Текст книги "Чукотка"

Автор книги: Тихон Семушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Кто научил Таграя играть в шахматы? Никто. Таграй был всем обязан самому себе, своей наблюдательности и сообразительности. Чукчи – народ очень талантливый. Лишь условия старого режима насильственно задерживали его на первобытной ступени развития. Однако едва проникла на Чукотку свободная советская культура – чукча стал жадно и легко овладевать ею.

С легкой руки Таграя шахматная игра перекочевала в школу.

ПЛОДЫ ПРОСВЕЩЕНИЯ

Однажды я сидел вечером у себя в комнате. Послышался легкий стук в дверь.

– Можно, – сказал я.

Никто, однако, не входил. Стук повторился. Я встал, открыл дверь; вижу – стоит Лятуге с улыбкой во все лицо, а в руке у него какая-то бумажка. Он наблюдал, как таньги, прежде чем войти в комнату, стучат в дверь. То же самое сделал и он. Жестом пригласил я его войти. Лятуге протянул мне записку.

"Товарищ, давай один пачка папирос, нет курить".

Я подумал сначала, что ее написал кто-нибудь из учеников. Но ученики не умели еще так писать. Взяв лист бумаги, я написал по-чукотски крупными русскими буквами: "Гынан-кэлинин?" ("Ты написал?")

Лятуге с сияющими глазами изобразил губами слово: "гым" (я), а затем на листе бумаги написал его.

Никто другой из его сородичей не мог так оценить великую силу грамотности, как этот глухонемой.

Оказывается, Лятуге широко использовал свое пребывание в школе. Каждую свободную минуту он проводил в классах. Тихо сидел он в углу, никому не мешая. Учителя и не подозревали, что он жадно учится. Они и сами в начале своей работы прибегали к разговору на пальцах. Преподавание велось главным образом иллюстративным методом. Этот метод, требующий зрительной памяти, оказался доступен и для нашего глухонемого Лятуге. Ему помогали, как я узнал впоследствии, два его друга – ученики Таграй и Локе.

Лятуге часто заходил ко мне. Ему, видимо, очень хотелось разговаривать, но разговор клеился плохо. Однажды я ему показал, как разговаривают глухонемые на Большой Земле – на пальцах. Я взял короткое слово "нос". Отдельно, по буквам изобразил его на пальцах и взялся за свой нос. Лятуге привскочил от радости со стула и быстро повторил упражнение на своих пальцах.

Лятуге смеялся и бесконечно стал повторять на пальцах это слово. Я перешел к другому слову. Построил букву "р", затем "о", "т". Лятуге смотрел, затаив дыхание. Глаза его светились.

Кроме этих простых слов – "нос" и "рот", я ничего не мог показать Лятуге. Оказалось, что он больше и не нуждался в моей помощи. Лятуге сам занялся изобретением дальнейших слов. Он построил на пальцах всю азбуку и прекрасно овладел ею. Беда заключалась лишь в том, что ни у кого из окружающих не хватало терпения выучить азбуку глухонемых, несмотря на то, что Лятуге охотно и терпеливо обучал каждого. Только спустя год, когда он уехал домой на летние каникулы, он обучил азбуке своего отца.

Учителя поражались способностям Лятуге. По существу он сам изобрел азбуку.

С течением времени мы стали отдавать Лятуге коротенькие служебные распоряжения в письменной форме, и он их великолепно исполнял.

Лятуге был очень доволен. Он полюбил свою работу, которая раскрыла перед ним новый мир.

Однажды Лятуге заболел. Ученик Локе принес от него записку: "Пол мыть нет, голова болит".

Сейчас же мы направились к Лятуге. Он лежал в кровати, и на голове его была мокрая оленья шкура. Лятуге был, видимо, сильно болен, но улыбка, правда болезненная, не сходила с его лица.

Вызвали врача, и тот распорядился немедленно положить Лятуге в больницу. Четыре дня болел Лятуге и вышел оттуда с больничным листом.

Объяснить ему систему социального страхования пока еще было очень трудно, и Лятуге, когда ему объяснили, что зарплату он получает и за время болезни, ничего не понял. Он понял только, что к нему хорошо относятся.

Несколько раз к Лятуге приезжал отец, и они подолгу беседовали без слов.

– Кто мог думать, что пальцы, так же как и язык, могут разговаривать! – удивлялся отец Лятуге.

По окончании беседы с Лятуге его отец заходил ко мне выпить чаю и "кит-кит" (немножко) поразговаривать.

– У Лятуге очень хорошая голова, – говорил отец, радуясь за своего сына.

Отец много говорил о нем, рассказывал, как летом Лятуге хорошо охотится на моржей, как он ловко бросает гарпун в раненого зверя и как охотники с удовольствием берут его на свою байдару.

Отец гордился ловкостью и трудолюбием своего сына.

ТЯЖЕЛОЕ НАСЛЕДСТВО

Тяжелое наследство досталось нам от царизма на Чукотке. Общеизвестно, что царизм обрекал народы Севера на вымирание. Российский и иностранный капитал хищнически эксплуатировал чукотский народ. Народы Севера видели на своей земле только приезжих торговцев. Не было здесь школ, не было больниц.

Народ погрязал в суевериях, предрассудках. А когда человек заболевал, он попадал в цепкие лапы невежественного шамана. И народ вымирал.

Под влиянием суровых условий жизни чукчей, при жесточайшей борьбе человека за свое существование, сложился дикий обычай удушения стариков.

Как только старик оказывался беспомощным или безнадежно больным, как только он начинал чувствовать, что не может приносить пользу, он сам просил задушить его. А раз смертное слово было произнесено, ничто уже не могло предотвратить неминуемой и добровольной смерти. На Чукотке никто не помнит случая, чтобы старик или старуха отказались от произнесенного слова.

Мы, советские работники, прибыв на Чукотку, естественно, вступили в борьбу с этим ужасным обычаем.

И вот рядом с нами произошел страшный случай: мы проглядели смерть Панай. Нашу помощницу, нашу Панай, к которой мы все успели привязаться, задушили ее ближайшие родственники, которые любили ее никак не меньше, чем мы.

Как же это случилось?

Однажды во время очередных каникул Панай уехала к себе домой. Там она сильно заболела, и когда ученики после каникул возвратились в школу, она осталась в яранге.

Я выехал ее навестить. Она была очень больна. Мое предложение отвезти ее в больницу не вызвало сочувствия ни со стороны самой Панай, ни со стороны ее ближайших родственников.

В один голос они заявили, что в таком состоянии Панай на нарте не доехать. В их суждении, как мне показалось, был резон. Я вызвался прислать ей врача.

Панай согласилась. Но не успел врач выехать, как примчался гонец и сообщил, что врача не надо: Панай задушили. Ей было очень тяжело, и чукчи решили помочь Панай умереть.

Однажды в одном из стойбищ, прилегавших к культбазе, я встретил больного старика, которого должны были задушить. Я уговаривал старика полечиться у нас в больнице, но он упорно повторял:

– Поздно! Я дал слово! Мне нельзя больше жить. Люди мои устали от того, что я живу с ними.

Однако в результате долгих уговоров и просьб старик согласился лечь в больницу. Это был первый случай нарушения обычая в районе культбазы.

В больнице сняли со старика грязные, засаленные шкуры и положили его в "железную лодку" с водой – в ванну. Сиделки помыли его, надели чистое белье и халат. Старик был смущен.

– Может быть, я уже умер? – спрашивал он, ощупывая себя.

Кругом нет ничего, что напоминало бы о земной жизни: и шкур не видно, и пища иная, и люди не те, что окружали его много десятков лет.

Старика ведут к врачу.

"Хорошо, что он тоже старик. С таким не совестно разговаривать", думает больной, глядя на врача.

– Почему он не острижен? Кому нужны его космы? – сердится Модест Леонидович.

– Он не разрешил, – отвечает сиделка.

Старик объясняет врачу, что стричься ему никак нельзя, потому что духи на него будут тогда очень злы и ему станет худо.

– Вот говорили, что и учеников стричь нельзя. А они все острижены, убеждает врач.

"Ничего не понимает этот русский доктор!" – думает старик.

Он обводит присутствующих взглядом и видит бритые головы. Врач настаивает.

"Не сам я хочу стричься, а белый доктор вынуждает", – мысленно оправдывает себя старик.

– Ну ладно! Только хоть один волосок оставь на голове, – упрашивает он.

Три месяца пробыл старик в больнице и обновленный возвратился в свою ярангу.

Для того чтобы отвлечь от себя внимание злых духов, старик после выздоровления назвался другим именем. И никто из чукчей его уже не называл по-старому.

Жестокие обычаи не являлись результатом природной жестокости народа. Чукчи – народ мягкий, отзывчивый, честный. Таковы были условия жизни.

Чтобы ликвидировать это тяжелое наследство, нужна систематическая, упорная и вдумчивая работа.

Панай умерла по своей воле неожиданно для всех нас.

Интересно, что даже перед смертью мысль о школе не покидала ее. В последний момент она потребовала, чтобы в школу вместо нее послали старуху Рольчину.

"Завещание" Панай было выполнено немедленно. Не успели старуху отвезти на кладбище, как новая "классная дама" Рольчина явилась к нам без всякого приглашения.

Видимо, из разговоров с Панай Рольчина знала, что ей предстоит делать в школе. Без уговоров она пошла в баню и сама попросила платье для себя. Рольчина тут же приступила к своим "обязанностям".

– Панай особенно просила смотреть в школе за тишиной, – говорила Рольчина.

Потом она собрала учеников и подробно рассказала о страшной смерти Панай, что отнюдь не явилось хорошим педагогическим приемом.

– Вот Панай мне велела жить вместе с вами. И четыре дня надо соблюдать тишину, иначе "келе" Панай каждую ночь будет ходить по этой таньгинской яранге, – закончила свою беседу Рольчина.

Эта беседа Рольчины помешала нормальной жизни школы.

Однажды дети направились спать. Но едва они вошли в спальню, как опрометью бросились обратно. С диким криком побежали они но коридору.

– Что случилось?

Дети с ужасом рассказывали о том, что одеяло на кровати Тает-Хемы сдернуто. Должно быть, Панай искала Тает-Хему, – ведь она ее родственница.

Мы вместе с детьми пришли к месту происшествия. Действительно, одеяло было сдернуто и валялось на полу.

– Может быть, Тает-Хема, ты сама не застелила кровать одеялом?

– Нет, нет, я хорошо помню, что застелила! – испуганно ответила девочка.

– И мы все видели, что она застилала кровать. Панай, наверно, сдернула, – говорили дети.

"Келе" Панай встревожил детей. Напуганные, они окружили Таню. Только Мэри была в сторонке и посмеивалась. Заметив это, учительница сказала:

– Слушайте! Над вами подшутила Мэри. Видите, она улыбается.

Таня угадала. Мэри созналась, что одеяло сдернула она.

– Зачем ты, Мэри, это сделала?

– Я утром рассердилась на Тает-Хему и, уходя последней, стянула ее одеяло.

– Вот видите! А вы выдумываете разные глупости. Теперь знайте, что никакого "келе" нет и все разговоры о нем – выдумка. Правда ведь, Мэри?

– Правда, – подтвердила она.

ШАМАН В ШКУРАХ И "ШАМАН" В БЕЛОМ ХАЛАТЕ

Пятый день непрерывно дует норд. Со свистом носится он по беспредельным просторам чукотской тундры. Только волк рыщет в такую непогодь и крутится около оленьих стад.

Под прикрытием горы олени тесно сбились.

Стадо стерегут пастухи. Они уже несколько дней подряд не пили горячего чая и несколько дней не спали в пологе. Пастухи спали на снегу, под брюхом оленей.

Тундра замерзла. Яранги занесены снегом. Парусина, обтягивающая их, надуваясь, хлещет по костяку, и кажется, сейчас сорвется и улетит.

"Почему же такая пурга, такая сильная пурга? Такая пурга дует только тогда, когда умирает человек, – думают чукчи. – Умрет он, и пурга прекратится!"

Взбесившиеся "злые духи" знают, что скоро умрет человек. Уже три дня и три ночи шаман бьет в бубен.

В яранге лежит роженица. Она там одна в муках рожает.

"Должно быть, духи приносят ее в жертву себе – и здесь все бессильно".

А между тем нельзя женщину оставить умирать медленной и мучительной смертью. Нужно ее задушить, чтобы она не мучилась. Но она очень молода и не хочет расстаться с жизнью, а без ее согласия никто не посмеет этого сделать.

На четвертый день женщины стали собираться в сенцах яранги, где мучается роженица. Чтобы не заблудиться, они пришли сюда, держась за длинные моржовые ремни, привязанные к их ярангам. Но что они могут сделать? Они бессильны!..

– Надо ребенка выдавить, – проносится шепот.

Роженица не издает стонов, но сердце ее бьется, и она хочет жить.

Она лежит на оленьих шкурах. Все тело покрыто вылезшей оленьей шерстью. И вот берут доску, на которой чукчанки обычно выделывают тюленьи шкуры, и кладут роженице на живот.

Роженицу держат за руки и ноги и медленно этой доской выдавливают ребенка.

Так рождался в тундре человек.

Ребенка помяли, но он жив. Пуповину перевязали волосом матери, обрезали жирным ножом, присыпали пеплом жженой бересты и обтерли ребенка снегом. Наутро он умер.

А пурга свирепствует, наперекор предсказаниям шамана, этого злого обманщика и фокусника.

Экзема и чесотка – частые гости в чукотском жилище. Ребенок плачет: у него весь рот и все лицо покрыто коростой. Чем помочь? Нечем. Шаман таких не лечит, чтобы не скомпрометировать себя.

"Цивилизация", проникнув сюда, отбирала у чукчей плоды их тяжелого труда, а взамен оставляла спирт и болезни.

Лечить народ предоставлялось шаманам. Из них вырабатывалась каста продувных и очень изворотливых фокусников.

– О, я великий человек! – говорил мне шаман Млеткен. – Я лечу людей, я лечу оленей, я зазываю моржей и китов! Когда я бью в бубен – я ухожу ввысь!

– Его нужно остерегаться! Надо давать ему подарки. Если его обидишь, он снесется со злым духом и нагонит на тебя болезнь, – говорили про шамана чукчи.

Раскаты Октября докатились до Чукотки только в 1922 году. А уже в 1926 году специальная комиссия ходила по чукотским берегам, подыскивая место для строительства Чукотской культурной базы. И летом 1927 года к унылому берегу залива Лаврентия подошел зафрахтованный японский пароход. Но грузы и люди на нем были советские.

Негостеприимно встретила строителей эта страна: шторм, холодный дождь, нагромождение льдов. Пароход болтался в бухте на якоре. Выгрузку производить трудно. "Японец" не хочет ждать окончания шторма и намеревается всю культбазу увезти с Чукотки обратно во Владивосток. Ему нет дела до советской национальной политики. Буква договора в арктическом плавании позволяет ему уйти, не выгрузив строительные материалы.

Волны бешено накатывают на берег, где должна была строиться культбаза.

Производитель работ после долгих размышлений наконец распорядился:

– Выгружайте все в море! Волны вынесут на берег!

Затрещали пароходные лебедки – и больница, и школа, и жилые дома полетели с парохода в море. Шторм подхватывал бревна, доски и выбрасывал на берег.

Шторм добросовестно выполнил задание: весь лесоматериал оказался на суше.

И уже в другой бухте высадилась партия советских строителей и прибыла в залив Лаврентия санным путем.

Началась спешная стройка. Строительный сезон здесь очень короткий. Люди работали по-ударному. И до наступления полярной зимы на диком берегу, среди камней и мокрой тундры, выросли громадные по местному масштабу здания.

Здесь, на этой отдаленной земле, новые здания казались величественными. Ничего подобного чукчи не видели. Они чувствовали, что с появлением этих больших "деревянных яранг" должна измениться и их жизнь.

Десятки чукчей работали на строительстве, сами еще не понимая, что они строят.

Всю зиму шла отделка зданий и изготовление мебели. Работы было много. Нужно было отеплить здания, обить стены толстым, почти в сантиметр, картоном, каждый квадратный дюйм загрунтовать и отделать масляной краской.

Всю зиму кипела работа. Полярные ветры вырывали из рук строительные материалы, их заваливало снегом. Но люди победили суровый Север. Они построили большую больницу, школу, интернат, ветеринарно-зоотехнический пункт, факторию и несколько жилых домов.

Шаманы чувствовали, что все это делается им во вред. И когда на следующий год с первым пароходом прибыл медицинский персонал, он долго сидел без дела. Все есть: хорошие дома, больница, врачи, – но нет больных. Шаманы запугали народ, и никто не едет в больницу.

А в окружающих культбазу стойбищах, в тесных и грязных ярангах, лежали больные; так же ужасно, при помощи давильной доски, рождались новые люди.

Модест Леонидович ловил на улице чукчу, силой тащил его в больницу, снимал с него кухлянку, выстукивал его и, наставляя трубку, говорил: "Кувъенто!" ("Дыши!") Удивленный и смущенный чукча усиленно дышал, но не понимал, зачем все это делается.

Он выходил из больницы с недоумением, и когда его сородичи спрашивали, что с ним делал доктор, он совершенно серьезно заявлял: "Доктор говорил: "Кувъенто!"" Это слово стало собственным именем Модеста Леонидовича, приобретшего себе известность на побережье как "доктор Кувъенто".

Больные не шли в больницу, нужно было, чтобы больница пошла к ним. И врачи самоотверженно поехали в стойбища, за сотни километров. "Медицинская карета" – собачья упряжка – очень утомляла. Нужно было разъезжать месяцами. Пурги, морозы, ночевки в душных ярангах – ничто не остановило советских врачей. К концу года нашим медикам удалось привлечь внимание чукчей к больнице.

Но чтобы взять в больницу на излечение ребенка, нужно было брать в палату всю его семью. На первых порах и это было хорошо.

Больница приобрела необычный вид. В одной палате лежит больной, а в соседних расположилась табором вся его семья, совершенно здоровая.

Но никакая чукчанка не может сидеть без дела, и поэтому весь свой больничный досуг она заполняет работой. И палата завалена оленьими и тюленьими шкурами, жильными нитками.

Посредине, на полу, сидит полуголая чукчанка и ножом выкраивает что-то из шкур. На шкурах катаются ребятишки, а на кровати сидит ее супруг и курит трубку. Вся семья на иждивении больницы.

При всем этом чукчи полагали, что они делают своим пребыванием в больнице большое одолжение русскому доктору.

– Ну что ж, приедем, поживем в больнице, если это нужно тебе, говорили они.

Малейший протест против этого – и весь табор вместе с больным снимается – и "тагам"*.

[Тагам – до свидания! (Поехали домой! Вперед!)]

Модест Леонидович страдал от такого распорядка в больнице.

Войдет он в палату, посмотрит на них, вздохнет и скажет по-русски:

– Что вы делаете со мной? Да знаете ли вы, что если бы все это увидели мои ленинградские коллеги, они наверняка посчитали бы меня за сумасшедшего.

Чукчи, не понимая того, что говорит доктор, улыбаются.

– Да, да! – говорит им Модест Леонидович. – А чего доброго состряпали бы и судебное дельце. Ну, шут с вами, работайте! – и, махнув рукой, доктор уходит.

– Доктор Кувъенто! Доктор Купъенто! – кричит чукча, соскакивая с кровати и продолжая что-то говорить.

В больницу вбегает Алихан.

– Что такое он мне говорит? – спрашивает доктор.

Алихан выслушивает и переводит:

– Он говорит, что его жена хорошая мастерица, она может тебе сшить хорошие торбаза, пока находится в больнице. Говорит – много чаю с сахаром ты им даешь.

– Милый мой мальчик! – Модест Леонидович берет Алихана за голову. – Я с удовольствием отдал бы ей свои последние торбаза, лишь бы она прекратила свою работу и уехала домой. Но ты не переводи ей этого. Скажи, что торбаза у меня есть и пока мне не нужно.

Доктор уходит в палату, где лежит действительно больной мальчик, их сын. У мальчика неладно с пупком. Он долго болел до больницы. Лечили его шаманы, но ему не становилось легче. В больнице он начал поправляться и наконец выздоровел.

Это был первый удар по шаманскому врачеванию. Даже наш скептик врач готов был считать, что этот "пуп" оправдывает все расходы по содержанию его в этой холодной стране.

– Я тоже так думаю, Модест Леонидович, – сказал я ему при встрече.

– Одно меня смущает, – говорит доктор, – что если мы и впредь будем практиковать подобное положение, то можно установить за больницей репутацию дома призрения.

Вскоре было решено: медицинский персонал в полном составе поедет в чукотские стойбища, как это сделали учителя, отправлявшиеся за учениками.

В больнице сидит врач-окулист без дела. Кругом же, в особенности в северной части полуострова, множество чукчей, у которых болят глаза. Они их "лечат", впрочем, как и все болезни, сами. Мне приходилось наблюдать, как, сидя в байдаре, человек обмакивал конец веревки в морскую воду и тер себе глаза. В этом и заключалось его лечение. Как же держать в этой стране врача-окулиста на привязи в больнице? Но пожилая уже Мария Алексеевна страшится ехать на собаках за семьсот пятьдесят километров. Ведь это тысяча пятьсот километров туда и обратно!

Наконец врач решается и выезжает. Три месяца длится его командировка. Но какой замечательный результат! Обследовано все побережье.

В больницу начали являться кривые, косоглазые. Ни один шаман еще никогда даже не пытался лечить косоглазия. А врач делает это легко, оперативным путем. Больше всего удивляло чукчей в этом "великом шаманском лечении", что операцию производила женщина-врач.

Поход больницы к населению дал значительные результаты. Но одно из самых важных для стационара дел – акушерская помощь – так и осталось вне больницы.

Это удалось исправить только на следующий год, когда прибыла новая фельдшерица-акушерка. У нее, по мнению чукчей, оказались хорошие глаза и доброе сердце. Это, с их точки зрения, имело очень важное значение. Благодаря этому обстоятельству в больницу попала первая чукчанка-роженица. Чукчанку привезли на собаках перед самыми родами. Роды прошли прекрасно.

Это была сестра нашего ученика Таграя, – она прислушивалась к голосу брата. Таграй был мал, но он был особенным человеком, который сам показывал "живых чертиков" и приобрел репутацию маленького шамана.

Странное дело! Ведь Таграй, явившись в школу, проявил себя как закоренелый хранитель чукотских традиций и суеверий. Но впоследствии он стал революционером в быту.

Перед родами сестры он поехал к себе в стойбище.

– Сестра, – сказал он, – ты чуть не умерла тогда, когда родился у тебя первый ребенок. Мне жалко тебя. Я хочу, чтобы ты поехала рожать к таньгам. Они очень много знают! И они приехали сюда затем, чтобы помогать нам.

После долгих колебаний сестра решила ехать в больницу, вопреки наговорам шаманов. Шаманы запретили "делать" ребенку чукотское имя*. Роженица попросила акушерку "сделать" мальчику русское имя.

[У чукчей есть только имя: ни фамилии, ни отчества у них нет. Новорожденному составляется имя из родительских имен. Например: отца зовут Тнентэгреу, а мать – Рультына, тогда сын получает имя Тненрультын. Иногда шаман называет новорожденного первым попавшимся словом: Вээмнеут Река-женщина. Вакатьхыргын – Шагающий и т.п.]

Так впервые в больничной обстановке появился маленький чукча – Леонид.

На другой день в селениях только и было разговора о том, что в белой яранге у чукчанки родился мальчик. Это очень большая удача! Рождение девочки считается удачей только наполовину.

Все предсказания шамана разбились вдребезги. Таграй был рад больше всех. Он все-таки боялся: а вдруг что-нибудь случится?

В больницу наехали женщины, и в палате роженицы происходила "санитарно-гигиеническая" беседа на чукотском языке. "Лекцию" читала... Анкаля – сама роженица.

После этого с акушерским делом пошло легче. В другом селении оказалась еще одна чукчанка-роженица. Она слышала, как хорошо родить в "таньгиной яранге", но не смела туда ехать.

Ее дядя – большой шаман. Он не раз "проводил" роды с помощью бубна и песен. Люди рождались живыми и сейчас ходят на охоту за тюленем и песцом. Он запретил своей племяннице даже думать о больнице.

На собачьей упряжке в ярангу к роженице мчится акушерка. Собаки бегут – дух захватывает.

К вечеру тучи сгущаются, с севера начинает тянуть поземка, быстро поднимается пурга.

– Поть-поть! Кгрр-кгрр! – слышится команда каюра.

Вдоль домов культбазы в снежной метели проносится нарта. С нарты сходит мрачная акушерка. Должно быть, обморозилась.

– Ну как, Ольга Михайловна?

– Да ну их к черту! Не пускает он!

– Кто?

– Да шаман – дядя ее, что ли! Напрасно только проездила – замерзла вся!

Но роженице совсем плохо. Роды трудные. Началась борьба нового со старым. Молодой муж, вопреки обычаям, повысил голос против дяди, "большого шамана". И когда роженице сделалось совсем плохо и она еле слышно проговорила: "Умру, наверно, скоро", – муж выскочил из яранги, запряг собак и помчался в больницу.

Озверевший норд словно в заговоре с шаманом-дядей: он забивает глаза жестким снегом и сваливает собак с ног.

Вот больница. В ней тепло, светло. Мужчина вбегает, засыпанный снегом.

– Где Олька Микаль? Надо жене помогай, – тревожно говорит он. – Ты не боишься сейчас со мной поехать? Я очень хорошо знаю дорогу.

– Нет, что ты? Конечно, поеду! Только старик опять прогонит меня?

– Нет! Я сам прогоню старика!

Ольга Михайловна быстро надевает меховую кухлянку, меховые штаны, меховые торбаза. В медицинском чемоданчике уложено все необходимое.

В одно мгновение и каюр, и фельдшерица, и акушерский чемоданчик – на нарте. Попутный ветер помогает собакам. Пурга дует с невероятной силой. Не видно ни зги.

Акушерка Ольга Михайловна сидит на нарте верхом, ухватившись за широкую спину каюра. А он все покрикивает и покрикивает на собак. Кажется, что нарты мчатся по воздуху. Даже не слышно скрипа снега под полозьями.

Шаман уже решил, что злой дух хочет взять племянницу: вон как дует пурга! Но все же он не перестает бить в бубен.

Через два часа нарта неожиданно стукнулась об ярангу. Приехали.

Из мехового полога слышится дребезжание бубна, заглушаемое хриплым воем шаманской песни. Женщина терпеливо, без стонов, переносит свои страдания.

– Кончай, старик, и уходи! – повелительно кричит каюр-муж.

Но шаман, не обращая внимания на приехавших, сидит в пологе, продолжает бить в бубен и выть.

Он лишь изредка бросает злобный взгляд на приехавшую русскую женщину и с еще большим остервенением ударяет в бубен.

Ольга Михайловна уже сбросила с себя кухлянку и с нарастающим раздражением прислушивается к шаманскому вою. Наконец она не выдерживает и говорит каюру:

– Вытаскивай его оттуда! Прямо вот так, – показывает она ему.

Молодой муж в нерешительности смотрит на акушерку и затем, словно потеряв голову, приподнимает шкуру полога, хватает дядю-шамана за ногу и выволакивает его вместе с бубном в сенцы.

– Безумный! – шипит шаман. – Зачем ты привез ее? Или ты не знаешь, что "келе" хочет жертвы? Не видишь ты, какая пурга?

Голова молодого мужа разламывается на части, она полна противоречий. Он хочет верить этой белолицей акушерке – и в последний момент начинает бояться дяди-шамана.

– Иди, или в свою ярангу! Пойдем, я провожу тебя, – тревожно говорит он шаману.

Акушерка смотрит на них и вдруг говорит сама себе:

"Ну, Ольга Михайловна, теперь нельзя тебе не спасти эту чукчанку. Или спасай, или..." – и она юркнула к роженице в меховой полог.

Вскоре роды закончились, но пришлось пожертвовать ребенком, чтобы спасти жизнь роженицы.

Шаман, воспользовавшись этим несчастьем, снова поднял свой голос. Но Ольге Михайловне не пришлось обороняться: сами чукчанки защитили ее от нападок шамана, они хорошо знали безнадежное состояние роженицы.

Муж ее бегал по стойбищу, от радости смеялся и плевал в сторону яранги дяди-шамана.

* * *

В больнице наладилась систематическая санитарно-просветительная работа. Хорошо работает кружок первой помощи. В нем принимает активное участие даже наша бойкая старушка Рольчина. Она – староста кружка. Занятия проходят интересно, оживленно.

Я вхожу в больницу. Ко мне, ковыляя, подходит Рольчина и говорит, лукаво улыбаясь:

– Иди, иди сюда! Не бойся. Давай, я тебя буду лечить. Ты все равно ногу сломал.

– А ну, посмотрим, хороший ли ты доктор!

Рольчина тащит лубки, неимоверное количество бинтов и перевязывает мою ногу. Во время перевязки она все время разговаривает.

По всем правилам медицинской техники наложены лубки и нога обмотана бинтом.

– Не больно? Потерпи, потерпи немножко. Скоро совсем поправишься и тогда сможешь сам ходить, – говорит Рольчина, и лукавые ее глаза смотрят на окружающих.

Кружковцы чукчанки хохочут.

Вот с горы к культбазе несется собачья упряжка. На ней два седока: старик и старуха чукчи. Упряжка остановилась около первого жилого дома. Старик встал с нарты, забил остол и, стоя, держась за дугу нарты, спрашивает:

– Где доктырен яранг (где больница)?

– Вон тот большой дом.

Нарта подъезжает к больнице. Там лежит их сын Татро. Он – взрослый охотник. Больше тридцати зим прошло с тех пор, как он родился. Он их единственный кормилец. Татро состязался в борьбе и сломал руку. Уже десять дней он лежит в больнице, и, говорят, рука у него стала "как прежняя".

Чукчи входят в палату. Их сын, в халате, в мягких туфлях, сидит у столика и перелистывает журнал "СССР на стройке".

Что нарисовано на картинках? Понять трудно. Совсем иная жизнь, непонятная. И люди другие, и яранги не похожи на здешние. Рядом с картинками в книжке насыпаны разные крючки, которые, он уже знает, составляют разговор белолицых людей, но разобраться в этом бумажном разговоре он еще не умеет.

Рядом с ним сидят гости: Лятуге и Чими – сторожа. Лятуге с самым серьезным видом о чем-то оживленно рассказывает, показывая пальцами на журнал, и Татро понимает своего глухонемого односельчанина. Чими, молча склонив голову над столиком, тоже рассматривает картинку.

Татро увлекся рассматриванием журнала и не заметил, как вошли его старики.

– Какомэй! – вскочил Татро, услышав голоса стариков.

– Ну, как? – спрашивает старуха.

– Хорошо! Могу даже веслами работать на байдаре, – отвечает он.

И в доказательство своих слов Татро больной рукой высоко приподнимает за спинку железную кровать. Увидев больного за таким занятием, доктор кричит на него. Татро улыбается и медленно опускает кровать.

Искоса смотрят старик и старуха на этого белолицего доктора.

"Должно быть, так нужно. Он, наверно, знает, что нельзя поднимать, раз он сделал Татро хорошую руку", – думают они.

И старик с улыбкой подходит к доктору и говорит:

– Кайвэ, кайвэ*, доктор Кувъенто!

[Кайвэ – правда.]

* * *

По берегу бухты бредут с котомками за плечами два чукотских парня. Эта бухта в свое время привлекала американских золотоискателей, следы пребывания которых есть и по сие время. Парни обнаружили на земле какую-то странную железную штучку. Один из них берет ее и начинает пробовать на зуб, потом бросает. Другой поднимает и начинает ковырять ножом.

Вдруг страшный взрыв – и кисти его руки как не бывало! Рука превратилась в сплошной окровавленный кусок мяса.

Это была граната.

Парень стоит ошеломленный, но не теряет сознания.

"В больницу", – думает он.

Больница недалеко. Он поднимает руку вверх и размеренным шагом идет в "доктырен яранг".

В голове беспокойные мысли: как теперь он будет стрелять? Русский доктор, наверно, вылечит руку. Только пальцев нет. Придется учиться левой. Хорошо, что она осталась и голова невредима.