Текст книги "Государственные игры"

Автор книги: Том Клэнси

Соавторы: Стив Печеник
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Том КЛЭНСИ и Стив ПЕЧЕНИК
ОПЕРАТИВНЫЙ ЦЕНТР: ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ИГРЫ

Нам хотелось бы выразить свою благодарность Джеффу Роувину за его удачные идеи и неоценимый вклад при создании рукописи этой книги, а также признательность Мартину Гринбергу, Ларри Сегриффу, Роберту Юдейлману и замечательным сотрудникам компании “Патнам Беркли груп”, в первую очередь Филлис Гранн, Дейвиду Шанксу и Элизабет Бейер.

Как всегда, мы хотели бы поблагодарить Роберта Готтлиба из литературного агентства “Уильям Моррис”, нашего агента и друга, без которого эта книга никогда бы не увидела свет. Однако только вам, наши читатели, судить о том, насколько успешным оказался плод нашего совместного труда.

Том Клэнси и Стив Печеник

Глава 1

Вторник, 9 часов 47 минут, Гарбсен, Германия

Еще каких-то несколько дней назад у Джоди Томпсон в ее двадцать один год и в помине не было “своей” войны.

В 1991 году молоденькая девушка была слишком занята мальчиками и телефонной болтовней и ей недосуг было уделять какое-то особое внимание войне в Персидском заливе. Все, что она запомнила, так это телекадры с белыми вспышками, разрывающими зеленоватое ночное небо, и сообщения о запусках ракет “скад” в сторону Израиля и Саудовской Аравии. Нельзя сказать, что Джоди особенно переживала из-за того, что помнила так мало, – в конце концов у четырнадцатилетних девчонок свои пристрастия.

Вьетнам принадлежал ее родителям, а о Корее она знала только то, что в начале ее учебы в колледже ветеранам этой войны наконец-то установили мемориал.

Вторая мировая была войной ее дедушек и бабушек. Но, как ни странно, ее-то ей и предстояло узнать лучше остальных.

Пять дней назад Джоди обняла слегка всплакнувших родителей и восторженного младшего братца, попрощалась со своим грустным спрингер-спаниелем Рут и живущим по соседству бой-френдом и, покинув Роквилл-Сентер на Лонг-Айленде, перелетела в Германию, чтобы пройти стажировку на съемках художественного фильма “Тирпиц”. До тех пор, пока она не уселась в самолет и не раскрыла сценарий, Джоди почти ничего не знала ни об Адольфе Гитлере, ни о Третьем рейхе и тем более ни о “странах оси”.

Изредка ее бабушка почтительно отзывалась о президенте Рузвельте, а дед то и дело с уважением говорил о президенте Трумэне, благодаря чьей атомной бомбе он избежал мучительной смерти в бирманском лагере для военнопленных. Там он как-то раз отважился дать в ухо тому, который его пытал. Когда Джоди спросила деда, зачем же он это сделал – ведь это могло только ужесточить пытки, тот с достоинством ответил: “Просто-напросто иногда ты должен сделать то, что должен сделать”.

В остальных же случаях Джоди сталкивалась с войной только в телевизионных передачах, когда, добираясь до канала Эм-ти-ви, она переключала пульт на кинохронику программы “Искусство и образование”.

Теперь же ей пришлось проходить ускоренный курс по истории безумия, то и дело охватывавшего этот мир.

Джоди не любила читать. Она даже к аннотациям в журнале “Телегид” теряла всякий интерес, не добравшись и до середины. А вот сценарий совместного германо-американского фильма ее просто заворожил. В нем присутствовали не только корабли да орудия, как она поначалу опасалась, в нем речь шла о человеческих судьбах. Именно из сценария Джоди узнала о сотнях тысяч моряков, проходивших службу в ледяных водах Арктики, и о тех десятках тысяч из них, что нашли там свой последний приют. Она прочитала не только о “Тирпице”, но и о его корабле-близнеце, который носил название “Бисмарк” и который считался в ту пору “грозой морей”. Она узнала про то, какую важную и славную роль в деле постройки боевых самолетов для армий союзников сыграли авиастроительные заводы на Лонг-Айленде. Она обнаружила, что многие из воевавших тогда были не старше ее бой-френда и что им было страшно, как было бы страшно и Деннису, окажись он на их месте.

И вот с тех пор, как Джоди очутилась в съемочной группе, она следила, как этот впечатливший ее сценарий начинает обретать жизнь.

Сегодня здесь, возле коттеджа в Гарбсене, неподалеку от Ганновера, она наблюдала, как снимались сцены фильма, в которых проштрафившийся бывший офицер СА «СА (SA) – Sturmabteilungen – (нацистские) штурмовые отряды (нем.). – Здесь и далее примечания переводчика.» прощался со своей семьей перед отправкой на немецкий боевой корабль, где он должен был себя реабилитировать. Еще раньше Джоди просмотрела уже отснятые кадры с захватывающими спецэффектами об атаке корабля бомбардировщиками Королевских ВВС, “ланкастерами”, которые в 1944 году заперли “Тирпиц” в Тромсефьорде, у побережья Норвегии, и похоронили там тысячу членов его команды. Здесь же, в прицепном жилом фургоне, она соприкоснулась с подлинными предметами времен войны.

Девушка все еще никак не могла поверить, что подобное безумие вообще могло происходить, хотя очевидные свидетельства его были разложены перед нею. Это было редкостное собрание старых наград, ленточек и аксельбантов, знаков воинского отличия, оружия и прочих реликвий, взятых напрокат из частных коллекций Европы и Соединенных Штатов. По полкам были разложены карты, бережно сохраненные в кожаных переплетах, военные книги и чернильные ручки из библиотеки генерал-фельдмаршала фон Харбо, предоставленные его сыном. В помещении туалета стояла тумбочка для документов, где хранились фотографии “Тирпица”, сделанные с разведывательных самолетов и подводных лодок. В ящике из оргстекла лежал осколок одной из тех двенадцатитысячефунтовых авиабомб “тол-лбой”, что когда-то угодили в корабль. Покрытый ржавчиной шестидюймовый кусок металла намеревались использовать как задний план, пока по экрану будут ползти заключительные титры фильма.

Высокая стройная темноволосая девушка вытерла руки о свою футболку с надписью “Школа изобразительных искусств”, прежде чем взяться за подлинный абордажно-штурмовой кинжал, за которым она собственно и пришла в фургон.

Взгляд ее больших темных глаз скользнул по коричневым металлическим ножнам в серебристой оправе и остановился на такого же цвета рукояти кинжала. На ней над немецким орлом и свастикой она заметила серебряные буквы “SA”. Джоди медленно вынула из ножен туго поддающееся девятидюймовое лезвие и принялась его рассматривать.

Оно было увесистым и наводило ужас. Девушка подумала о том, сколько же жизней оно могло унести. Скольких жен оставило вдовами, сколько пролило материнских слез.

Она повертела кинжал. С одной стороны вдоль лезвия было выгравировано: “Alles fur Deutschland”. Когда во время репетиций Джоди впервые увидела этот нож, пожилой немецкий актер из их съемочной группы объяснил ей, что это означает “Все для Германии”.

– Жить в Германии в то время значило, что ты должен все отдать Гитлеру, – невесело улыбнулся он. – Свое имущество, свою жизнь, свои человеческие чувства…

Мужчина склонился чуть ближе и добавил:

– Шепни твоя любимая что-нибудь против Рейха, и ты обязан был ее выдать. Больше того, ты должен был бы еще и испытывать гордость за то, что ее предал.

– Томпсон, нож! – Высокий голос режиссера фильма Ларри Ланкфорда оторвал Джоди от размышлений. Она сунула кинжал в ножны и поспешила к дверям фургона.

– Извините! – выкрикнула она в ответ. – Я не знала, что вы меня ждете.

Соскочив с лесенки на землю, Джоди рванулась мимо охранника и обежала вокруг фургона.

– Она, видите ли, не знала! – захлебнулся Данкфорд. – Не знала, что каждая минута ожидания нам обходится под две тысячи долларов?!

Подбородок режиссера высунулся из-под повязанного вместо галстука красного шарфа, а сам он начал хлопать в ладоши и после каждого хлопка приговаривал:

– Тридцать три доллара, шестьдесят шесть долларов, девяносто девять…

– Я уже здесь… – выдохнула на бегу девушка.

– ., сто тридцать два…

Джоди почувствовала себя одураченной – надо же было поверить помощнику режиссера Холлису Арленне, когда тот заверил ее, что Ланкфорд будет готов к съемке следующих кадров не раньше, чем минут через десять. Как и предупреждал ее ассистент по производству, Арленна оказался ничтожным человечишкой с непомерным самомнением, которое он и старался удовлетворить, заставляя ощутить себя ничтожествами других.

Когда Джоди была уже совсем близко, Арленна заступил ей дорогу. Запыхавшаяся девушка остановилась и передала кинжал. Избегая ее взгляда, тот сам протрусил небольшой отрезок пути до режиссера.

– Благодарю вас, – учтиво произнес Ланкфорд, принимая кинжал из рук молодого человека.

Режиссер стал показывать актеру, как тот должен передать оружие своему сыну, и Арленна отошел от них в сторону. Он остановился совсем неподалеку от Джоди, по-прежнему не глядя в ее сторону.

Почему– то я ничуть не удивляюсь этому, подумала она про себя.

Через каких-то девять дней после окончания колледжа и меньше чем через неделю после начала работы Джоди для себя уже уяснила, каким образом в кино делаются все дела. Если у тебя есть способности и амбиции, окружающие сделают все, чтобы ты выглядел дураком и неумехой, только бы обезопасить себя от конкурента. Если же ты действительно не справлялся, люди просто старались держаться от тебя подальше. По-видимому, не иначе было и в любом другом деле, но киношники, похоже, достигли тут дьявольского искусства.

Когда Джоди вернулась к фургону, пожилой немец-сторож ободряюще подмигнул ей.

– Эти смельчаки не отваживаются кричать на “звезд”, а потому орут на тебя, – успокоил он. – Я бы не стал из-за них расстраиваться.

– А я и не расстраиваюсь, мистер Буба, – улыбнувшись, солгала девушка. Она сняла болтавшуюся на одной из стенок фургона дощечку с зажимом для бумаг. На листке под зажимом были расписаны эпизоды, которые планировалось сегодня отснять, и реквизит, необходимый для каждого из них. – Если это самое худшее из того, что мне здесь предстоит, то я уж как-нибудь переживу.

Буба улыбнулся в ответ поднимавшейся по лесенке девушке. Она готова была сейчас убить ради одной-единственной затяжки, но в фургоне курить запрещалось, а устраивать отдельный перекур снаружи сейчас было бы не ко времени. Джоди вынуждена была признать, что убила бы даже ради меньшего. Например, ради того, чтобы выбросить из головы мысли о Холлисе.

У самых дверей фургона Джоди неожиданно остановилась, устремив взгляд в сторону леса.

– Мистер Буба, – обратилась она к охраннику, – мне показалось, что там кто-то разгуливает по опушке.

Охранник привстал на цыпочки и вгляделся в сторону, куда указывала девушка.

– Где? – Он вытянул шею.

– В четверти мили отсюда. Они пока не зашли в кадр, но им не позавидуешь, если они загубят хотя бы один из эпизодов, отснятых Ланкфорд ом.

– Ты права, – согласился Буба, доставая из чехла на ремне радиотелефон. – Не знаю, как они там очутились, но скажу, чтобы кто-то их проверил.

Пока охранник докладывал о посторонних, Джоди снова вошла в фургон. Она постаралась забыть о Ланкфорде и его раздражительности, поскольку вернулась в более мрачный мир, где тираны носили при себе оружие, а не сценарии, и нападали на целые государства, а не на стажеров.

Глава 2

Четверг, 9 часов 50 минут, Гамбург, Германия

Пол Худ проснулся от толчка, когда огромный реактивный лайнер коснулся взлетно-посадочной полосы номер два гамбургского международного аэропорта Фульсбюттель.

"Нет!” – взмолилось что-то глубоко внутри него.

Голова Худа оставалась прислоненной к нагретой солнцем опущенной шторке. Не открывая глаз, он постарался удержать приснившееся в пути.

Однако взревели двигатели, тормозя бег самолета, и от их грохота улетучились последние остатки сна. Мгновением позже он уже не мог вспомнить, о чем был этот сон, от которого все же осталось чувство глубокого удовлетворения. С тихим вздохом Худ открыл глаза, потянулся всем телом и сдался на милость окружающей реальности.

У худощавого сорокатрехлетнего директора Оперативного центра было ощущение, что за восемь часов полета в общем салоне он отсидел себе все, что только можно было отсидеть. В Центре о таких перелетах говорили “летел в шортах”. Не потому, что эта одежда порой причиняла те же самые неудобства, что и узкое кресло, и не потому, что такие путешествия были относительно короткими, а из-за того, что они не дотягивали до тринадцатичасового барьера – минимального времени, необходимого для того, чтобы правительственный чиновник имел право взять билет в салон бизнес-класса с более удобными сиденьями. Боб Херберт считал, что правительство США уделяет столь пристальное внимание Японии и Ближнему Востоку только потому, что дипломаты и участники переговоров предпочитают летать с удобствами. Он предсказывал, что, как только двадцатичетырехчасовой перелет даст чиновникам право на салон первого класса, Австралия тут же станет следующим важным полем для торговых и политических баталий.

И все же, как бы тут ни было тесно, Худ почувствовал себя отдохнувшим. Боб Херберт оказался прав: секрет хорошего сна в самолете заключается вовсе не в том, лежишь ты там или не лежишь. Просидев всю дорогу, он, тем не менее, отлично выспался. Главное, чтобы было тихо, и тут затычки для ушей оказались идеальным средством.

Выпрямившись в кресле, директор слегка поморщился. Пол подумал о том, что, прилетев в Германию по приглашению заместителя министра иностранных дел Хаузена, чтобы посмотреть на последние чудеса техники стоимостью в миллионы долларов, он ощутил себя счастливым человеком благодаря пятидесятицентовым силиконовым штуковинам бруклинского изготовления. В этом была своя ирония.

Худ вынул затычки из ушей. Укладывая их в пластиковую коробочку, он попытался сохранить хотя бы то чувство удовлетворенности, которое испытывал во сне, но даже оно куда-то ушло. Пол приподнял шторку и искоса взглянул на рассеянный солнечный свет.

Мечты, молодость, страсти, подумал он. Наиболее желанные вещи всегда куда-то ускользают. Может быть, именно потому они и наиболее желанны? Жена и дети здоровы и счастливы. Он любит их, а еще у него любимая работа. Это больше, чем имеют очень многие.

Испытав раздражение к самому себе, он наклонился к Матту Столлу. Начальник отдела технического обеспечения операций, внушительного вида мужчина, сидел справа от него в ближнем к проходу кресле и как раз снимал наушники.

– Доброе утро, – произнес директор.

– Доброе утро, – отозвался Столл, пристраивая наушники в карман на спинке сиденья перед собой. Взглянув на часы, он обратил свое крупное, как у куклы-голыша, лицо в сторону Худа.

– Мы прилетели на двадцать пять минут раньше положенного, – отрывисто сообщил он в своей обычной четкой манере. – А мне так хотелось в девятый раз дослушать альбом “Рок-н-ролл 68”.

– И этим вы занимались все восемь часов? Слушали музыку?

– Так уж вышло, – кивнул оправдываясь Столл. – На тридцать восьмой минуте начинает петь группа “Крим”, а за нею – “Каусиллс” и “Степенвулф”. Это как уродливая красота Квазимодо: песня “Индейское озеро” вставлена между “Солнечным светом твоей любви” и “Рожденным быть диким”, чтобы лучше оттенить.

Худ только улыбнулся. Он не стал признаваться, что в свое время, еще будучи подростком, увлекался группой “Каусиллс”.

– Все равно эти самые затычки, которые дал мне Боб, буквально вытекли у меня из ушей, – продолжил он. – Не забывайте, что мы, люди в теле, потеем обильнее вас, худощавых.

Худ взглянул мимо своего начальника отдела. Через проход от них все еще слал седоволосый начальник их разведотдела.

– Может, было бы лучше, если бы я тоже не спал, – посетовал Худ. – Мне приснился такой сон, а потом…

– Вы его забыли? Худ согласно кивнул.

– Мне знакомо это чувство, – сказал Столл. – Знаете, что я делаю, когда такое случается?

– Слушаете музыку? – предположил Худ. Столл взглянул на него с удивлением.

– Вот почему вы начальник, а я нет. Да, я слушаю музыку. Что-то связанное с приятными для меня событиями. Это ставит все на свои места.

Из кресла по другую сторону прохода послышался высокий голос Боба Херберта, который говорил с тягучим акцентом южанина:

– Мой душевный покой? Тут я полагаюсь на затычки для ушей. И они стоят того, чтобы оставаться тощим. Шеф, как они вам, сработало?

– Фантастика! – заверил его Худ. – Я уснул еще до того, как мы пролетели Галифакс.

– А я что говорил?! – воскликнул Херберт. – Вам надо бы испытать их у себя в кабинете. В следующий раз, когда на генерала Роджерса нападет хандра или там Марта ударится в демагогию и свой обычный подхалимаж, вы просто вставьте их в уши и сделайте вид, что внимательно слушаете.

– Мне почему-то кажется, что там они не сработают, – возразил Столл. – Майк своим молчанием способен сказать больше, чем словами, а Марта все равно завалит весь город своими пустопорожними опусами и по электронной почте.

– Господа, полегче о Марте, – пожурил их Худ. – Со своими делами она справляется вполне нормально…

– Ну конечно, – поддакнул Херберт, – и затаскала бы нас по судам за проявление расовой и половой дискриминации, осмелься мы утверждать обратное.

Худ не стал возражать. Первым опытом руководителя, который он приобрел, будучи дважды избран мэром Лос-Анджелеса, – он избирался на эту должность дважды, – стало то, что не стоит менять убеждения людей, вступая с ними в споры. Надо просто замолчать. Это ставит тебя выше мелкой драки и придает дополнительное достоинство в глазах окружающих. Единственный способ, которым твой оппонент может достичь подобных высот, – это поступиться мелочами, а значит, пойти на компромисс. Рано или поздно, но к этому приходил каждый из них. Даже Боб, хотя у него это и заняло больше времени, чем у остальных.

Лайнер замер, и к нему подсоединили трубу пассажирского терминала.

– Черт возьми, это новый мир! – воскликнул Херберт. – Похоже, нам очень не помешали бы электронные затычки. Если бы мы не слышали всего того, что нам не по душе, нам не пришлось бы рисковать и совершать политические ошибки.

– Считается, что информационный хайвэй «Хайвэй – скоростная автомагистраль (англ.).» должен открывать умы, а не закрывать их, – заметил Столл.

– Я ведь из Филадельфии, штат Миссисипи, а у нас там нет этих ваших хайвэев. У нас там – только грунтовые дороги, которые размывает каждую весну, и нам всем сообща приходится приводить их в порядок.

Предупреждающие табло погасли, и все кроме Херберта выбрались из кресел. Пока люди собирали свой ручной багаж, он, откинув затылок на подголовник, уставился поверх голов пассажиров в конец салона. Прошло уже больше десяти лет с тех пор, как он потерял способность двигать ногами после бомбардировки американского посольства в Бейруте, но Херберт по-прежнему, и Худ знал это, стеснялся того, что не может ходить. Несмотря на то что никому из тех, кто с ним работали, не приходило в голову обращать на его увечье какое-то особое внимание, Херберт не любил встречаться взглядом с незнакомыми людьми. Из всего того, чего он не любил в этой жизни, жалость к себе возглавляла список.

– Знаете, – с тоской в голосе заговорил Херберт, – в моих краях каждый начинал с одного и того же конца дороги. Дальше все работали в общей упряжке, а различия во взглядах старались не замечать. Если что-то не получалось одним способом, пробовали другой, и так, пока работа не будет сделана. Здесь же, стоит с кем-то не согласиться, как тебя тут же начинают обвинять в неприязни к любому мыслимому меньшинству, к которому этот кто-то только мог бы принадлежать.

– В наши двери стучится оппортунизм, – заметил Столл. – Всеобщая терпимость – новая “американская мечта”.

– У некоторых, – уточнил Худ. – Только у некоторых. После того, как открыли двери и проход опустел, к ним приблизилась служащая аэропорта. Она толкала перед собой казенное кресло-каталку. Личное кресло Херберта с сотовым телефоном и встроенным компьютером следовало вместе с багажом.

Молодая немка развернула кресло и поставила его рядом с сидящим пассажиром. Наклонившись к Херберту, она протянула руку и предложила ему помочь, однако он отказался.

– Не надо, – буркнул он ей. – Я начал делать это сам, когда вы были еще школьницей.

С помощью сильных рук он приподнялся над подлокотниками и перебросил свое тело на кожаное сиденье между колесами.

Худ и Столл замешкались, собирая ручную кладь, и Херберт возглавил процессию, самостоятельно покатив кресло к выходу из салона.

Жара гамбургского лета проникала и в переход между самолетом и терминалом, но она им показалась терпимой по сравнению с той, что стояла в Вашингтоне. Они вошли в шумный зал, где благодаря кондиционерам было заметно прохладней. Сопровождающая подвела их к правительственному чиновнику, присланному Лангом, чтобы помочь им пройти через таможню.

Женщина собралась было уходить, но Херберт придержал ее за запястье.

– Простите за то, что набросился на вас, – извинился он, – но мы с этой штукой, – он пришлепнул рукой по подлокотнику, – старинные друзья.

– Понимаю, – ответила та. – И простите, если как-то вас задела.

– Нет, что вы, никоим образом, – заверил Херберт. После того как женщина, улыбнувшись, удалилась, чиновник представился и сообщил, что, как только они пройдут таможню, ожидающий снаружи лимузин отвезет их на озеро в отель “Альстер-Хоф”.

– Да уж, – посетовал Херберт. – Думаю, это и есть та самая чертова ирония судьбы.

– Что ты имеешь в виду? – поинтересовался Худ.

– Я и со своими-то никак толком не могу найти общий язык, а тут вам, пожалуйста, аэропорт, который был напрочь разбомблен союзниками с половиной Гамбурга в придачу. Вдруг оказывается, что я могу прекрасно ладить с немецкими служащими и собираюсь работать в одной упряжке с ребятами, которые стреляли по моему отцу в Арденнах. Тут нужно время, чтобы как-то приспособиться.

– Вы же сами сказали: это – новый мир, – напомнил ему Худ.

– Да, новый, – согласился Херберт, – и требующий от меня храбрости, чтобы как-то к нему приноравливаться. Но я это сделаю, Пол. Бог свидетель, сделаю!

Закончив на этой ноте, Херберт тронулся с места. Он стремглав объезжал американцев, европейцев, японцев, каждый из которых, Худ был в этом уверен, шел по-своему, но путь у всех у них был один.