– Да не только хлопушками! Просто остальное по складам не залеживалось! Потом его из бизнеса выперли, но связи-то остались. Да я уверен, что это он Аванесову грохнул! Теперь к искусству клеится, а у самого жена дома, дети – не понимаю такого! Ладно  у меня никого нет. Меня все предали, все! У всех гниль под кожурой! Если бы не Горчаков, я на первой лампочке бы удавился еще после той операции. Только в его картинах и жизнь – свет, чистота, правда. У меня, кроме него, никого нет. А Стас, урод, мне все портит.

            Когда ты не знаешь, что вокруг тебя злобствует эпидемия, ее вроде бы и нет. Но когда вокруг тебя все уже в масках… О, это страшно! Димка застыл, снег падал на темные волосы, словно кто-то на небе делал генеральную уборку и сметал на него пыль. И я не могла найти обычных слов в утешение: не огорчайся, не принимай близко к сердцу, не зацикливайся, ты все равно ему нужен. Сложно было поверить, что до той истории он мог доверять людям, мог любить женщин, мог радоваться жизни, а не спасался от реальности в сюрреализме Горчакова. Бежать в чужой придуманный мир – еще страшнее, чем в придуманный свой: всегда есть риск, что кто-то может закрыть тебе туда дверь.

10. СНОВА ЗДОРОВО

            Иногда хочется крикнуть: «Я не с ними! Я не такая! Это вообще не моя компания!».

            Но я с ними, потому что люблю его. Я его люблю – с его достоинствами и недостатками, успехом и неуспехом, с его картинами и его компанией. В снег, в эпидемию, в маске, рядом и на расстоянии, в транспорте, в рваных снах, под душем, на работе – я люблю его. Не знаю, какая это любовь, фанатичная или нет, но знаю точно, что это всепрощающее, неревнивое, нетребовательное чувство.

            Я с ними. Я такая. Я его фанатка. Я его люблю.

            В полдень позвонил Бусыгин.

– Как ты? В маске?

– Нет. В брюках и свитере.

– Лучше бы наоборот.

– Хе-хе.

            Он тоже покряхтел в трубку.

– Увидимся? – спросил, приглушая голос.

– Нужны мои показания? – спросила я так же тихо.

– Нет, не показания. Видеть тебя хочу.

            «Зачем?» и «Почему нет?» – на повестке дня ежедневно. Осознание бесцельности и пофигизм не борются между собой и не раздирают сознание на куски. Пофигизм одерживает бескровную победу. Почему нет? С ним неплохо в постели. Не хорошо, но и не плохо. Мы уже знакомы, уже не нужно рассказывать свою биографию, он не рассматривает меня на предмет наличия целлюлита, родимых пятен, бородавок или других физических недостатков. Он чувствует, что ему скоро полтинник. Не мучится мыслью о смерти, как мой шеф, но ему уже не так беззаботно живется, уже пора итожить, а итожить нечего: брак – развод, семейное гнездо – отчий дом, все вернулось на круги своя, полный баланс, штиль, уныние. Только работа. Только показатели раскрываемости уголовных дел. Невесело…