Текст книги "Чукотка"

Автор книги: Тихон Семушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

У штурвала стоял Ульвургын. Это самое ответственное место.

Моржи играли на воде.

Набрав воздух и взмахнув ластами, они ныряли и скрывались в морской пучине.

В какой стороне вновь они покажутся на поверхности моря? Куда нужно направлять шкуну, чтобы преследовать моржей? Ведь после того, как моржи скроются в воде, по неопытности можно пойти в противоположную сторону и увидеть вновь вынырнувших моржей за километр от себя.

Капитан Ульвургын знал, куда нужно направлять шкуну. Он сразу определял вожака моржового стада и уже не сводил с него глаз. Он следил за тем, как морж нырял, следил за положением его туловища, и какую сторону были направлены клыки в момент погружения его в воду, как он взмахивал ластами, – и капитан безошибочно брал направление.

В такие моменты глаза Ульвургына блестели.

Теперь он держал в руках штурвал, устремив свой острый взор туда, где показались моржи.

"Октябрина", круто повернув, взяла курс к американскому острову. Вдали еле-еле виднелись кувыркающиеся на воде моржи. Казалось, что Ульвургын перестал дышать.

Вскоре стало хорошо видно маленькое стадо – пять моржей. Расстояние между нами уменьшалось, и мы быстро настигали их. Моржи один за другим то, взмахнув задними ластами, проворно скрывались в воде, то вновь выныривали в другом месте. И соответственно их поведению Ульвургын с невероятной быстротой, пригнувшись, крутил штурвал.

Вдруг Таграй и Эвненто разом повернулись и одновременно дали два выстрела.

– Малый ход! – закричал Ульвургын так, словно на шкуне случилась авария.

– Малый ход! – передала девушка-ликвидатор в люк машинного отделения.

Спокойствие и беспечность, недавно царившие на шкуне, вдруг превратились во всеобщую настороженность.

"Октябрина", вздрогнув всем корпусом, замедлила ход. И сейчас же около борта показалась огромная, с белыми бивнями, голова моржа с большими губами, покрытыми твердыми, щетинистыми усами. Голова моржа походила на обрубок, на старый пень.

Морж яростно хрипел, фонтанировал густой ярко-красной кровью и глядел на шкуну бессмысленным взглядом.

Было очень легко послать еще пулю, но стрелки стояли с опущенными ружьями. Наповал убивать нельзя: морж сразу же потонет, как камень.

Лишь Миткей, насторожившись до предела, вытянулся во весь рост и, высоко подняв над своей головой палку, приготовился метнуть в моржа гарпун.

Он глядел в упор на моржа, морж – на него. И в тот момент, когда морж, взмахнув ластами, обнажив широченную темно-коричневую спину, собрался нырнуть, Миткей в одну секунду с силой всадил в него гарпун.

С невероятной быстротой по палубе заскользил длинный ремень, увлекаемый раненым моржом. Два ликвидатора, торопливо перебирая ремень, ускоряли его выход с палубы. Один подхватил тюлений мешок, наполненный воздухом, и выбросил его вслед за ремнем в море.

Мешок-поплавок скрылся сразу же, но тут же всплыл и, шлепая по воде, стал удаляться от шкуны. Морж был загарпунен. "Октябрина" стояла в луже крови.

Через некоторое время морж опять показался. Таграй, следивший за ним по поплавку, прицелился в голову. Раздался выстрел. Поплавок на миг опять затонул и, всплыв, остановился неподвижно.

– Готово! – крикнул Таграй по-русски, стирая с лица пот, выступивший от большого напряжения.

"Октябрина" медленно проходит мимо поплавка, и в прозрачной, чистой воде моря видно, как висит на ремне огромная туша моржа. Но этот морж сейчас уже никого не интересует. Все устремили свои взоры в разные стороны, разыскивая четверку уплывших моржей, чтобы сообщить Ульвургыну направление. Ульвургын и сам зорко следит. Одновременно раздаются голоса:

– Вон, вон они!

– Полный ход!

– Полный! – прокричала девушка, дежурившая у люка.

Оставив убитого моржа на поплавке, "Октябрина" понеслась за другими. И часа через два все пять моржей были перебиты.

В разных местах на поверхности моря торчало пять тюленьих поплавков. Погруженные наполовину в воду, они были похожи на кочки в тундре. "Октябрина" подошла к одному из них.

Таграй настроил ручную лебедку, и под радостные крики на палубу медленно вползла огромная, тонны на полторы весом, туша моржа. Распластавшись по палубе, морж лежал вверх вспухшим рыже-пятнистым животом.

Довольно посмеиваясь, стоял здесь Ульвургын.

– Это капитан, – сказал он про моржа.

Ликвидаторы тоже сияли от радости и быстро точили ножи о булыжные камни. Как давно не испытывали они такого удовольствия: разделать тушу моржа! Они сразу превратились в охотников-зверобоев. Прекрасно зная анатомию моржа, засучив рукава, одни ловко надрезали по суставам и отделяли куски мяса килограммов по пятьдесят. Другие волокли эти куски в трюм.

Разделав одного моржа, шкуна перешла к другому поплавку. С исключительной сноровкой и быстротой ликвидаторы разделали все пять туш. Ликвидаторы не рассчитывали на какую-нибудь долю от этой охоты. Они работали ради удовольствия. Ведь так давно они не занимались любимым делом!

Свободный трюм "Октябрины" почти наполовину завалили мясом.

Миткей ведерком на веревке черпал воду и смывал кровь с палубы. Крови было много.

– Чисто надо делать! Чисто! – говорил Ульвургын, и в его словах чувствовалась забота о шкуне, которую вверили ему в его полное распоряжение.

Вразвалку он подошел ко мне.

– Теперь в колхоз можно не ехать. За мясом хотели ехать. Мясо – для кульбач, – сказал Ульвургын. – Наш колхоз написал договор с кульбач. Пятьдесят копеек килограмм. Ревизор, сколько будет килограммов?

– Я думаю, четыре тонны, а может, больше, – ответил Тмуге.

От удовольствия Ульвургын крякнул.

Может быть, поэтому Ульвургын был в самом приятном расположении духа. Он расхаживал по палубе шкуны, как хозяин. Он щупал каждую веревку, перевязывая узлы, показавшиеся ему плохо завязанными, и на ходу разговаривал:

– На байдаре так далеко не пойдешь за моржами. Если пойдешь, больше одного моржа не положишь. А людей – гребцов – надо больше, чем на шкуне. Хорошая "Октябрина", – говорил он ласково, и казалось, он хочет погладить ее, как умную собаку-вожака.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

С севера потянул легкий ветерок. По морю побежала рябь.

– О-хо-хо! – хлопая себя по лицу ладонью, сказал Ульвургын. – Хороший ветер. Быстро пойдем!

Ульвургын крикнул Миткея, и они втроем с Таграем вздернули паруса. Огромные полотнища наполнились ветром, и "Октябрина", пригнувшись носом к воде, словно обнюхивая дорогу, пошла под двойной тягой, взяв курс в пролив, к острову Аракамчечен, где стояли чукотские и эскимосские селения – родина двух ликвидаторов.

Из пролива, словно дымовая завеса, наползал густой туман, закрывший вскоре все побережье. Туман стелился низко, и издали казалось, что море и берег покрылись толстым слоем рыхлой ваты. Часто бывает на Севере, что в ясный, солнечный день вдруг внезапно появляется туман – этот постоянный обитатель здешних мест.

Поверх тумана видно было чистое, безоблачное небо. Вдали – вершины чукотских гор, будто плававшие в небесном пространстве, ибо основания этих гор были закрыты туманом. Горы казались до того однообразными и похожими одна на другую, что трудно было разглядеть какие-нибудь их особые приметы. Но для Ульвургына они были лучше компаса.

Подойдя к полосе тумана, Ульвургын приказал убрать паруса. Здесь уже не чувствовался ветер. Где-то впереди, совсем рядом, был пролив. Туман настолько сгустился, что из рубки капитана не видно было носа "Октябрины".

Вскоре мы вошли в пролив, берега которого можно было представить лишь по рассказам Ульвургына. Шкуна перешла на малый ход, завыла ручная сирена. Ульвургын вслушивался в эхо и определял близость порогов, как настоящие капитаны больших кораблей, которые гудками "щупают берега".

– Быстро нельзя. Поломать "Октябрину" можно.

Я заметил, что Ульвургын очень редко называет свое судно шкуной, чаще он зовет его "Октябриной" – по имени.

Долго и медленно, будто ощупью, идет шкуна в проливе. Почему-то и мне в этом влажном белом тумане она кажется живой, одушевленной.

Часто крутят сирену. Ульвургын сосредоточенно вслушивается в звуки, и можно сказать с уверенностью, что теперь он никакому старпому не отдаст штурвала.

Столпившись на палубе, ликвидаторы оживленно обсуждают отдельные моменты только что проведенной охоты на моржей. Все они под большим впечатлением ее. Они даже забыли на некоторое время, что приближаются к родным селениям, из которых уехали три месяца тому назад. О, это очень большой срок!

Все они соскучились по домашним, как и те, в свою очередь, по ним.

Привязанность к родственникам – очень характерная особенность всех чукчей и эскимосов. Они могут тосковать друг о друге до потери аппетита, до исхудания. Ведь как далеко они были от дома – за двести километров! Правда, за время их пребывания на курсах каждого навещал кто-либо из родственников. Но разве можно сравнить такую встречу с тем, когда приезжаешь домой сам? Когда ты можешь со всеми поговорить, погладить любую собаку, если, разумеется, она того заслуживает; поваляться на шкурах в той яранге, в которой прошла вся твоя жизнь; выйти из яранги и, стоя в дверях, перекинуться парой слов приветствия с товарищем-соседом. О, это все надо понимать!

Я подхожу к одному флегматичному, совсем молодому пареньку и спрашиваю:

– Интересно было на курсах?

– Интересно.

– Соскучился по дому?

За этот неуместный вопрос он подарил меня таким взглядом, что мне незамедлительно нужно было бы провалиться сквозь палубу.

Помолчав немного, паренек нехотя сказал:

– Если бы еще подержали там, околеть со скуки можно за такое множество дней.

Поговорив с ним еще, я вернулся к Ульвургыну.

Капитан всматривается в туман, и бог его знает, как видит какие-то очертания береговых гор. Он удивляется, что не вижу я. Ульвургын берет мой палец и, давая ему направление, говорит:

– Смотри по пальцу – будто из ружья стреляешь.

Я "прицеливаюсь", но все равно ничего не вижу.

Ради того, чтобы не отрывать его от штурвала, я принимаю грех на душу и радостно говорю:

– Вижу, вижу! Вот теперь вижу.

– Это гора Иргоней. Скоро – Янракенот. Вот в эту сторону, – показывает он рукой. – Всех ликвидаторов в Янракеноте высадим. Отсюда их на вельботах развезут. И якорь не будем отдавать.

Спустя немного времени Ульвургын крикнул:

– Из ружей стреляйте!

Под пронзительный вой сирены поднялась такая пальба, что на минуту мне сделалось страшно.

– Шум надо делать, шум! – говорит Ульвургын. – Люди услышат – быстро подъедут на вельботе. Два ликвидатора здешних, янракенотских. Их так ждут, что на тюленьих пузырях приедут, если вельбота не окажется. А если спят вскочат и штаны позабудут надеть. Вот как ждут!

"Октябрина" остановилась. Но стрельба все еще продолжалась. С берега послышались ответные одиночные выстрелы. Два, три – и потом залпы. Выстрелы до того участились, что в воздухе, насыщенном влагой, стоял ружейный гул.

На шкуне беспрерывно выла сирена. Ее крутил тот флегматичный паренек, с которым я имел неосторожный разговор. Он так яростно крутил ручку сирены, что глаза его стремились вырваться из орбит.

Ружейные залпы прекратились, и мы вскоре услышали дребезжание мотора, а затем и всплески воды. Вельбот шел с мотором под яростные окрики гребцов.

Под двойной тягой он несся в тумане прямо на шкуну и за несколько метров, круто развернувшись, пошел вдоль борта ее. Но тут мотор сразу перестал тарахтеть, и пар пятнадцать рук цепко ухватились за борт "Октябрины". Как осаженный конь, вельбот остановился.

Поднялся невообразимый крик и шум. Кричали на шкуне, но еще больше кричали в вельботе. Все подъехавшие, за исключением моториста, стояли и махали руками. В полумраке тумана казалось, что на шкуну сейчас набросится какой-то сказочный сторукий морской зверь.

Стоявший впереди здоровенный чукча стянул с себя шапку, что-то неясное прокричал и высоко подбросил ее. Шапка упала в воду, но на нее никто и внимания не обратил.

Между тем виновника этой встречи, того самого флегматичного паренька, который крутил сирену, вместе с его колаузом ликвидаторы подхватили на руки и стали качать. Тюлений колауз странно взмахивал, а паренек кряхтел и вскрикивал:

– Достаточно! Достаточно!

Наконец его поставили на палубу. Он бросился к борту и, взглянув в вельбот, кинул в него свой колауз. Колауз гулко хлюпнул о дно вельбота.

Вслед за тем паренек и сам оторвался от палубы. В воздухе мелькнули его ноги, и он прыгнул прямо на руки своих односельчан.

Подражая ликвидаторам, они тоже стали качать его. Вельбот колыхался на воде, но охотники как-то ухитрялись соблюдать равновесие при столь необычном занятии. И как только это подбрасывание под радостные крики прекратилось, все остальные ликвидаторы, не исключая и девушек, полезли в вельбот. Еще минута – мотор фыркнул, и под многоголосое "тагам, тагам" вельбот тронулся, быстро скрываясь в тумане. Но долго еще слышались голоса.

Ульвургын стоял на борту взволнованный. Эту встречу он переживал сам не менее других.

– Вот видишь, какую радость привез! Без радости человеку нельзя. Собаке без радости и то плохо, – сказал он и, обратившись к Таграю, приказал: – Ну, стармех, заводи свою машину.

Мы спустились в машинное отделение. Таграй взял масленку и, заправляя машину, сказал:

– Скоро учиться. Очень хочется учиться. И с моржовой охотой не хочется расставаться. Вот какая задача на уравнение!

Маховик повернулся раз, другой, – забилось сердце "Октябрины", и Ульвургын взял курс на культбазу.

ОПЯТЬ НА КУЛЬТБАЗЕ

Меня разбудил Ульвургын. Отлично выспавшись на койке старпома, я почувствовал себя совсем бодро. Ульвургын стоит около моей койки, и я вижу только его голову. Она, как всегда, подвижна, в глазах – добродушнейшая усмешка.

– Вставай, а то уеду без тебя, – говорит он.

– Куда, Ульвургын? – вскакиваю я.

– На берег. На кульбач приехали.

В руках Ульвургына портфель местной работы из тюленьей кожи, вышитый разноцветными оленьими ворсинками.

Я быстро умываюсь, одеваюсь.

– Чай будем пить в столовой на кульбач. Там лучше, – говорит он.

Взобравшись по лесенке, мы выходим на палубу.

Стояло раннее утро, но солнце поднялось уже высоко. Был такой штиль, что казалось, будто вся природа еще не пробудилась. Даже "Октябрина" и та дремала в этом тихом заливе Лаврентия.

На борту, держась за реи мачты, сидит Таграй. Он смотрит на культбазу, свесив ноги за борт. Увидев меня, Таграй кричит:

– Доброе утро! Как спалось на нашем пароходе?

Я поздоровался с ним.

– А я вот сколько бы раз ни подъезжал сюда, всегда смотрю на культбазу. Люблю смотреть. Это ведь наш чукотский город. Смотрю вот и думаю: у вас там такие же города, только большие-большие, дома высокие. И люди живут одни над другими, как птицы в гнездах на наших скалах. Поехать бы! Самому бы посмотреть так вот, близко, а не по картинкам в кино. Постоять бы около такого дома. Походить вдоль кремлевской стены, в мавзолей Ленина сходить. Большой, наверно, город Москва! Во сколько раз Москва больше культбазы?

Я смотрю на этот чукотский "город" и думаю: действительно, во сколько раз? Потом решаю, что подобная задача не под силу даже астрономам, и мысленно отказываюсь от нее.

На берегу все те же дома, которые я знал и раньше. От времени они стали серыми. Но были уже строения, появившиеся здесь после моего отъезда.

– Вот эти, ближе к морю, – новые дома пушной фактории, – говорит Таграй. – Около речки новая баня, вместо той, маленькой. А там, где мачты, – полярная станция, выстроили в прошлом году. И радиостанция там же. Этот домик с ветряком – электростанция. Теперь электричество здесь. Ветряк мощный – "ЦВЭИ-12". Размах крыльев – двенадцать метров. Пятнадцать киловатт, а расходуют только пять. Очень часто я ходил на электростанцию. Потом вернешься оттуда – и давай физику читать. Вот интересная наука! Про все в ней есть.

– Что значит, Таграй, "ЦВЭИ"?

– Это – Центральный ветро-энергетический институт. Должно быть, там его делали, – говорит он.

Специальной конструкции огромный ветряк издали немного напоминает старую деревенскую мельницу. Около ветряка – пристройка, в которой стоят моторы. Они работают, когда нет ветра. Но работать им приходится мало ветряк хорошо идет даже на воздушных потоках.

Прошло всего несколько лет, и уже как много нового в этом когда-то глухом углу! Почему-то здесь, глядя на этот удаленный уголок нашей великой страны, я особенно остро почувствовал всю силу и мощь нашего народа-созидателя. Так идет жизнь во всех углах страны. Страна в движении. В этом ее особенность, жизнеспособность, сила.

Ульвургын спустил маленькую кожаную лодчонку и пригласил меня. С радостью я сажусь в нее, и мы плывем к берегу. Ульвургын гребет лопаточкой-веслом. В тишине гулко падают капли с поднимающегося весла. На коленях Ульвургына лежит портфель.

– Что такое у тебя в портфеле?

– Бумаги ревизора. Отвезу тебя – поеду за ревизором. Мясо будем сдавать завхозу кульбач.

Я вышел на берег. Галька по-прежнему шумела под ногами. Сразу почему-то вспомнились все удачи и неудачи, все горести и радости, которые у меня были здесь.

На улице – ни души. Культбаза спит. В этот ранний час люди спят здесь особенно крепко. Окна их завешены черными одеялами или черной бумагой. Жители, приехавшие сюда из умеренной полосы, не привыкли к тому, чтобы ночью, то есть в то время, когда спят, им светило солнце. Они устроили себе искусственную ночь, спасаясь от щедрых полярных лучей.

Мимо меня пробежала собака, держа в зубах безрассудного щенка, отлучившегося без позволения. Она бросила на меня взгляд – и не признала, а может быть, ей некогда.

– Роза! – крикнул я ей вслед.

Роза остановилась, положила щенка на гальку и, не отходя от него, кокетливо стала крутить хвостом. Я подошел к ней и, присев на корточки, стал ее гладить.

Роза легла, посматривая одним глазом на щенка, уже отползшего на несколько шагов. Когда-то мы с ней были большими друзьями. Я часто ее фотографировал, как лучшую и заботливую мамашу питомника. Похлопав ее, показал рукой на щенка и сказал:

– Ну, иди! Неси!

Роза вскочила, взяла опять в зубы щенка и побежала к питомнику.

Вдали по улице шел человек с ведерком в руках. Он направлялся к больнице.

– Модест Леонидович! – крикнул я.

Доктор остановился, поглядел в мою сторону, поставил ведерко и, широко разведя руками, закричал:

– Батенька мой! Откуда?

Мы поздоровались.

– А я смотрю – на рейде стоит "Октябрина". Ну да что же? Пусть, думаю, стоит. С тех пор, как льды ушли, она чуть ли не каждый день ходит сюда.

Доктор взял ведерко, из которого торчали ручки малярных кистей. Беря меня под руку, он сказал:

– Ну, пойдемте, пойдемте со мной в больницу.

– Куда же вы в такой ранний час?

– Э, батенька мой! Сегодня я еще проспал.

– А с каких это пор малярные кисти стали медицинским инструментом?

Он остановился и, показывая на пристройку к больнице, с огорчением сказал:

– Вон видите? Решил я построить солярий. Во Владивостоке достал бревешек, стекла – вот уже почти все готово! – Он так развел руками, что краска из ведерка чуть не расплескалась. – Начальник у нас... – Доктор постукал костяшкой пальца по лбу и сказал: – Дуб! Самый настоящий дуб!

Несколько понизив голос, он спросил:

– Правда, что его снимают с работы?

– Да, это правда. Скоро начнем принимать от него культбазу.

– Очень рад, что его вывозят отсюда. Никакой пользы, только мешает работать. Я-то ведь понимаю, как необходим для чукчей солярий. Когда я из-за этих бревен воевал во Владивостоке, до секретаря дошел. Говорю: полярный врач я. Принял, и все получилось по-хорошему. И вот, говорю я начальнику здесь: "Для чукчей солярий нужен не меньше, чем моржи. Не трогай ты у меня его". Нет же, снял три венца на какие-то пустяковые поделки. Вот и стало дело. А где здесь достанешь дерево?

Мы опять пошли. Взойдя на больничное крыльцо, доктор остановился, лицо его приобрело шутливое выражение, и он стал говорить о малярных работах:

– Маляров здесь по телефону не вызовешь. Самому надо все делать. Здесь мы должны уметь все делать. Я вот, например, всю больницу сам выкрасил. Тумбочки только остались.

Наконец мы входим в больницу. Просторное, чистое здание пахнет свежей краской. На желтом полу все еще проложены доски, по которым временно ходят. Из одной палаты слышен плач ребенка.

– Модест Леонидович, плачут у вас в больнице?

– Новорожденный, – шепотом говорит он. – Три чукчанки-роженицы лежат сейчас! В больнице из тридцати коек ни одной пустующей. Три врача нас, и, знаете, для всех работа. Для всех! Совсем не то, что было в первый год, когда открыли больницу и я скучал здесь от безделья. Ну, пойдемте, пойдемте! Я что-то покажу вам еще.

Пройдя по длинному коридору до конца, доктор торжественно открывает дверь и говорит, дополняя слова широким жестом:

– Операционная!

В середине белой комнаты, на месте прежнего самодельного деревянного стола, стоит настоящий металлический, блестящий никелем операционный стол.

– Вот, – сказал доктор. – В прошлом году, когда я выезжал сюда, из-за этого стола до наркома дошел. Не выкраивался по смете. Говорю: без стола я не поеду на Чукотку. Обманул наркома! И без стола бы, конечно, поехал. А теперь вот, видите, он стоит здесь, – и доктор тыльной частью руки хлопнул меня по животу.

– Начальник не отбирал его в столовую?

Доктор расхохотался.

– Кварцевую лампу привез – тоже вещь крайне необходимая здесь. Теперь ведь у нас электроэнергии хоть отбавляй. Лампы, из-за которых мы первый год ругались, на чердаке валяются. Вот время какое было! – с удивлением вспомнил доктор. – Еще рентген бы нам... – со вздохом сказал он. – Да, как-то неожиданно спохватился доктор, – видели инженера?

– Какого?

– На "Октябрине". Таграя. Способный парень. На него надо обратить серьезное внимание. Мы с ним друзья. А Тает-Хема какая стала! Скажу вам чистосердечно, что сыну-студенту не пожелал бы лучшей невесты.

– Модест Леонидович, насколько память мне не изменяет, лет семь-восемь тому назад вы уже делали ей "предложение", когда хотели усыновить ее. Помните?

Он расхохотался.

– Да, да, да! А я уже забыл об этом. Легкомысленный человек я был! смеясь, сказал доктор.

В больничную столовую няня чукчанка подала нам по кружке кофе и пирожки с моржовой печенкой, которая, по утверждению доктора, является лучшим антицинготным средством.

Доктор рассказывал мне, как он по приезде с Чукотки устроился в одном из лучших диспансеров Ленинграда, где его очень ценили и уважали. Но какая-то северная бацилла все время не давала ему покоя. Наконец однажды, переговорив с женой, доктор решил махнуть, как выразился он, опять в чукотскую больницу, вместе с женой, на три года.

– Мои коллеги говорили, что я с ума сошел. Но вы-то понимаете: сошел я с ума или нет?

– Модест Леонидович, вы напрасно ко мне апеллируете. Я ведь сам такой же сумасшедший, как и вы.

Доктор рассмеялся.

– Большое удовлетворение дает мне работа здесь. Прямо моложе становлюсь. Там какая-нибудь роженица и внимания на себе не остановит, а здесь, доложу вам, что ни случай – настоящий праздник!

В столовую вошел молодой чукча и, увидев меня, громко крикнул:

– Какомэй! Здравствуй!

Он был одет в больничный белый халат. Я не узнал его. Но когда он скорчил в гримасу свое необыкновенно подвижное лицо, я вспомнил: это больничный сторож, танцор-имитатор Чими.

– Здравствуй, здравствуй, Чими!

– Вот, завхоза больницы сделал из него, – не без гордости говорит Модест Леонидович. – А он, прохвост эдакий, танцы про меня сочиняет, строго-шутливо добавил доктор.

– Это игра, доктор, – словно извиняясь, проговорил Чими.

– Значит, ты, Чими, теперь уже завхоз?

– Да, – важно ответил он. – Аванс отдал фактории. Выписал самоходную машину на двух колесах.

– Вот чудак! Где он будет ездить на велосипеде? По мокрой тундре, что ли? – вмешался Модест Леонидович.

– Только, наверно, обманут, не привезут? Очень хорошая машина. В кино видел ее.

– Хорошо не знаю, но как будто на пароход грузили велосипед, – сказал я.

Чими хлопнул себя по коленям и вскрикнул:

– Правда? Это мне, мне!

– Что это ты, Чими, раскричался, как в тундре? Больница ведь здесь.

– Нет, нет, доктор! Я не буду кричать, – отмахиваясь обеими руками, тихо сказал Чими.

– А Лятуге где? – спросил я его.

– Лятуге еулин. Умер, – качая головой, сообщил он. – Зимой отпуск был, охотился, оторвало от берега на льдине. Пропал совсем! И собаки пропали. Самолет искал, не нашел.

Мне было очень жалко Лятуге, этого глухонемого, но жизнерадостного и способного человека. Это был один из многих чукчей, из-за которых я неоднократно приезжал на Чукотку. Мне так хотелось встретиться с ним еще!

Поговорив с доктором о Лятуге, мы поднялись из-за стола. Модест Леонидович пошел докрашивать тумбочки, а я отправился в школу, в ту самую школу, работу в которой с таким трудом мы начинали.

В школе я застал всех учителей. Их было здесь уже одиннадцать человек. Все они готовились к началу учебного года. На стенах красовались хорошо оформленные плакаты, висели портреты вождей, писателей; картины из жизни животных южно-тропических стран, большая стенная газета, иллюстрированная фотоснимками и рисунками.

Мое внимание привлекли тропические картины. Странно видеть их здесь, в Арктике. Но всегда, по-видимому, человека влечет к тому, что не окружает его повседневно. В особенности ребят-школьников, любознательность которых безгранична. Учителя, как видно, старались пойти навстречу этому стремлению учеников.

Приезд нового человека с Большой Земли у зимовщиков всегда вызывает огромный интерес. Его сразу окружает толпа. Его засыпают всевозможными вопросами.

Так случилось и со мной. Увидев меня, учителя побросали свою работу, и в один миг я оказался в кольце. Они так же удивились моему неожиданному появлению здесь, как и доктор.

– Мы получили телеграмму, что "Ангарстрой" придет к нам послезавтра, сказал директор школы.

– Ну, расскажите, расскажите, кто же к нам едет, – перебивает учительница.

– Вдовина, говорят, едет? – слышится одновременно чей-то голос.

Стоя среди учителей, я рассказываю.

– А я подала заявление о выезде и теперь жалею. Очень уж славные ребята. Я незаметно проработала здесь два года. Значит, едет мне смена? переспросила опять учительница.

– Да, едет. Пианино везут сюда. Физический и химический кабинеты. Татьяна Николаевна с трудом, но все же добилась на кабинеты двадцать тысяч рублей и говорила, что такие кабинеты, какие идут сюда, есть далеко не в каждой школе.

– Как досадно, что мне приходится уезжать! Я ведь занималась почти без пособий, – сказала уезжавшая математичка, она же преподавательница физики.

– Да, черт возьми, впору и мне пожалеть о своем выезде, – отозвался стоявший в сторонке химик.

Мы перешли в учительскую комнату и продолжали беседу.

Особенность работы северных учреждений заключается в том, что работает в них все время переменный состав. Каждый год одни уезжают, другие приезжают им на смену. Но всегда получается так, что новички-полярники вливаются в группу уже поработавших на Севере. Этим достигается преемственность в работе. Из всего коллектива школы в этом году уезжало только два педагога.

Нередко на смену являлись не новички, а уже работавшие здесь, как Татьяна Николаевна. Из всего обширного круга моих знакомых северных работников я знаю только одного врача, который, проработав здесь один год, больше не возвращался. О нем, впрочем, никто не жалел и никогда не вспоминал.

Директор школы рассказал, что в школе теперь девяносто четыре ученика. Это число легко можно было увеличить, но школьные здания больше не вмещали.

Мне вспомнилось, с каким трудом нам удалось в начале организации школы собрать два десятка учеников.

ПРИШЕЛ "АНГАРСТРОЙ"

Пароход "Ангарстрой" разгрузился в Уэлене и вышел на культбазу. Пройдя Берингов пролив, он обогнул мыс Дежнева.

Был ясный, солнечный день. Арктический воздух в такие дни до того чист и прозрачен, что с высоты сопок видны горы Чукотки за сто, а иногда и двести километров.

С мыса Дежнева в такой день можно любоваться даже очертаниями гор Аляски, мыса Принца Уэльского-Валлийского.

Здесь как бы перекликаются две огромные страны – СССР и США, два света – Старый и Новый, два мира – новый и старый, социализм и капитализм, простой казак Семен Дежнев и именитый принц Уэльский-Валлийский.

О выходе парохода на культбазе узнали по радио, в чукотских же поселках о выходе его знали и без радио.

С Яндагайской горы в это время в поселок бежали молодые парни, стараясь опередить друг друга. Они шумно сообщали, что в районе мыса Дежнева в небе показался дым. Никто парохода еще не видел, но что это был он, никакого сомнения не было. Лишь один чукча, усомнившись, заявил:

– Не китобойцы ли это?

– Нет, нет! – кричали парни. – Китобойцев пять. Пять дымов вчера далеко от берега прошли на юг.

В поселках – оживление, переполох, суматоха. По этому случаю ни одна колхозная бригада не вышла в море. Прибытие парохода волнует население по многим причинам: во-первых, это очень и очень увлекательное зрелище; во-вторых, пароход вез новые товары – будет выгрузка. А что может быть приятнее, чем смотреть на выгружаемые с парохода ящики, мешки с сахаром, кипы табаку, мануфактуры и много-много чего другого?

И наконец – это уже относится к учащейся молодежи, – на пароходе едет Таня-кай, друг чукотского народа. Ради того, чтобы увидеть ее, стоит пробежать не один десяток километров.

Женщины, дети и даже старики одеваются по-праздничному. Крепкие мужчины остаются в своих обычных рабочих одеждах. Может быть, им придется таскать ящики.

Мотористы несут из яранг на плече рульмоторы к берегу, где другие парни уже спускают вельботы.

И едва пароход "Ангарстрой" вошел в ворота залива Лаврентия, как отовсюду ринулись за ним моторные вельботы. Каждый из них до отказа заполнен чукчами.

Так же как и каюры на собаках, мотористы стремятся обогнать друг друга, пуская моторы на предельную скорость. И в этом соревновании сразу определяется квалификация того или иного моториста. Беда мотористу, у которого в такой момент выявится какая-нибудь неисправность: засмеют.

За пароходом они гонятся врассыпную, не отставая друг от друга. Все они видят и знают, что "Ангарстрой" скоро бросит якорь. Подкатить первому к пароходу и крикнуть слова приветствия – это кое-что значит! И вдруг один вельбот, словно подстреленная утка из пролетавшей стаи, остановился.

Издали я вижу, как на отставшем вельботе около мотора стоит несколько человек, и девушка в пальто, взмахивая руками, колотит моториста. Проявление такой ярости заставляет меня предполагать, что это не иначе, как сама Тает-Хема.

На борту парохода уже стоят люди и, улыбаясь, следят за необычной флотилией. Здесь же и Татьяна Николаевна. Она грозится и кричит мне: