Текст книги "42"

Автор книги: Томас Лер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

12

Попытавшись вообразить, каким образом Хаями ботанизировал своих женщин (прочесывая Гриндельвальд то ли охотничьим псом, то ли снимающим мерку гинекологом), чтобы затем с трудом доставить их в шале, мы волей-неволей попадаем в лабиринт жертв собственного поругания. Пути Бориса и Анны гораздо таинственнее, чем мои, чем наши, соломенных вдовцов статуй, чей вид столь же невыносим, сколь невыносим замороженный взгляд (следивший за Хаями). Я спрашиваю себя, разлучались ли они когда-нибудь, медленно, якобы с сожалением, чтобы уже за углом, в ближайшем отеле, бассейне или монастыре жадно наброситься на неистощимые запасы сладострастного суфле, которое обещает так много, но всегда опадает, прежде чем язык проломит корочку. Вожделенное приветствие. Первая реакция, единственная, молниеносная искра сознания, обманчивая, но так хочется верить, что предназначенная только тебе, – сильнейший соблазн для рецидивистов, и она влечет сильнее, будь то хоть опрятные створки ракушки, хоть маэдарэ-бобо. Ах! и ох! и уф! АЙ! и НЕТ! Грудное Урух!хух! Не больше двух-трех секунд, а может, всегда ровно три секунды, словно бы космический вздох, зоны, дарованные нам после РЫВКА, квантомеханиче-ски взаимосвязаны с одноразовой испуганной дрожью болванчиков, которых мы сами награждаем РЫВКОМ, словно оба определяются некоей Мендекеровой константой или нанотехнически точно отмерены и отрезаны по концу придатка единицы Хэрриета. Важно не терять время в гласисе. Если объект уже лежит, в идеале – без одежды, если к заветному ларцу тянется его собственная рука или чей-то рот, пальцы и прочее, тогда ловкий удар, молния со смазкой, как говорит Шпербер, будет награжден немыслимо прекрасным и чувственным ответом. Конечно, он короток, ужасающе короток, с этим надо свыкнуться. Состыковать диминуэндо чужого и крещендо собственного сознания – вот в чем искусство, коему возможно обучиться. Нужно осознать, что все, чему случается быть, – тому случается и пасть, и чужая вселенная, едва приходя в сознание, воспринимает тебя и тут же от тебя ускользает. (Она, женщина. Он, едва замечая удивленное лицо Карин в тени гостиничного номера, себя – в раме высокого окна, светлый воздух за спиной.) Четыре дня тому назад в отеле «Виктория-Юнгфрау» я проделал операцию безупречно, прорезав ножницами узкий блестящий мосток купальника. Миниатюрная рыжеволосая девушка действительно покраснела, когда я постучался в полуоткрытые створки, под сеточкой веснушек на щеках, на носу, на лбу проступила красивая, как будто искусственная алая краска, которая совсем не подходила к медным локонам, возбуждающее цветовое противоречие. И щелки глаз, словно искривленные презрением.

Первые попытки, о боже! Череда халтур, счастливых исключений, дурацких травм, сомнительных заклиниваний. Какая-то извращенная некрофилия, вампир-ский секс, который затеваем с ВАМИ бессмертные МЫ. Типичный случай: зомби вонзается в болванчика, чудовищно его разгоняя за ноль секунд, и это только одна, правда, самая интимная, из наших паразитарных поведенческих особенностей. Нам пришлось обучиться правильной еде и питью, купанию, экологически сознательной дефекации без смыва, искусству быть всегда свежеодетым, ничего не стирая. В конце – а конец приходит очень быстро для некоторых, для тех, кому не требуется двух лет и двух пеших походов в Берлин, чтобы найти выход наружу через оконную раму их анахронических буржуазных угрызений совести, – мы легко теряем сомнения. Привлекательный жест, застылая поза приглашения – и ты уже гость. Какое-то время сохраняешь щепетильность, ищешь жертв в тенистых гостиничных номерах или буксируешь их в темные закутки и в припаркованные машины. Прилежным и робким, как у бобров или католиков, получается процесс спаривания в тени заборов и оград, пока не убеждаешься в далекоидущей нерушимости застоя. Каждый из нас (насильников) наверняка помнит о своем первом по-настоящему публичном акте. Она стояла за мраморным прилавком одного из моих любимых первоклассных ресторанов, где знали толк в великолепных обедах и неизменно приветливо встречали потного, небритого, сопящего путника. Дама глубоко за тридцать с пирамидой завитых пепельных волос строго наблюдала за негодными чревоугодниками, застывшими под ее серебристым взглядом. Всю жизнь такие поджарые отточенные женщины вызывают смесь раздражения, конфирмантского испуга и бессознательного возбуждения, пока не удается припарковаться сзади, по правую руку от витрины с антипастой, в низколежащую, скрытую черной юбкой, дьявольски гладкую розовую область, которая принимает с удивительным, почти небрежным радушием. Сидящий за каким-нибудь столом гурман в результате РЫВКОобразного антракта или даже запуска не-желающего-больше-заканчиваться мирового кинофильма поначалу решит, будто я всего лишь помогаю даме калибровать электронную кассу, над которой моя подруга продолжает склоняться и после моего ухода. С ростом числа удачных посещений спадает боязнь пробуждения зрителей. Какое-то время наблюдается склонность к экстремальности и провокациям: например, решаешь подоить в пивной мощное оголенное тобой же вымя у благоверной быкообразного выпивохи с горилльими бицепсами, или посреди лужайки, покрытой парой десятков грилелюбивых лодырей, впиваешься в самую аппетитную курочку, или в лифтах, исповедальнях, туравтобусах и прочих идеальных клаустрофильских местах позволяешь себе лихую пятиминутку в духе часа пик, или же, напротив, выбираешь простор какой-нибудь славной и оживленной площади, предположим, Жандармской, Пьяцца деи Синьори или Староместской (не премините посетить там пушистую учительницу в веселом лесочке ее учеников!), с единственной реальной опасностью для одержимого агораманией – а именно попасться на глаза другому зомби, которому может прийти на ум как-то воспользоваться ситуацией. Как тут не вспомнить – практикуемый даже завзятыми противниками паразитарного секса – Адамов бег, особая проверка на прочность универсального оцепенения, эксперимент, который нужно провести, чтобы увериться в его скудоумии, например, предприняв дневной поход по впавшему в кому Парижу без единой нитки на теле, заходя туда и сюда, посещая все туристические достопримечательности. Эффект подобных прогулок можно увеличить за счет комбинации удовольствий: поимев для начала кассиршу аптекарского магазина прямо на короткой, больше не движущейся ленте кассы, продираешься, немытый, сквозь толпу по-летнему одетых пешеходов, выхватывая банку колы из руки хорошо развитой себе на беду старшеклассницы и идешь, прихлебывая, по универмагу или торговому пассажу, порой намеренно так близко к тому или иному болванчику, что от хроносферной индукции он почтительно подкашивается подобно тем многочленным карманным фигуркам животных, которые держатся за счет натянутых ниток и падают, как только детский палец нажимает снизу на дно подставки. Выбросив банку, ты вновь свободен, гол как сокол, наэлектризован и сокрушен оплавленным под солнцем потоком, который никогда не сомкнётся над твоей головой, ни в 12:47, когда с новым приливом мужества ты впиваешься в гигантские бобы длинноногой мулатки и ищешь меж них пурпурную ночь, ни в 12:47, когда после двух часов удовлетворенного и безмерно возбужденного бега по улицам усаживаешься в чем мать, а также зубной врач, хирург и беспрестанно тикающее вокруг тебя зомби-время произвели тебя на свет, за столик в саду ресторана, чтобы жадно заглотить морские гребешки, залив их маленькой бутылкой «Шабли» рухнувшего на гальку коммерсанта, ни в 12:47 позднего вечера, когда, вооружившись большими ножницами, взламываешь панцирь узкого платья заведующей или даже владелицы дорогого магазина дамской моды, потому что при виде ее замороженной и тщательно выпестованной элегантности в тебе вновь раздается бой бушменских барабанов, подхлестывая к короткой финальной дроби после того, как она издала приветственный рев бешеной оленихи в течке, – и теперь, правды ради, я должен наконец заметить, что наш брат даже во время активного Адамова бега (не говоря о бесчисленных контролируемых и подготовленных прочих случаях) не забывает позаимствовать у продавщицы аптекарского магазина упаковку приятных презервативов и отвечающий сиюминутному вкусу крем, чтобы повесить их в мешочке на руку или на пояс, к примеру, нейтральный вазелин медового цвета для лежащей ню, для округлостей белого мрамора с бирюзовыми прожилками по ту сторону резинки чулок, для скрытой в глубине редкой флоры бесконечности высокой моды.

Ты – неблагородный дикарь, избранный ДЕЛФИ игрок в мировой бисер. Ты свободен, так пугающе свободен, что в одночасье доказываешь правильность забытой философии, считающей твой страх не более чем испугом перед собственными возможностями. Гавриилизация, на клиническом, безопасном для донатора и пошлом варианте которой мы не желаем здесь останавливаться (здесь, где я вместе с наконец-то вновь стыдливо глядящей Анной осматриваю вздымающиеся икры, колени, ягодицы, мучительно сознавая, что наш с ней эльфенок был бы возможен, хотя и полностью безумен), – это скорый выход за рамки амплуа профессионального брачного афериста или османского тирана. И когда-нибудь каждый из нас, мужских ДЕЛФИнов, в случае если орел возобновит полет, а сперматозоиды – плавание, стоящее им головки, может стократно стать отцом с такой широкомасштабной плодовитостью, словно Зевс целой армией лебедей низринулся на дочерей полудня в год ноль.

Действия Хаями в Шале Эксцессов были безупречно последовательны, и, надо полагать, в результате кругового, коллективного, синхронного зачатия он надеялся на сфокусированную лазерную молнию, которая ударит в АТОМ и его госпожу в центре инсталляции, произведя бог весть какие модификации. Невероятно сложно определить границы, когда никто тебе не отвечает и не имеет времени страдать. Когда никто не наказывает. Я слышал – по-моему, от Бориса на беспорядочной второй конференции – о дегустации, на которой два десятка женщин со спрятанными под шелковыми капюшонами головами были выставлены в ряд спиной к испытателям. Явно случались и другие вещи, о которых Борис и Анна осведомлены гораздо лучше меня. Но, на мой взгляд, творимые бесчинства не так интересны, как поиск выхода, который от них уводит.

Что касается моих побратимов в путешествии, то мне хочется думать только о счастье двух людей, друг друга дополняющих и слитых вместе в гладкий и кремнисто-крепкий шарик, пусть даже в действительности дела обстоят гораздо хуже. По дороге в Деревню Неведения мы понятия не имеем о потенциальной злости каждого из нас, мы же признались, что не собираемся топорно прикончить друг друга, по крайней мере пока, и скрепили договор союзом зайца и осы. Этика – это лишь вопрос взаимосвязи. Не Шпербера ли слова? Хотя он выразил бы мысль пикантней. Желание спрятаться, запереться. Жители Неведения пошли дальше нас, одиноких насильников и высокоморальных практиков. Мы моральны в течение адоптации, которая на несколько дней, а то и недель дарит нам достойную жизнь и цивилизованное поведение. Мы смиряем, успокаиваем, дрессируем себя, становясь членами свободно избранного семейства, находим облегчение в том, что раньше тяготило, добровольно налагаем на себя узы, ищем частного, чтобы скрыться от безмерно открытого мира. Как будто берешь чужую жизнь внаем, снимаешь домик улитки со всеми его извилинами и обитателями. Беспрепятственно скользишь внутри невообразимо гладких, склизких перламутровых стенок. В редких случаях – спасибо все тому же полуденному часу! – приходится устранить (убрать в гараж) отца семейства, которого мы и хозяином-то не можем назвать, а уж скорее – шкурой, ведь мы влезаем в его кожу, шевеля своими руками в чужих рукавах. Он – на работе, а мы – в его кресле, в его кровати, с его женой, которая в общем и целом не так уж и привлекательна, поскольку мы легко можем наведаться к ней в гости на скамейке в парке, но мила в частном и особенном, посреди ее розария, ее книжек, перед ее платяным шкафом или в ее ванной. Мы отдыхаем. Дома, среди наших обоев, за нашим кухонным столом. Индивидуальный беспорядок, какая-то своя коллекция, предсказуемое в принципе и никогда в деталях оформление и украшение своих четырех, восьми, шестнадцати прямоугольных, с оконными и дверными проемами стен – это утешение, необходимое для отдыха. Растроганно рассматриваем фотоальбомы наших семей, где на глянце отпускных картинок с Крита, из Рима, Венеции и Лондона или на прелестных, интимных, случайных снимках в ванной, в лесу, под обеденным столом мы сами, пожалуй, вышли не очень удачно (растянутые то в длину, то в ширину, подчас выцветшие или как после неудачной косметической операции), зато ИнгаМоника-ЭваМариясдетьми выглядят совсем как в жизни. Перечитываем старые письма. Разбираем чулан. Поливаем цветы на террасе или даже подстригаем живую изгородь. Если мы в июле позаботились налить воду в маленький бассейн, то не нужно покидать участок для ежеутренне-го и ежевечернего мытья – разве что когда кишки заставят навестить один из двух-трех-четырех соседских туалетов (если несподручно выкопать ямку). В нашем платяном шкафу обычно хватает белья и того малого летнего обмундирования, к которому мы привыкли. Алкогольные, гигиенические и канцелярские товары на мужской вкус облегчают нам жизнь в ситуации замещения, при адоптации путем субституции, так что я побывал акулой рынка недвижимости со Штефани, профессиональным футболистом с Кристиной, владельцем ресторана с Габриелой, специалистом по петрохимии с Дейзи, очаровательно увядающей на синем велюровом диване 47-летней девочкой с поджатыми коленями и ароматом белой амбры. Виллы и тихие сады, где ни один болванчик, кроме шофера да гувернантки, не оскорбляет взгляд, не всегда могли прогнать из моей головы ту единственную квартиру в Мюнхене, не могли засыпать ее горой иных незаменяемых деталей, интимных подробностей, скрытых влажных интерьеров. Иногда я становился мелким служащим или чиновником. Мусорщиком и шофером такси. Две недели прожил у прелестной учительницы. Ее сын погиб в результате несчастного случая, а муж вскоре умер от карциномы. Во время таких встреч остаешься утешителем, сдержанным, сострадательным, не-инвазивным.

Умершая семья учительницы – более здоровая и радикальная потеря по сравнению с нашими родными и любимыми. У нас нет культа, табу и наставлений, которые, регламентировав, облегчили бы общение с окоченевшими (кстати, как поступил Лот с женой?). Хаями нашел свою Огненную Лошадь или другую, чрезвычайно похожую на нее, ибо как иначе объяснить присутствие в центре Шале Эксцессов пятидесятилетней женщины с кислой гримасой? Посредством шелковых лент он по-судейски строго и ортогонально водрузил на стул Кэйко или ее псевдоклон в классическом белом кимоно, со сложенными на коленях руками. Перепархивать с одной на другую по восемнадцати красавицам внутреннего круга, до краев опыляя их, перед ее плоским, даже как будто вогнутым лицом, должно было доставлять непередаваемое наслаждение Хаями, пулеголовому чистюле. Как к нему относиться? В тот миг, когда ты видишь любимого человека в виде восковой фигуры или превосходно раскрашенной скульптуры, взаимосвязь вторично разрушается. Как на Пункте № 8 чувствуешь опустошительное расползание эпицентра взрыва, расширение пространства твоего бесконечного настоящего, которое охватывает все, до чего ты способен дотянуться. Лицо жены – маска, нацепленная издевающейся смертью. Кто выживает после Медузьего взгляда, тот озлобляется, мораль делится на «до» и «после». Сотни пройденных пешком километров, по крайней мере в моем случае, помогают накопить некоторое количество здравого смысла, препятствуя изготовлению франкенштейновых инсталляций в духе некоторых субъектов, по кому пуля плачет. Хотя я сам не обошелся без бродяжнических осквернений, хотя бы из-за тех идиотских условий, в которых оказался во время поисков Карин. Мне хотелось рассказать Анне, что я дошел от Мюнхена до Берлина в надежде найти в квартире Кристины какие-нибудь сведения об их совместном путешествии по Балтийскому морю. Я встретил саму Кристину и в ее дневнике наткнулся на дивный пассаж: «Не успела Бригитта рассказать о любовнике Карин, как та уже просит меня об алиби. Ну ладно, раз это так насущно…» Пришлось направиться в Мюнхен в квартиру Бригитты, доступную благодаря открытой балконной двери и стволу дружелюбного каштана. Из ее писем и записной книжки я узнал, что бывший Бригиттин муж Франц уже несколько месяцев был для Карин весьма насущен и проживает в Берлине, куда я отправился во вторичное паломничество, чтобы при помощи механической дрели и нескольких сломанных коротких пил почти осрамиться в роли хроно-активного взломщика, но в конце концов отыскать, наряду с ужасающе недвусмысленными свидетельствами временного присутствия Карин в мансарде во Фридрихсхайне, название отеля, где я мог застигнуть обоих. На юг, через Флеминг, по привычному маршруту. Но сбился, на несколько дней потеряв самообладание, и вышел на автобан E1 только около Зигена. По нему двигался целеустремленно, переполненный ненавистью, перебирая орудия убийства и варианты умерщвления, мимо Пфорцхайма, Констанца, Лугано, Тортоны. В мучительно прекрасной замедленной съемке мне открылась ослепительная перспектива, когда я взобрался наверх перед (грехо)падением: через Апеннинскую гряду в Болонью и через гору Ла-Верна и перевал Бокка-Трабария спустился сквозь розоватое отравленное марево лихорадки и головокружения во ФЛОРЕНЦИЮ, проделав последние километры против движения, как свихнувшийся водитель в застылой жести мертвого автобана.

13

Деревня Неведения лежит у наших ног. Из предосторожности мы вначале забрались в гору, чтобы обогнуть деревню с запада, и остановились около таблички указателя на обочине почти неприятно пустой подъездной дороги. В эпоху катящихся колес въезд был разрешен лишь поставщикам да отельному транспорту[49]49
  Автомобильный транспорт запрещен, к примеру, в деревнях Венген и Мюррен.


[Закрыть] . Штук пять машин виднеются сейчас на узких улочках между деревянными домами и шале. Но, кажется, в них пусто, как пусто и вообще в деревне, даже нашим биноклям не удается обнаружить ни мизинца зомби, ни пятки болванчика. На скамейках, на площадках, в кафе, на тропинках, на крышах или лужайках – нигде нет ни тех, ни других. Свободную от машин деревню кто-то освободил и от людей – конечно же Хаями, думаем мы, видавшие виды гриндельвальдовцы, наверняка он засунул всех в аннигилирующий трансформатор, чтобы запустить двигатель АТОМа. Зачистка, Шперберов термин для обозначения полного удаления нехронифицирован-ных тел из определенного ареала. Когда-то здесь было триста обитателей и как минимум столько же туристов. Мы нервозно поеживаемся меж луговых цветов и высоких трав, будто случайные путешественники, которые заблудились в эвакуированной зоне боевых действий и ждут, что артиллерийский град вот-вот разрушит райский вид на ледяные скалистые пики Мёнха и Айгера. Если повернуть голову, на фоне вселенской синевы неба видишь кабинки подвесной дороги на Шильдхорн, которые якобы слегка покачиваются. В одной из них в бинокль различимы фигурки людей. Несколько утешает, что зачистка не добралась так высоко, хотя замаринованные в воздухе бедняги вызывают у меня жалость, как и авиапассажиры. Мы решили коротко передохнуть, прежде чем нас, подобно шестистам поселянам и туристам, поглотит и сотрет в порошок Нечто. Облокотясь на валуны и рюкзаки, мы сидим вполоборота друг к другу, пьем из одной бутылки, разглядываем наши голые икры, горными ботинками касаемся друг друга. Мои спутники кажутся утомленнее, чем того можно было ожидать от простого горного турпохода; в конце концов, они такие же профессионалы, как и я. Или же мне так кажется, и перед лицом опасности я ищу доказательств, что наши жизни текли дальше после происшествия на Пункте № 8 и пять лет наполнили нас, пока остаток универсума хранил свежесть, как в морозильной камере Господа Бога.

– Следующая цель – Монтрё[50]50
  Монтрё – фешенебельный швейцарский курорт на берегу Женевского озера, где останавливались многие знаменитые люди. С 1961 г. до самой смерти в 1977 г. в отеле «Монтрё-Палас» жил Владимир Набоков.


[Закрыть], – громко и отчетливо говорю я. – Если мы здесь выстоим.

– Шпербер! – понимают оба одновременно; все-таки они видели, как наш хронист вместе со мной и Дай-сукэ отправился на прогулку вокруг озера после второй конференции.

Заяц уже превращался в осу и обратно, наши пушки могли уже многократно выстрелить друг другу в лоб, когда-то мы были коллегами, почти друзьями, и надо ловить момент, пока мы не превратились в соперников и жертв. Шпербер не появился на третьей конференции, и правильно сделал, заявляет Анна, даже не подумав вначале посоветоваться с Борисом. В черной кофте без рукавов, она всем телом повернулась ко мне, и одно это чувствительно мешает сконцентрироваться на крайне важном и долгожданном кратком изложении долгой истории последних двух с половиной лет нулевого времени – по крайней мере, насколько ее знают или хотят рассказать мне Борис и Анна, после того как я выдал им возможное местонахождение Шпербера, которого, как мне давно казалось, было бы желательно навестить перед Женевой.

Но теперь надо признать, что и в Монтрё может быть небезопасно. Кровавые акции «Спящей Красавицы» не породили неизбежно то развитие событий, которое вылилось в скандальную третью и последнюю конференцию. Безупречно пронзенный рапирой серб, восьмидесятилетний эсэсовец с пущенной в лоб пулей и разоблаченный оружейный барышник, получивший за обедом ее сестру в левый висок, еще не были достаточными причинами, чтобы зомби перестали доверять друг другу. Но в сентябре второго года был ликвидирован один из наших, впрочем, в полной мере того заслуживший, экс-телохранитель Торгау. Этот рослый блондин отделился от клана Тийе и переехал (как выяснилось, совсем не случайно) в роскошный дом на одной из оживленных площадей, которую принялся методично опустошать, подбирая материал для своих инсталляций, живых скульптур, извращенных, садистских и безысходно убийственных полотен, по сравнению с которыми декорации Хаями смотрелись детской шалостью. Но до того как новые женевские жители договорились об учреждении какой-нибудь полиции или правосудия, чтобы положить предел бесчинствам кровожадных бандитов из нашего числа, посланная к Торгау делегация, в которую входил и Борис, обнаружила этого отнюдь не тело-хранителя на улице перед собственным домом. Припаркованная наполовину на тротуаре машина, видимо, надежно скрыла заговорщиков, дожидавшихся своего выстрела. Лежавшие вокруг пули из пистолета Торгау и кровавый след на несколько метров свидетельствовали, что он умер не сразу. Стоя на расстоянии четырех-пяти метров от смертельно раненного, исполнитель приговора был в недосягаемости для выстрела и мог дождаться конца, чтобы затем подойти ближе и бросить розу на длинном стебле на громоздкое тело садиста и убийцы, которого вскоре убрали с площади и похоронили отдельно от его жертв.

В «Бюллетене № 11» Шпербер высказал сомнение, что эта казнь – дело рук бригады «Спящая Красавица». В двенадцатом выпуске он отрицал их причастность к убийству Тийе, вызвавшему еще более серьезное беспокойство, даже панику, причем возложение красной розы в данном случае выглядело совершенно бессмысленно и цинично. Вскоре поползли слухи, тем более что в приозерной вилле, где проживал клан Тийе с детьми, телохранителями, супругами-референтами Штиглер и переводчицей Кристин Жарриг, как будто ничего не переменилось, за исключением, конечно, устраненного Торгау и убитого национального советника. Потом исчез и Мёллер, которого многие подозревали в желании занять место Тийе во всех смыслах. Как рассказывал Дай-сукэ, решительно закрывший свой клуб после убийства Тийе, в следующем так и не вышедшем выпуске «Бюллетеня» Шпербер планировал анонсировать существование так называемой «Группы 13». Опираясь на возведенный в абсолют лозунг «Руки – прочь!», как к тому некогда призывали ЦЕРНисты, группа якобы поставила своей целью в интересах ВАС/человечества и беспрепятственного времяпорядка истребить всех поголовно НАС/зомби, а в конце, по логике вещей, самоликвидироваться. Причем заклятые враги «Спящей Красавицы» намеренно использовали чужую флоральную подпись, дабы посеять страх среди нас, потенциальных жертв.

– С тех пор мы живем как на Диком Западе. С тех пор у каждого есть вот это… – Борис показывает на пистолет во внешнем кармане рюкзака. – Приходя в Женеву, носишь пушку всегда на виду, на поясе или прямо в руке. Ты ведь удивился, когда в охотничьем зале я пообещал застраховать заднюю дверь?

Из глубины рюкзака он достает серый диск, напоминающий хоккейную шайбу. Противопехотные мины такого рода (позаимствованные из обильных запасов швейцарской армии и хронотехнически модифицированные) стали привычным делом в Женеве после убийства Тийе и использовались для безопасности спален или целых домов. И все-таки на третьей и последней конференции договорились о предупреждающем знаке, «синей перчатке», которую либо рисовали на стене, либо грозно вешали на какую-нибудь палку или ограду дома. Впрочем, то был единственный позитивный итог встречи на острове Руссо, состоявшей из ожесточенных споров, денонсирования всех общественных начинаний, ЦЕРНистского признания банкротства, агрессивных и путаных предположений, кто относится к «Спящей Красавице», а кто к «Группе 13» (называемой так, хотя тринадцатый Шперберов «Бюллетень» не вышел). Многие были убеждены, что отсутствующие зомби, по крайней мере популярные личности вроде Шпербера, Мёллера и Берини, разделили судьбу Торгау и Тийе. Дрожа от гнева и ужаса, участники конференции покинули остров еще более смехотворным и сложным образом, чем прибыли. В «Бюллетене № 12» был опубликован шедевр логистики Хэрриета, предложение по проведению и организации третьей конференции, столь мудреное и параноидальное, что большинство зомби участвовали, наверное, ради самой процедуры открытия, когда раздетая хрупкая Кристин Жарриг встречала участника на мосту, ждала, пока тот тоже разденется, и надежным лоцманом вела его через минное поле ей одной известным путем к месту встречи.

За последние два года Борис с Анной еще дважды были в Женеве. Обычай прежних дней идти первым делом к одному из киосков утратил смысл, потому как ни рядом с заирским господином в Зале Совета во Дворце Наций, ни около углубленной в свой эластичный двухчастный инструмент супруги оперного певца в отеле «Лез-Армюр», обремененной пышнейшей грудью Спящей Красавицы, которой прежде дозволялось не меньше дюжины раз в год, при хроносферном приближении очередного подписчика «Бюллетеня», пробуждаться для грандиозного, растянутого почти на четыре года наслаждения, ни на столике в салоне удаленного замка Коппе, ни в четвертом (самом досадном) месте раздачи «Бюллетеня» больше не было свежих выпусков. По всей видимости, двенадцатый номер стал завещанием доктора Магнуса Шпербера. Теперь, когда бар Дайсукэ больше не работал, было заведено без оружия и в пристойной одежде, то есть почти голым, направляться на площадь Бург-де-Фур, чтобы получить советы и информацию во врачебной практике Пэтти Доусон и Антонио Митидьери. Лишь этот неколебимо благотворительный институт, детище двух, казалось, неспособных к такому поступку людей, продолжал благородную традицию женевского гуманизма.