Текст книги "Фундаментальные вещи"

Автор книги: Тициано Скарпа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

34

– Короче, ты пишешь книжонку «Пи. да в популярном изложении для мальчиков».

– Что-о?

– Ну, помнишь все эти модные когда-то издания: "Расизм в популярном изложении для девочек". "Конституция в популярном изложении для девочек". Дырка в заднице в популярном изложении для внуков. Головка члена в популярном изложении для невестки.

– Ты можешь когда-нибудь говорить серьезно?

Вместо ответа Тициано достал свой универсальный телефон. Я понял, что он вышел в интернет. Пальцем он тыкал в экран.

– Ну вот, достаточно покопаться в сети. "Евангелие в популярном изложении для мальчиков", "Христос в популярном изложении для мальчиков", "Бог в популярном изложении для мальчиков"…

– Бог?

– Да, Бог.

– Нехило.

– Это еще не все. "Сопротивление в популярном изложении для девочек". "Освенцим в популярном изложении для девочек"… Кстати, непонятно, почему религию объясняют мальчикам, а политику девочкам.

– А любовь, власть? Деньги?

– Про это, вроде, ничего нет. Погоди-ка… А вот смотри, есть даже "Самоубийство в популярном изложении для мальчиков".

– Да ладно.

– Клянусь тебе, есть книга с таким названием.

– Хорошо, только я ничего не объясняю, я рассказываю.

– И зачем все это?

– Не знаю. Я чувствую, что не должен оставлять сына наедине с его вопросами.

– А кто тебе сказал, что в четырнадцать лет он будет задаваться именно этими вопросами? Придет время, он сам задаст вопросы, которые его интересуют. Если захочет. И главное, если захочет задать их тебе.

– Вот именно. Мне важно, чтобы он понял какие-то вещи, которые понял я. А там пусть живет, как знает.

– Да какое ему до этого дело? Чужой опыт ничему не учит. Тем более опыт отцов. Опыта нужно набираться самому. Представь себе, приходит к тебе твой отец и говорит: смотри, вот через это проходить не надо, я уже через это прошел…

– Я же не заставляю сына проживать заново мою жизнь.

– Ты слишком много о себе возомнил, думаешь, испытал в жизни бог знает что.

– Ничего подобного. В моей жизни не было ничего необычного, в том-то все и дело. Я хочу показать ему, что и в обычных вещах есть нечто стоящее.

– Ты пытаешься убедить себя в том, что в твоей жизни было нечто такое, о чем стоит рассказать. Ты перекладываешь на сына собственное разочарование в жизни.

– Возможно.

– Ты просто нагонишь на него тоску, вот и все.

– Что делать. Все это со мной было. Больше мне предложить нечего. Наверное, этого мало, но я могу это лично гарантировать. Выдать именной гарантийный талон, так сказать.

– Своим саморазоблачением ты вызовешь у него только отвращение и презрение.

– Я готов пойти на риск.

– Отцы не этим должны заниматься.

– Что ты об этом знаешь, у тебя же нет детей?

– И это говорит человек, ребенку которого нет и двух недель.

– Зато я готовился к этому целую жизнь. Я годами ждал ребенка.

– Покажи ему хороший пример, больше ничего не нужно. Ты должен быть на высоте положения, когда предоставляется такая возможность. Здесь-то и разыгрывается партия. Самообладание, честность, сила воли. Этого более чем достаточно.

– Ну хотя бы какие-то практические советы, основанные на опыте…

– Хорошо: скажи ему, чтобы он не особо брал в голову, когда захочется подрочить, и считай, что дело сделано.

Как видишь, я включаю в мои записки и наши разговоры с Тициано. Пока что я передаю их слово в слово, потом, может, уберу. Не знаю, посмотрим. Знаешь, тут я не уверен, а вдруг он тебе больше понравится? Мне кажется, я воздвигаю памятник моему антиподу, моей изнанке. Опаснее всего, что он существует, он рядом со мной, это не отвлеченный образ, его зовут Тициано, и я описываю этот образ во всем его антиотцовском блеске. В твоем возрасте у тебя возникнет неприязнь к детям. Я уже сейчас немного завидую Тициано, когда он заходит к нам и здоровается с тобой на свой манер, строя тебе рожицы. Вместо того чтобы зареветь, когда кто-то чужой подходит к тебе слишком близко, ты раскрываешь от удивления рот. Тебе весело с "дядей Тициано" (так его называет в твоем присутствии Сильвана: "а вот и дядя Тициано пришел, улыбнись-ка дяде Тициано". Только он терпеть этого не может).

35

Мы с Антонеллой пошли в парк у вокзала. В парке было летнее кафе со столиками. Я был настолько оглушен, что даже не предложил ей сесть за столик и что-то заказать. Мы сели на скамейку. В нескольких метрах от нас люди спокойно потягивали напитки. Я смотрел на ее ноги, лицо, потом снова на голые ноги в сандалиях.

Мы проговорили полчаса. Я выжал из себя несколько фраз. Большую часть времени я слушал ее. Полагаю, с открытым ртом. Не знаю, как я выглядел со стороны, но изнутри я воспринимал себя как сплошной открытый рот, с ног до головы.

Антонелла оказалась умницей. Она взвесила все за и против создавшейся ситуации. Она рассказала мне о своем отце, о его слабости к обеим дочерям.

– Но я на вашей стороне. Я очень рада за нее и за тебя. Все, что я смогу сделать для вас, я сделаю. Обещаю.

Прекрасная девушка. Остроумная, решительная. Очень нежная и сильная. Супер.

Я почувствовал, как во мне вскипает возмущение. Ничего подобного я раньше не испытывал. Наверное, впервые в жизни я кого-то по-настоящему возненавидел.

(Мне явно не по себе! Тициано отбил у меня всякое желание продолжать рассказ. Я снова и снова возвращаюсь к нашему вчерашнему разговору. Вот гад! Но я доведу начатое до конца. Просто что-тооборвалось, куда-то улетучилась интонация, не могу взять нужной ноты. Надо глубоко вздохнуть и встряхнуться.) Сынок, мой рассказ подходит к концу. Не знаю, смешной он или грустный. Получается какая-то игра слов: у моей родственной души есть душа-близнец. Только я на самом деле играл в эту игру. Причем довольно простенькую.

После встречи с Антонеллой я уже не мог быть вместе с Идой. Нет, я не влюбился в Антонеллу, как я и говорил. Антонеллу я ненавидел хотя бы за то, что она существует. Невыносимо было сознавать, что на свете есть еще одна Ида – двойник моей любимой – и что она подходит мне чуть больше, чем оригинал. Она чуть остроумнее, чуть решительнее. И чуть пи. дястее, если уж выкладывать все начистоту (я знаю, словцо забористое, однако вспомни, что я говорил тебе насчет словечек о сексе). И у нее такие же неповторимые и неполноценно-идеальные мизинцы на ногах.

Девушки-двойняшки – тебе такие в жизни попадались? Нет? Даже если это однояйцовые сестры-близнецы, одна из них обязательно окажется привлекательнее другой. Мне выпало познакомиться с менее привлекательной. И влюбиться в нее до того, как я узнал о существовании другой. Из ста миллиардов человек, которые жили в прошлом, живут в настоящем и будут жить в будущем, я познакомился с номером первой бис, почти с первой. Бога нет, а если и есть, то он садист. Я не смогу больше жить с Идой, зная, что среди всех женщин, населяющих землю, есть еще одна практически такая же, как она, но чуточку лучше. И я никоим образом не смогу нацелиться на нее, после того что было между мной и Идой, после того как признался Антонелле в любви к ее сестре.

Я все думал о встрече с Антонеллой, о нашем с ней разговоре на скамейке в привокзальном парке. Мне казалось, у нее такая же манера речи, как у сестры. Но это были ее собственные выражения. Они очень меня забавляли и способствовали тому, что я влюбился в Иду. Теперь я убедился, что Ида наверняка заимствовала их у Антонеллы. Пусть тебе это покажется диковатым, но я попробовал представить себе рождение близняшек. Я видел, как из влагалища их матери сначала выходит Антонелла, а затем Ида, словно не вполне удачная копия сестры. Или нет, говорил я себе, первой родилась Ида, после этого ее мать повторила попытку, чтобы добиться лучшего результата, и тогда появилась Антонелла – идеально подходящая мне женщина, мой враг.

И потом, Ида скрывала от меня существование сестры-близняшки. Одно это доказывало, что она сознательно водит меня за нос. Ида знала, что она как две капли воды похожа на сестру, только чуточку не такая красивая, остроумная, решительная. Она позаимствовала у Антонеллы ее забавные словечки, сочные выражения. Может, именно поэтому Ида о ней и не упоминала. Конечно же! Вот почему она переехала в другой город.

Ты представляешь, каково это – расти, зная, что тебя постоянно с кем-то сравнивают? Никто вслух не говорит, но все думают: "Глянь-ка, похожи как две капли воды, но эта посмазливее". – "И посимпатичнее!" Их, небось, и одевали одинаково, как обычно одевают близнецов в детстве. В этом случае разные черты лица еще заметнее. И разница в поведении тоже: "У той больше грации!"

Все сходилось. Хотя между близнецами существует сильная связь и магнетическая близость, будто это одна душа, расщепленная на два тела, Ида оборвала эту связь. Совершив над собой насилие, она уехала учиться в другой город. Для многих вполне обычная вещь, но для сестры-близнеца это очень тяжело. Я должен был бы испытывать трогательные чувства к моей бедной и обожаемой Иде. Вместо этого я мгновенно ее разлюбил.

Я помню то лето. Мы с Идой нашли работу в гостинице, в двух шагах от платного пляжа. Мы собирались провести там весь сезон, с июня по сентябрь. Ночью по очереди дежурить на регистрации, утром убирать номера, в течение дня стоять за стойкой бара и кафе-мороженого, затем падать от усталости, забываться коротким сном и опять начинать все сначала. Нам дадут маленький номер на двоих. Мы чувствовали себя героями, оттого что проведем так лето. Мы всем покажем, что можем ни от кого не зависеть. Мы сами заработаем себе на жизнь, без посторонней помощи. Конечно, будет нелегко, а в сентябре, в конце сезона, придется подыскивать что-то еще. Но мы не теряли веры. Нас было двое. Мы были вместе. Мы придавали друг другу сил. За три дня до начала работы я бросил Иду и вернулся к своим.

36

Ты выздоровел! На какое-то время я избавил тебя от своих записок. Ты боролся всеми доступными тебе способами: потом, жаром, рвотой. Я подумал, что будет нечестно подробно описывать твою слабость. Тебе не доставило бы удовольствия читать об этом твоем состоянии (тем более, что его уже запечатлела твоя мама с помощью видео – и фотоархива). В конце концов, ты показал себя доблестным воином.

У нас с Сильваной возник спор. Она считала, что тебя нужно подержать дома еще денек до полного выздоровления. Я – что немного свежего воздуха пойдет тебе только на пользу после стольких дней в закрытом помещении. Отработав весь день, я горел желанием прогуляться с тобой. Когда мы вышли, только-только кончился дождь. Солнце уже село, улицы подернулись блестящей пленкой. Фонари, автомобильные фары и освещенные прямоугольники витрин растекались на влажном покрытии.

Через несколько минут, оказавшись на берегу, я заметил корабль. Его огни сверкали на горизонте. Тогда я подумал, а не затянул ли дождь блестящей пленкой и море? Море матовое, но иногда во время дождя на поверхности волн расстилается тончайшее зеркало.

Потом (впервые вместе с тобой) я зашел на волнолом. Волноломы напоминают мостики, стоящие перпендикулярно к берегу. Они устремляются от берега в море (их так много, что при взгляде на берег с самолета они напоминают гребенку). На каждом волноломе проложена бетонная дорожка метров пятьдесят длиной и пару метров шириной. Мостик подпирают обломки скал, крупные камни и валуны, наваленные как попало, хотя местами они аккуратно уложены и подогнаны друг к другу. Наглядно описал? Теперь ты представляешь себе этот бетонный мостик, перекинутый по волнам на полсотни метров?

Я шел, толкая коляску по бетонной дорожке. Сделал несколько шагов, поскользнулся и чуть не упал. Дождевая пленка, покрывшая скользкий бетон, была коварной. Тогда я поехал по дорожке как на коньках, планируя на плоских подошвах. Так с криками ликования я докатил тебя до конца волнолома.

37

Где-то на свете обязательно есть чуть более подходящий тебе человек, очень похожий на того, с которым ты действительно знаком. От этой мысли можно сойти с ума, если ее долго вынашивать. Она ставит под вопрос всю твою жизнь. Ты остервенело восстаешь против своей судьбы, против цепочки обстоятельств, определивших ту жизнь, которой ты живешь. Твой идеал существует, но он вечно недостижим. Если он и явится к тебе, то лишь затем, чтобы высмеять твое положение. И сделает это не нарочно. Ты сам признаешь в нем собственный крах. Лучше вообще с ним не встречаться. Лучше вообще ни с кем не встречаться.

Где-то складывается другая ситуация, чуть более благоприятная, чем эта, идеальная для тебя ситуация. Где-то есть подходящий для тебя мир, только ты никогда его не найдешь, а если и найдешь, будет слишком поздно.

Так я говорил себе после всего, что со мной случилось. Расставшись с Идой, я с головой ушел в учебу. Я ни с кем не общался, кроме тех, от кого зависели мои экзамены.

(Твоя мама кормит тебя грудью. Ты сосешь ее беззубыми деснами. Она становится твоей едой. Ты сосешь маму и растешь. Ты превращаешь маму в себя. Я тоже хотел бы пройти через такое переливание. Выделиться из самого себя, секретироваться и вскормить, вырастить кого-то еще, дав ему все лучшее, что у меня есть.)

А вот что мне до сих пор неприятно, так это то, что моя мать была довольна тем, как все получилось. Тем, что я в одночасье

от всего отрекся. Я ни о чем ей не рассказывал, но было прекрасно видно, что мне плохо. Я целое лето не выходил из дома.

– А что же Ида? Исчезла? – спросила мать.

– Да так, – сделал я неопределенный жест. Я ничего к этому не добавил и ни в чем не оправдывался.

Мать и не настаивала.

Вопрос был закрыт.

Мать предпочитала иметь в доме слабака, который, как выяснилось, не сумел дать бой жизни. Лишь бы удержать меня при себе на какое-то время, увидеть, как я вступлю на жизненный путь, отучусь в университете, получу диплом. Ради этого она поступилась уважением ко мне. Домашние – это те, кто любит тебя невзирая ни на что. Их любовь отличается от любви других людей именно тем, что она ни на чем не основана и не нуждается в обосновании. Только мне ни к чему любовь, которая не ставит условий. В тот раз моя мать доказала мне, что она – моя мать – человек, который, может, и презирает меня за мое поведение, но при этом продолжает любить. Если и я так поступлю, надавай мне по морде.

38

Я смотрю, как вы понимаете друг друга, ты и твоя мама. Идеальный механизм. Особенно сейчас, когда ты перенес осложнение после гриппа. Я – корова, дающая черное молоко. Я пишу слова, темные знаки на светящемся экране. Распечатываю несколько страниц, чтобы увидеть, как они выглядят на бумаге. Меняю шрифт, играю со шрифтами, рву страницы, выхожу, делаю заметки ручкой в тетрадочке, пока я на улице, пока толкаю коляску, внутри которой ты, пока выгуливаю тебя по берегу моря. Просто я боюсь забыть, о чем собирался тебе написать. Иногда бывает слишком холодно, чтобы писать ручкой. Тогда я вынимаю из перчатки большой палец и посылаю самому себе эсэмэски.

Потом прихожу домой и молочу по клавишам, зачерняя экран компьютера буква за буквой. Строчка за строчкой я гашу электронное небо рабочего стола. Я закрываю ставню, опровергая этот электронный свет. Снова задаю печать. Сосок брызжет чернилами, опрыскивает капельками лист бумаги, словно опуская на него занавес. Придет время, и ты будешь сосать молоко твоего отца.

Я снова представляю, что ты меня читаешь. Выдумываю место, в котором ты мог бы прочесть эти слова. Вот бы ты брал их с собой и читал на ходу летним утром. Вот бы они были пронизаны светом.

(Обо всем этом я уже тебе писал, я знаю. Ничего страшного, я не буду вычеркивать эти строки. Ты должен понять, что это моя неотвязная мысль, мне действительно хочется, чтобы ты так делал, для меня это очень важно.)

(По правде говоря, завести ребенка – это все равно что увидеть в собственном доме поезд. Вот как если бы вдруг рухнула стена, и прямо в гостиную въехал поезд.)

В первые дни после родов у твоей мамы было запоминающееся лицо: синие круги под глазами, кожа словно втянулась внутрь, скулы выпятились. Она всегда была немного в теле. Сейчас у нее изнуренное лицо, кажется, сквозь него просвечивает череп. На вершине ее женской энергии, на ее голове появилось это memento mori [3]3
  Помни о смерти {лат.).


[Закрыть]. Частичка жизни (ты) отделилась от нее, теперь Сильвана выглядит иссохшей. Родив тебя, она сама немного мумифицировалась.

39

– Скажи, а вы с женой начали снова трахаться?

– Как поэтично.

– Ты находишь?

– Истинный джентльмен.

– Изволь, спрошу иначе: что, уродив дитя, уж приступили снова вы, ты вместе с донною Сильваной, к совокуплению срамных частей?

– У тебя удивительная способность марать все, к чему ты прикасаешься.

– Откровенно говоря, мне казалось, что настоящий пакостник – это ты.

– Я?

– Разве не ты пописываешь ребенку про всякие там испражнения и прочие прелести?

(К счастью, я не рассказал Тициано о моих экспериментах с подгузниками в трусах и о куске хлеба, который я съел в туалете.)

– При чем здесь это? Я описываю то, что имеет в жизни первостепенное значение.

– А что, возобновление сексуальных отношений с собственной женой не имеет первостепенного значения в жизни?

– Кто тебе сказал, что мы прекращали эти отношения?

– О, наконец-то! Кажется, мы приподнимаем завесу.

– Ну, в общем, нет, после родов у нас еще не было секса. Нужно подождать, это деликатное дело и… Слушай, а тебе-то что?

– Да так, ничего. Спросил из любопытства. Ведь это имеет первостепенное значение в жизни. Я всегда спрашивал себя, каково это – снова войти в то же отверстие, которое прошел в обратном направлении кто-то другой?

– Не "кто-то другой", а мой сын. В любом случае, я буду думать не об этом, когда…

– Не об этом? А о чем?

– Если начистоту… Я… думаю, что… Не знаю. Я думаю, что прозондирую.

– Прозондируешь? – Тициано от души рассмеялся.

– Я имел в виду…

– Я понял, ты боишься, что твой сын перепахал тебе женушку! Давай, напиши ему что-нибудь в этом роде, твоему Марио, если хватит духу. Пусть с самого начала будет ясно, что между вами стоит на кону. Марио подпортил тебе Сильванин передок!

– Хватит. Я с тобой больше не разговариваю.

– Это почему же?

– Не выношу твоей манеры выражаться. И потом, в жизни не это главное.

– Значит, отныне занятие сексом со своей женой уже не имеет значения.

– Я этого не говорил.

– Появление ребенка вобрало в себя все. Мир больше ничего не стоит.

– Да нет же.

– Люди замыкаются на себе, ни на что не обращают внимания. Становятся папочками. Фи!

– Наоборот, мне кажется, что мне будет еще больше дела до всего на свете. Я стану еще решительнее и смелее, чтобы защищать своего сына.

– Вот видишь! Только ради своего сына. С тех пор как родился Марио… Ты уже не тот, что раньше…

– Это тебя удивляет?

– Когда-то ты был свободнее. Искреннее. А сейчас находишь тысячу оправданий. Боишься собственной тени.

– На сегодня моя тень – это записки, которые я адресую своему сыну.

– Ну, не знаю.

– А ты все только портишь. – Я?

– Да, ты.

– Это как же?

– Я не могу больше писать. Уже несколько дней. Не получается. Все время думаю о тебе.

– Разве я запрещал тебе писать Марио?

– Нет, но ты заронил в мою душу сомнение. Как будто… Как будто ты тоже вошел внутрь моих записок и принес в них свой… свой свет.

– По-моему, ты делаешь мне комплимент.

– Да, но мне-то нужны сумерки.

– Какие образы!

– Что я такого сказал?

– Сумерки. Это высокопарно.

– Вот видишь? Нельзя даже необычного слова вставить, чтобы ты тут же его не поправил. Сумерки, сумерки! Что тут не так? Что плохого в слове "сумерки"? Слово как слово, из трех слогов: су-мер-ки; из семи букв: эс-у-эм-е-эр-ка-и!

– Ой, расслабься.

– Ты – конформист, соглашатель. С тобой высоко не взлетишь.

– О'кей, о'кей, тебе нужны сумерки. Только успокойся, ладно?

– Я хочу сказать, что мне нужно уединиться. В полумраке. Как летним днем, когда забираешься на чердак, пока остальные прилегли вздремнуть. А наверху царит особый, волшебный полумрак. При таком свете предметы становятся другими. При таком мерклом свете.

– Картинка красивая, согласен. А конкретнее?

– А конкретнее, я не хочу брать с собой на чердак всякую иронию, издевки и насмешки.

– А что плохого в иронии?

– Ничего плохого, и все плохо. Совершенно невозможно ничего утвердить. Тут же послышится ироничный голосок: "Эй, да у этой вещи есть и другая сторона! Эй, да у этого слова есть и другое значение, не столь благородное! Эй, да эту ситуацию можно рассмотреть и с другой точки зрения!"

– Я нахожу такой подход превосходным.

– Да он исключает любую возможность вести разговор.

– Что делать. Так даже лучше. Поменьше болтовни. Побольше тишины. Будем потягивать коньяк.

– Видишь? Ты всегда найдешь лазейку. Ирония, ирония. Но что у тебя останется, когда своими подковырками ты разрушишь все вокруг? Твоя ирония только на подтирку годна.

– Да, с тобой шутки плохи! Ты фальсификатор чистой воды. Испортишь мне мальчишку. Никакой иронии, никакой убогости, никакой пошлости… Всю подливку у него забирает! Что ему бедненькому достанется?