Текст книги "Танец Арлекина"

Автор книги: Том Арден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА 30
КРОВОТЕЧЕНИЕ

– Папа!

Ката проснулась, тяжело дыша.

Поморгала. Протерла глаза. Лучи солнца, проникая сквозь густую листву деревьев у входа в пещеру, играли на земле золотистыми пятнышками. Мало-помалу привычный мир пещеры окружил Кату: грубые каменные стены и пол, низкий, нависающий потолок.

Это был всего лишь сон.

Ката сидела на лежанке, отбросив одеяло. По другую сторону от очага спал отец. Грудь его медленно вздымалась и опадала, прикрытая выцветшей рубахой. Взволнованно бьющееся сердце Каты немного успокоилось.

А во сне она ушла в чащу Диколесья и бродила там так, как бродила тысячу раз наяву – ходила босая по морю папоротников. Но во сне что-то было не так: врожденное чутье как бы отказало, а лес вокруг сковало странное безмолвие. Ни звука, ни ветерка, ни шороха листвы, ни птичьих трелей, ни шелеста копошащихся в опавшей хвое мышей. Кате казалось, что привычные ощущения грубеют, становятся притупленными. Она шла среди папоротников и почти не чувствовала их прикосновения. Растения не гладили ее кожу, не царапали, не покалывали. Воздух становился все холоднее. Свет померк, и пошел снег.

И вот тогда сердце Каты сковала тревога. Она поняла, что заблудилась. Здесь, в лесу, пропитавшем все ее чувства, словно прожилки листок дерева. Ката не могла найти дорогу к родной пещере.

– Папа! Папа!

Но отец не слышал ее, и казалось, никогда не услышит. А потом снег пошел сильнее, и ничего не стало видно, кроме снега, падавшего крупными, бесформенными хлопьями.

– Папа!

Никогда прежде Кате не снились такие сны.

Ката встала и потянулась. Отбросила за спину спутанные волосы, тихо, бесшумно вытерла нос тыльной стороной ладони. Осторожно, стараясь не разбудить отца, девушка склонилась к нему.

Капюшон упал и обнажил лицо с запавшими пустыми глазницами. Когда Ката видела лицо отца, ей всегда становилось нестерпимо жаль его. Она могла лишь смутно представить то ужасное, что случилось с ним когда-то. Она знала только, что ему было больно, очень больно, и ей было так же больно за отца, как за окровавленную птичку, лежавшую на белых лепестках, как за спасенного ею кролика – спасенного слишком поздно из жестоких рук деревенских мальчишек.

Большей боли она не могла бы испытать.

Кате хотелось нежно обнять отца – нежно и крепко. Но вместо этого она быстро и легко поцеловала его в лоб, укрыла его лицо капюшоном и скользнула к выходу из пещеры. Старик не пошевелился. Ката раздвинула пышные ветки, скрывавшие вход в пещеру, и, оглянувшись на прощание, вышла в лес, в яркое, солнечное утро.

Зеленая ткань Диколесья колыхалась плавными складками, подобная волнам океана. Сердце Каты радостно забилось. Она вытянула руки и подставила лицо теплу солнца, не обращая внимания на запах дыма от горки золы, на белку, грызущую орех у самого входа в пещеру. Ката побежала по знакомой тропке к реке.

Сон, похожий на странное предупреждение, был забыт.

Ката пригнулась и шагнула в образованный ветвями коридор.

Она подросла, и ей стало труднее идти по знакомой тропе. Прошло уже почти три цикла со дня рождения Каты, и хотя она по-прежнему разгуливала в лохмотьях, руки и ноги у нее стали длиннее и крепче, круглая мордашка заострилась, обозначились скулы.

Порой, по вечерам, прежде чем улечься спать, отец нежно проводил пальцами по щекам дочери. «О да, девочка моя, – говорил он. – Ты унаследовала красоту матери». Ката укладывалась на лежанку и еще долго лежала, не в силах представить себе – как же это может быть, чтобы она что-то унаследовала от мамы, когда мама лежала так глубоко под землей?

Весело текущая река посверкивала бликами, пузырилась и плясала около камней и коряг и убегала вдаль между высоких, могучих сосен Ката легко взлетела на прибрежный валун, сбросила одежду и нырнула в серебристую рябь.

А потом она лежала на мягкой высокой траве, и ей было радостно и легко, как всегда бывало в краткое теплое время года. Солнце ласкало ее грудь и живот, слизывало капельки воды с набухших сосков.

О, как бы Кате хотелось, чтобы все ее дни начинались так, как начался этот! Она потянулась и покатилась по траве. Потом она побродит по лесу, будет пробираться сквозь заросли папоротников, сквозь густую траву, будет разговаривать с белками и птицами. Она будет собирать орехи и ягоды, но не деловито, а так, словно это игра. Орехи, ягоды и еще коренья, которые вечером сварит в закопченном котелке. Коренья разварятся и превратятся в мягкую сладкую кашу. Отец называл их лесным мясом. Ката и Сайлас ели коренья вместе с сухими ягодами, которые собирали с лиан, растущих у входа в пещеру.

А потом наступит вечер, и отец сядет с трубкой на приступочке около пещеры, а Ката сядет у его ног и прижмется у нему. «Папа, расскажи мне про маму», – попросит она, или: «Папа, расскажи мне, как ты был маленький», – но на самом деле ей не то чтобы хотелось выслушивать истории, слышанные уже сотни раз, – нет, ей просто приятно было слушать тихий голос отца, так печально звучащий здесь, на крошечной полянке. Отца и дочь окутывали прикосновения теплого ветерка, ароматы перезрелых плодов, падающих с ветвей, и запахи сотен эфемерных цветов.

Река журчала. Над водой порхали насекомые с прозрачными крылышками, в волнах серебрились рыбки, но Ката их не видела. Она лежала на спине и смотрела вверх, на позолоченный солнцем купол листвы, а потом прищурила глаза, и в щелочках образовались загадочные, таинственные алые пещерки. Там, в пещерках, плясали странные фигуры под какую-то музыку, но не под музыку реки. Эта музыка была глубже, темнее, ее источник был спрятан где-то в самом центре мироздания.

Ката вздохнула. Провела рукой по обсыхающей коже. Пальцы скользнули по бедрам, животу, задержались на набухшей груди…

Вдруг послышался шорох в подлеске.

Ката вздрогнула и приподнялась как раз вовремя для того, чтобы увидеть, как в густой зелени исчезает желто-черный полосатый хвост. Лесной тигр! А она думала, что он ушел далеко-далеко! Ката даже не подумала одеться. Она бросилась за зверем, на бегу окликая его:

– Лесной тигр! Лесной тигр!

Она мчалась вперед. Кожу ее золотили солнечные зайчики. Ката не замечала, как хлещут по ногам и рукам ветки, как царапают острые сучья. Чаща Диколесья все теснее обступала девушку. Но Ката ничего не видела. Ничего не понимала.

Она только мчалась вперед все быстрее и быстрее.

Ката остановилась.

Где она?

Ноздри Каты расширились, зрение обострилось. Она обернулась. Перед ней занавесом висел плющ. Журчания реки не было слышно. Зеленые тени Диколесья обступили девушку со всех сторон, глубокие, темные. Только крошечные пятнышки солнечного света играли на коже Каты. Пахло цветами.

И тут Ката все поняла.

Она раздвинула плети плюща и шагнула в потайное место. То самое, что так напугало ее, когда она была маленькая. Ката не приходила сюда с тех пор, как они с отцом похоронили здесь крачку, а это было так давно…

Девушка опустилась на колени посреди белых лепестков. Закрыла глаза, постояла и снова открыла. Хотя могла бы и не открывать. Сейчас, в теплое время года, в Круге Познания было темно. Ката, окутанная благовонными тенями, почти ничего не видела.

Она глубоко дышала. Перед ее мысленным взором предстало видение: белая призрачная птица поднялась над лепестками, забила крыльями и улетела по спирали вверх, от того самого места, где сейчас стояла на коленях Ката. Но Ката знала, что тельце птицы лежит в земле, изъеденное червями, и уже превратилось в комочки влажной жирной почвы.

Кате стало грустно. Однако грусть ее была светла и тепла.

Сегодня в Круге Познания не было никаких птиц. А у реки были или нет? Когда Ката была помладше, птицы подлетали к ней, хлопали крыльями и садились рядом с ней на берегу, подплывали и вылезали из воды водяные мыши, спрыгивали с веток белки, приплывала старая знакомица Каты – выдра, и все они окружали девочку и как бы охраняли ее. В правую ладонь мог ткнуться скользкий нос лосося, а в левую – клювик малиновки или червячок. И в такие мгновения девочка ощущала себя частицей природы, родственницей всех зверьков и птичек, окружавших ее.

Ничего подобного сегодня не было. Вообще такое случалось все реже и реже, и с глубокой грустью Ката думала о том, что ее старые приятели умирают или уходят с обжитых мест. Сезоны играли с ними злые шутки. Что-то случилось в природе, что-то пошло не так. Ката прожила на свете еще не слишком долго, но помнила, что никогда прежде холода, приходившие с Колькос Ароса, не сковывали землю так надолго. С каждым циклом сезонов холода держались все дольше, месяц за месяцем.

Ката сидела в самой середине священной рощи, укрытая со всех сторон занавесями плюща.

Ката произнесла вслух:

– Что-то случилось!

А потом набрала пригоршню лепестков, подняла руку, и лепестки медленно упали на землю. В густом сумраке Ката почти не видела собственного тела. На миг ей показалось, что сознание ее отделилось от тела и взлетело, легкое, эфирное, к цветущим ветвям над головой.

Но неожиданно Ката поняла, что она здесь не одна.

– Крачка, это ты?

Девушка повернулась, легла на живот, почувствовала боль в набухших грудях. Боль, сладкая и приятная, опустилась ниже, к бедрам.

И вот тогда она вдруг почувствовала, что внутри нее что-то шевельнулось и потекло. Ката застонала. Хотя ей не было так уж больно, она села, прижала руку у животу, опустила ниже… и на ладонь ее хлынула горячая вязкая жидкость. Хлынула и пролилась на белые лепестки. Ката поняла: это произошло. Сначала ее охватило чувство стыда, сменившееся спокойным и даже гордым сознанием.

Она подняла голову. Кто-то смотрел на нее сверху вниз. Белая, призрачная, полупрозрачная фигура женщины.

Прекрасной женщины.

«Мама!» – хотелось воскликнуть Кате, но она не в силах была произнести ни слова.

А кровь все лилась из нее.

А потом перестала литься, и девушка легла на бок, утонув в тепле и влаге. Потом, когда она, наконец, нашла силы подняться и уйти из рощи, тело ее было облеплено окровавленными лепестками.

Призрак матери исчез.

Но пока Ката лежала на покрывале из лепестков, она видела, как чуть-чуть, едва заметно раздвинулись плети плюща и на нее уставились желтые глаза лесного тигра.

ГЛАВА 31
СОН О ВАРНАВЕ

– Нет, Нирри, нет!

– Мне так жалко, господин Джем! Джем спал.

Тот день, когда исчез Варнава, был самым печальным в жизни юноши. Во сне он вновь и вновь проживал этот день. Вновь и вновь он спускался в кухню и видел Нирри, которая, закатав рукава, ловко орудовала огромным ножом, разделывая розоватый кусок мяса. Затем она приступила к свиным кишкам. Начинив их, Нирри бросила кишки в кастрюлю с кипящей водой.

– Но как же он мог уйти? – не унимался Джем. Стоять он не мог и поэтому облокотился – вернее, почти лег на исцарапанную, измазанную жиром скамью, где валялись репка, редис и сельдерей. Удушливо пахло луком.

– Ходить же он умеет.

– Но недалеко!

– Он ушел, – упрямо проговорила Нирри. – Ушел по дороге на Агондон, это точно. По той, где ездит дилижанс. У него мешочек был с монетами, маленький. А вообще – не знаю, – покачала головой служанка. – Карлики и так исчезнуть могут. Запросто.

Когда ему снились эти слова Нирри, Джем обычно плакал. А иногда кричал во сне. На самом же деле в это мгновение он изумленно посмотрел на Нирри. Казалось, она этого не заметила – сказала и сказала и продолжала заниматься своим делом. Костыли Джема соскользнули на пол. Ему хотелось попросить служанку помочь ему подняться, но он промолчал.

Джем ослаб. В этот день он впервые встал на костыли со времени их похода с Варнавой на башню. С тех пор миновало пять фаз луны.

Взгляд юноши оторвался от сморщенного личика Нирри. Кузня, располагавшаяся в полуподвале, освещалась солнцем, проникавшим сквозь узкие окошки под потолком. Булыжники во дворе были мокрыми после дождя.

В это утро Джем проснулся рано. Он как будто знал, что что-то должно случиться.

Что-то нехорошее.

И сразу почувствовал непривычную тишину. Тишина сгустилась в его маленькой комнатке и была почти осязаемой. Не слышалось хрипловатого, с присвистом дыхания карлика – он стал так дышать после того, как лекарь переломал ему ребра. И маленький матрасик, что всегда лежал возле кровати Джема, исчез.

«Варнава!»

Тут Джем заметил и еще кое-что: все, что было разбросано по алькову, аккуратно прибрано, расставлено вдоль стен, пол чисто выметен, а у стены около кровати стоят костыли – резные, полированные, целехонькие. Джем не прикасался к костылям с того самого дня, как обезумевший лекарь бросился с ними на Варнаву.

Джем потянулся за костылями.

«Варнава!»

Но он уже все понял.

После того как Воксвелл избил Варнаву, все изменилось. Карлик, всегда такой подвижный, непоседливый, любивший вприпрыжку бегать по лестницам, стал слабым и вялым. Ребра у него плохо срастались, руки и ноги почернели от кровоподтеков. Поначалу Варнава мог сделать только пару-тройку шагов и падал от боли.

Силы не сразу возвращались к нему, да и какие это были силы? Так, жалкое подобие.

Джем и карлик сохранили разбитую колесную лиру – потрескавшийся корпус, клавиши из желтоватой кости, диковинные струны из оленьих жил, но когда Варнава первый раз пришел в сознание после избиения, он с тоской посмотрел на то, что осталось от его волшебного инструмента.

Джем робко спросил:

– Можно ее починить?

А несколько дней спустя в алькове у Джема состоялся грустный ритуал. Жарко пылал камин. А Варнава аккуратно разложил куски лиры на каминной полке, а потом один за другим бросил их в огонь. Джем и Нирри печально наблюдали за тоскливым зрелищем.

Как-то раз служанка принесла карлику стертую лютню, но на ней не хватало трех струн, да и играть на ней карлик не смог бы – руки у него были слишком коротки. Без колесной лиры Варнава перестал быть Варнавой.

Позднее, после того как Варнава ушел, Джем часто сидел один в своем алькове, сгорбившись и не шевелясь, в своем инвалидном кресле. В такие часы он думал о том, какой карлик был загадочный, о том, что он, Джем, никогда не понимал его до конца, и еще о том, что такого друга у него больше никогда не будет. Варнава ушел не только из замка, он ушел из жизни Джема, остался далеко, в полузабытой стране детства.

Так Джем впервые узнал, что все на свете преходяще.

Остались только их с Варнавой находки. Тускло поблескивали в лучах солнечного света и ярко блестели в лучах светильников резные подсвечники, выщербленные кубки, щит, украшенный оружием красномундирников. Еще – книги и богатые одежды, и фигурки животных, и поросенок, набитый соломой, и маленькая деревянная лошадка. Порванные знамена, кинжал с рукояткой в драгоценных камнях, грифельная доска, на которой карлик рисовал Джему буквы. Калейдоскоп и джарельская шкатулка – серебряная, блестящая.

И еще картина с белесой извивающейся дорогой. Глядя на нее, Джем порой пытался представить идущего по ней Варнаву с переброшенным за спину маленьким узелком и мешочком с монетками в кармане жилетки. «Куда же, куда он ушел, – гадал Джем, – покинув замок тайком в то дождливое утро?» Юноша думал о том, какая жизнь впереди у его друга – веселая или печальная.

Но какая – он не знал и представить не мог.

Джему казалось, что Варнава вообще исчез из этого мира.

– Проклятие!

Нож соскочил и порезал большой палец Нирри. Но она ни с того ни с сего вцепилась ногтями в требуху и стала отрывать куски влажного, желтого жира.

– О, проклятие!

Она отвернулась, шмыгнула носом и вытерла его тыльной стороной ладони.

– Нирри? – Джем пытался подняться, опираясь на заваленную овощами скамью.

Служанка обернулась.

– Он начал терять свое волшебство, – только и сказала Нирри. – Если бы он остался, он бы умер.

Джем побледнел.

– Но он даже не попрощался!

– Правда?

Нирри подошла к Джему. Она была готова обнять калеку и, наверное, разрыдалась бы, но вместо этого девушка рассмеялась, подняла перепачканные кровью руки, потом вытерла их фартуком и, быстро наклонившись, взяла костыли Джема.

– Я их даже видеть не хотел, – признался Джем.

– Знаю.

В кухне по утрам бывало прохладно, сумрачно. Затемненные сводчатые арки казались заколдованными местами, где когда-то давным-давно царила деловитая суета, воздух был полон дыма и аппетитных ароматов, на острых крючьях висели туши добытых на охоте зверей, вращались вертелы… По выдолбленным в каменном полу желобкам стекала кровь.

– Нирри? – Джем обернулся, шагнул на первую ступеньку лестницы. – Скажи, что значит «он терял волшебство»?

– А ваши костыли, господин Джем? Вы гляньте на ваши костыли. Вы-то подросли. И костыли с вами вместе подросли. Карлики – они же волшебники. Это всякий знает. А вы не знали?

Джем посмотрел на свои костыли – задумчиво и печально. А потом поднял голову к потолку. И ему показалось, что откуда-то издалека, словно тихое-тихое эхо, до него донесся звук колесной лиры. Утихла странная, похожая на дым музыка и послышалась снова. Да, она была похожа на дым, а еще – на белесую дорогу, вившуюся по ткани снов Джема. В ту ночь, когда они с Варнавой жгли на камине то, что осталось от лиры, чудесное дерево непостижимым образом звенело и пело в огне. А потом раздался треск, и пламя на краткий миг испустило яркий, кисло-сладкий аромат.

ГЛАВА 32
ЗНАК ВАГАНОВ

«Корос, порождение камня, услышь дитя свое. Дитя твое знает, что, наконец, в его время, настает конец Эры Покаяния. Дитя твое готово сыграть свою роль. Корос, порождение камня, услышь дитя свое!»

Сайлас Вольверон очнулся от тревожного сна и отправился медленно, с трудом ступая, к кладбищу. Он чувствовал, что слабеет с каждым днем. Он должен был вновь совершить обряд. Сайлас пришел к надгробию Эйн, нащупал выступ на каменной плите, очистил с нее мох и траву. Надгробие быстро и плавно приподнялось. Сайлас встал, оперся на посох и нараспев произнес молитву, которой научила его сводная сестра Ксал.

«Корос, порождение камня, услышь дитя свое. Дитя твое знает о том, что самое страшное из созданий Зла вернется в свой день и час. Дитя твое готово сыграть свою роль. Корос, порождение камня, услышь дитя свое».

Порой Сайлас Вольверон задумывался о том, что по иронии судьбы за надгробие на могиле Эйн заплатила Умбекка Ренч. Да, если бы не ее двоюродная сестра, память Эйн не была бы отмечена – по крайней мере, так, как то положено у агонистов. Эйн стала принадлежностью Диколесья. И то место, что отмечало память о ней по-настоящему, было совсем иным. Однако и надгробие принесло пользу. Оно открыло путь к Судьбе Короса. Умбекка не знала, что резчик, изготовивший надгробный камень, был ваганом, сыном Ксал. Юноша унаследовал от матери ясновидение, и его дар подсказал ему, что делать и как.

«Корос, порождение камня, услышь дитя свое. Дитя твое знает, что сказано в Пылающих Стихах, сбудется в свой день и час. Корос, порождение камня, услышь дитя свое».

Склонив голову, слепец стоял у отверстой могилы, и казалось, что-то видел в ее глубине. Но теперь ему изменяла даже его способность видеть в темноте. Временами, все чаще и чаще Сайлас остро чувствовал, как его дар покидает его, как он скользит все неизбежнее и быстрее в бездну полного мрака. Он понимал, что это видит и его дочь. Видит, но не понимает – так думал Сайлас. Пока рано. Еще не пробил час. Сердце Сайласа сжимала боль при мысли о том, какие страдания суждены его дочери.

Отвернувшись от могилы, старик споткнулся и чуть не упал. Из глотки его вырвался хриплый стон. Он знал, что вряд ли сумеет еще много раз прийти сюда. Да, он обещал Ксал, что будет исполнять этот ритуал, но очень скоро настанет время, когда ему придется нарушить данное сводной сестре слово. Ритуал Обета больше не помогал ему. Следовало хранить угасающие силы и ждать того, что суждено судьбой. Скоро, очень скоро должно было настать время, когда Сайласу придется сыграть свою роль.

Старик глубоко дышал и собирался с силами.

Ему нельзя слабеть!

Ему нельзя падать!

Но чем ближе был судьбоносный день, тем чаще вспоминал Сайлас о прошлом. Дочери он рассказывал увлекательные истории, но думал совсем о другом.

ГРЕХОПАДЕНИЕ САЙЛАСА ВОЛЬВЕРОНА

1

Сайлас Вольверон часто вспоминал лицо своего отца. Под старость у отца было столько морщин – наверное, не меньше, чем теперь у сына шрамов.

Элиак Вольверон был неисправимым пьяницей. Элиак служил егерем у эрцгерцога – прежнего эрцгерцога – и вырос в семье набожных людей. Однако внутри у Элиака пустила корни странная жажда саморазрушения – наверное, эта вот жажда и увела его с прямого пути, по которому непреклонно следовали его родители-агонисты. Родной брат Элиака являл собой полную противоположность. Дядя Сайласа, Олион, стал проповедником в храме Агониса и на брата взирал, презрительно поджимая губы.

Сын Элиака вырос в двух мирах – первым был мир Диколесья, глубокий и мягкий, где шелест листьев напоминал произносимые воздухом заклинания, где мальчик бегал босиком по царству зелени. Как теперь его дочь, Сайлас понимал лес и всех его обитателей. Пускай ему были ведомы и боль, и уродство мира, но Диколесье наполняло Сайласа знанием о другом мире, гораздо более загадочном и чудесном, чем мог бы представить его отец.

В этом было что-то вроде победы.

Другим миром был мир дяди Сайласа. Дядя Олион много лет пытался отобрать мальчика у отца, однако Элиак ни за что не желал на это соглашаться. Обуреваемый слепой злобой, он кричал: «Получишь мальчишку только через мой труп!» Он запросто мог подобными выкриками прервать проповедь в храме, куда вбегал, словно дикий зверь. Его брат в гневе спускался от кафедры и громогласно приказывал богохульному грешнику удалиться. А Элиак плевал брату в лицо. «Через мой труп, слышишь, ты?»

Так и вышло.

В конце концов Элиак Вольверон окончательно распустился. У эрцгерцога не оставалось другого выбора – он уволил пьяницу. Дело было в сезон Короса. Погода была такая же мерзкая, как на сердце у Элиака, и как-то раз ночью Элиак, покачиваясь, брел по деревенской лужайке, упал в снег и помер. Утром его нашли мертвым.

С тех пор дядя Олион стал опекуном Сайласа и решил, что просто обязан приложить все усилия для того, чтобы стереть из памяти мальчика все воспоминания о прошлой жизни. На ту пору, когда его отца нашли мертвым в снегу, Сайлас был подростком-замарашкой двух циклов от роду и почти не умел разговаривать по-человечески. А к тому времени, как он вступил в пору возмужания, он стал образцом человека, впитавшего благодать бога Агониса – он излучал в одинаковой мере чистоту телесную и духовную. Дядя гордо демонстрировал юношу своим гостям, а Сайлас без запинки давал ответы, трактуя главную молитву агонистов. Всякий раз, когда наступали Кануны, звонкий голос Сайласа солировал в песнопениях, а затем он торжественно зачитывал отрывки Толкования. В конце службы он обходил прихожан с кружкой для пожертвований. Бездетный Олион относился к Сайласу, как к родному сыну, и, глядя на юношу, поздравлял себя с успехами в его воспитании.

Его победа над порочным Элиаком была окончательной и бесповоротной.

Что касалось самого Сайласа, то он был полон страстной искренности. Любовь к Агонису наполняла его сердце. Для жителей деревни его набожность стала притчей во языцех. Мужчины при встрече кланялись ему, а женщины уважительно приседали. Когда стало известно, что в свое время Сайласу предстоит Посвящение и что он займет место дяди, эта новость была встречена прихожанами с величайшей радостью и спокойствием за будущее. Однако радость деревенских жителей сменилась печалью, когда жена эрцгерцога, женщина глубоко верующая, заявила, что грешно губить такой светоч в глуши. По ее мнению, юношу следовало отправить в Агондон. Сайлас мог стать одним из величайших адептов веры – одним из избранных, – а в свое время, может быть, и одним из тех, кому позволено будет войти в круг верховного духовенства! Пусть свет, исходящий от него, будет доходить до его жалкого дома издалека – тем сильнее будет этот свет! Такова его судьба. В деревню был приглашен совет Старейшин. Для обучения в школе храмовников отбирали только самых лучших, и когда Сайлас узнал, что Старейшины избрали его, он в молитвенном экстазе упал на колени и рыдал от счастья.

На ту пору, когда Сайласа отправили учиться в город, возраст его близился к концу четвертого цикла. В то утро, когда он садился на повозку, он оглянулся на Проповедницкую, окна которой золотило рассветное солнце, и его сердце чуть не разорвалось от переполнявших чувств. Дядя обнял его. Юноша прижался к нему. Любовь к богу Агонису и любовь к дяде смешались в его сердце подобно винам. Он давно забыл о том, каковы были первые дни, проведенные им в Проповедницкой – ледяные ванны, побои… Забыл о том, как по нескольку дней просиживал в подвале и кричал, покуда мог кричать. Все это делалось из добрых побуждений. Дядя Сайласа любил.

Сайласу не дано было больше увидеть своего дядю. Какое-то время в школу приходили длинные письма, полные любви и набожной экзальтации. Сайлас жадно прочитывал эти письма в своей келье. Порой он, уже умудренный полученными знаниями, в душе улыбался и умилялся простоте веры дяди. А потом письма перестали приходить.

2

Примерно в это самое время юноше стали сниться тревожные сны. Но во сне ему открывалась его новая жизнь. Богатое убранство школы, суетливая жизнь города – все это отступало, казалось иллюзорным. Во сне Сайласу казалось, будто бы последнее время как бы исчезло из его жизни, будто бы оно вообще не существовало. В снах он возвращался в родную деревню – возвращался наконец, и тогда казалось, что прошлое все время звало, тянуло его обратно, и он снова становился ребенком Диколесья, которого не призвал к себе бог Агонис и который с трудом мог выговаривать человеческие слова.

Такие сны не снились Сайласу очень давно, с тех самых пор, как он поселился в доме дяди Олиона. Тогда, в самом начале новой жизни, Сайласа переполняли самые дикие желания. Ему нестерпимо хотелось сбросить туфли, сжимавшие его ноги, сорвать душивший его воротник. Потом, после многочисленных побоев и молитв, эти желания отступили. Только порой, когда измученный мальчик засыпал, дневная жизнь с ее уроками, песнопениями и Главной молитвой уходила, спадала с него, словно чужая кожа – а под этой чужой кожей в его памяти лежали воспоминания о Диколесье. Сайлас погружался в эти воспоминания, словно в нежную мягкую траву, а наутро стыд глухо стучал у него в висках, и он страстно молился.

Со временем Сайласу стало казаться, что он уничтожил себя. Необращенного, без остатка, однако и осколки былого сверкали ярко, словно разбитое стекло. Когда в сезон Джавандры высоко в небе парили птицы, готовые улететь, как только выпадет снег, когда в сезон Вианы из промерзшей земли наконец появлялись на свет зеленые всходы – воспоминания о том времени, когда он еще был Необращенным, возвращались к мальчику, – и тогда его одолевала тоска по былому и ему казалось, что от него скрыта какая-то тайна, что эту тайну можно открыть, только зная язык, который он уже перестал понимать.

Теперь тоска Сайласа стала куда более болезненной. Казалось, какой-то зловещий дух, поселившийся в его душе, грозит разрушить все, что выстроено там за годы. Каждую ночь, лежа в своей келье, Сайлас с новой силой и страстью грезил о Диколесье. Тем временем перестали приходить письма от дяди. В страхе молодой человек решил, что его сны и исчезновение писем взаимосвязаны. Прожив два цикла в доме у дяди Олиона, Сайлас чувствовал, будто бы между ним и дядей образовалась невидимая связь. Теперь же ему казалось, что невидимая цепь, связавшая его с Олионом, разорвалась. Ничего говорить не нужно было: пусть их разделяли многие лиги, пусть миновало время… Сайлас до сих пор чувствовал себя маленьким мальчиком, стоявшим перед дядей, а дядя сгибал хлыст… «Я смотрю прямо в твое сердце, Сайлас, – говорил старик. – И я вижу, что сердце твое нечисто. Пойди по мне, Сайлас. Я могу очистить твое сердце». Сначала мальчик плакал, кричал и вырывался. Потом он стал покорно и смиренно склоняться под плетью. Это было справедливо. Это делалось во благо. А теперь Сайласу казалось, что дядя покинул его. В отчаянии юноша вновь и вновь представлял себя стоящим перед дядей и видел, как презрительно смотрит на него Олион, как безжалостно падает хлыст, словно опускается на подгнившую стену, которую кто-то тщетно пытался залатать сезон за сезоном, и стена падает, падает с неукротимой неизбежностью…

Сайлас не знал, куда деваться от стыда. Однако учился он прилежно. Его наставники не смогли бы ничего заподозрить – внешне все оставалось, как прежде, вероятно потому, что наставники на Сайласа особого внимания не обращали. А если о нем задумывались соученики, то на ум им тоже не приходило ничего нового: Сайлас и всегда казался странным чудаком-одиночкой. Сам он крайне редко заговаривал с кем-либо из учащихся, его считали провинциалом – провинциалом, и только. И никто не обратил внимания на те брожения, что начались в душе у Сайласа.

3

Один раз в фазу, в день, предшествующий Кануну, учащимся разрешалось выходить в город. Этот день свободы назывался у них «Стеной». Для богатых молодых людей из благородных семейств, которых в школе было большинство, «Стена» означала возвращение к вседозволенности прошлой жизни. К вечеру они возвращались в школу на заплетающихся ногах. Потом по спальням звучали их пьяные голоса вперемежку с шушуканьем и ударами о мебель. Они пели непристойные песни и обменивались фривольными жестами. Сайлас, разбуженный шумом, затыкал уши. Он готов был сгореть от стыда.

Пережив такую ночь впервые, Сайлас решил, что подобное бесчинство непременно должно быть наказуемо. Но когда наутро юный учащийся увидел, как наставники входят в аудитории на ватных ногах и с кроваво-красными глазами, его праведному гневу не было предела! Значит, и они должны быть наказаны. Однако когда на возвышение взошел Максимат, он никому не сказал ни слова упрека. Все шло так, словно все было в порядке. Позже, за завтраком, Сайласу еда не шла в горло, он метал по сторонам возмущенные взгляды, пока один из вчерашних дебоширов участливо, тихо не поинтересовался, здоров ли он. Бедняга Сайлас. Как мало он знал! Только позднее он понял, как живут богатые и как они развратничают. Порочный мир позволял им процветать даже в твердынях бога Агониса. Сайлас, отчаяние которого постепенно переродилось в дерзание, некоторое время мечтал о том, что станет великим реформатором и очистит славную столицу Эджландии от порока и богохульства. Но теперь его мечтам пришел конец. «Внутри меня, – думал Сайлас, – пустой, издающий эхо барабан. Я беспомощен в борьбе даже с собственными грехами».