Текст книги "Что на самом деле сказал апостол Павел"

Автор книги: Том Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Таким образом, Сандерс одним ударом выбивает почву из–под ног большинства, прежде всего, протестантских читателей Павла. Иудаизм, утверждает он, был и остается исключительно ценной и полноценной формой религиозного опыта. Павел критикует его лишь за то, что он – «не–христианство». Открыв для себя спасительность Христова учения, апостол был вынужден признать, что одной лишь иудейской веры для спасения недостаточно. Сердцевина Павловой мысли (здесь Сандерс очень близок к Швейцеру) – не тезис об оправдании верой и не критика иудаизма, а то, что сам Сандерс называет «соучастием»(participation), подразумевая под данным словом всю совокупность Павловых представлений о «бытии во Христе».

Однако ирония состоит в том, что систематического переосмысления Павловых текстов за смелыми реформами не последовало. Сандерс довольствовался лишь фрагментарными интерпретациями некоторых тем. Не предложил он и собственной экзегезы отдельных стихов (именно так подтверждается работоспособность той или иной схемы). Но практический вывод из его изысканий предельно ясен: христиане должны относиться к иудеям гораздо уважительней, чем это было в прошлом, и, в частности, не навязывать им религию, с которой ничего общего они не имеют. «Павловым» христианам и потомкам палестинских иудеев I века н. э. не следует проклинать друг друга, как бы им того порой ни хотелось.

Последствия «Сандерсовой революции» оказались довольно неожиданными. Одни с неприличной поспешностью провозгласили себя сторонниками Сандерса: им, по всей видимости, не терпелось воспользоваться его довольно расплывчатыми умозаключениями, «необязательностью» его экзегетических обоснований, исторических реконструкций и богословских построений. Другие же, в особенности, в консервативных кругах, разозлившись на Сандерса, поспешили реабилитировать позабытые представления об иудаизме как разновидности «протопелагианства», а вместе с ними – и устаревшие прочтения Павла как глашатая «оправдания» в смысле «спасения», для которого не нужны никакие человеческие усилия (то есть «дела закона»). Многие немецкие исследователи считают его опасным бузотером, который не ведает, о чем говорит. Но, тем не менее, эта фигура явно возвышается над всем нашим интеллектуальным пейзажем, и до тех пор, пока не будет убедительно опровергнут его главный тезис, элементарная порядочность обязывает прислушиваться к нему. Сам я не считаю, что подобное опровержение вообще возможно: при всей необходимости серьезных изменений его основные положения для меня несомненны.

Современное положение дел

Нынешняя картина изучения Павлова корпуса представляется довольно расплывчатой. Впрочем, я подозреваю, что и прежде, только очень присмотревшись, можно было заметить основные направления и более или менее существенные сдвиги позиций. Сейчас, как и во все времена, существует огромное множество людей, вычитывающих из текстов апостола Павла на удивление противоречивые вещи. По–прежнему в центре внимания – все те же четыре основных вопроса. Но пойдем по порядку.

История

Практически все ученые сегодня считают Павла в высшей степени еврейским мыслителем, однако вопросы о том, к какой из ветвей иудаизма он ближе всего, а также, насколько его иудаизм был переосмыслен в свете Евангелия, по–прежнему остаются открытыми (заметим, что нам известно об иудаизме I века гораздо больше, чем предшествующему поколению, не говоря уже об остальных). В вопросе об историческом месте апостола Павла обнаруживаются новые измерения. Социологи и исследователи древней («риторической») словесности пытаются вписать его в различные проявления современной ему культуры. Как и прежде, можно найти пару авторов, стремящихся представить Павла последовательным «эллинистом» (в отличие от своих предшественников, они, как правило, делают это, в основном, чтобы подпортить ему репутацию), однако соглашаться с ними никто не обязан.

Богословие

По–прежнему ведутся споры о том, что же считать смысловым центром Павлова богословия. Большинство немецких исследователей и кое–кто из представителей консервативных американских кругов продолжают настаивать на том, что сердцевину богословия апостола Павла составляет учение о кресте и оправдании, но их взгляды постоянно оспаривают; а кроме того, многих ведущих ученых последних десятилетий XX века больше волнует другое: как мы можем узнать, где сердцевина чьей–либо мысли, и вообще, правомерно ли ставить такой вопрос. В качестве ключа к богословию Павла предлагаются модные нынче категории «сюжет» и «повествование» («нарратив»), однако до сих пор остается непонятным, как ими пользоваться и что из этого может выйти. Обособление библеистики от богословия, столь распространенное в научных и учебных центрах Северной Америки (где, кстати, сосредоточена большая часть современных библейских исследований), привело к тому, что текстами Павла нередко занимаются люди, не имеющие ни философской, ни богословской подготовки и, более того, плохо представляющие себе, зачем это нужно. Многие исследователи Нового Завета, стремясь вырваться из оков тяжеловесного консерватизма, тяготеют к детальной экзегезе и всякий намек на всеохватность Павлова богословия воспринимают как попытку возродить ту самую систему, от которой они были бы рады избавиться. Это вроде того, как в других научных кругах для «освобождения от мук прошлого» используют исторические штудии – весьма привлекательный, хотя, по мнению некоторых, довольно неэффективный вид терапии.

Экзегеза

В этой сфере активно изучаются фрагменты и детали отдельных посланий, привлекается значительно больше как иудейских, так и языческих первоисточников, содержащих возможные параллели к Павловым образам и идеям. Вместе с тем на нас хлынул поток очень разной по качеству вспомогательной литературы, и теперь перед каждым добросовестным исследователем стоит тяжелая задача – перелопатить множество специальных изданий и, по возможности, справедливо отозваться о каждом из них. Поэтому нынешние комментарии содержат, скорее, пространную историю вопроса, чем основополагающие богословские утверждения. Это, может быть, и неплохо, если, конечно, мы понимаем, что таким образом подготавливается почва для будущих богословских изысканий и удобряют ее, смею надеяться, лучшим из всего, что так манит своей доступностью в наши дни.

Значение

По–прежнему остро стоит вопрос о значении апостола Павла для современности. Некоторые, как и раньше, предпочитают играть на понижение: дескать, давайте поместим святого апостола в его исторический контекст и там оставим, – а, по сути, под видом современного подхода к интерпретации предлагается исключить Павловы идеи из наших мировоззренческих и богословских построений. Другие продолжают пользоваться именем Павла для оправдания старомодной «проповеди Евангелия», согласно которой, единственная наша «проблема» – человеческая греховность и гордыня, а единственный «выход» – крест Христов. Наконец, есть и те, кто, ничуть не отрицая этой стороны Павловой мысли, тем не менее, пытается оперировать более широкими понятиями и ставить более общие вопросы, которые, на их взгляд, составляют неотъемлемую часть учения Павла в целом. К этой категории, как, надеюсь, станет ясно из данной работы, я отношу и себя. В таком подходе кроются прекрасные возможности обращаться к специфическим проблемам конца XX – начала XXI века и таким образом обнаруживать смысл тех Павловых текстов, которые прежде было принято относить к разряду «темных мест». Так, например, сталкиваясь с вполне самодостаточным современным западным неоязычеством, в котором буйный материализм, с одной стороны, сочетается с философствованиями New Age («нового века»), с другой, было бы неплохо напомнить себе (и мы это сделаем в одной из следующих глав) о том, что основным адресатом проповеди Павла были не иудеи, а язычники, и у него есть, что сказать их современным единоверцам. Но об этом чуть позже.

По мере того как мы наводим исследовательский объектив, личность апостола Павла начинает проступать на фоне более общей проблемы. Какова роль Павла в основании церкви? Насколько верно истолковывал он слова Иисуса? Или же это был самонадеянный выскочка, навязывавший окружающим новую религию, в которой главная роль отводилась некоему «Иисусу», хотя ничего общего с учением Христа она не имела?

Именно это пытается утверждать кое–кто из современных исследователей, стоящих, в частности, на иудейской точке зрения. Так, известный еврейский ученый и апологет Хаим Маккоби (Maccoby) в ряде своих работ доказывает, что Иисус, личность которого (по мнению автора) предельно затемнена христианскими «евангелиями», был никем иным, как фарисеем, добропорядочным и законопослушным иудеем, вовсе не намеревавшимся отказываться от основных принципов иудаизма и не предлагавшим новую религию. А вот Павел, полагает Маккоби, вопреки всем его заявлениям, никогда фарисеем не был. Он, вечный маргинал в иудейской среде, типично эллинистический мыслитель, перетолковывает учение Иисуса в категориях греческой, если не гностической, мысли. Придуманный им Иисус – исключительно плод его религиозно–философского воображения, персонаж, никак не связанный с соответствующей исторической личностью и пришедший, скорее, из мира античной религии, – этакое божество греческого пантеона. Именно этим, по убеждению Маккоби, Павел проторил путь антисемитизму в западной культуре.

Другой автор, писатель и журналист Э. Н. Уилсон, публично отрекшийся от христианства и выпустивший затем книгу об Иисусе, призванную хотя бы отчасти оправдать его личное отступничество, недавно произвел на свет аналогичное сочинение об апостоле Павле. Судя по всему, оказавшись глух к предостережениям Швейцера не привносить в истолкования Павловых текстов эллинистические понятия, поскольку самому апостолу были куда ближе иудейские, он слегка покровительственно рассуждает о Павле как о несомненно величайшем мыслителе, но, к сожалению, проглядевшем истинную сущность Иисуса. Именно Павел, переведший в категории эллинистической мысли то, чему довольно невразумительно, но вдохновенно учил Иисус, и стал, по мнению Уилсона, подлинным «основателем христианства». Из этих двух примеров, как впрочем, и из множества им подобных, видно (и об этом речь впереди), что изобретатели такого рода теорий блуждают в туманных предгорьях, а над ними во всей своей ослепительной красе высятся вершины и ледники, отвесные скалы и утесы, – и это настоящий ландшафт Павловой мысли.

Итак, в XX столетии учение апостола Павла использовали и извращали не меньше, чем в первом. Но способны ли мы на исходе столетия хоть чуть–чуть прислушаться к нему? Готовы ли повиниться в том, что были к нему несправедливы, и хотя бы немного уважать его взгляды? Именно это я попробовал сделать в своей книге – сойти с проторенных дорожек к Павловым текстам и, пусть отчасти, но увидеть в них то, о чем говорит сам Павел. Я пытаюсь прочитать апостола Павла «на его языке». Пытаюсь понять, что он хотел сказать на самом деле.

Глава Вторая. Гонитель Савл и христианин Павел

Намерения Савла из Тарса

В начале десятой главы Послания к Римлянам у Павла (напомним, он обращается к своим соплеменникам) прорывается фраза, в которой, несомненно, слышится автобиографическая нотка: «Ибо свидетельствую им, что имеют ревность по Боге, но не по рассуждению» (Рим 10:2). Еще явственней она звучит в Флп 3:6, где Павел называет себя «по ревности – гонителем Церкви». А в первой главе Послания к Галатам находим то же признание, но более развернутое:

Вы слышали о моем прежнем образе жизни в иудействе, что я жестоко гнал Церковь Божию, и опустошал ее, и преуспевал в иудействе более многих сверстников в роде моем, будучи неумеренным ревнителем отеческих моих преданий

(Гал 1:13–14).

Итак, ревность – ключевая характеристика умонастроений того типа иудеев, к которым принадлежал Савл из Тарса[10]10
  См. Деян 13:9: «Савл, он же и Павел…».


[Закрыть]. Но что это были за умонастроения? И что должно было случиться с Савлом, чтобы из гонителя он стал проповедником?

В своих размышлениях о Савле из Тарса мы, конечно же, будем отталкиваться от только что процитированных автобиографических признаний и подобных им текстов вроде 1 Кор 15:9. Невозможно себе представить (хотя некоторым, например, упоминавшемуся в первой главе Хаиму Маккоби, это удается), чтобы Павел от начала и до конца выдумал свою биографию. Зато гораздо вероятней, что раннехристианская церковь довольно хорошо знала его в качестве гонителя, и эта слава следовала за ним по пятам. Если мы хотим понять природу Павлова обращения, равно как и перемены, происшедшие в его образе мыслей, нам понадобится обратиться к его прошлому.

Фарисей, но какай?

Участие Савла в гонениях на Церковь, равно, как и определение «ревностный», каким он описывает свои действия, четко указывают на его принадлежность к вполне определенному течению в иудаизме I века н. э. И то, и другое дает нам немало оснований предполагать, какие идеи побуждали молодого Тарсянина преследовать христиан не только в Святой земле, но и за ее пределами. И то, и другое позволяет видеть в нем не просто иудея, но фарисея; не просто фарисея, но ученика рабби Шаммая; наконец, не просто ученика рабби Шаммая, но правовернейшего из правоверных.

Кем были шаммаиты? Лет за тридцать до появления на исторической сцене Савла из Тарса в фарисейском течении происходит раскол. В правление Ирода Великого (36–4 гг. до н. э.) внутри весьма влиятельного к тому времени течения возникают две раввинистические школы. Их возглавили два наиболее почитаемых в ту пору наставника – Гиллель и Шаммай. О них известно главным образом из содержащихся в Мишне (сложившаяся около 200 года н. э. кодификация иудейского закона) многочисленных дискуссий, в которых Гиллель почти всегда предстает «снисходительным», а Шаммай, наоборот, «суровым».

Ко времени возникновения Мишны, то есть примерно к концу II века н. э., сторонники Гиллеля, как это явствует из большей части ее текстов, возобладали. Однако в промежутке между эпохой Гиллеля и Шаммая, то есть концом I века и самым началом II века, когда властителем умов стал знаменитый рабби Акива, между «гиллелитами» и «шаммаитами» практически не прекращались дискуссии. Савл вырос в атмосфере ожесточенных споров и борьбы между сторонниками двух партий. Он был не просто иудеем, вынужденным признать над собой власть язычников, goyim, не просто фарисеем, живущим в мире, в котором (с фарисейский точки зрения) многие иудеи запятнали себя язычеством, но учеником Шаммая, сторонником «жесткой линии», или, как сказали бы мы сейчас, воинствующим «крайне правым».

Но к чему был снисходителен Гиллель и, напротив, суров Шаммай? Когда читаешь Мишну и другие, более поздние раввинистические тексты, может показаться, что споры велись, в основном, о Торе. Однако в Павловом мире все обстояло гораздо сложнее. Споры между «снисходительными» и «строгими» не сводились к соблюдению религиозных предписаний. Речь шла не о личном или общественном благочестии. Главная проблема, вокруг которой ломались копья, была столь же «богословской», сколь и «политической». На карту была поставлена судьба Израиля – его народа, земли, Храма.

Основной вопрос в ту пору, как, впрочем, и почти во все времена еврейской истории, звучал так: что нам теперь делать? Ученики Гиллеля, в общем и целом, придерживались принципа «живи и не мешай жить другим». Пусть Ирод и Пилат вместе с Каиафой правят миром, пусть они правят даже Израилем, лишь бы иудеи могли спокойно изучать и соблюдать данный им закон – Тору. Последователи Шаммая считали, что этого недостаточно. Тора, доказывали они, требует, чтобы Израиль сбросил с себя языческое иго, мог в мире и свободе служить своему Богу и никого не называл господином, кроме единого истинного Бога Яхве.

Именно так в иудаизме I века понималось «рвение», или «ревность о Боге и традиции отцов». Для нас «рвение» – это, скорее, горячечное состояние сердца и духа, иначе говоря, пыл. Нельзя сказать, чтобы этот оттенок полностью отсутствовал в том значении, которое было ближе иудеям I века. Однако если современном христианину «рвение» видится в том, чтобы по любому поводу падать на колени, с жаром проповедовать Евангелие и натужно делать добрые дела, в современном Павлу иудаизме символом «ревности о Боге» был, скорее, нож. Тосковавшие по свободе от римского ига иудеи I века вдохновлялись ветхозаветными образами Финееса и Илии, а также подвигами живших двумя веками ранее Маккавеев. Коль скоро они «ревнуют о ГОСПОДЕ[11]11
  Автор употребляет в тексте Тетраграмматон (YHWH) для обозначения Имени Божьего. В русском тексте здесь и далее это переведено как «ГОСПОДЬ». – Прим. ред.


[Закрыть] и Торе», у них есть полное право и, более того, прямая обязанность во имя ГОСПОДА и Торы не останавливаться ни перед чем, даже перед насилием. «Ревность», таким образом, понималась как призыв к священной войне, которую, по крайней мере сначала, почти партизанскими методами предстоит вести отдельным преданным смельчакам.

Однако не стоит думать, будто подобного рода революционные идеи бродили лишь в нескольких горячих головах или ненадолго всплывали в подходящее время (например, когда понадобилось вдохновить на войну 60–70–х годов). Можно смело утверждать, что такие умонастроения будоражили общество как в I веке до Рождества Христова, так и в I веке после него. Носителями их, как ни удивительно, были фарисеи, а еще точнее, – ученики Шаммая. Однако иудейские «революционеры» той поры были совсем не похожи на далеких от веры политических бунтарей. Их революционное «пламя» разжигалось и поддерживалось чтением священных книг, молитвами и постом, чем они очень напоминали современных исламских экстремистов. Если верить археологам, последние «сикарии», заколовшие друг друга в осажденной крепости Масада, были глубоко верующими людьми.

У нас есть все основания говорить о том, что в период между правлением Ирода Великого и Иудейской войной 66–70 годов н. э. в обществе возобладали шаммаиты. В кругу учеников Гиллеля также были весьма примечательные личности, например, Гамалиил, упоминающийся в пятой главе Деяний апостолов (Деян 5:34–39). Он отстаивал уже известную нам «попустительскую» позицию: дескать, если новое движение (то есть христианство) не от Бога, оно рухнет под собственным весом, если же от Бога, то лучше ему не противиться. Однако в то время сторонники Гамалиила составляли явное меньшинство, тон задавали «пылкие революционеры». Довольно точное представление о них дает Иосиф Флавий: это были последователи Шаммая – «ревнующие о Боге», «ревнующие о Торе» фарисеи, согласные идти куда угодно и на что угодно, не исключая и насилия, лишь бы приблизить желанную свободу и долгожданное Царство Божье. Если вспомнить, что в I веке существовало не одно движение, подобное всем известным «зелотам», становится очевидно, что «ревнители о Торе» представляли собой весьма распространенное явление и, прежде всего, среди бескомромиссных учеников Шаммая. Иными словами, по мнению некоторых исследователей (и я в их числе), именно крайне правым шаммаитам мы обязаны пониманием «ревности» как жажды «священной войны», в которой язычники будут побеждены раз и навсегда, а отступники–иудеи – возвращены в лоно или уничтожены вместе с язычниками.

В XX веке эти события могли бы служить весьма своевременным предостережением об опасности анахронизмов. Чтобы в общих чертах представить себе убеждения шаммаита, достаточно понять, какая идеология стоит за выстрелом в Ицхака Рабина, прогремевшим в Тель–Авиве 4 ноября 1995 года. Газеты писали, что стрелявший в израильского премьера Игаль Амир «изучал закон». Западный человек мог бы подумать, что он готовился в юрисконсульты или адвокаты, однако имелось в виду совсем другое: Амир изучал Тору. Как явствовало практически из всех газет, он был убежден (и в этом его поддерживали некоторые влиятельные израильские и американские раввины), что Рабин – предатель, что он продался язычникам, поскольку ради мира готов поступиться одним из главнейших символов народа, а именно землей.

Когда я увидел фотографию Амира на обложке лондонского Times, а потом прочитал репортаж, то с ужасом понял, что передо мной – современный вариант Савла из Тарса. Его нельзя было заподозрить в непоследовательности. Он не был душевнобольным. Более того, Амир знал, что он прав. Вся земля, включая Западный Берег (израильтяне называют его «Иудея и Самария»), должна принадлежать Израилю, потому что так учит Тора. Те, кто идет на компромисс, равно как и те, кто готов пойти на него, чтобы позаигрывать с врагом, суть apikorsim, предатели. Узнав об убийстве Рабина, большинство евреев в Израиле и за его пределами содрогнулись, – именно так некогда переживали происходящее Гамалиил и его союзники. Амир же верно понял, что значит «ревновать о Торе». Эта «ревность» не может быть пиетистской или аполитичной. И уж тем более «непротивленческой». «Ревновать о Торе» – значит, действуя во имя Бога, очистить Израиль от скверны и тем самым приблизить Царство, освободить народ от языческого ига. Конечно, было бы ошибкой утверждать, будто поступок Амира ничем не отличается от поступков Савла. Однако сам Амир позволяет понять молодого Тарсянина намного лучше, чем многие бережно лелеемые нами образы. По крайней мере, он напоминает о том, что «ревность о Боге» – это гораздо больше, чем жаркие молитвы и самодостаточная религиозность.

После разрушения Храма в 70 году н. э. пропасть между гиллелитами и шаммаитами становится еще глубже. К тому времени сторонников Гиллеля возглавил рабби Иоханнан–бен–Заккай, а в рядах шаммаитов наибольшее влияние приобретает рабби Елиезер–бен–Гиркан. Главный вопрос теперь звучал так: должны ли мы отвоевать Иерусалим, восстановить Храм и сбросить римское иго? Последователи Гиллеля, как можно догадаться по единственно доступной нам поздней (вне – или даже антиреволюционной) гиллелитской агиографии, пытались доказывать, что важнее всего – Тора. В конце концов, уверяли они, разрушение Храма – не такая уж трагедия, поскольку мы по–прежнему можем изучать Тору, следовать ей, а значит, наслаждаться присутствием Божьим, как если бы находились в Храме. Шаммаиты же, напротив, требовали восстания: только полное освобождение Израиля, только восстановление Храма, – на меньшее они не соглашались. К концу этого периода рабби Акива, позднее провозглашенный гиллелитами одним из величайших учителей всех времен, неожиданно для всех присоединяется к восстанию Симона–бен–Козибы и объявляет его Мессией, «сыном звезды», пришедшим, чтобы начать священную войну против язычников.

Вера и надежды Савла

Однако к какому из фарисейских течений I века принадлежал Савл из Тарса? В одной из своих речей (Деян 22:3) он называет себя воспитанником Гамалиила. Такое признание вкупе со свидетельствами из посланий позволило некоторым исследователям предполагать, что до обращения Павел входил в число последователей Гиллеля. Но этого попросту не может быть, иначе нам пришлось бы признать все тексты, где он назван гонителем христиан, позднейшими выдумками, что невозможно. Гамалиил, каким он предстает в пятой главе Деяний апостолов, вряд ли одобрил бы побивание камнями Стефана. Ему бы и в голову не пришло идти в Дамаск, чтобы отлавливать христиан и вести их в тюрьмы и на смерть. Савл, несомненно, многому научился у Гамалиила, но никогда не разделял его убеждений. Если позднее, уже став христианином, он отстаивал некоторые близкие гиллелитам представления (например, о разводе), это, скорее, следует приписывать его обращению, чем влиянию тех идей, которые он воспринял в дохристианскую пору жизни.

Таким образом, все, что мы говорили о тогдашних последователях Шаммая, в значительной степени может быть отнесено и к самому Савлу из Тарса. Во–первых, он всем сердцем верил в то, что пророческие обетования еще не исполнились. Священные тексты, в частности, вторая, седьмая и девятая главы Книги пророка Даниила, обещали скорое приближение Царства. В своем историческом контексте (независимо от того, насколько он реален) эти фрагменты, несомненно, говорили о выходе из Вавилонского плена. Однако, насколько мы знаем из других, появившихся в I веке реминисценций на Книгу пророка Даниила, в частности, из псевдоэпиграфа, известного как Четвертая книга Ездры, читателю этой эпохи ничего не стоило мысленно заменить «Вавилон» на «Рим».

Итак, предсказаниям великих пророков еще только предстояло сбыться. Повесть по–прежнему оставалась недописанной. Царство Израиля не было восставлено. «Десять человек» пророка Захарии еще не взялись «за полу» иудея и не сказали: «Мы пойдем с тобою, ибо слышали, что с вами Бог» (Зах 8:23). ГОСПОДЬ еще не «выступил» на гору Сион и не «ополчился» против всех взбунтовавшихся народов (Зах 14:1–5). Еще не отстроен новый Храм, о котором возвещал Иезекииль, и не потекли живительные потоки, исцеляющие Мертвое море (Иез 47). И, самое главное, еще очень далеко было до осуществления утешительных пророчеств Исайи о прощении, мире и процветании Израиля (Ис 40–55). Фарисеи и огромное множество иудеев, не причислявших себя ни к какой партии, по–прежнему жили в ожидании великих событий, которые должны были случиться «согласно Писанию». Народ продолжал томиться в плену. И, как красноречиво свидетельствуют кумранские тексты, иудеи втайне верили, что их вот–вот избавят, а может быть, уже невидимым образом избавляют.

В своих богословских построениях «ревнители» опирались на Писание, со всей определенностью говорившее им о том, что они – орудие Божьего замысла и призваны приблизить его осуществление. Как и большинство иудеев того времени, Савл читал Танах не только для того, чтобы узнать, чем все закончится: он был глубоко убежден, что его долг – ускорить развязку. Дело обстояло примерно так. Израиль был призван заключить завет с Создателем, стать Его избранником, светом, воссиявшим во мраке, народом, в котором будет искуплен грех Адама. Но Израиль согрешил и, как следствие, был уведен из своей земли в плен. Хотя в географическом смысле он вернулся, пленение продолжается. Храм еще не восстановлен. Мессия еще не пришел. Язычники еще не признали Его власть и не «потекли» к Сиону, чтобы принять Тору. Израиль по–прежнему пребывает в грехе и пороках.

И тем не менее Писание ясно и убедительно говорило о наступлении лучших времен. Это были не просто взятые наугад разрозненные пророчества, авторы которых с безопасной дистанции несут чушь, выдавая ее за предсказания будущего. Все Писание читалось как единая повесть. Ее героем был Израиль, и теперь сюжет приближался к предустановленной развязке. Очень скоро наступит день, когда ГОСПОДЬ воссядет на престоле. Зло будет побеждено раз и навсегда. Израиль или, по крайней мере, его верные сыны снова станут истинными избранниками единого истинного Бога.

Эти идеи, питавшие «ревность» шаммаитов, можно обобщить следующим образом. В иудейском богословии того периода можно выделить три основных измерения: монотеизм, богоизбранность, эсхатология. Есть только один Бог – единый истинный Бог, владычествующий над миром; у единого истинного Бога есть только один народ – Израиль; у мира, над которым владычествует единый Бог, есть только одно будущее, и оно наступит совсем скоро: приближаются дни, когда истинный Бог явит Себя, победит зло и освободит Свой народ. Движимый этой верой, Савл искренне старался поступать «согласно Писанию». Священные тексты были для него не набором прописных истин, а повестью с хорошим концом, который ему предстояло приблизить.

«Ревность о Торе» толкала шаммаитов и их единомышленников на самые решительные действия ради исполнения пророчеств. Они не хотели сидеть, сложа руки, им не терпелось ринуться в бой. В этом и состояла для них «ревность по Боге», о которой в десятой главе Послания к Римлянам (Рим 10:2) упоминает Павел. Происходящее вокруг оскорбляет единого истинного Бога, ГОСПОДА. Его слава требует, чтобы все язычники, идолоклонники, кем бы они ни были, получили по заслугам. ГОСПОДЬ снова должен стать Царем всей земли, а для этого Израиль должен следовать Торе. Только верность ей может ускорить исполнение пророчеств. Если Бог вторгнется в историю прямо сейчас, а Израиль по–прежнему будет отступать от Закона, его ожидает участь язычников. А значит, одних напоминаний о важности Торы мало: жестоковыйный народ надо заставить. И здесь снова у нас есть повод задуматься об опасности «повторения пройденного», – разве не похоже мыслят нынешние иудейские ортодоксы, которые не только призывают к соблюдению субботы, но, чтобы подкрепить слово делом, забрасывают камнями машины, проезжающие в шаббат по их кварталу, и все ради святой цели? Такова «ревность в действии» – ревность о Боге, ревность о Торе, ревность, призванная приблизить Царство.

В этой связи следует сделать одно замечание. Нарисованный мною портрет разительно отличается от тех представлений об иудее Савле, которые мне внушали с самого детства. Меня учили, а я, соответственно, довольно долго верил, что Савл мыслил совершенно так же, как и многие мои современники: дескать, смысл жизни – в посмертном блаженстве на небесах, а чтобы попасть после смерти на небо, достаточно признавать и соблюдать всеобщий нравственный закон. Я представлял себе Савла этаким «протопелагианином», который думает, будто может «спастись» за счет своих заслуг. Мне он казался последовательным сторонником тех представлений, которые можно бы определить как «законничество» или «морализм» – веру в существование вневременных правил хорошего тона, следование которым гарантирует обещанные блага, в частности, «спасение» и «жизнь вечную», в смысле посмертного райского блаженства.

Сейчас я понимаю, что был в равной мере несправедлив и по отношению к эпохе (во времена Савла так еще никто не мыслил), и по отношению к культуре (иудеи так не мыслят вообще). Эд Сандерс совершенно прав: рассматривая иудаизм I века и, в частности, фарисейство как раннюю форму пелагианской ереси, мы возводим на него напраслину. Заметим, кстати, что избежать анахронизмов не удалось и самому Сандерсу. Он сводит иудаизм к чистой «религии» и упорно отказывается замечать в нем политическое измерение, на которое считаю необходимым указывать я.

Сандерс следует Мишне и рассматривает иудаизм I века как сугубо религиозное движение. Иначе говоря, он принимает позицию Гиллеля.

Однако Савла из Тарса ни вневременные правила спасения, ни «дела праведности» не интересовали. Не интересовала его и религия как, – воспользуясь понятиями Сандерса, – «вхождение» (getting in) и/или «пребывание» (staying in). Он хотел только одного, – чтобы Бог спас Израиль. Больше того, во всем иудейском Писании Савл искал главным образом подтверждений того, что именно так и случится. Его можно бы сравнить с теми иудеями разных убеждений (их тексты отчасти сохранились), которые во времена величайших исторических, политических и культурных потрясений призывали Бога вмешаться в историю и стать на их стороне. Это настолько важно, что для тех, у кого остались сомнения, я повторю еще раз: иудеев вроде Савла Тарсянина абстрактное, вневременное, внеисторическое спасение не интересовало. Их даже не очень заботило, «попадут ли они после смерти в рай», как сказали бы мы сегодня (они верили в воскресение, в то, что Бог воздвигнет их к вечной жизни в обновленном Израиле и обновленном мире, но их «вечность» очень отличалась от распространенного западного представления о «небесах»). Им было нужно только то спасение, которое, как они верили, единый истинный Бог обещал своему народу.