Текст книги "Блю из Уайт-сити"

Автор книги: Тим Лотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Только в рисовании наши с Колином способности – или, точнее, отсутствие оных – уравнивались. Каждый из нас был по-своему безнадежен. Я – из-за нетерпеливости и небрежности. Какие-то способности у меня имелись – по крайней мере, так говорили учителя, – но, чтобы достичь на их основе мастерства в рисовании, требовалась усидчивость, которой я не обладал. Я был не в состоянии сосредоточенно заниматься, мой разум зайца скакал вперед, увлекая меня за собой. Любая моя попытка перенести что-либо из реальной жизни на бумагу, сколько бы энергии, а порой воображения и красок, я в нее ни вкладывал, была обречена на провал из-за отсутствия техники.

Колин, как всегда, страдал из-за противоположных проблем. Его рисунки и картины были выполнены скрупулезно и с дотошностью, он прекрасно копировал плоские изображения, например, фотографию из журнала или букет цветов, украшавший какой-нибудь календарь. Но если нужно было скопировать что-то объемное, скажем, что-то из реальной жизни, или нарисовать картину на заданную тему, у него ничего не выходило. Карандаш либо кисточка как будто замирали в его руке, ему просто не хватало фантазии. Возможно, сейчас такую чрезмерную буквальность мышления, эту прямолинейность и пунктуальность признали бы слабой формой аутизма. Но именно за эту неспособность притворяться и выдавать себя за другого я его и любил.

Однажды учитель рисования, Вилли Нокер – нелепый человек с говорящей фамилией[27]27
  Фамилия Нокер (Knocher) в одном из значений переводится как придира.


[Закрыть], носивший берет, куривший в школе в нарушение всех правил и инструкций и пытавшийся вести себя как представитель богемы, к чему даже десятилетние мальчишки в Шепердс-Буш относились с презрением – попросил нарисовать картину на тему любви.

Услышав это, Колин остолбенел. Он всегда так реагировал в ситуациях, когда не знал, как себя вести. Я между тем уже наносил на бумагу ярко-красные, оранжевые и бордовые мазки, в которых угадывались сердечки, розочки и прочие символы весьма расплывчатого для подростка чувства – именно таким было мое тогдашнее представление о любви.

Сегодня я бы, наверное, нарисовал наручники.

На работу нам было дано два часа. Время от времени я оборачивался, чтобы посмотреть, как там Колин: на другом уроке я бы подсказал ему дату или помог сделать вычисление. Но на рисовании от меня толку было мало.

Я обнаружил, что столбняк у Колина прошел, и он корпел над натянутым белоснежным листом, приблизив лицо почти вплотную к бумаге и высунув язык, как всегда делал, выводя свои каллиграфические буквы. На щеках у него появился легкий румянец. Когда я встретился с ним глазами и подмигнул, стараясь поддержать, он отвел взгляд и, не ответив мне, снова склонился над рисунком. Я пожал плечами и продолжил свою мазню.

К началу второго часа мое терпение полностью истощилось. Посмотрев на свой рисунок, я увидел, какой кошмар у меня получился – ни идеи, ни системы, ни намека на какую-либо технику. Как будто спелые помидоры перемешали со взбитыми сливками. Рисовать мне надоело, и я начал глазеть по сторонам в поисках развлечения.

Почти все уже закончили и переговаривались шепотом, хихикали, скатывали бумажные шарики, макали их в краску и пуляли в соседей. Но Колин, сидевший в четырех рядах от меня, все еще рисовал что-то, почти прижавшись узкой грудью к листу. На лице замерла сосредоточенная гримаса. Кривые зубы, взлохмаченная шевелюра, непослушная челка сбилась на сторону. Кончик высунутого языка заострился: верный признак того, что он работает на пределе возможностей. Я хотел подойти и посмотреть на его рисунок, но пресловутая раскрепощенность Нокера на учеников не распространялась. Все должны были сидеть на месте и тихо ждать конца урока.

Наконец прозвенел звонок. Мою работу Нокер уже забрал, скривившись при этом, и теперь заканчивал обход класса. Я вышел из-за парты, но, вместо того чтобы пойти к выходу, направился к Колину, который по-прежнему сосредоточенно, со скрюченной спиной и видом страдальца водил кистью по листу бумаги. Как будто почувствовав мое приближение, он поднял на меня глаза. И тут… его как подменили. Я увидел на лице Колина признаки паники, легкой дрожью пробежавшей по всему его телу. Когда я подошел ближе, он начал затравленно смотреть по сторонам. Я и раньше видел, как он так делал, когда кто-нибудь из хулиганов загонял его в угол, но никогда прежде это не было адресовано мне. Я замешкался. И услышал за спиной голос Вилли Нокера:

– Урок закончен, Блю. Выйди из класса.

– Но, сэр, я…

– Ничего не знаю. Сейчас же выйди из класса.

Колин явно почувствовал облегчение и посмотрел на меня более приветливо. Пока я пятился к двери, он кивнул в направлении спортзала, проговорив одними губами:

– Встретимся там.

Нокер стоял уже около парты Колина. По инерции он продолжал говорить громким строгим голосом, которым обычно выгонял учеников из класса после звонка:

– Давай, Берден. Ты и вправду как тяжелая ноша, камень у всех на шее[28]28
  Фамилия Берден (Burden) переводится с английского как тяжелая ноша, бремя.


[Закрыть].

И тут случилось необъяснимое. Очевидно, торопившийся Нокер на секунду затормозил около Колина и, увидев рисунок, замер на месте. К этому времени класс уже практически опустел, только я задержался в ожидании Колина. Нокер взял листок с рисунком и повернул его к свету. Промелькнула недобрая улыбка, он взглянул на меня, стоявшего в дверях, потом снова на Колина, непривыкшего к излишнему вниманию и потому начавшего заметно нервничать. Теперь голос Нокера был мягче, от недавней категоричности не осталось и следа.

– Хорошая работа, Колин. Очень неплохо.

– Спасибо, сэр.

Окончательно меня сбило с толку то, что смущение Колина передалось Нокеру. Оно сквозило и в излишней поспешности, с которой он взял рисунок, и в том, что он положил его не поверх стопки, а засунул в середину и тут же ретировался к своему столу, неожиданно вернув голосу прежний тон:

– Ну и чего вы ждете? Что я вас поцелую?

– Нет, сэр. До свидания, сэр.

– Тогда исчезните.

Колин всегда побаивался учителей. Он тихо пошел к двери и тут опять увидел меня. Румянец еще не сошел с его щек. Пальцы у него были измазаны в краске, и он сделал вид, что собирается дотронуться до моих волос. Я засмеялся и увернулся, смахнув при этом краску с пальцев на его кипенно-белую нейлоновую рубашку. Получилось, будто рубашка забрызгана кровью из раны в сердце. Он погнался за мной по коридору, размахивая руками. Кто-то из учителей прикрикнул на нас, и мы, задыхаясь, перешли на шаг. У фонтанчика с питьевой водой Колин остановился, чтобы смочить горло.

– А что ты нарисовал?

Он поднял голову, не глядя на меня.

– Да так. Ничего. Ерунду какую-то.

– У меня тоже ерунда. Похоже на блевотину.

Колин засмеялся.

– И у меня похоже.

Он провел рукой по моим волосам, измазав мне голубой краской челку и оставив крапинку на родимом пятне.

Всю перемену мы бегали, обливались водой, играли в салки и в футбол, приспособив вместо мяча скомканную газету, и к тому времени, когда прозвонил звонок, я успел забыть о странной сцене с Колином и Вилли Нокером.

Во второй половине дня у нас с Колином было разное расписание. Поточная система, возникшая скорее от недостатка аудиторий, чем от заботы об эффективности образовательного процесса, разлучала нас довольно часто. Поэтому в тот день я проходил в одиночестве мимо кабинета рисования, направляясь на урок… неважно, на какой-то урок. Заглянув внутрь, я обнаружил, что в кабинете никого нет. На столе Нокера лежала стопка рисунков. Я вспомнил о странной сцене, и мной снова овладело любопытство. Открыв дверь, я вошел. Внутри пахло масляными красками, шоколадом и натопленными батареями.

Когда я протянул руку к стопке с работами, мне показалось, что я совершаю нечто запретное, как будто подсматриваю в замочную скважину за взрослой, закрытой от меня жизнью. Я начал перебирать листы, разыскивая рисунок Колина. Мне было приятно, что остальные работы оказались не лучше моей. Практически все вариации десятилетних художников на тему любви были бесформенны, включали розовые сердечки и плохо нарисованные женские фигурки, торчащие как палки.

Я узнал работу Колина до того, как прочел неизменно безупречную подпись в углу. Вернее, узнал изображенное на рисунке место, хотя он и лежал вверх ногами. Картина была написана яркими, сочными красками: преобладали чистейший желтый, леденцово-голубой и огненно-красный.

Подозреваю, что она была не многим лучше остальных. Но что-то в ней притягивало взгляд, что-то, заставившее Нокера остановиться и задуматься. Я не сразу это понял, мое детское воображение было сковано привлеченным к ней вниманием и смущением автора при моем приближении.

На картине был запечатлен остров – желтое пространство, окруженное водой. На горизонте виднелись холмы, чайки, пляж, все, что соответствует детскому представлению о побережье. В небе светило нелепое солнце, слишком круглое, слишком желтое. Ничего особенного.

Необычными были две маленькие человеческие фигурки на фоне большого острова. Словно две утлые лодочки в безбрежном океане бежали они по песку. На других рисунках люди были большими, нарисованными на переднем плане, в центре. А здесь – огромный, пустынный пляж и на нем две фигурки. Скорее всего, Колин весь урок вырисовывал этих крошечных бледных человечков, утопающих в буйстве окружающих сочных красок. Искривленные конечности указывали на то, что Колин, скорее всего, намеревался изобразить их бегущими. Две палки, торчащие из этих фигурок, соединялись – человечки держались за руки. Может быть, обнимались. У одного волосы были светлые, у другого – темные. Можно было догадаться, что художник пытался изобразить волны, набегающие на их розовые ноги.

Глядя на картину, я понял, что заставило Нокера остановиться. Несмотря на смазанную там и сям краску, на плохо выстроенную перспективу, на отсутствие объема (я уже говорил, что восприятие у Колина было плоским), картина излучала свет. Дело было не в общем фоне, а в этих фигурках. В них, даже плохо нарисованных, таилась какая-то загадка. Их окружало бледное свечение, как будто они пребывали в своем собственном, обособленном мире. Лиц было не разобрать, но создавалось ощущение, что они выражают радость, это непонятным образом передавалось несколькими грубыми мазками. Черты лица мальчика с темными волосами угадывались с трудом. А у второго – блондина – наоборот, были четко прорисованные глаза, рот, нос…

Я сразу же понял, что блондин – это я (хотя рисунок не имел ни малейшего сходства со мной, Колин просто не сумел бы его передать), но было неясно, почему у меня черты лица четкие, а у Колина смазанные. Только спустя годы я сообразил, что Колин не видел себя со стороны и использовал мое изображение как зеркало, как отражатель звука. Как нить, ведущую во внешний мир.

Я вглядывался в рисунок. Это трудно объяснить. Конечно, с точки зрения живописи, он никуда не годился, но в нем было чувство, проступившее даже на бесчувственной бумаге. Именно то чувство, которое просил изобразить Нокер, – любовь. И пусть, стоя тогда в классе, я не мог сформулировать все так, как сейчас, но на уровне эмоций ощутил это кожей, не умея выразить словами. И я понял, почему Колин смутился. Даже в десять лет дети – по крайней мере, мальчики – уже знают, что проявления любви нелепы, недостойны и лучше их избегать. У меня не укладывалось в голове, что заставило его нарисовать эту картину – все равно, что раздеться при всех.

Я смотрел на рисунок и чувствовал, как от смущения у меня стягивает кожу. Нокер, конечно, не подозревал, что там изображены мы с Колином, и брошенный на меня взгляд не мог содержать никакого намека. Но смущение – естественная, привычная реакция – прикрывало более глубокое чувство, в котором мне нелегко было признаться, чувство ответной любви, чувство благодарности за рисунок и за сильную искреннюю привязанность Колина ко мне. Я пытался избавиться от этого чувства, стряхнуть его, как собака стряхивает воду, пытался оставить только смущение и нечто вроде возмущения тем, что мое частное пространство было нарушено. Колину я ничего не сказал. Когда на следующей неделе работы раздали, я старался не смотреть в его сторону и ощутил облегчение, увидев, как после урока он засунул рисунок в портфель раньше, чем кто-либо успел его увидеть. Как всегда, ему поставили четверку.

Дело в том, что в нашем случае – знаю, что так часто говорят применительно к отношениям между детьми и, как правило, беспочвенно, но у нас именно такой, теперь уже почти не встречающийся, случай – дружба была абсолютно искренней, в ней не было хитрости и уловок. Точнее, они были, но снаружи, в строго определенном для них месте и в соответствии с четко выработанными правилами. За игровым столом, на спортивных площадках. Все возможные осложнения происходили только там, и нашей дружбы не касались. Дружба оставалась кристально чистой и незапятнанной. Это может показаться странным, ведь детей (так же, как их загадочных дальних родственников – взрослых) переполняют желания, страсти, потребности и беспричинные недовольства. Сейчас мне уже трудно понять, как нам удалось выстроить стену и оградить себя от всей грязи и нечистот, или мне просто изменяет память.

Но одно несомненно – это было золотое время, дружба без задней мысли, без осложнений и жестокого расчета, дававшаяся нам так же легко, как умение дышать, любовь, о которой мы не говорили, но которая всегда была с нами и ничем не омрачалась.

Однако ничто не вечно. В конце концов я его предал. Не из-за картины. Просто… просто так сложилась жизнь, не ведающая пощады. Я разбил его сердце: тонкий, нежный панцирь черепашки треснул от одного направленного удара. Конечно, я не хотел. Но это было неизбежно. С друзьями всегда так: независимо от того, насколько глубока любовь между вами, насколько вы близки и дороги друг другу, наступает время, когда вам приходится расставаться, приходится обрубать друзей. Ради того, чтобы не стоять на месте, ради того, чтобы двигаться вперед. Движение по жизни требует некоторой беспощадности, или… или ты, или тебя. Жизнь полна перемен, а они несут с собой боль.

Глава восьмая
Как правильно молиться

В четверг после работы я заехал к Веронике. До нашей свадьбы, которая пройдет в Храме всех святых на Рэйвенскорт-парк, в двухстах метрах от моего дома, осталось два месяца. Вероника скоро должна прийти из морга.

Отличная фраза. Неплохо звучит. «Моя жена вот-вот придет из морга. Да-да. Она, знаете ли, зарабатывает на жизнь, кромсая мертвецов. Зарплата не Бог весть какая, зато огромное удовлетворение от работы. А ведь это самое главное, не так ли?»

Что я делаю? Женюсь на женщине, которую знаю всего несколько месяцев и которая по сорок часов в неделю потрошит покойников как торговка рыбой – скумбрию. Я, наверное, сошел с ума. Тони правильно сказал: мне всего лишь тридцать, в запасе еще как минимум пять лет, пока ставки мои не начнут падать, пока я не начну терять форму, и не нужно будет срочно решать этот вопрос, пять лет до того момента, когда Обязательства окончательно возобладают над Свободой.

Но она так нужна мне. Сидя в квартире, я представляю, как она едет в машине, тормозит на светофоре, стоит в пробке. Я умоляю светофор переключиться на зеленый, прошу машины расступиться и пропустить ее. Что за таинственная сила руководит мной? Не знаю, нравится ли мне такое развитие событий. Я не предполагал, что любовь подразумевает столь сильную зависимость и… уязвимость.

Да и любовь ли это? Может, просто помехи, исходящие от моих гениталий, искажают реальную картину? Не исключено. На то и существуют наши мужские гормоны, чтобы искажать восприятие. Как можно в этом разобраться? Как можно вообще быть в чем-то уверенным?

Я долго думал и пришел к выводу: предстоящая женитьба меня тяготит. Я ждал подходящего случая, чтобы сказать об этом Вронки, но он так и не подвернулся. В последний момент я всегда отступал. Не то чтобы я передумал. Просто мне трудно переварить масштаб этих событий.

А может, я ищу оправдание. Может, я не хочу, чтобы подходящий случай подвернулся. Господи! Ничего не понимаю. Я хочу, чтобы все разрешилось, так или иначе. Нет ничего хуже неопределенности. А время идет, и дать задний ход с каждым днем все труднее. Жизнь специально так устроена. Чтобы нельзя было выпутаться. Отлаженный механизм выкручивания рук.

С церковью уже договорились, ресторан зарезервировали, приглашения разослали, машины заказали, медовый месяц оплатили. Сейчас дать задний ход просто… неудобно.

Я бесцельно брожу по квартире, безотчетно оценивая ее наметанным глазом профессионала. Я отговаривал Вронки от этой покупки. И место в северном Кенсингтоне не лучшее, и дом старый, после реконструкции. Кто живет под нами в такой же однокомнатной квартире, мы толком не знаем. Там проходной двор – постоянно кто-то входит и выходит, хлопая металлической дверью под невнятный скулеж дворняги с примесью бультерьера. В моем представлении это означает одно: дом поганый. Но Веронике он безумно нравится.

Главную роль в покупке сыграли ощущения, потому что на нее квартира произвела очень приятное, гостеприимное впечатление. Я пытался ей втолковать, что это всего лишь кирпичи и цемент, что она вкладывает деньги в недвижимое имущество, а не покупает плюшевого медведя. А она о своем, о положительных вибрациях.

Люди все-таки чудные. Я понял это, занимаясь недвижимостью. Вот, например, на книжной полке стоит внушительный том «Анатомии» Грея. Чистая наука. А рядом «Астрология, судьба и будущее человечества». Чистое дерьмо. Как может человек быть таким умным и таким глупым одновременно?

Я часто обнаруживаю подобные противоречия и в самом себе.

Как бы то ни было, подруга Вронки – специалист по фэн-шуй сказала, что квартира замечательная. На том и порешили.

Я слоняюсь по комнате в ожидании Вероники, пытаясь понять, кто же из нас был прав, а кто ошибся. Рассматриваю другие книжки на полках, купленных в «ИКЕА», которые я помогал собрать. Здесь есть все, что пожелаете: буддизм, суфизм, дзен, вудуизм, джайнизм. Еще есть «Дневник Бриджит Джоунз», «Интеллект чувств», «Мужчины с Марса», «Женщины с Венеры». Книги Остин, Бронте, Элиот, Вульф (Вирджинии) и Вульф (Наоми). «Джаз» Тони Моррисона. Непрочитанная «Чудовище и блондинка» Марины Уорнер. Средней паршивости джентльменский набор тридцатилетней женщины. В общем, неплохо. Гораздо лучше стандартов Шепердс-Буш.

Теперь, собственно, квартира. Конечно, красивые большие окна, деревянные полы, приличного размера кухня, высокие потолки, отреставрированный камин. Все прибамбасы, от которых барышни млеют. Но есть вещи, вызывающие у меня беспокойство. Во-первых, агентство, через которое квартира куплена: «Бартлет и Багл». У меня нет и тени сомнения в том, что БИБ – самые скользкие, ненадежные и сомнительные агенты в Западном Лондоне; в моих словах есть доля восхищения. Грязный Боб – папа римский по сравнению с их домовладельцами. БИБ – или Бамфакен и Биллет, как мы зовем их между собой – выставляют квартиры на полпроцента дешевле, чем остальные агенты. Конечно, есть вероятность, что по чистой случайности среди того, чем они торгуют, попадается приличное жилье, и, возможно, эта квартира как раз тот самый случай. Но мне не нравится сочетание высохших деревьев во дворе и оштукатуренного, свежевыкрашенного подъезда. Уж больно хороший способ прикрыть всевозможные трещины.

Кроме того, я никогда ничего не слышал о домовладельце, хотя занимаюсь недвижимостью в этой части города около десяти лет, а подозрительно низкая плата на содержание дома в последние пять лет наводит на мысль: что-то не так. Все указывает на то, что нас ожидает неприятный сюрприз в виде покосившегося флигеля или протекающей крыши, или поехавшего фундамента. Но мне импонирует, что она поступает так, как ей хочется, покупает квартиру, которая ей нравится. Она очень независима, и я отношусь к этому с уважением. До определенного предела, конечно.

Я вздыхаю и смотрю на часы. Она опаздывает. Не могу сказать, что я в восторге от программы на сегодняшний вечер. Однако, поскольку Тони будет моим шафером, я решил, что надо наладить мосты между ним и Вероникой. Во время встречи в пабе первые полчаса Тони пытался очаровать Веронику. Она упорно не реагировала, он обиделся, и они практически не общались. Сегодня я постараюсь по возможности залатать образовавшиеся бреши.

Правда, с самого начала все пошло не по плану. Мы собирались втроем посидеть в «Эйнджелси». Я хотел, чтобы мы немного выпили, расслабились, и тогда бы я завел разговор о шафере. Потом вдруг Вероника выяснила, что некий Кристофер Кроули, которого ее подруга (та самая, что одобрила покупку квартиры) считает гением спиритизма, выступает в Кенсингтон-Холле как раз в вечер нашей встречи, то есть сегодня. Это только на час. Так что можно она сходит на выступление, а потом присоединится к нам? Я не был против, но когда я сказал об этом Тони, он решил тоже пойти на выступление. Сначала я решил, что он шутит, но оказалось, нет. И вот мы встречаемся на Черчилл-Армз, и все вместе идем слушать гуру, а после этого отправляемся в «Эйнджелси». Я пытался его отговорить, но он уперся. Вероника, наивная дурочка, пришла в полный восторг и даже сказала, что, наверное, ошиблась в Тони. Знала бы она, что у Тони-Бриллиантового есть еще одна кличка: Тони-доведу-до-ручки.

Я слышу, как поворачивается ключ в замке. Дверь открывается, и вбегает Вероника. Выглядит очень элегантно: как будто весь день мирно провела в банке за компьютером. Прическа идеальная, волосок к волоску. Улыбка на лице выражает готовность помочь: приветливая, но не слишком открытая – маленькие зубки почти не видны. На меня едва взглянула. А я невольно посмотрел на ее руки: не осталось ли на них следов крови.

– Привет, малыш, – бросает она на ходу. – Который час?

Придаю голосу некоторую суровость:

– Я тоже рад тебя видеть. Малыш.

Она тормозит, разворачивается и приближается ко мне с виноватым выражением на лице. Целует меня в губы, потом еще раз и, отпустив, одаряет очаровательной улыбкой, после чего продолжает прерванный поход в ванную.

– Прости, Фрэнки. У меня был тяжелый день. Уверена, что подробности будут тебе неинтересны. Это не для твоей тонкой организации. Я сама знаю, что опоздала. Можешь посмотреть, который час?

Я заглядываю в кухню, где висят единственные в доме часы. Вероника между тем уже успела снять пальто и туфли и стоит у двери в ванную.

– Семь.

– Хорошо. Значит, у меня пятнадцать минут. Тони не передумал?

– По-моему, нет. Мы встречаемся у Черчилл-Армз.

Из ванной раздаются странные клокочущие звуки. Из-за двери слышен голос Вероники:

– Какой он милый. А ведь я сначала подумала… Боже, что это?

– Что?

– Вода, она… желтая. Нет, коричневая. Это невозможно!

– Дай ей немного стечь.

Водопроводный рев достигает апогея. Через минуту-другую до меня доносится звук спускаемой в унитазе воды. Я изучаю тонкие, толщиной с волос, трещины на потолке, они вылезают из-под карниза.

– Ну, как вода?

– Уже лучше, хотя и попахивает тухлыми яйцами. Я все же быстренько приму душ. Ты можешь принести мою книжку? Она в сумочке. Такая красная обложка. «Как правильно молиться».

– Сейчас.

– Положи, пожалуйста, около двери.

Я кладу книгу под дверь и усаживаюсь на кухне. На столе лежит небольшая брошюрка с изображением солнца или какого-то сгустка света на обложке. Надпись внизу гласит: «Кристофер Кроули и Всемирный университет спиритизма: Власть Символа и Зов Мифа».

На маленькой фотографии сам Кроули: симпатичный белый мужчина, загорелый, в хорошо сшитом сером костюме. У него голливудская улыбка, хотя со слов Вероники я понял, что родом он из Центральной Англии.

Я пробегаю глазами по тексту на обложке. Слышно, как сливается вода в ванной. Я продолжаю читать. Оказывается, Всемирный университет спиритизма проводит несколько семинаров в этом месяце.

«*Позитивное мышление. Как позволить сознанию воспринимать мир позитивно. Техника позитивного восприятия (ТПВ). Как обезвредить негатив, исходящий от окружающих. Как научиться мыслить эффективно.

* Искусство построения отношений. Четыре основных вида отношений. Как избежать осуждения других и не осуждать самому. Десять принципов построения успешных, счастливых и гармоничных отношений.

* Истинный смысл Лидерства, Познания и Жизни. Истинная сила в умении быть самим собой. Загляните внутрь себя. Найдите руководство к действию не снаружи, а внутри.

* Уважайте себя. В этом секрет неизменного успеха. Найдите свое скрытое, духовное „я“. Специальные упражнения научат вас принимать себя.

* Научитесь управлять собой. Невозможно управлять внешними обстоятельствами, но можно научиться приноравливаться к меняющимся обстоятельствам. Этой способностью вы сможете управлять».

Я зеваю и откладываю брошюру. Все это кажется достаточно разумным. Не понимаю, почему это так меня раздражает. Наверное, потому, что угрожает моему взгляду на мир, моей философии и религии, которые заключаются в следующем: Никто Ничего Не Знает. Возможно, я ошибаюсь. Возможно. Если никто ничего не знает, то я не исключение. А это значит, что с некоторой вероятностью каждый знает очень много.

Я снова смотрю на часы, иду к двери и кричу:

– Семь пятнадцать. Нам пора выходить.

И тут же из-за двери появляется Вероника, как будто стояла там наготове. Она порозовела, от нее пахнет сандаловым деревом, точнее, так, как, по моему мнению, должно пахнуть сандаловое дерево, хотя я его никогда не нюхал. От пара кончик носа морщится. Эластичная мини-юбка оставляет ноги почти открытыми. Сверху белая блузка из какого-то прозрачного материала. Гель сделал волосы чуть темнее обычного. Она выглядит очень сексуально, припухлые веки несколько отяжелели после душа. В постели Вронки потрясающая, может быть, это компенсация за день, проведенный рядом со смертью. Она улыбается мне мимоходом. По глазам видно, что думает о чем-то своем, проверяет, все ли на месте. Мобильный телефон взяла? Кошелек не забыла? Тампакс – он может понадобиться. Пару резинок, на всякий случай. Ключи. В руках она все еще держит книгу «Как надо молиться». Это раздражает меня больше, чем то, что я прочел в брошюре Кроули. Вронки направляется к двери. Двигается она несколько скованно, как будто решает, какую ногу куда поставить, прежде чем опустить на пол, как Бемби, делающий первые шаги под руководством кролика Тампера. Не очень изящно, трогательно-неуклюже.

– Ладно. Пошли.

Сверху она надевает красную шерстяную куртку до колен, немного расклешенную книзу, и открывает дверь.

Пока мы спускаемся по лестнице, я спрашиваю:

– Будешь сегодня молиться?

Я говорю это противным тоном. Даже с раздражением. Но остановиться почему-то не могу. Вероника не обращает на меня внимания.

Мы садимся в «бимер», окунаясь в смешанный запах кожаных сидений и того, как, по моим представлениям, должно пахнуть сандаловое дерево. Вронки снимает куртку и бросает ее на заднее сиденье. На глаза мне снова попадается красная книжечка. Она по-прежнему бесит меня. Я чувствую, что, как никогда близок к конфликту. Вронки достает упаковку жвачки без сахара.

– Ты не помолишься, прежде чем начнешь жевать?

На этот раз она поворачивается ко мне, рот приоткрыт.

– В чем дело, Фрэнки? Тебе плохо оттого, что я взяла с собой книгу? Это оскорбляет твою приверженность идее поросячьего невежества?

Я завожу мотор. Мне одновременно и хочется ссоры и не хочется.

– Вовсе нет. Просто я большой поклонник умных книжек. Тебе это известно.

Ударение на умных.

– Вот как. А эта недостаточно умна для того, чтобы ее читала твоя невеста? Я тебя компрометирую?

Разворачиваюсь по направлению к Лэдброук-гроув. С боковой улицы передо мной пытается вклиниться эскорт, мятый, как будто по нему ходили, но я не пропускаю. Водитель открывает окно и что-то кричит мне. Я показываю ему красноречивую комбинацию из пальцев и упорно продолжаю двигаться по направлению к перекрестку, потом резко торможу. Сам не понимаю, из-за чего я так завелся. Просто что-то внутри меня требует выхода.

– Нет. Но мне кажется, молитва – способ успокоиться для тех, в ком надежда преобладает над разумом.

– Ты хочешь сказать, что я тупая?

– Я не говорил, что ты…

– Конечно, я тупая. Именно поэтому я высококвалифицированный специалист. А ты торговец недвижимостью.

Очень долгая пауза. Мы едем вверх по Лэдброук-гроув к развязке с Холланд-парк-авеню. В то время как я пытаюсь понять, что же меня так гложет, Вероника нарушает молчание:

– А ты когда-нибудь молишься?

– Молюсь? – переспрашиваю я, как будто не понимаю, что она имеет в виду.

– Да. Встаешь на колени. Смиряешься. Просишь о помощи.

– Мне помощь не нужна. Я в состоянии сам о себе позаботиться.

Даже удивительно, сколько злобы и противодействия в моих словах. Вероника вжимается в сиденье. Я начинаю суетиться, настраивать радио. Мы поворачиваем на Ноттинг-Хилл-Гейт. Пора исправлять положение.

– Прости, Вероника. Я сегодня слегка на взводе. Решается вопрос о месячном бонусе, а он был бы не лишним при наших свадебных расходах. Траты предстоят немалые. И ради чего все это? Мы постоянно срываемся друг на друге с тех пор, как решили пожениться. Честно говоря, я срываюсь на всех. Наверное, это стресс.

Вероника молчит. Я продолжаю лепетать.

– Сейчас у нас непростой период. Но он неизбежен. Все через него проходят. Я думаю, это неотъемлемая часть процесса в целом. Просто надо научиться жить в… новых обстоятельствах. Важно пропустить их через себя. То есть, если ты по-другому начнешь смотреть на мир, пройдя через это испытание, значит, ты изменился, так ведь?

Вероника по-прежнему молчит. Теперь уже я не знаю, что еще можно сказать, и тоже замолкаю. Через несколько секунд она начинает говорить все тем же спокойным, мягким тоном:

– Ну, так что?

– Что?

– Ты молишься хотя бы иногда?

– Ты все еще об этом?

– Я только второй раз спросила.

– Конечно, нет. Кому молиться? Санта Клаусу? Рождественской звезде?

– Когда ты последний раз молился?

– Господи, мы можем поговорить о чем-нибудь еще?

Последний вопрос я выкрикиваю, и довольно громко. Вероника снова вжимается в сиденье. Я разозлился не на шутку, внутри словно все оборвалось. Неожиданно для себя я чувствую, как по щеке катится слеза. И злость превращается в нечто другое, гораздо более мягкое и печальное. Я начинаю говорить, когда мы уже подъезжаем к Черчилл. С ходу задом припарковываюсь в небольшое пространство между машинами. Мы продолжаем сидеть в салоне. Мой голос еле слышен.

– Я давно не молился. Наверное, лет десять.

– Не помогло?

– Нет.

– О чем ты просил?

Она еще не успела задать этот вопрос, а я уже бормочу, сухо и бесчувственно: