Текст книги "Блю из Уайт-сити"

Автор книги: Тим Лотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

В «Буш-Рейнджерс» происходит настоящий взрыв. Нодж обнимает меня. Тони целует, Колин танцует в экстазе. Все лица в пабе сияют, и в эту секунду, в этот потрясающий миг, мы все преисполнены трепетной любви друг к другу. В подобные редкие моменты не сомневаешься: нет ничего лучше, чем быть чьим-то другом и иметь друзей. На пол льется пиво из опрокинутой в радостной суматохе кружки. На экране творится то же, что и в пабе: игроки в бело-голубых футболках радуются от всей души, целуются и обнимаются.

Из динамиков телевизора доносится высокий звук – это финальный свисток. Мы празднуем победу, но тут по пабу пробегает волнение: несмотря на свисток, матч почему-то продолжается. Галлен в ярости вздымает руки к небесам. Игроки плотной толпой окружают арбитра. И постепенно до всех нас доходит, что свисток был не финальным, а всего лишь означал положение вне игры. Зрители в пабе наотрез отказываются в это верить. Всеобщая любовь и счастье победителей немедленно выветриваются. Раздаются сокрушенные стоны: на замедленном повторе ясно видно, что Галлен забежал на пять футов в офсайд.

Игра продолжается. Через десять секунд судья дает на сей раз настоящий финальный свисток. Мы стоим в пяти футах друг от друга, клубы табачного дыма разъединяют нас надежнее отбойника на автостраде. Колин слегка морщится, но молчит. Тони выстреливает в экран соленым орешком, тот отскакивает от стеклянной поверхности и падает на ковер. Нодж, который никак не может простить Галлена, сминает в руках пустую пивную банку. Как заевшая пластинка, он все бормочет себе под нос:

– Безнадежный кретин. Галлен. Безнадежный кретин. Галлен…

Сегодня я точно все им скажу. Нужно только выбрать правильный момент. Экран бледнеет и гаснет. В пабе начинается препарирование трупа.

– Вечная история. Ничего не могут сделать как следует.

– Защитники еле ползают. А Стив Морроу вообще козел.

– Продать надо Галлена к чертовой матери, тухлятина!

– Да просто вышвырнуть на хрен!

– Чего?

– Тухлятину обычно в помойку выкидывают!

– Ладно, ладно!

– Да кто же его купит, Галлена-то?

Так продолжается несколько минут, потом Тони ставит банку на стол и говорит как о решенном деле:

– Никто не хочет карри?

– Не знаю.

– Я что-то…

– А я бы съел чего-нибудь восточного. «Хэппи Гарден» еще не открыли?

– Не знаю.

– Есть тут одно новое заведение…

– Такое пижонское индийское?

– Ага. «Храм мелочей».

– Оно не так называется.

– Именно так. Это индийский тапас-бар. Там все подают такими маленькими кусочками.

– Не слишком вдохновляет.

– Я бы лучше сходил к китайцам.

– Ладно, пошли. По дороге решим, – говорю я.

На сегодня с меня довольно огорчений. Сколько еще может катиться вниз наш «Рейнджерс»? Из премьер-лиги в первую и еще ниже. Мы с Тони выходим на улицу, Колин и Нодж идут за нами. Нодж не торопится – ему кажется, что к индийцам его тащат силой, но в конце концов решает не усугублять и без того неприятную ситуацию.

– Поехали на твоем такси, а, Нодж? – предлагает Колин. – Пешком далековато.

Нодж качает головой и отвечает, что слишком много выпил. На самом деле выпитое им ни при чем – просто Нодж упрямится, ему все-таки хочется в китайский ресторан, и он не желает везти нас на своем такси куда-то в другое место. Его такси – черный «метрокэб» последней модели – припарковано перед пабом. Нодж всегда следит за машиной, и она сияет в свете ближайшего фонаря.

К машине прислонились двое чернокожих парней. На них широченные спортивные штаны и фуфайки с капюшонами, низко надвинутыми на угрюмые лица. На капоте автомобиля Ноджа стоит полная кружка пива. Нодж устремляется к чернокожим, но Тони его опережает. Он берет кружку, выливает пиво в сточный колодец и с издевательской улыбочкой вручает пустую кружку одному из парней. Тот без всякого выражения на лице смотрит на Тони, потом поворачивается к своему приятелю. С минуту посовещавшись, они быстро и бесшумно проходят мимо нас. Один из них роняет на мостовую бумажку. Я ее подбираю.

Тони возвращается к нам, насмешливо фыркает и идет прочь вдоль по Голдхок-роуд. Сжимая в руке бумажку, я оглядываюсь на такси и вижу: к машине подошли два огромных татуированных болельщика «Рейнджерс» и озадаченно уставились на то место, где еще недавно стояла их кружка. Заметив это, Нодж припускается вслед за Тони, почти догоняет его и шепчет что-то сквозь зубы. Мы с Колином тоже спешим ретироваться.

– Это было не их пиво, – говорит Нодж.

Тони ничего не отвечает.

– Да и машину они даже не поцарапали. – Нодж прибавляет пару децибелов: – Слушай, глупо это. Прям как маленький.

Тони по-прежнему молчит, но замедляет шаг, чтобы Нодж поравнялся с ним:

– Мог бы просто попросить их отойти.

Тони почти останавливается, и несколько мгновений мне кажется, что он собрался попросить извинения. Такого раньше не случалось – ни с Тони, ни с кем-нибудь еще из нас. Мы никогда не извиняемся, во всяком случае друг перед другом. Не спрашивайте, почему. Так уж у нас заведено.

– Слушай, Нодж, рот закрой, а? У них так и так ничего хорошего на уме не было. Типичная банда на ночном промысле. Пошли поедим и забудем это дело, ладно? В новом индийском заведении вкусно, говорят, офигительно.

При этом Тони даже не оборачивается, а знай себе топает вперед. В интонации, с какой он произносит эти слова, нет ни тени вызова – они у него звучат совершенно нейтрально. В принятой между нами манере общения это сходит за извинение. Нодж слегка задумывается над сказанным Тони и решает не отвечать. Он покусывает губу. Никто на моей памяти так часто не кусал себе губы. Они у Ноджа вместо резиновой кости, о которую чешут зубы щенята. Зато никто никогда не видел, чтобы Нодж выходил из себя. Для него самообладание – важнейшая черта характера, главный признак того, что ты уже взрослый.

Колин нервничает. Он терпеть не может, когда рядом с ним у кого-то возникают разногласия – ведь трудно же соглашаться с обоими спорящими. А я все еще внутри своего воздушного пузыря. Смотрю на проплывающие мимо вывески. Ирландский паб анонсирует матч «Уэксфорд» – «Типперари» и советует ни в коем случае его не пропустить. За ирландским пабом – бар «Золотая рыбка». Над аркой рынка Шепердс-Буш полумесяц с нарисованными на нем бананами, новогодним серпантином, перцами, ананасами, чайниками и котятами. По краям вывеска проржавела, так же как и сделанная из какой-то хреновой железки овца – украшение над входом станции метро «Буш-Грин».

Я вспоминаю про бумажку, которую обронил чернокожий парень, и рассматриваю ее. Бумажка оказывается плохо отпечатанной листовкой, над текстом заголовок «Куда мы все идем?» и картинка: лучи, расходящиеся от непонятного источника света. Такие листовки я уже видал раньше – их подсовывали под дверь моей квартиры. Значит, угрюмые парни были «Свидетелями Иеговы». Так что Тони и тут не изменил себе: выпалил не глядя, уложил невинных.

Мы идем по Голдхок-роуд, идем быстро и ждем, чтобы со временем возникшее между нами напряжение спало. Я стараюсь не думать о Веронике. Мы останавливаемся на переходе. На ограде висит плакат «Насильников и педофилов – на виселицу!» Рядом с ним другой: «Пишите „Иисус Христос“ правильно! Уважайте злобу, а не зло. Дьявола нет!»

Колин замер у магазина «Юниверсал Джинс» и смотрит на витрину: «Келвин Кляйн», «Босс», «Ив Сен-Лоран», «Москино», «Донна Каран», «Армани»… Глядя на лейблы, можно подумать, что попал куда-нибудь на Саут-Молтон-стрит[16]16
  Саут-Молтон-стрит – пешеходная торговая улица, примыкающая к Оксфорд-стрит.


[Закрыть], но вещи тут дрянные. А одна пара джинсов – так совсем уж невероятное дерьмо: вареные, мешковатые, на редкость уродливые.

– Великоваты, – произносит Колин как завороженный.

Что с Колином происходит, непонятно. Тони едва бросает на него взгляд. Они с Ноджем бок о бок уходят вперед.

Скоро мы снова быстро шагаем мимо магазинов с опущенными решетками на витринах, мусульманских мясных лавок, пиццерий, индийских закусочных, прачечных-автоматов, скобяных лавок. За витриной одной из лавочек нет ничего, кроме плакатов с видами Мекки и написанного крупными буквами призыва «Добро пожаловать в волшебный мир ислама!».

– Аллах акбар! – выкрикивает Тони.

– Смерть неверному псу Рушди! – подхватывает Нодж, но у него получается не как у араба, а на манер Питера Селлера[17]17
  Питер Селлер (1925–1980) – наст. имя Ричард Генри, британский актер-комик.


[Закрыть], изображающего китайского кули.

Колин не меняет выражения лица и говорит:

– В жопу папу римского.

Колин не знает, кто такой Рушди. Тони знает, кто он такой, но его не любит и поэтому всей душой поддерживает фетву. Тони любит Энди Макнаба[18]18
  Энди Макнаб – псевдоним бывшего британского спецназовца, пишущего боевики.


[Закрыть], а когда чувствует себя интеллектуалом – Джеймса Эллроя[19]19
  Джеймс Эллрой (р. 1948) – наст. имя Ли Эрл, американский автор детективов.


[Закрыть], причем чем мерзостнее вещь, тем ему лучше. «Черная Далия» – его любимая книга. Я знаю, кто такой Рушди, и даже начал читать одну его книжку, но бросил на странице двенадцать. Полная чушь. Нодж утверждает, что прочел «Сатанинские стихи» и они ему даже понравились. Просиживая целыми днями в своем такси, он порой и не до такого додумывается. Больше всего на свете Ноджу хочется быть умным, но он неумен. Я вот умен, однако ловко это скрываю – в Шепердс-Буш быть умным не слишком удобно.

Мы минуем польскую гастрономическую лавочку, ливанскую закусочную с едой на вынос, турецкую кебабную, ресторан карибской кухни и пиццерию «Домино». Слева появляются облагороженные коттеджи 6-го Западного округа.

Винный магазин возвещает изменения в экономической географии района. С фонарных столбов теперь свисают корзины цветов. Рестораны здесь еще не пафосные, но уже довольно модные: «Брэкенбери», «Эйнджелси», какое-то вегетарианское заведение. В полумиле справа виднеются многоэтажки Уайт-сити[20]20
  Уайт-сити – соседний с Шепердс-Буш район; его называют «каменными джунглями» – там много дешевых многоквартирных домов, построенных в 1960–70-е годы.


[Закрыть] – Колин до сих пор живет там со своей мамой. На границе Уайт-сити, но уже среди частных, стоящих стена к стене кирпичных домов с бронзовыми дверными молотками на входе, находится и мое жилище. По милости «Фарли, Рэтчетт и Гуинн» это аккуратный беленький четырехкомнатный домик – две комнаты внизу, две наверху.

Тони и Нодж, которые все так и идут впереди, останавливаются у здания, похожего на супер-новый ресторан. Его облик минималистичен – кубические формы, затененные оконные стекла, голые бетонные стены. Зал ресторана заполнен на три четверти, все посетители явно редакторы Би-би-си, болтающие о всякой ерунде.

– Пришли, – объявляет Тони.

– По-моему, дерьмо, – говорит Нодж.

– Давайте зайдем, посмотрим, – предлагаю я.

Колин кивает. Он всегда кивает, всегда говорит только «да». Без выражения согласия не обходится ни одна его фраза. Оно у Колина сродни заиканию.

Входим, нас усаживают за столик у окна. Живот у меня бурчит в предвкушении. Приносят меню – не привычные старомодные меню в красной искусственной коже и с убойными ценами на курицу карри, мургх-алоо и бхинди-бхаджи, – а нечто, напоминающее пергаментные свитки, испещренные каллиграфическими письменами.

Мы снимаем верхнюю одежду, вешаем на спинки стульев и принимаемся изучать меню. Нодж нудит, Тони всех подначивает, Колин со всеми соглашается. У нас всегда так. Я же понемногу участвую и в том, и в другом, и в третьем. Если у меня и есть свое собственное амплуа, то это, пожалуй, вранье. В нем я силен.

Ноджа чтение меню обескураживает. Я понимаю это по тому, как сжимаются его губы, когда он пробегает глазами названия блюд, и как они белеют, когда он смотрит на цены. Таксисты зарабатывают меньше, чем принято думать, да к тому же Нодж с его потаенным, то есть напрочь отсутствующим, обаянием вряд ли получает большие чаевые.

– Намешали дерьма всякого, – заявляет он достаточно громко, чтобы проходящий мимо официант в иссиня-черном пиджаке без воротничка и с блестящими пуговицами скривил губы.

Я смотрю в меню и понимаю, что имеет в виду Нодж. «Лобстер под легким тминным соусом, покоящийся на чечевичной подстилке». Напротив меня сидит Тони с сияющей физиономией. Ему здесь определенно нравится.

– Попробовать, что ли, решми-кебаб? – говорит он.

Нодж замогильным голосом зачитывает из меню:

– «Этот куриный кебаб будет на вашей тарелке такой же роскошью, что и драгоценный атлас, в честь которого он получил свое название». – Сделав для пущего эффекта паузу, Нодж повторяет: – Намешали дерьма всякого.

Зануда он все-таки.

Тони не обращает на него внимания. Фешенебельная обстановка вынуждает его к сдержанности. В той же мере, в какой Ноджу хочется быть умным, Тони всегда стремится соответствовать обстановке, стилю и моде. Всем нам, каждому по-своему, хочется соответствовать. Наверное, поэтому-то я и боюсь рассказывать им про Веронику. Потому что я соответствую им. Это они помогают мне держаться на ногах, с ними все мое прошлое.

Короче говоря, от них не отделаешься. Не то чтобы мне этого хотелось. Не то чтобы этого хотелось даже мыслящей моей стороне. Но всяких разных сторон во мне много. И они беспардонно помыкают мной.

На прошлой неделе я чуть было этого не сделал. Я чуть не убил их. Чуть не забил до смерти. Серьезно, я не шучу. И все из-за Вероники. Это она заставила меня захотеть их убить.

Глава третья
Неприкасаемые, или Голубые кнопки

Это произошло в прошлый четверг, вечером. Мы были у меня дома, на окраине Уайт-сити. Район, надо сказать, весьма своеобразный – слишком уж неоднороден контингент жителей: здесь еще остались типажи, которые носят старомодные плоские кепки, курят самокрутки, пьют горькое пиво и вспоминают войну – все это пережитки пятидесятых – шестидесятых годов; но в основном здесь живут молодые пары – счастливые обладатели «вольво», «бимеров» и «пежо». Я предпочитаю однородность. Так я чувствую себя спокойнее в отвоеванном пространстве под солнцем.

Вероника пришла домой, точнее, в то место, которое вскоре станет ее домом, после долгого дня, заполненного кромсанием покойников. Иногда мне кажется, что я чувствую запах смерти, исходящий от нее. Как ни странно, это возбуждает. Это заставляет меня еще больше стараться в постели, чтобы опровергнуть сей непреложный, необратимый факт. В отношении смерти никто не хочет торговаться, в лучшем случае называют цену.

Но мы пока еще далеки от этих мыслей. Мы ведем самый незамысловатый образ жизни. Одна из особенностей сосуществования с девушкой – то, что не нужно ни разговаривать, ни производить впечатление, не нужно напрягаться вообще. Можно просто жить вместе. С приятелями так не получается. С ними надо что-то делать, чтобы подтверждать свой статус занимательного и интересного товарища. С ними молчание порождает неловкость. В отношениях с девушкой молчание допускается. И мы этим пользуемся. Молчим. И мне это нравится.

Еще совсем недавно мы с Вероникой встречались только по выходным – с вечера пятницы до воскресенья – и один раз в середине недели; таким образом, соотношение свободы к обязательствам было 3:4. Мне это кажется разумным соотношением. Чуть выше среднего (обычно 4:3), но гораздо ниже расклада постоянных отношений (0:7). Однако по мере приближения свадьбы соотношение С:0 резко падает. Вероника остается у меня почти каждую ночь, и соотношение приближается к 2:5 или даже 1:6. Но я, в общем-то, не против. Эти процессы не остановить в любом случае. Они органичны и неизбежны. Они происходят не по чьему-либо решению или желанию. Они просто происходят. Несколько раз в неделю я встречаюсь со своими друзьями, она – со своими, но при этом мы оба, не сговариваясь, приходим ночевать сюда.

Чувство свободы постепенно выветривается; возникает взаимное проникновение в пространство друг друга. Это не имеет отношения к хронологическому времени. Само присутствие Вероники, пусть еще не постоянное, меняет мое внутреннее ощущение, но не в слащаво-сентиментальном смысле. Я начинаю дышать по-другому, быстрее, интенсивнее, как будто кислорода может не хватить. Я постепенно меняюсь. Надеюсь, смогу к этому привыкнуть.

Дом я купил еще в 91-м, как только недвижимость подешевела. Я ждал этого момента, ждал, пока цены на жилье опустятся до того уровня, ниже которого уже падать некуда, и когда, после нескольких конвульсий на дне, рынок снова начнет оживать и цены поползут вверх. Я купил его за 120 тысяч, и сразу после этого ситуация на рынке недвижимости изменилась. Сейчас мой дом стоит в два раза дороже. Когда мне одиноко, или грустно, или я просто лежу в ванной, я этим себя успокаиваю. Я представляю себе цифру 120, она выплывает, крутится у меня над головой, потом начинает распадаться на кусочки, растягиваться, пока не принимает форму другой цифры: 250. Потом я превращаю ее в слова: четверть миллиона. Слово миллион вызывает трепет, мне хочется поиграть с ним. Мммиллион. Ммммммммммммиллион. Мммммммм.

Еще три раза по 250, и я миллионер. Тогда я точно буду счастлив. Тогда я буду победителем.

При условии, что Тони не заработает два миллиона.

Дом самый обыкновенный, и по конструкции, и по отделке. До того как я сломал перекрытия, в нем была стандартная планировка: две комнаты наверху, две внизу и выход из кухни в маленький дворик с крошечной лужайкой. Сейчас внизу одна большая комната с лестницей, ведущей от восточной стены наверх. Большое, светлое пространство, большие добротные деревянные окна со скользящими рамами. Отделка очень простая: на полу доска, белые стены, ничего лишнего, несколько гравюр. Веронике это кажется обезличенным, но я по опыту знаю, что нельзя придавать недвижимости слишком личный отпечаток, потому что, может случиться, что покупателю не понравится ваш вкус. Так что я решил не рисковать. Я не хочу ничего, что могло бы вызвать неприятие. В любом случае я здесь долго не задержусь; женитьба – подходящий случай продать этот дом за хорошие деньги.

Думаю, только одна стена в доме несет отпечаток моей личности и моей жизни, и то – все это можно убрать, перенести, удалить. Это огромный коллаж – действительно огромный: где-то пять на пять футов – из любительских фотографий. Я сделал для него раму на заказ. А потом методично вклеил туда все фотографии, которые были у меня в старых альбомах, лежали на дне ящиков, в коробках на чердаке. На площади в двадцать пять квадратных футов разместились сотни фотографий, среди них попадаются и черно-белые, но в основном цветные. Я клеил их целую ночь, в бредовом исступлении, через неделю после смерти отца. Это было в прошлом году. Это вернуло мне ощущение, что я все еще жив, что меня не сносит течением.

Я заметил, что Вероника рассматривает фотографии. Она часто так делает, хотя не знает большинства людей, на них изображенных. И правда, это море застывших лиц и тел притягивает, гипнотизирует. Каждый раз, глядя на коллаж, я нахожу что-то новое: лицо забытого друга, давно затерянный в памяти момент моей жизни. Жить – это значит забывать, забывать, а потом вдруг вспомнить. Моему коллажу удается выволочь наружу нечто неуловимое, без вести пропавшее, безнадежно утерянное. Состоящий из кусочков, он создает целостность. А кусочки эти – кусочки меня самого, все до единого.

Я подошел босиком и встал сзади. Не знаю, заметила она меня или нет, она была очень поглощена фотографиями. Мне кажется, что всякий раз, вступая в новые отношения, человек пытается выкрасть прошлое партнера, получить на него некие права собственности. И я думаю, разглядывание старых фотографий из той же серии. Но полностью завладеть прошлым невозможно. Вы показываете прежних спутников со смущением или гордостью. Рассказываете о поездках на дешевые средиземноморские курорты. Смеетесь над устаревшими нарядами. Это такая игра, такой эстрадный номер, но его нельзя недооценивать.

Я бросаю взгляд на первый попавшийся снимок. Небольшая фотография со скругленными углами. Что-то опустилось внутри, когда я посмотрел на нее. Джо, мой отец, обнимает меня, сидя на канапе, то есть на диване, в нашем доме на Рокли-роуд, в 12-м западном округе, западнее того места, где сейчас торговый центр. Но, если присмотреться, видно, что он меня не обнимает. Как подросток на первом свидании, он обвил рукой мои плечи и голову – мне лет семь-восемь, на мне спортивный костюм с эмблемой любимой футбольной команды, из которого я тогда не вылезал, – однако до меня не дотрагивается. Кажется, вот-вот обнимет, но я-то прекрасно знаю, что этого так и не случилось.

Я хорошо помню этот момент на диване. Мама стоит напротив и говорит, чтобы мы сели поближе, отец чувствует себя все неуютней и раздражается. Это видно по его лицу, по уже выцветающей улыбке. Я чувствую, как волны смущения исходят от отца, и краснею. Родимое пятно на лице наливается кровью и становится багровым. Я сжимаюсь. И это тоже видно на фотографии: меня как будто всосало внутрь – руки прижаты к груди, шея втянута, тело напряжено. Его рука так и не дотронулась до моего плеча. И в этом вся суть наших с отцом отношений. Его рука так и не дотянулась до меня.

Джо не был плохим, отнюдь. Я это понимаю, особенно теперь, когда он умер. Должен сказать, он мне всегда нравился. Но он был болезненно застенчив, и это диагноз. Он не терпел, когда к нему прикасались, неважно кто, я или моя мать, или кто-то еще, не потому, что он был холодным человеком, а потому, наверное, что это его сильно смущало. Может быть, кто-то ему сказал, что прикосновения – признак гомосексуальности или еще чего-то. Может быть, Грэмпс, этот старый ханжа. А вот и он сам, четвертый снимок слева, стоит со своей лопатой, лицо как из камня, ни намека на улыбку. Тогда они смотрели на вещи по-другому. Они считали, что любить – это делать то, что тебе говорят.

– Кто это? – Вероника показывает на крайний снимок в верхнем правом углу.

Я пытаюсь понять, какой именно снимок она имеет в виду.

– Там, где я в пачке, рядом со мной?

– Это разве ты?

– Хорош, правда?

– У вас что, маскарад был?

– Нет, это я устраивался на работу, проходил собеседование.

– А зачем ты надел пачку на собеседование?

Вероника иногда не сразу понимает, что я шучу.

Думаю, я к этому привыкну.

– Да нет. Конечно, был маскарад.

– А-а-а. Но я не эту имела в виду, а соседнюю.

– А, вот ту… это…

Потом, какую-то долю секунды, я пытаюсь вспомнить его имя. У него неровные зубы, светлые волосы, он очень высокого роста, родом с севера, из Ньюкастла. Три года мы были лучшими друзьями. Не разлей вода. Теперь вспомнил.

– Это Мартин Бакл.

– Я с ним не встречалась?

– Нет. Мы уже не общаемся.

– Почему?

– Не знаю. Просто разошлись.

И я несусь по течению дальше: моя жизнь, друзья, все, что было. Наконец потоком меня приносит к Вронки. И тут я падаю. Поправка. Уже упал.

Вронки выбирает наугад следующую фотографию.

– А это кто?

– Слева еще один Мартин, Мартин Кибл. Это его девушка, Сэлли. А я стою с… как его… Нивен какой-то там. Такое странное имя… Нивен, Нивен Бендер. Мы вместе учились в университете. Симпатичные ребята. Отличные ребята.

– Вы по-прежнему встречаетесь?

Я качаю головой. Мартин разбился на горных лыжах, но и с остальными мы давно не встречаемся. К тому времени он расстался с Сэлли. Кто знает, где она сейчас. Нивен Бендер осел где-то в Уэльсе. В прошлом году он прислал мне открытку на Рождество.

Я стал просматривать снимки в поисках старых друзей. Тэрри и Кэл – уехали в Америку. Эндрю Баракло – перестали общаться после того, как он слишком много проиграл мне в покер. Хотя я и отказывался брать деньги. Кэти Шаут – одна из лучших среди моих друзей-женщин. Вышла за парня, который терпеть меня не мог, что, впрочем, было взаимно. Так мы разошлись с Кэти. Пол Бэйкер – огромная копна соломенных волос и узкая грудная клетка. Переехал работать в Шотландию. Звонит иногда. У него уже трое детей.

Я все смотрю и смотрю. Несколько десятков лиц взирают с фотографий на меня, лиц некогда близких мне людей. С которыми я смеялся, делился секретами, выпивал, играл в дурацкие игры и которых я по-своему любил. Почти все они далеко. Обзавелись семьями и жильем в кредит в Уэстон-супер-Маре. Работают программистами за границей. Не могут или не хотят общаться. Выпали из поля зрения или из жизни. Старые друзья, с которыми я не общался годами, и не только потому, что нас разделяют расстояния, но и потому, что отношения естественным образом распадаются.

Друзья уходят по-разному. Иногда трагично. Среди лиц на фотографиях я могу различить одного наркомана, одного пропойцу, двое не вылезали из депрессии, один практически шизофреник, провел полгода в клинике. Есть там и те, с кем я ходил в школу, в институт, с кем я работал, с кем познакомился через друзей. И вдруг я понимаю, что большинство этих людей, добрую их половину, я не… мне не…

Не то, чтобы они мне не нравятся, просто они здесь потому, что всегда здесь были. Это дело привычки, что ли. Они – часть вашей жизни. Так или иначе, они не дают вам упасть, напоминают вам, кто вы, что с вами стало. Иногда это раздражает. Старые друзья могут превратиться в сухостой, в окаменелый лес. И тогда вы будете с трудом прокладывать себе путь через него, не для того, чтобы продвинуться вперед, а просто чтобы остаться в настоящем, чтобы прошлое не засосало.

Вероника теперь смотрит на другой угол коллажа, справа внизу. Этот угол особенный… одни и те же лица повторяются снова и снова. Я, Колин, Нодж и Тони. Осенью на празднике в Мюнхене Тони мочится на лобовое стекло фургона при включенных дворниках. Ибица, не то 93-й, не то 94-й? Мы все приняли экстази, это был дурдом. Я, Тони и Нодж забрасываем футбольными мячами Колина. Вот мы вчетвером ныряем в идеальной голубизны бассейн, не помню, где это было, может, мы тогда в первый раз отмечали 14 августа?

Просматривая снимки и перебирая прошлое в памяти, я подумал, что нас действительно осталось только четверо. Все остальные замкнулись в своих маленьких мирках, где нет места приятелям или где с ними не особенно считаются. С такими приятелями я иногда встречаюсь по отдельности, мы ужинаем или выпиваем, с ними и с их девушками или женами, я могу заехать к ним посмотреть на детей или пойти с ними вместе в кино. Но с этими тремя мы до сих пор встречаемся, скидываемся, выпиваем, устраиваем мальчишники, потешаемся друг над другом, над женщинами, надо всем подряд.

Все это здорово. Точнее, было здорово. Наверное, они считают, что с появлением Вероники все это в прошлом. Но, по-моему, совсем не обязательно. Нельзя просто так бросить своих друзей, даже если собираешься жениться. И я не буду их бросать. Вероника должна это понять. Это было бы по-женски. Мне всегда казалось, что женщины склонны к измене, склонны переоценивать свою связь с мужчиной в ущерб всему остальному. Господи, как я ненавижу это слово. Связь. Я представляю себе полную шлюпку родственников, связанных друг с другом веревками. Может быть, именно поэтому Вероника не нравится Ноджу, Тони и Колу. Они опасаются переоценки. По крайней мере, мне кажется, что она им не понравилась. Потому что, когда мы встретились все вместе в первый раз – это было несколько недель назад, – обстановка была как в разделочной морга, где работает Вронки. Леденящая. Никакого движения, никакой попытки сблизиться. Мы разошлись через полтора часа, за полчаса до закрытия паба.

Как будто читая мои мысли – интересно, как она это делает? – Вероника произнесла, не поворачивая головы:

– Я полагаю, это твои лучшие друзья.

– Кто? – спросил я, хотя прекрасно знал, кого она имеет в виду.

Она показала на фотографию 1984 года. Тони в образе варвара, фиолетовые волосы, из-под брюк торчат драные трико, высокие лакированные «мартинсы», я тоже выпендрился: волосы выкрашены в белый цвет, короткая стрижка, полосатые джинсы. Смотрю на Ноджа: его не узнать – худое лицо, ни намека на лысину, как будто другой человек, образ которого почти стерся в моей памяти. Тогда в его лице была чувственность, даже утонченность, сейчас это непроницаемая, глухая, вязкая стена. Я не помню, чтобы Нодж выглядел изящно или казался счастливым. А ведь было время, когда он носил яркую одежду: на нем канареечно-желтая футболка и зеленые брюки. Я так давно не видел на нем ничего, кроме серого, коричневого или черного, что уже и забыл, насколько прежде он был смелее в выборе цветовой гаммы. Только Колин почти не изменился: одет плохо, прыщавое лицо уже тогда оправдывалось и предчувствовало неудачи. Самая дешевая, самая низкопробная одежда. У меня сердце сжимается от боли, когда я смотрю на него. Бедный Кол. С ним я познакомился гораздо раньше, чем с остальными. Мы еще детьми играли вместе в футбол. Я тогда любил его, подумал я про себя и тут же устыдился этой мысли.

– Колин, Тони и Нодж.

– Полагаю, что да.

– А сколько у тебя всего друзей?

Я задумываюсь. Вопрос непростой. Я смотрю на снимки, а они со стены смотрят на меня. Десятки друзей или тех, кто когда-то был другом. Черт, это не так-то просто.

– Трудно сказать. Много. Думаю, больше, чем в среднем у человека моего возраста. В среднем обычно сколько? Десяток самых близких. Десяток менее близких. Около двадцати приятелей, с которыми общаешься очень редко. Кто-то остался со школы, кто-то из колледжа, с кем-то работал, среди них попадаются чьи-то бывшие. Парочка позаимствованных или уведенных у других друзей. Те, с кем снимал квартиру. Но сейчас их количество уменьшилось, это точно.

А откуда, интересно, у меня возникло ощущение, что этому кругу предстоит еще одно резкое сокращение? Потому что так всегда бывает после женитьбы. Еще одну связку верных друзей поглотит ненасытное болото истории.

Я развиваю свою мысль, остановиться не могу.

– Что такое друг? Кто-то, кто тебе симпатичен? Можно ли назвать другом человека, которого ты десять лет не видел и не горишь желанием увидеть? Есть ли у дружбы срок годности? Чем отличается друг от знакомого? Я не могу ответить.

– А ты попробуй.

– Зачем?

– Затем, что нам нужно составить список приглашенных на свадьбу.

Вот те раз!

– Я уже говорила тебе, что заказала ресторан, но там могут поместиться только шестьдесят человек. Это не так много, учитывая родственников с обеих сторон.

Тон изменился. С расслабленного, мечтательного – на резкий и деловой. Забавно, но с тех пор, как мы решили пожениться, резкость и деловитость гораздо определеннее проступили в ее чертах. Я знаю, что резкость и деловитость ей присущи. У нее очень успешная карьера: она одна из самых молодых патологоанатомов такого уровня в стране. Но я считал, что эти качества проявляются только по необходимости, чтобы заработать на хлеб с маслом. Жизнь заставляет. И вдруг я чувствую, что попал в число тех неизбежных ситуаций, с которыми надо справиться, которые надо, так сказать, проработать.

Ведь брак – тяжелый труд. Если мы собираемся прожить вместе целую жизнь, надо научиться уступать, так я понимаю. Во всяком случае, так все говорят.

– И что ты хочешь этим сказать?

– Тебе нужно решить, кого ты считаешь друзьями. Потому что на свадьбе для них остается не больше двадцати мест, а они могут привести с собой еще кого-то. Ведь у большинства есть кого с собой привести в этом возрасте – если, конечно, они не полные неудачники.