Текст книги "Улей (ЛП)"

Автор книги: Тим Каррэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Он только раз оглянулся через плечо, думая, что увидел какую-то зловещую инопланетную фигуру, движущуюся на него сквозь метель...

12

Следующим утром, перед началом дня, парни болтались в кают-компании, жевали яичницу-болтунью с беконом, потягивая кофе и куря сигареты, и трепались.

"Я вам кое-что скажу, ребята, – сказал Рутковский, – ЛаХьюн просто помешался на всем этом. Ни связи, ни почты... я имею в виду, какого черта? Что за шпионские страсти? Из-за тех мертвых существ, которые могут оказаться инопланетянами? Иисусе, и что? Что, если они инопланетяне? Он не может запереть нас здесь, как заключенных. Это неправильно, и кто-то должен что-то с этим делать".

Сент-Оурс прикурил еще одну сигарету от окурка первой, вопиющим образом игнорируя табличку "НЕ КУРИТЬ" на стене и получая суровые взгляды от некоторых ученых, которые пытались есть.

– Да, надо что-то делать. И это должны сделать мы. Ты же знаешь, что эти чертовы яйцеголовые и пальцем не пошевельнут. Вы запираете их в чулане с микроскопом, и их все устраивает. Как мне кажется, ЛаХьюн малость спятил, и он примерно в шести дюймах от того, чтобы быть таким же сумасшедшим, как Линд. Он думает, что он главный? Хорошо, если бы мы были в море и капитан сошел с ума..."

– Мятеж? – сказал Рутковский, – Забудь.

– У тебя есть идея получше?

Если у Рутковского и была, то он не признал этого.

Майнер сидел, наблюдая за ними и размышляя. Он знал этих двоих. Он зимовал с ними полдюжины раз. Рутковский был болтлив не в меру, любил трепаться о пустом, но, в сущности, был безобиден. Сент-Оурс, однако, был трудный случай. Он также любил поговорить, но был большим мальчиком и не гнушался пускать в ход кулаки, если кто-то бесил или мешал ему. Выпив, любил подраться, и прямо сейчас его дыхание пахло виски.

– Мы не можем творить подобную хрень, – сказал Мейнер, хотя часть его и обрадовалась этой идее, – придет весна, они бросят нас в тюрягу.

– Черт, мы не можем, – сказал Сент-Оурс, – давай я сделаю это. Я хотел бы вывести этого маленького клеща ЛаХьюна на улицу и выбить из него сопли.

Майнер даже не удосужился это прокомментировать. Вид пары парней в этой минусовой темноте, танцующих в ECW, был забавным.

– Просто успокойся, – сказал Рутковский, – ЛаХьюн – мальчик-кнопка компании. Нажми кнопку А, он гадит. Нажми кнопку B, он запрет нас. Он просто делает то, что всегда делают гандоны вроде него. Все из-за мумий. Он следует протоколу NSF, и это из-за этих чертовых мумий.

– Это вина Гейтса, – сказал Сент-Оурс.

– Конечно. Но нельзя винить его из-за чего-то подобного. Как ребенок, впервые обнаруживший свой член, он не может не вытащить его и не потянуть за него. Кроме того, Гейтс неплохой тип. Вы можете поговорить с парнем. Дерьмо, ты даже можешь поговорить с ним о кисках. Он в порядке. Не то, что некоторые из этих мартышек, – Рутковский бросил взгляд на нескольких ученых за соседним столиком, чудо-мальчиков, которые бурили на озере Вордог, – он в порядке. Видите ли, парни, проблема в этих мумиях. Если бы они исчезли, ЛаХьюн мог бы вытащить дюйм или два стального прута из своей задницы и позволить нам снова присоединиться к чертовому миру.

– Ты собираешься их украсть? – спросил Сент-Оурс.

– Ну, может быть, потерять, назовем это так. В любом случае, нам есть над чем подумать.

– И чем скорее, тем лучше, – сказал Майнер, его рука дрожала, когда он поднес чашку с кофе к губам.

– Тебе... тебе все еще снятся эти кошмары?

Майнер слабо кивнул.

– Каждую ночь... сумасшедшее дерьмо. Даже когда мне удается заснуть, я просыпаюсь в холодном поту.

– Эти штуки там, – сказал Сент-Оурс, выглядел он неважно, – я не настолько крут, чтобы отрицать, что они добрались и до меня. Нет, не смотри на меня так, блять, Рутковский. Тебе тоже снятся сны. Нам всем снятся сны. Даже эти яйцеголовым.

– О... о чем твои сны? – Майнер хотел знать.

Рутковский поерзал на стуле, облизал губы. – Я не помню точно, но то, что помню... что-то о цветах или формах, движущихся существах, которые не должны двигаться.

– Я помню некоторые из своих, – сказал Сент-Оурс. Он вытащил сигарету, позволил дыму выплыть через ноздри и мимо этих широко раскрытых пустых глаз. – Город... мне снится город... но он не похож ни на один город, который вы когда-либо видели. Башни, и пирамиды, и шахты, соты, ведущие сквозь камень, никуда не выходят, кроме самих себя. Мне снится, что я лечу над городом, быстро двигаюсь, а со мной летят другие, и все они похожи на этих уродливых мудаков в хижине. Мы... мы летим, а потом ныряем вниз, в эти дыры и пустоты, потом... потом я просыпаюсь. Я не хочу вспоминать, что происходит в этих дырах.

– Мне тоже иногда снятся дыры, – признался Майнер, – как туннели, идущие вверх и вниз, влево и вправо... блуждаю в этих туннелях и слышу жужжание, как у ос, только это жужжание похоже на слова, которые я понимаю. Мне страшно до усрачки, во сне. Я знаю, что эти голоса что-то хотят от меня.

Он остановился. Ей-богу, этого было достаточно. Он не собирался идти дальше, он не собирался ковырять струпья своих кошмаров до тех пор, пока вся эта черная кровь не потечет снова. Он не собирался рассказывать им об остальном. Туннели и высокие каменные комнаты, эти существа стояли вокруг, пока Мейнер и десятки других лежали на столах. Существа... О Господи... эти существа собирались влезть в их головы и трогать их, втыкать в них вещи и взрезать их лезвиями света, проводя опыты над ними... и боль, вся боль... вонзающиеся в него иглы, режущие ножи, трубки, застрявшие в голове, и о, милый Иисусе, агония, агония, пока эти вибрирующие голоса продолжают говорить и говорить, руки, которые не были руками, а чем-то вроде веток или прутьев, которые разбирают его на части и собирают его снова...

Рутковский внезапно стал седым и старым: "Мне это не нравится, просто не нравится. Те сны... они такие знакомые, понимаете? Как будто я видел все это раньше, пережил все это дерьмо много лет назад. Это не имеет смысла".

Не имело. Не на поверхности. Но они все это чувствовали, это чувство знакомства, это дежавю, от которого они не могли избавиться. Оно преследовало их. Так же, как и в первый раз, когда они увидели мумии – все они безоговорочно знали, что видели их раньше, очень давно, и страх, который внушали эти существа, был врожденным и древним, обрывком воспоминаний из туманного, забытого прошлого.

"Да, я помню этих существ, как-то помню, – сказал Сент-Оурс, – ебать меня, но Гейтс точно открыл ящик Пандоры".

И, Боже, как это было правдиво.

Майнер знал, что это было правдой, как знал, что боится закрыть глаза даже на мгновение. Потому что, когда он это делал, приходили сны, и существа выплывали из темноты, эти жужжащие голоса в его голове, наполнявшие его, ломавшие его. А иногда, да, иногда, даже когда он не спал, когда просыпался от кошмаров в три часа ночи, весь в поту и дрожащий, чувствуя боль от того, что они сделали с ним или кем-то вроде него, он все еще слышал эти голоса. Высокие, вибрирующие и насекомоподобные, снаружи, разносимые ветром, зовущие его в бурю, а иногда и в хижину, где они ждали его.

Но он не собирался признаваться ни в чем из этого.

13

Конечно, Хейс не спал.

Он почти ничего не делал после своего возвращения из Хижины № 6, лишь пил много кофе с добавлением виски и принял несколько раз горячий душ, пытаясь стряхнуть это ужасное чувство осквернения, чувство, что его разум был захвачен и извращен чем-то дьявольским и грязным. Но все было напрасно, потому что чувство вторжения сохранялось. Что его самое личное и сокровенное место, его разум, было осквернено. Он задремал, может быть, минут на тридцать незадолго до рассвета – то, что считалось рассветом в месте, где солнце никогда не всходило – и очнулся от матери всех кошмаров, в котором бесформенные существа вонзали пальцы в его череп, копались и перебирали, заставляя его думать и чувствовать то, что не было частью его самого, а было частью чего-то другого. Чего-то инопланетного.

Нет, ничего из этого не имело никакого реального смысла.

Но то, что произошло в Хижине № 6, тоже не имело смысла. Это случилось, он был уверен, что произошло. Но какие доказательства? Минута за минутой оно гасло в его голове, как дурной сон, становясь расплывчатым и сюрреалистичным... как сквозь пожелтевший целлофан.

Хейс знал, что ему нужно было представить все это отстраненно, нужно было подчинить это себе и уничтожить. Потому что, если бы он не смог этого сделать, если бы он не смог заиметь себе яйца из бронзы и раздуть грудь... что ж, тогда он начнет бредить как Линд, его мысли превратятся в теплую фруктовую кашицу.

Хижина №6, Хижина №6, Хижина №6.

Господи, он начал думать об этом как о каком-то запретном месте, избегаемом месте, как дом с привидениями, наполненный злыми духами, которые сочатся из разрушенных стен, или заросшая паутиной могила какой-нибудь казненной ведьмы, которая ела детей и призывала мертвых, ищет вескую причину, чтобы восстать. Но он так это и видел: плохое место. Место не обязательно опасное физически, но психологически токсичное и духовно гнилое.

Дважды после возвращения из хижины № 6 он маршировал в лазарет, застывал у комнаты доктора Шарки, желая постучать в дверь, процарапаться сквозь нее, бросится к ее ногам и кричать о пережитых ужасах. Но каждый раз, когда он добирался туда, сила, воля сделать что-то большее, чем просто слушать собственный слабый, сокрушенный голос, визжащий в его голове, уходили.

Он не был полностью уверен, как он относится к Шарки... замужняя женщина, Христос на небесах... но он знал, в глубине души знал, что мог пойти к ней в любое время дня и ночи, и она помогла бы ему, была бы рядом с ним. Потому что связь между ними существовала, она была настоящей, сильной, натянутой туго и надежно, как канат. Но при всем при этом он просто не мог этого сделать. Не мог представить, как он вываливает этот гниющий воняющий беспорядок к ее ногам.

Она хотела бы, чтобы он сделал это.

Но Хейс все равно не мог этого сделать, просто не мог вот так обнажить свой фланг. Еще нет. Это чувство надругательства – давай скажи, тряпка, изнасилование, потому что именно так ты себя чувствуешь, как будто тебя жестоко изнасиловали – было еще слишком реальным, и он не мог увидеть это под другим углом. Ему нужно было время.

Во время своего второго визита в лазарет он просто стоял перед дверью Шарки с задыхающимся, безмолвным рыданием, застрявшим в горле. Прежде чем рыдания стали настоящими, он прошел в сам лазарет и дальше в комнату, где стояло несколько коек для больных.

На одной из них был Линд.

Он был связан и накачен Бог знает чем, чтобы оставаться спокойным и тихим, торазином или чем-то подобным. Хейс застыл в дверях, глядя на своего бывшего соседа по комнате, лежащего там, выглядевшего истощенным, старым и хрупким, так словно если он упадет с койки, то может разбиться на куски. Хейс хорошо видел его при свете ночника, как какого-то маленького старичка, пораженного раком, жизнь выходила из него хрипящим дыханием.

Это была полная херь, не так ли? Видеть его таким?

Хейс почувствовал, как в горле застрял ком чего-то нерастворимого, который он никак не мог проглотить. Чертов Линд. Тупой сукин сын, но безобидный, забавный и даже по-своему милый.

Линд, Господи, бедный Линд.

Линд, чей словарный запас был сильно ограничен, который думал, что гонорея – это одна из тех лодок, на которых они плавают по каналам Венеции, а волы – это женские груди. Утверждал, что у него есть незамужняя тетя по имени Хламидия, а его сестра вышла замуж за парня по имени Гарри Зеленопездный. Он все время смешил Хейса, рассказывая о своей сварливой жене и о том, как она так жестко выносит ему мозг, когда он бывает дома, что ему не терпелось вернуться в чертову Антарктиду, чтобы отдохнуть от нее. Он приравнивал тирады и сквернословие своей жены к анальному изнасилованию, например: "Господи, Хейс, она трахала меня три дня подряд, как только я вхожу в дверь, она нагибает меня и выбивает всю начинку. К тому времени, как я вернусь сюда, моя задница так разболтана, что я должен засунуть туда лимон, чтобы она снова сморщилась".

Линд. Господи.

Хейс вошел в комнату, остановился рядом с койкой Линда, и сразу же Линд начал метаться во сне. Он начал дергаться, его веки затрепетали. Хейс отступил к двери, и странное гудение в его висках, и Линд успокоились. Что, черт возьми, это было? Хейс вернулся к койке, и гудение снова начало накатывать грохочущими волнами, и Линд снова начал дергаться, как будто он чувствовал присутствие Хейса, и, возможно, так оно и было, а может быть, даже больше, чем просто чувствовал.

Голос в голове Хейса говорил: он реагирует не на твое присутствие, глупый ублюдок, а на то, что ты несешь. Это существо в хижине, этот сраный Старец, он коснулся тебя, проник в тебя, запятнал в тебе что-то такое, что ты никогда не отмоешь. Вот на что реагирует Линд... он чует это от тебя так же, как и от себя. Осквернение.

Вы несете Их прикосновение.

Это было безумием, но в этом был смысл. Как будто они посадили ему в голову какое-то семя, и так же они поступили с Линдом, и это пробудили в них что-то, что давно спало. Что-то мистическое, что-то древнее, что-то невыразимое.

Но что? Что это было?

Из-за того, что Хейс снова приблизился к Линду, тот начал дергаться и стонать, дрожа, как будто он вступил в контакт с какой-то энергией. Хейс попятился, слюна во рту высохла, появилась напряженная головная боль... только это было не то, это было что-то совсем другое. Ведь он мог -

Он видел внутри головы Линда.

Это была сумасшедшая чушь, но да, он видел то, что снилось Линду. Это не могло быть ничем другим. Он был соединен с ним, их разумы соприкасались, делились мыслями и мозговыми волнами. Гудение ушло, остались только зернистые, искаженные изображения, как в передаче, идущей по старому черно-белому телевизору "Сильвания". Хейс почувствовал головокружение, дезориентацию, образы пронеслись в его мозгу и заставили его захотеть потерять сознание. Но он видел, он видел...

Он увидел... пейзаж... долины и невысокие заснеженные холмы, лощины, в которых вяло бродили огромные звери, объедая приземистую растительность. Звери были лохматыми, как бизоны или, может быть, носороги, но с огромными архаичными рогами. В основном это была тундра, снежная полоса окружала со всех сторон, наступала зима. Вдалеке было огромное озеро или, возможно, оно было частью моря. Озеро было окружено курганами, рядом с которыми был построен холмистый гигантский город, выглядевший сложенным из камня. Изображение пошло волнами, потускнело, но Хейс все еще мог видеть башни и странные костяные шпили, арочные купола и зубчатые диски... невозможный город, переполненный, нагроможденный и стиснутый, спутанный сам в себе, как кости какого-то гигантского зверя...

Потом все исчезло.

Хейс вернулся в лазарет, потрясенный и с выпученными глазами. Он ничего из этого не придумал, ему это не привиделось. Он сел за стол Шарки, пытаясь отдышаться, вытирая пот с лица. Он думал о вещах, думал об ужасных, невозможных вещах, в которые, тем не менее, верил. Тот пейзаж... это была Антарктида, какой она была, возможно, в конце миоцена, до того, как ее покрыли ледники. Когда этот огромный, чуждый город, найденный сначала Пэбоди, а затем Гейтсом, находился не в горах, а на невысоких холмах, которые когда-нибудь станут горами.

Гейтс сказал, что ледяному щиту около сорока миллионов лет.

Хейс прошел по всем обычным каналам, пытаясь уловить это, но не было ничего близкого к тому, что он видел, или то, как он это видел. Линд был чем-то вроде приемника, принимающего передачи от мертвых и спящих мозгов Старцев, картинки жизни в Антарктиде сорок миллионов лет назад. И Хейс мог видеть то, что видел он.

Телепатия.

Салонные трюки. Психическая хрень.

Но у него это было сейчас, по крайней мере, в какой-то рудиментарной форме.

Старцы коснулись его разума и дали ему это. Нет, нет, он не мог в это поверить. Может быть, это было в нем все время, и они просто, ну, разбудили, вывели на передний план из того места, где оно дремало тысячелетиями. Хейс думал, что, возможно, оно есть у всех людей, они просто забыли, как им пользоваться, и время от времени кто-нибудь рождался с полностью активированной способностью, и становился фриком... или тихо сходил с ума.

Это было слишком.

ЛаХьюн должен узнать об этом дерьме.

14

ЛаХьюн выглядел так, будто откусил что-то кислое, когда Хейс рассказывал ему о том, что произошло в Хижине №6. Было видно, что он не хотел слышать подобное дерьмо. Верил он во что-то из этого или нет, было неважно, мысль о том, что эти мертвые разумы все еще каким-то образом активны и живы, была действительно за пределами его понимания. Что вы могли бы сделать с информацией подобной этой? Вы, определенно, не могли настучать ее на своем ноутбуке, скопировать в буфер обмена или положить в папку и сохранить. Это был глючный материал, не так ли? Такие вещи определенно портили налаженную жизнь, создавали проблемы и добавляли ложку дерьма в бочку с медом.

Но Хейс хотел быть услышан, и так и вышло. Может быть, дело было в силе его голоса или в безумном выражении глаз, но ЛаХьюн слушал, как миленький. Слушал, пока Хейс говорил и говорил, все это выливалось из него приливной волной, выходя из него, как сточные воды.

Хейс не пошел прямо к ЛаХьюну из лазарета. Нет, он вернулся в свою комнату, выкурил несколько сигарет и выпил еще несколько чашек кофе, все обдумал, успокоился. Собрался. Организовал свои мысли, спрессовал и сложил их в стройные ряды. А потом, через пару часов, пошел к ЛаХьюну и тут же начал бредить, как сумасшедший.

– Ты думаешь, я спятил, не так ли? – спросил Хейс, когда закончил, не нуждаясь в телепатии, чтобы прийти к такому блестящему заключению, – ты думаешь, это просто плохой сон или что-то в этом роде?

ЛаХьюн облизал губы.

– Честно говоря, я не знаю, что и думать. Я был в хижине несколько раз и не пострадал от непосредственной близости к... останкам.

Хейс чуть не расхохотался.

Он знал, что прийти сюда было ошибкой. Но он подумал, что стоит попробовать. ЛаХьюн был администратором NSF, верно? Таким образом, он должен был быть уведомлен о любой надвигающейся угрозе, не так ли? Разве не так написано в уставе? Именно так. Точно так же, как собачье дерьмо призывает мух.

– Мне плевать, испытывал ли ты какие-либо нежелательные эффекты или нет, ЛаХьюн. Может быть, тут нужен определенный тип разума, а может быть, они не заинтересованы в тебе. Может быть, они просто цепляются за тупиц вроде меня и Линда, а может быть, у Питера Пэна хер как у коня, но я так не думаю, и это не имеет значения, не так ли? Эти существа опасны, вот что я хочу до тебя донести. Можешь ли ты, по крайней мере, согласиться в этом со мной? Ты же знаешь, как они достают людей здесь.

– Паранойя, изоляция... все это творит забавные вещи с людьми.

– Это нечто большее, и ты это знаешь. Я провел здесь много лет, ЛаХьюн, и никогда, ни разу не чувствовал ничего подобного. Этим людям угрожают, они напуганы... они просто не уверены в чем.

– И ты?

Господи, что за парень был ЛаХьюн. Почти всем на станции снились сумасшедшие кошмары, и доктор Шарки призналась, что раздавала снотворное как конфеты на Хэллоуин. Сны не были заразными, они не распространялись. Тем не менее с тех пор, как сюда привезли этих уродливых ублюдков, у всех начался реальный геморрой. Может быть, это были дикие теории заговоров, какая-то сумасшедшая чушь, которую можно найти в Интернете, но это было правдой, и Хейс – и немало других к тому времени – был готов ко всему.

Но убедить в этом ЛаХьюна было невозможно.

Он был автоматом, с промытыми мозгами, настырным маленьким консервативным сотрудником компании. Хейс говорил, а ЛаХьюн стриг ногти, раскладывал ручки на столе по цвету, сортировал скрепки по размеру. Он сидел в своем L.L. Bean^[13], совершенно прямо, не сутулясь, с ровными и белыми зубами, свежевыбритым лицом, идеально уложенными волосами. Выглядел либо как манекен, либо как чудо-мальчик республиканец... чистый и блестящий снаружи и пустой, как барабан, внутри, просто ожидая, когда его кукловоды подергают за ниточки.

– Говорю тебе, они представляют опасность для благополучия нашей группы, ЛаХьюн. Я не спятил от одиночества, не пьян и не курю траву уже пятнадцать лет. Ты знаешь меня, ты знаешь, какой я. Я происхожу из нормальной семьи, ЛаХьюн, мои люди и я в целом не видим огней в небе и не читаем таблоиды. То, что я говорю тебе – правда.

ЛаХьюн полировал ногти пилкой.

– Ну и что, Хейс? Ты хочешь, чтобы я уничтожил самую важную находку в истории человечества?

Хейс вздохнул.

– Да, а если ты не можешь этого сделать, то, как насчет того, чтобы мы оттащили все эти штуки на десять миль и вырубили им уютную спаленку во льду, пусть Гейтс парится о них весной.

– Нет, – сказал ЛаХьюн, – это совершенно нелепо, и я отказываюсь принимать это во внимание.

Хейс потерпел неудачу, и он это знал. Возможно, кампания закончилась, даже не начавшись.

– За кого ты, ЛаХьюн? Я имею в виду, да ладно, я знаю, что тебе не нравится быть здесь, и мы тебе не нравимся как группа. Так какого черта ты здесь делаешь? Я не вижу в тебе командного игрока... по крайней мере, в команде, за которую я буду болеть. Так за кого ты? Ты из NSF или еще откуда-нибудь?

Легкий румянец появился на щеках ЛаХьюна и исчез, как цветок, решивший, что слишком морозно, чтобы цвести. – Я не знаю, о чем ты говоришь.

– Думаю, что знаешь, – сказал Хейс. – Я думаю, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Почему ты здесь? Тебе здесь не место, и мы оба это знаем. Ты не такой. Я слышал, ты провел лето в МакМердо, но, кроме этого, ничего. Знаешь, с тех пор как я попал сюда, у меня плохое предчувствие, и когда я рядом с тобой, оно становится сильнее. О чем это все?

ЛаХьюн закрыл свой календарь. – Это о том, о чем вы думаете, или, лучше сказать, о чем вы должны думать. Станция Харьков – это научная сооружение, на которой зимой под эгидой Национального научного фонда реализуются различные проекты.

Но Хейс не поверил.

Он попытался проникнуть в разум ЛаХьюна, но ничего не вышло. Может быть, пробужденная телепатия была временной, а может быть, внутри ЛаХьюна просто нечего было читать. Он знал только одно, и знал это совершенно точно: у ЛаХьюна были здесь тайные планы. Он уже давно подозревал это, но теперь был в этом уверен.

В связи с этим пришло время отправиться на рыбалку.

– Давай, ЛаХьюн, выкладывай. Ты из NSF или еще откуда-нибудь? НАСА или JPL?^[14] Что-то вроде того. Мы все знаем, что они приложили свои руки к проекту бурения на озере... ты часть этого?

– Теперь ты плетешь заговоры, Хейс.

– Ты прав, несомненно. Потому что меня не покидает ощущение, что здесь есть какой-то подтекст, что-то под поверхностью, чего я не могу увидеть. Я был там, когда Гейтс рассказал тебе по радио о тех мумиях, которые он нашел, о руинах... ты совсем не выглядел удивленным. Ты знал, что они будут там? И не связано ли это с тем, что нашли в чертовом озере? Возможно, я и сумасшедший, но все это очень забавно пахнет. Вы отгораживаете нас от мира, как вы говорите, из соображений безопасности... безопасности чего? Боже, ЛаХьюн, то, как ты все это делаешь смахивает на ведение тайной операции.

– Я делаю так как мне говорят делать, – сказал ЛаХьюн, – NSF не хочет, чтобы какие-либо странные истории об инопланетянах и дочеловеческих городах просочились до того, как мы узнаем больше.

– Ебать это, ЛаХьюн. Мне все равно, нашли ли мы Ковчег проклятого Завета или испачканное мочой нижнее белье Иисуса, это не причина для столь строго запрета.

ЛаХьюн просто смотрел на него.

Его глаза были жуткими, подумал Хейс, почти искусственными. Было в них что-то нервирующее, отчего по коже бежали мурашки. Эти глаза были стерильными, антисептическими... мертвыми, плоскими и пустыми. Какой бы разум ни существовал за ними, он должен был быть жестко контролируемым, промытым и бесчеловечным. Ум муравья или осы, неспособный мыслить за пределами своих установок. Да, ЛаХьюн отключил бы генераторы, если бы ему приказали, и смотрел бы, как команда замерзает насмерть, и не чувствовал бы ни единого укола вины. Вот такой он был парень. Как какой-нибудь придурок-генерал-робот, приказывающий людям умереть, даже зная, что это неправильно. Морально и этически неправильно.

Всегда ли ЛаХьюн был таким? Или он только недавно продал душу машине? Хейсу задавался этим вопросом, точно так же как ему было интересно, сколько ему заплатили за предательство людей на Харькове. Серебром, как Иуде Искариоту?

"Я не собираюсь сидеть здесь и питать твои параноидальные фантазии, Хейс. Но позволь мне прояснить один момент, – сказал он, – если ты начнешь распространять эту чепуху, тебе будет плохо, очень плохо".

Хейс встал: "Что ты собираешься делать? Отправить меня в гребаную Антарктиду?"

ЛаХьюн просто смотрел пустым взглядом.

15

Может быть, в середине дня, когда его кишки все еще были завязаны узлом из-за всей этой неразберихи, Хейс зашел повидаться с доктором Шарки. Он стоял в дверях лазарета, пока она делала прививку от столбняка сварщику по имени Корикки, который порезал ладонь об осколок ржавого металла.

– Вот, – сказала Шарки, – никакого столбняка не будет, мой друг.

Корикки опустил рукав, осмотрел повязку на ладони. – Черт, я не смогу использовать свою руку в течение недели... черт, половина моей личной жизни пройдет впустую. Вы можете прописать что-нибудь для этого, док?

Она ухмыльнулась. – Спешу и падаю.

Корикки прошел мимо Хейса, подмигнул ему. – Нельзя винить парня за попытку, а, Джимми?

Хейс некоторое время стоял, улыбаясь словам Корикки и не в силах остановиться. Улыбка была довольно глубокой, и мышцы отказывались ее вытягивать.

– Ну? Ты собираешься войти или будешь стоять там и держать дверной косяк? – Шарки хотела знать.

Хейс вошел и сел напротив нее за ее маленький стол. Он ничего не сказал.

– Ты хреново выглядишь, Джимми.

– Спасибо.

Но это не было каким-то небрежным остроумным замечанием, которое мог бы сказать ему один из парней, и это не было медицинским заключением... это было что-то другое, возможно, что-то вроде настоящего беспокойства. Тем не менее, Хейс знал, что она права... его лицо было маской испуга. Глаза налиты кровью, кожа желтоватая и дряблая, уголок рта дергается. Его руки тряслись, а сердце то ускорялось, то замедлялось, будто не находя своего ритма. И да, за последние двадцать четыре часа он спал не больше часа.

– Ты не спал всю ночь?

Хейс кивнул. – Можно и так сказать.

– Почему ты не пришел ко мне? – спросила она, оставляя намек на то, что уже слишком задержалось, – я... я могла бы дать тебе кое-что... я имею в виду, хм, что-то, что поможет тебе уснуть.

Но тонко замаскированные намеки и многочисленные оговорки по Фрейду совершенно не воспринимались Хейсом, и это было довольно очевидно.

– Как Линд? – спросил он.

– Он спит. Встал несколько часов назад, позавтракал, и снова лег. Выглядел нормальным. Я надеюсь.

– Я тоже.

Она изучала его своими сверкающими голубыми глазами. – Я готова выслушать тебя в любое время, когда ты будешь готов говорить.

И она была готова, и он знал это. Но был ли готов он? Вот в чем вопрос. Во всех тех романах в мягкой обложке, которые переходили из рук в руки по станции зимой, персонажи, казалось, всегда чувствовали, что ужасная история, которую они должны были рассказать, становилась легче с пересказом, но Хейс не был в этом так уж уверен. Он уже многое сказал ЛаХьюну, и когда он подумал о том, что должен был рассказать, это прозвучало для него еще глупее. Но он сделал это. Он промаршировал прямо через это, как Шерман через Джорджию (Уимльям Текуммсе Шемрман – американский полководец и писатель. Прославился как один из наиболее талантливых генералов Гражданской войны 1861-1865 гг., где он воевал на стороне Севера. В то же время, Шерман приобрёл печальную славу за свою тактику выжженной земли – примечание пер,), и даже рассказал ей немного о телепатии, о возможности видеть сны Линда.

– Хорошо, – сказал он, когда закончил, сжав руки в кулаки, – мне занять койку рядом с Линдом или что?

Она долго смотрела на него, и в этом взгляде не было ничего критического, беспокойство, да, но ничего негативного. – Две недели назад я бы посадила тебя на лекарства.

– Но сейчас?

– Теперь я не знаю, что делать, – призналась она, – здесь что-то происходит, и мы оба это знаем.

– Но ты мне веришь?

Она вздохнула, выглядя несчастной.

– Да... да, я полагаю, что верю.

И, возможно, было бы легче, если бы она не верила. Такие вещи были намного проще, когда их можно было просто отбросить. Тебя похитили инопланетяне и что-то засунули тебе в задницу? Ага, хорошо. В твоем доме обитают привидения? Угу, держу пари, что это так. Повседневное, бездумное отрицание спасало вас от мира боли. Но так работал человеческий разум... он был скептичен, потому что должен был быть скептичен, таким образом он избавил себя от многих страхов и мучений, от многих бессонных ночей. Поэтому, когда вы верили, вы верили искренне... и, значит, с этим нужно было что-то делать, правильно?

– Ты веришь, – сказал Хейс, – но не хочешь? Так?

– Вот именно, – она барабанила пальцами по столу, похоже, ей нужно было что-то ими делать. – Потому что в моем положении я просто не могу просто так это оставить. Здоровье всей команды находится под моей ответственностью. Я должна что-то сделать, но на самом деле я ничего не могу сделать.

– Как ты права. Я уже пытался с нашим господином и повелителем, но все бессмысленно.

– Я тоже могла бы пойти к нему, но мне нужно что-то конкретное... даже тогда... ну, ты же знаешь, каков ЛаХьюн. Она открыла свой стол и достала маленький магнитофон. – Повторишь ли ты все это снова, чтобы у нас была запись? Возможно, было бы важно иметь доказательства и твое признание на пленке, которое ЛаХьюн полностью пустил по пизде.

Хейс не хотел этого делать, но сделал. Он прочистил горло, прокрутил все в голове и рассказал то, что должен был рассказать. Потребовалось около пятнадцати минут, чтобы изложить все факты.

– Я рада, что ты не упомянул о заговоре, – сказала Шарки. Она протянула ему руку. – Пожалуйста, не пойми меня неправильно, но на записи это будет звучать не очень хорошо. Может быть, у ЛаХьюна действительно есть какие-то секретные планы. Если это так, и он замешан в чем-то подобном, мы никогда не заставим его признаться в этом. Все, что мы можем делать, это сидеть сложа руки и ждать.

Это имело смысл. И Хейс верил в это. Он не знал, откуда он узнал, что это правда, но знал, и никто не мог сказать ему обратного.