Текст книги "42"

Автор книги: Томас Лер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

7

Уныние нас, конечно, никогда не покидало, – говорит Борис. – Но важнее то, чем мы занимаемся помимо него.

Но все-таки шок и отчаяние первых дней и недель – это нечто иное, нежели жизнь в четвертой фазе, куда, как видно, попадает каждый из нас, словно каждого ждет свой флорентийский гостиничный номер, темный и ослепительно-светлый одновременно, два голых тела в стиле кьяроскуро кисти саркастического художника ревности. В депрессивной фазе прошлое одерживает победу над настоящим, позитивно, светло, как преображающий свет безвозвратного счастья, негативно, темно, как черная кровь из незаживающей раны. Для обоих случаев есть терапевты или, по крайней мере, средства для облегчения боли. Но сияющую, все перекрывающую, неумолимо однородную действительность ПОДЛОЖКИ одолеть не может никто, это Шпербер предсказал верно. От одной только неизбежности созерцания у нас опускаются руки, как перед нерушимым щитом. Опускались. До РЫВКА, до РАЗРЫВА. Сейчас – наш предпоследний вечер перед «приездом домой», говорит Дайсукэ, вспоминая о езде, именно сейчас, когда мы бойко шагаем в Женеву. Что дорога неким, возможно, весьма недобрым образом, ведет домой – в этом никто не сомневается. Последние пять лет мы страстно мечтали о возвращении, то есть о том, чтобы некто вернул обратно нас, потерявшихся и зареванных детей Пункта № 8, отпрысков пустынной бетонной полоски между ангарами.

Потому мы не можем успокоиться, не можем так просто расстаться. И решаем устроить ужин, роскошный вечерний пикник, но не паразитарного, а романтического вида. Сносим в одно место наши трофеи: деликатесы и баснословные напитки и даже – благодаря четверной хроносфере – стол, который устанавливаем на террасе винодельческого замка так, что за нашими спинами возвышается одна из четырех круглых, поросших плющом башен, а предлежащий, не обезображенный ни единым болванчиком вид открывает изумрудные строчки виноградника, изогнутые каменные стены, рельсы на берегу и окруженную старыми деревьями группу вилл, на причалах которых блестят зеленые и розовые паруса. Озерная вода мнится порой живой, на ее бирюзовой, агатовой, ультрамариновой, серебристой поверхности возникают краткие волнения, застывающие в ту секунду, когда хочешь их рассмотреть, а как только взгляд, увлажняясь, рассеивается, вода вновь словно бы колышется, так изысканно маскируясь, так совершенно и ритмично прячась в ряби взгляда, что до конца поверить или не поверить ей нельзя. Каждый из нас знает это и знает подобные феномены. Это дрожь воспоминания, потенциальное самоуничтожение обманчивой маски.

У моих друзей-зомби нет охоты обсуждать реальность ПОДЛОЖКИ. Их гораздо больше интересует то, что случилось в Женеве. Неужели все это – РЫВОК – кем-то было устроено. И что этот некто, если он хочет заманить нас в Женеву, держит за пазухой.

– Черепаху! – объявляет Дайсукэ. – Я просто захотел опять открыть бар. Поэтому устроил вам небольшую встряску.

Винодельня находится в дезактивированном владении четырехголового семейства со вкусом, стилем, бассейном и обильными платяными шкафами, так что мы все смогли помыться, перед тем как занять места за тенистым столом около башенки в безупречных вечерних туалетах, господа в темных костюмах, белых сорочках с накрахмаленными пластронами и галстуках, причем Дайсукэ напоминал ученого исполинского пингвина незадолго до вручения ему Нобелевской премии по икебане, усатый и очкастый Борис – слегка опечаленного похоронных дел мастера на чужом пиру, а сам я недолго выбирал между собственных значений в виде рыжей гориллы, ушлого лысеющего хитреца и царственного учителя тенниса в пользу последнего, который единственный – что бросалось в глаза – достоин дамы в розоватом, усеянном блестками вечернем платье с открытыми плечами, облегавшем ее тело как чешуя, как красноватые языки, как кожа цвета наших рептильих мозгов. На Анне бриллиантовые серьги, изящные кандалы браслетов, колье из ночи, затканной серебряными паутинками. Она накрашена, и мы в ее власти, связаны по рукам и ногам, и ошейники крепко овивают нас, как жемчужные нити – волосы Анны, уложенные в высокую прическу. Продукты навалены нами на стол с запасом (в отсутствие пригодного расторопного персонала), несколько вариантов меню на выбор, обед с восьмью синхронными переменами блюд, и это похоже на алтарь в честь праздника урожая какого-то декадентского аристократического рода: гусиная печень и устрицы, клешни омара, маринованные улитки, паштеты из дичи, экзотические фрукты, куриная, фазанья и бычья грудинки, шотландский лосось, английский ростбиф, французский сыр, ветчина из Пармы и Хабуго, икра пяти оттенков, медовая дыня, карамбола, гранаты, турнедо из косули и оленины, салат из лисичек, соус из белых грибов, свежие травы, нафаршированное то, другое и третье, сбрызнутые оливковым маслом и соком лиметт фиги, птифуры, шоколад изысканных сортов. Для пралине, тающих в хроносфере, мы легко могли устроить надлежащую температуру, поставив их серебряную этажерку к бутылкам шампанского и редким сортам белых вин, на расстоянии вытянутой руки от стула Дайсукэ, поэтому они оставались под палящим солнцем прохладны, как в глубине подвала, где мы их и разыскали, в то время как отобранным там же красным винам, созданиям огненным, безумным и вспыльчивым, требовались наши тела, наша ласковая, пыльная близость, чтобы заставить течь их лаву с искрящейся дрожью вакхических таннинов. Проклятый рай, в котором на презренной газовой горелке мы могли приготовить то, чего не успели повара в мире под названием «12:47», высыпал на наш стол последний рог изобилия – так казалось нам, должно было казаться с двойственным предчувствием скорого изгнания и освобождения.

Завтра, в Коппе, «Бюллетень № 13», если он существует, возможно, распахнет для нас новое измерение, бумажный фугас на нежном столике мадам де Сталь.

Такой же «салонистской» представляется ему сегодня вечером Анна, заверил растроганный Дайсукэ с маринованной лягушачьей лапкой в левой и бокалом кремана[55]55
  Креман – французское название игристых вин, производимых вне области Шампань.


[Закрыть] в правой руке. Два года тому назад он провел несколько дней в расположенном неподалеку имении Вольтера[56]56
  В возрасте 59 лет Вольтер поселился в Швейцарии, где купил три имения около Женевы. С 1758 г. и почти до самой смерти (1778) он жил в имении Ферней. Этот период считается вершиной его славы и влиятельности.


[Закрыть] и даже спал в кровати «фернейского патриарха», под балдахином, напоминающим ночной колпак, среди «оленей, прыгающих между ковров». Мадам де Сталь, Вольтер, Руссо, Дидро – пожалуй, все они жили и творили в непосредственной близости от нас, знавали цруг друга (подвыпившее листание потрепанного энциклопедического словаря исключило из этого круга мадам, или нет, не совсем, предложило встречу ребенка с дряхлыми философами) и вполне могли, подобно нам, собраться за столом. Оживленные и опередившие свой век мыслители, буржуазные, индивидуалистические интеллектуалы в застывшем мире накануне революции – это как нельзя лучше подходит к нам, уверенно заявляет Борис, поднимая бокал. О чем же мечтали они, ныне померкшие господа? По очереди читаем энциклопедию. Гром XX столетия заглушил мелодичные посвисты просветителей. А ведь их делом жизни было именно то, окончательное созидание чего нам не устают превозносить – политические и социальные предпосылки для индивидуальной свободы, независимого мышления, совершеннолетних решений суверенных граждан. Теперь в ПОДЛОЖКЕ все ожидает нашей инспекции. Государство, общество, институции. В слегка перекошенных уже нарядах мы восседаем под безжалостным испытующим светом нулевой секунды, на званом обеде в 11 часов вечера, коррумпированные чиновники исполнительной власти на службе Великой Ревизии, расписываясь в своей полной неполномочности, по крайней мере что касается меня. Человечество, его западно– и центральноевропейские представительства, изволит обедать. Трапезы 12 часов 47 минут разнятся по качеству, но почти всегда можно подсесть и поучаствовать. У меня нет больше ни суждений, ни теории. Люди едят, работают, зевают, готовят. Некоторые умирают, немногие в 12:47 заняты воспроизводством. Чего они хотят и довольны ли они, я не могу по ним прочитать и не собираюсь доискиваться. Мальчик, парящий на школьном дворе под баскетбольной корзиной и касающийся мяча самыми кончиками пальцев, тихий летучий памятник детской энергии и собранности, сдается, что-то говорит мне. Такое же ощущение возникает и когда я гляжу на обессиленную молодую маму на скамейке, позволившую себе на (пятилетнюю) секунду закрыть глаза, пока ее дочки разглядывают мышиную норку в земле, или при виде семидесятилетнего мужчины, чьи руки сжимают библиофильское издание одной книги, которая в молодости казалась мне откровением некоей темной и высокоразвитой планеты.

Вольтер-сан и блондинка мадам де Сталь, очевидно, тронуты. А Руссо, держащий на коленях бутылку какого-то легендарного «Шассла»[57]57
  Шассла – сорт швейцарского винограда, из которого делают сухие белые вина.


[Закрыть], из которой он ревниво пьет в одиночку, находит мои взгляды классическими симптомами четвертой фазы. Самое тягостное, спешит мне на выручку Вольтер-сан, это тихие и оцепеневшие массы, само их количество, их непроницаемость, их молчание, все эти люди в бюро, на фабриках, в школах, университетах, тюрьмах, казармах, больницах и домах престарелых, бесконечные жестяные змеи автомобилей, опоясывающие континент. Глазеть на отдельных болванчиков или на их неисчислимые совокупности – верный путь к депрессии, полагает Руссо, вместо того необходимо отыскать места, где производятся решения, узлы связи и центральные пункты управления, парламенты, министерские бюро, заседания правления…

– И что же там делать? – задается вопросом Дидро моими устами.

– Понимать, – провозглашает Жан-Жак-Борис, вслед за чем мне неизбежно вспоминается торопливая сцена у печатных станков Шильонского замка, что не имеет никакого смысла, ибо не думаю же я, будто Шпер-бер в «Бюллетене» опубликовал (или планировал к печати) какие-то гипотезы, касающиеся моих друзей, моих бывших коллег, этого непроницаемо ироничного потребителя «Шассла» и его – «Ну конечно! Мадам Помпадур!» – вскричал Вольтер-сан, выучивший в Токио гораздо больше о Европе, нежели мы в немецких школах. Иметь любовницу, живую, образованную, красивую, – это, бесспорно, делает бедного Жан-Жака королем нашего застолья, тем более что он на ней женат. Наконец темнеет, виртуально темнеет, оконные стекла восприятия затеняются, одновременно отдаляясь, и потому бесценное вечернее мерцание ложится на предметы (серебряные блюда, рембрандтовские фрукты, искрящаяся округлость живота Анны), и надо прикладывать больше трудов и все дальше идти, чтобы впустить того, кто стучится. Ватное, приятно покалывающее по краям погружение в собственное тело замедляет наш разговор, делает его все менее осмотрительным, глоток за глотком отнимая докучливые страх и точность. Мы вдруг запросто признаемся друг другу, что боимся заболеть или серьезно пораниться, что нас пленяют фантазии плена, что мы мечтаем застыть соляным столбом в тот момент, когда Мендекер найдет рычаг великой карусели или Хаями расколет АТОМ при помощи удачного радиоконтакта. Руссо, Вольтер, Дидро любили образ дикаря, который был хорошим, неподдельным и неизуродованным, не скованным старым общественным договором, свободным и беззаботным, как мы, освободившиеся от начальников и подчиненных, священников, квартирных хозяев, зубных врачей и адвокатов, чтобы голышом расхаживать между ними, неуязвимыми и неподвластными колонизации. Разбитый Голиаф цивилизации лежит у наших ног, и мы можем его разрисовывать, осквернять, пожирать, как нам заблагорассудится.

– Еще можно учиться, наконец-таки спокойно учиться. Я, например, прочитал Хай де Кера, пока жил во Фрай-бу.

У Вольтера-сан упорхнула винно-красная бабочка и распахнулся пластрон, как будто философ предлагал нам нежно почесать ему грудь. Он вспомнил о некой одержимости детьми у просветителей. В их речи то и дело мелькали дети короля, чада природы, сыны государства и отчизны. Мы, последние отпрыски Хроноса, смехотворные выродки ДЕЛФИ, походили на позабытую или сбежавшую детсадовскую группу, поскольку не были совсем дикими и чужими, а по-дилетански образованными, наполовину, на четверть, на одну восьмую…

– И что, навсегда оставаться в детских штанишках? Вот в чем вопрос!

Мягко потянув Жан-Жака за лацкан пиджака, маркиза то ли хотела вернуть его в общую хроносферу, то ли имела в виду что-то другое, думая помешать ему упасть, а может, говорить, но, похоже, только подстегнула его к тому и другому, потому что он, неуклюже взмахнув руками, наставительно изрек что-то о грядущей женевской революции, которая пожирает собственных детей, покачнулся, опять взмахнул руками, возвестил скорый… (неразборчиво, хотя нет, пожалуй)… «Суд!», и окончательно завалился вперед вместе со стулом, хотя его попыталась остановить рука жены или, скорее даже, хотя тоже безуспешно, скатерть, последовавшая за ним с большей частью наших чревоугодных радостей подобно лукуллову шлейфу. Вольтер-сан и Дидро спасли первое, что попалось под руку (два бокала, пустую бутылку, ухваченный за вихры ананас), но как только в глаза нам ударил болезненный солнечный свет, предметы эти приняли вид совершенно бесполезный, и потому, склонившись во взаимных поклонах, мы положили их на газон и приступили к транспортировке Жан-Жака во внутренние покои замка, где нас в два часа ночи по времени зомби наконец-то обступила послеполуденная темнота, а позднее, в устланных коврами коридорах и комнатах, нечто похожее на наступающую ночь.

Привычка искать для сна сумеречные места ведет нас все дальше внутрь, по ступенькам и лесенкам, потому что перед попойкой мы не озаботились обустройством ночлега, а, поставив рюкзаки в безопасное место (кустарник перед входом), накинулись на платяные шкафы гардеробных и спален, куда теперь пытаемся вновь отыскать дорогу, бережно, но как-то излишне и бестолково поддерживая втроем допьяна пьяного Руссо под мышки, которых у него насчитывается всего две, а может, я хватаю сейчас увесистого Вольтера-сан, а Борис самостоятельно встал на ноги? Болванчики вокруг попадают порой в поле действия нашей четверки, что, как известно, не идет им на пользу. Из ниши в стене на нас нападает толстый дегустатор с бокалом вина, и внезапно я наконец-то держу в руках живую, разгоряченную женщину, которая лепечет мне что-то на ухо, всего лишь приветствие, и сразу же оседает всем своим мощным телом, скользя по мне на грудях, как на слабо накачанных шинах низкого давления, и опускается на колени в попытке сухой фелляции, пока я все еще стараюсь одновременно удержать Руссо и почаще прикасаться к моей живой, прохладнокожей маркизе, причем Вольтер-сан, преисполненный, возможно, нет, однозначно, тех же намерений относительно Анны, мне и не думает помогать. Между тем – вновь мы выстраиваем себе подвесной мостик в утекающее время, покачиваясь на его танцующих досточках, – стало до крайности непроглядно в полутемных полуподвалах винодельческого замка, перед личными апартаментами семьи, где мы зловещим образом перемешались с болванчиками и вскоре не могли уже выпутаться из их толпы… пока не случилось необъяснимое, но и самоочевидное, сумасшедшее, но и весьма комфортное, разрушительное и одновременно объединяющее деление… или, скорее, почкование… ситуаций (людей, пространств, альковов времени), в результате чего мы чудесным образом оказались наедине, вдвоем, вшестером, причем наиболее приятным, наиболее возбуждающим и интимным для каждого из нас образом; все началось с того, что я с Анной беспрепятственно прошел сквозь гранитную стену (что еще можно было списать на затуманенное алкоголем состояние), оказавшись в пугающе розовой, обставленной словно для куклы Барби комнате, однако не переживал, будто отбираю ее (Анну) у кого-то, потому что она одновременно раскрывалась Вольтеру около канапе в библиотеке по соседству, не покидая и бедного Жан-Жака, с которым просто рухнула на кровать, по обыкновению проверенных временем супругов, которые приучены в любых условиях не путаться в общих конечностях. В определенном смысле можно было сказать, что это я Жан-Борисом опустился на медвежью или бизонью спину или же на покрытую пышной коричневой шкурой и потому очень податливую кровать, и надо мной Анна принялась экспериментировать с осторожным проворством медсестры, расстегивая мои пуговицы, пока левая лямка вечернего платья соскользнула с ее плеча, и, глядя вниз, на канапе с распростертым на ней Вольтером-сан, безмерное изумление и возбуждение которого я ощущал, словно собственные, она заверяла его, что гораздо умнее и здоровее возделывать собственный сад[58]58
  Аллюзия на финал повести Вольтера «Кандид».


[Закрыть], чем горевать по самой лучшей женщине в Токио, и в то же самое время, на несколько дней раньше срока, поздравляла с сорокалетним юбилеем меня-в-лице-Дидро, на две трети энциклопедиста безвременья в гостях у Барби. В фантастической метаморфозе наших реальных кошмаров мы втроем, Вольтер-сан, я-в-лице-Дидро, я-в-лице-Вольтера – потому что Руссо, чьей «мамочкой» Анна себя теперь называет, нежно царапая красными накрашенными ногтями шов его плачевного вида рубашки, привык к естественности своего неестественного супружеского счастья – неподвижно лежим на спине, разрастаясь, как наилучшие представители грибного семейства, до отменно побеленного подвального свода, скованные почтением к шепчущему, свободному и независимому, раскрывающемуся нам женскому существу, это Анна, и никто больше, совершенно пьяная, но явно вменяемая (как все, кто нас желают), даже расчетливая, она гармонично распределилась по комнатам и одновременно слилась в единое целое, а, а, ах, вверх, вниз, так ведут себя три кварка мистера Марка[59]59
  «Три кварка для мистера Марка» – пели птицы в романе Джеймса Джойса «Поминки по Финнегану», и ничего не значащее слово «кварк» американский физик М. Гелл-Манн выбрал для названия гипотетических частиц, из которых состоят адроны.


[Закрыть], только горемычный Борис на медвежьей шкуре не в состоянии активировать необходимые эдиповы компоненты для «мамочки», слеп и глух к кремисто-му и кремнистому очарованию Анны, к энергичности ее исключительно прямых плеч и стройных рук, к ее беззащитным, зябнущим, милосердным грудям, которые нежными голубками опускаются на птенцов моего гнезда. Тройное счастье охватывает меня-нас на канапе перед зелено-золотистыми лианами книжных корешков, на вогнутой спине бурой медведицы, в девичьей спаленке, полной тюля, розового шелка, конфетных подушек, где любое возбуждение может захлебнуться в облаке детского талька, стать стерильным, если бы не было столь светло и радостно от вида врат, разверстых Анной в двух разных помещениях и в разной очередности (поскольку, опираясь на пухлые колени Вольтера-сан, она глядит на деревянный глобус, на который указывают его утиные ноги), таких красочных и четких объектов нашего поклонения – красные, насупленные, вертикальные отверстые створки ракушки и венчик лучиков-морщинок на коричневатой кожице вокруг слегка напоминающего пупок средоточия классической и безупречно выплывающей из крепкой спины груши седалища, которые встречают нас с сочностью и напористой доверчивостью коровьей морды, каких я представить себе не мог у Анны, и замыкаются над нами и вокруг нас, сливаются с нами, выкачивают и выжимают нас – это больше, чем все, что мы пережили и на что могли надеяться за пять неслучившихся лет, это совсем другая сторона мира, куда мы, ослабев от бьющего в нас или испускаемого нами луча счастья, вступаем по пылающему темным огнем мосту наших тел. И попадаем в уникальное для ПОДЛОЖКИ помещение, возможно, камеру, где мы – Кубота, Борис, я – наедине с Анной, а стены, пол, потолок образуют экраны, или сетчатки, с нашими самыми интимными, самыми важными воспоминаниями. Куботу окружает день, когда он познакомился с Нацуо, и день, когда он покинул ее и двух сыновей, отправившись в Европу эпохи безвременья, виды из окна вагона поезда Кэйсэй и из аэропорта Нарита перемежаются с картинками кричащих цветов, словно снятыми на пленку «Техниколор», и одновременно нечеткими, с размытыми контурами фигур (рыбаки, ныряльщики, туристы) и объектов (лодки, пальмы, бамбуковые хижины) на пляже Окинавы, где они ожидали появления волн цунами, чтобы сфотографировать безумцев-серфингистов, падающих из трещины между морем и небом. Между этими двумя днями уложилась компактная, строго организованная семейная и рабочая жизнь, регламентированная вплоть до жаркого дыхания среди тонких стен, которая стала для него недоступна задолго до поездки в Швейцарию, жизнь, сравнимая с прекрасным, но холодным как лед кимоно, которое предписано носить после свадьбы и роскошную материю которого не в силах согреть ни появление двоих желанных детей, ни завидная университетская карьера, ни собственный традиционный дом. У Нацуо до сих пор был маленький кинжал, который заткнули невесте в оби[60]60
  Пояс для кимоно.


[Закрыть], давая понять, что у счастливой семейной жизни есть лишь одна альтернатива. Однако Дайсукэ нашел совсем иной, тотальный выход, разудалую, безумную жизнь в ПОДЛОЖКЕ, куда теперь мало-помалу, спустя месяцы и годы, просачивалось время, точнее, вторгалось, как микроскопически медленно скользящий, почти врастающий в тело клинок кусунго-бу[61]61
  Длинный (ок. 25 см) кинжал для харакири.


[Закрыть], боль от которого хлынет, лишь когда его выдернут из раны. А для Анны с Борисом существует лишь белая (тюремная?) палата мучительных нравственных вопросов, куда они снова и снова и снова неотвратимо попадают, обнаженные и яростные, и кажется, будто спастись можно, только придушив противника голыми руками.

Теперь же они перенесли агрессию вовне, став опасными не для друг друга, но для ПОДЛОЖКИ, возможно, как Феникс или даже как ликвидированный Торгау. Но я не особенно разглядываю место их обитания, поскольку в моей собственной комнате готовится нечто судьбоносное, что будет происходить по ту сторону ПОДЛОЖКИ и даже по ту сторону наших объятий и взаимопроникновения наших тел (ставших тоже своеобразной подложкой), ибо цель моих желаний оказывается мнимой, и через нее можно пойти еще дальше, словно провалиться насквозь себя и – пока наши сочлененные локомотивы и их работающие шатуны, коленчатые валы с розовыми и голубыми набухшими прожилками, волосатые маховики с раскаленной белой смазкой вкалывают на рельсах нашей койки – наивной детской парочкой выбежать, запыхавшись, на зеленую, без единого цветка, лужайку единственного совместного настоящего времени первого класса (для некурящих), где мы, расслабившись, задаем друг другу правильные вопросы или отвечаем на даже невысказанные, поскольку из будущего столь же легко вернуться в прошлое, как руке – от пупка до лобка. У меня не было никакого плана, никаких намерений, когда я вползал через увеличенную пилой «собачью дверцу» в номер флорентийского отеля, где, я знал, Карин окажется не одна. Дотронуться до голого тела моего коллеги (ведь он, как и я, не жалел сил для удовлетворения Карин) странным образом не стоило мне большего труда. Казалось даже, будто жена, безучастно сидевшая на кровати, одобряет меня. Болванчикообразное тело берлинского ортопеда было готово к сотрудничеству, то есть несильного рывка и некоторой сноровки (а также определенной не-брезгливости, например, касательно полуокрепшего пениса, который, дрогнув, попытался вздернуть голову с розовой тесемочкой, словно мог – конечно же мог! – проснуться без хозяина) хватило, дабы усадить его на подоконник открытого окна. Увидеть в полете Санта-Мария дель Фьоре и кампанилу, входящие в штопор могучим мраморным космолетом на фоне радостно-синего мироздания, показалось мне достойным прощальной картины, и, в отличие от Антея, оторванного от земли оскалившим зубы Гераклом у Поллайоло и с криком вцепившегося в локти и шевелюру прославленного героя, берлинский любовник спокойно позволил себя ударить, и в тот же миг свет, по-прежнему деливший лицо и торс Карин на зоны света и тьмы, скакнул с его спины вперед, опалив белой вспышкой грудь.

– «Спящая Красавица» – это я, – прошептали губы Анны около моего рта.