Текст книги "Фундаментальные вещи"

Автор книги: Тициано Скарпа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

18

Сегодня я открыл пачку твоих подгузников. Вынул парочку, соединил их клейкой лентой, самой прочной, упаковочной. И вставил себе в трусы. Решил посмотреть, сумею ли забыться настолько, чтобы нечаянно обмочиться и почувствовать, как это бывает, когда ты прощаешься с частичкой себя, которая вдруг растворяется и покидает тебя. Так я и вышел из дома. Я казался самому себе камикадзе, обмотанным взрывчаткой. (Теперь мы оба, я и камикадзе, ходим в пухлых трусах и боимся, что нас раскроют. Он рискует всем, его провал обречет камикадзе на жизнь в мире, который он смертельно ненавидит каждой своей клеткой. Я рискую гораздо меньше. В худшем случае, буду выглядеть по-дурацки. Правда, если кто-то из моих клиентов узнает о том, что я вытворяю, он этого не поймет. Поползут слухи, клиенты начнут чураться такого типуса, я останусь без работы и разорюсь.)

Вышло не так, как я думал. В начале дня я ходил со вздутыми трусами, ощущая мягкое прикосновение хлопчатобумажной массы, и как полный идиот испытывал к тебе братские чувства. Спустя несколько часов я начал ловить себя на мысли, что забываю о подгузниках, и даже порадовался этому.

У меня получается, твердил я себе. Эксперимент проходит успешно. Но в решающий момент я оказался в присутствии клиента и смалодушничал. Наверное, не смог положиться на непроницаемость двух подгузников, соединенных клейкой лентой. А ну как на брюках появится мокрое пятно? Или разнесется запах мочи? Короче, в конце концов я пошел в туалет и сделал все как обычно.

Ты выпускаешь наружу свои экскременты, и тебе совсем не стыдно. Ну и правильно. Чего тут стыдиться? Конечно, портить воздух нехорошо. Зато мне никогда не набраться такой смелости (разве что через сколько-то лет, когда я превращусь в старого пердуна, который будет носить памперсы). Посмотрите на меня, посмотрите на этого бедолагу. Я писаюсь, какаюсь. Надо, чтобы в удостоверениях личности была вторая фотография, в профиль, снятая в тот момент, когда вы присели со спущенными трусами и из вас вылезает какашка.

Нарочно не придумаешь: только я все это написал, выхожу в другую комнату и вижу, как твоя мама держит тебя на руках, а ты сосешь ее грудь. Оба вы голые, мытые, благоухающие. Верно, после купания у тебя разыгрался аппетит. Она сидит, дав тебе грудь. Мокрые волосы обернуты белым полотенцем. Дальше совершенно голая, как и ты. Крайне умилительная сцена. Пока сосал грудь, ты обкакался: колбаска орехового цвета выползла прямо на мамино бедро.

– Фу, какой невоспитанный! – рассмеялась Сильвана. – Так себя за столом не ведут!

19

Это было невозможно, и все же это случилось. Ида была верхом моих мечтаний, лучшей из всех, кого бы я мог повстречать на своем пути. И вот этот идеал шел мне навстречу. Как она выглядела? Не знаю, понравилась бы она тебе, но у меня от нее голова шла кругом. В общем, она меня заводила. Помню, как я впервые увидел ее голой. Всю, с ног до головы. До этого мы несколько раз занимались любовью, правда, в полумраке. Во время интимной близости ты обычно видишь женское тело частично и не можешь ясно его представить. И потом ты занят куда более напряженным делом: ты ласкаешь женщину, целуешь, гладишь ее, ты возбужден. Тебе не до созерцания. Если подумать, это не очень хорошо, скорее даже слегка агрессивно – не отрываясь смотреть на голого человека, изучать его. И все же в одно прекрасное утро я попросил ее сделать мне подарок.

(Я написал "заводила". Неудобоваримое словечко. Оно и сейчас звучит не очень-то. Ну, то есть не мое словечко. Представляю, как ты его воспримешь через четырнадцать лет. Из этого "заводила" уже песок будет сыпаться. Говорок другого поколения, стариканы все хорохорятся. А как еще скажешь? "Она меня возбуждала" мне не нравится. А говорить "вызывала у меня волнение" или, того хуже, "у меня на нее вставал" не хочется, чтобы не впадать в такой вульгарный, прямолинейный, грубоватый тон. Это произведет только обратный эффект, да еще на родного сына! После таких словечек ты точно возненавидишь отца. Не хочу думать, будто ты читаешь меня с гримасой на лице.)

Давай иначе: при встрече с Идой меня так и подмывало навалиться на нее.

(Слова, обозначающие половые отношения, далеко неполные. Они либо сплошь затасканные, либо чрезмерно иносказательные, либо узкоспециальные. Секс вечно остается по ту сторону своего названия. Когда о нем заходит речь, просто тоска берет. Все не в ту степь. Никак не получается передать его суть подходящими словами. Хотя если поразмыслить, это очень хорошо. Несоответствие между сексом и словами доказывает его недоступность, избыточность, неистощимость. Секс выдается за пределы языка. Он больше, обширнее языка. Когда наконец мы найдем нужные слова для его обозначения и наша речь полностью совпадет с очертаниями секса, мы перестанем желать, влюбляться, делать детей.)

(Если описание целиком и полностью совпадет с очертаниями вещей, мир рассеется.)

20

С тех пор как я рассказал Тициано о своих записках, он спрашивает, какие темы я поднимал в последнее время. Ему интересно. Он заглядывает ко мне, и мы выходим пройтись. Вместе с тобой. Обычно ты сопишь в коляске, тебя ничего не трогает. Как монарха.

Тициано приятно, когда я ему звоню и сообщаю, что в перерыве между клиентами бегу домой, чтобы выгулять тебя на свежем воздухе и дать немного передохнуть Сильване.

Мы дошли до берега моря. Ветер дул сильнее обычного. Доносился запах сгнивших водорослей. Я сказал Тициано, что вчера добавил пару заметок насчет испражнений (но промолчал насчет подгузников). Еще я сказал, что после твоего рождения должен разобраться в основах бытия.

– В том, что касается обычного течения жизни, самых простых вещей, – уточнил я. – О них никогда не говорят, потому что они как бы подразумеваются. Сам посуди, если у кого-то спросить, стало ли ему легче, ты же не ждешь в ответ рассказа о том, как он облегчился.

– Надеюсь!

– Конечно, конечно. Но вот родился Марио. Я вижу, как он осваивается в этом мире, и начинаю задумываться о подобных вещах. О том, что такое дышать, есть, спать, плакать, смотреть, облегчаться…

– Кажется, последнее тебя особо интересует.

– Неправда. Взять хотя бы голос.

– Это не одно и то же.

– Вот об этом я и думаю. А вдруг – одно? Откуда нам знать, как новорожденный воспринимает вырывающийся из него голос по сравнению с вытекающей мочой. Может, у него еще нет ясного понимания разницы между ними.

– У него что, так пахнет изо рта?

– Кретин. Я имел в виду, как он воспринимает все то, что от него исходит.

– Да, но испражнения – это испражнения. А голос, его еще обрести надо, – заметил Тициано.

Мне нравится говорить с Тициано, потому что он никогда со мной не соглашается. Он вечно что-то оспаривает. Подвергает сомнению мои слова, опровергает их. Мне нужен такой собеседник. Я ни с кем не могу поделиться тайными мыслями. В том числе и с Сильваной. Боюсь, как бы она чего обо мне не подумала. В общем, у меня есть один Тициано (и ты, через четырнадцать лет, а пока – только в этих записках).

– В твоих словах мне понравилось одно, – сказал я, немного подумав.

– Что?

– Что Марио еще должен обрести голос. Это мне нравится. Человек может модулировать голос, менять звучание гласных. Ты можешь играть с голосом. Ты действительно обретаешь, изобретаешь его.

– Ну, ты слишком, слишком щепетильно ко всему относишься.

– Я?

– Да. И вечно все приукрашиваешь. Смотри, не заморочь парню голову. Рассказывай ему все как есть. Нечего из пальца всякую муть высасывать.

21

Я сидел на стуле в ее комнате. Комната студентки, заваленная чем попало. Ида вошла в ванную одетая, а вышла нагишом. Комната была освещена дневным светом. Ида вытянула руки вдоль бедер, спрятав ладони. Она улыбалась. Ида стояла совсем голая, убрав руки за спину, и смотрела на меня. Я готов был расплакаться от счастья.

Я попросил ее постоять так. Даже не знаю, как тебе это передать. Я смотрел на нее с некоторого расстояния, потом вблизи, потом снова немного отступив. Опять подошел совсем близко и внимательно ее оглядел с головы до ног. Ида застеснялась. Она никогда не показывала себя так долго и так подробно.

– А это? – ласково спросил я, заметив, что на мизинце правой ноги у нее нет ногтя. На левом мизинце ноготок был, малюсенький такой. Почти незаметный, с самого детства, но был. А на правом нет. И шрамов никаких. Кожа мизинца нетронута.

– Не знаю. Такой уродилась. Немного жаль, из-за этого я не могу красить ногти на ногах.

Я сразу же полюбил этот врожденный дефект. Для меня он и не был дефектом. Благодаря ему Ида, наоборот, выглядела особенной. Скорее, это был прорыв идеала, превзойденный идеал.

Ида была остроумной и очень волевой. Она знала, чего хочет. Я страстно желал ее и восхищался ею. Думаю, не будет преувеличением сказать, что и она была влюблена в меня по уши. Это казалось мне чем-то невероятным: я не только кому-то 3 нравился (что уже было огромным достижением), НО ЭТОТкто-то прекрасно со мной сочетался. Ида часто мне это говорила. Правда. Я не рассказываю тебе, как мы сошлись. Это не очень интересно, да я и не очень-то это помню. Странно, скажешь ты. Но это лишний раз доказывает, что для меня все получалось само собой.

Это как впервые услышать клевую песню, которая сразу же начинает нравиться. Ты одновременно удивлен и нет, потому что тебе кажется, будто эта песня была всегда. Она звучала в далеких краях до тех пор, пока ее не сочинили. Эту мелодию никто не придумал, ее попросту отыскали. Вот и для тебя она становится классикой. Это классика уже с первого прослушивания. Ты в каком-то смысле ее узнаешь. Вот что такое клевая песня.

Ухаживания не понадобились – к чему эти церемонии? Все было так легко, так естественно. Мы приглянулись друг другу с самого начала. При этом мы не слишком торопили события. Какое-то время просто встречались. И с каждой нашей встречей нравились друг другу все больше. А когда не встречались, мы чувствовали, что нам не хватает друг друга. Так что первый поцелуй стал для нас вполне логичным поступком, как и постель. Ида приехала в город учиться. Она жила вместе с подругами. Когда ее соседки разъезжались по домам, я приходил к ней, и мы занимались любовью. Я еще жил со своими.

Потом случилось вот что: одна из подруг переехала. Тогда я спросил у Иды, как она отнесется к тому, чтобы я въехал в свободную комнату. Ида посмотрела на меня и сказала:

22

(Я сделал такое, чего и представить себе не мог. Не хочу сказать, что это твоя вина, но навел меня на эту мысль ты. Я почувствовал, что хочу по-большому. Заглянул на кухню и взял первое, что попалось под руку. Кусок хлеба. Пошел в туалет и сел на унитаз. Я кусал и тужился. Жевал и выталкивал одновременно. Я стал пищеварительным трактом, сквозным отверстием. Через меня проходит мир, и я не делаю его лучше, чем он был до того, как попал в меня.) (Нет, это так просто не пройдет, легко все поругивать: мол, и хлеб становится дерьмом. Истина в том, что я удерживаю лучшие в мире ингредиенты. Мне удается превращать хлеб в самого себя. Я преломляю его: одна часть – это Лео, другая – дерьмо. Я словно развилка. Выйдя на нее, материя раздваивается, оставляя мне лучшую свою часть. Я несу ответственность за ту часть хлеба, которая становится Лео. Ответственность за лучшую часть мира, которую заставляю стать мною.)

(Об этом я Тициано не расскажу.)

23

Ида посмотрела на меня и сказала:

– Хорошо.

Не такое простое решение в девятнадцать лет. Начать совместную жизнь. Да еще и сказать об этом своим. Пустяки, скажем мы сейчас, но тогда я не спал всю ночь. Прикидывал и так и эдак, и решил начать с матери, увидеть ее реакцию. Отца лучше было не дергать. Как-нибудь объясню почему. За этим стоит тогдашняя жизнь. Люди стали жить лучше, все кругом учились, нельзя было уронить честь семьи и т. д. Короче, приходилось откупаться. Именно откупаться. Как будто ты заложник собственной социальной прослойки. Заплати нужную цену, и выйдешь из нее, как выходят из тюрьмы.

До меня в семье ни у кого не было высшего образования. Цену за мое поступление в университет заплатили отец и мать. Мое рождение, воспитание и обучение – все это перечеркнуло родительские мечты. Или заменило их совсем другой мечтой – мною.

(Отец хотел стать профессиональным баскетболистом. Он был ведущим игроком команды. Однако он все бросил, чтобы прокормить меня и моих братьев.)

Я стал мечтой моего отца.

(А ты, станешь ли ты моей мечтой? Во сколько ты обойдешься моей жизни? Сколько дашь ей?)

Отец пошел работать совсем молодым. Чтобы содержать семью и платить за обучение детей. Так что нельзя было подкидывать ему такую подлянку и ставить под угрозу мою учебу. Помню, когда я рассказал обо всем матери, у нее было такое выражение, что лучше бы я ее ударил.

– Вот так вот все бросить, на подъеме, – сказала она. – Нам было нелегко довести тебя досюда.

– Да я ничего не бросаю. Буду работать и учиться.

– Как же, как же!

Мать не могла поверить, что я справлюсь.

– Многие студенты работают и сами платят за жилье, – возразил я.

Я был настроен решительно. Ида не менее моего. Через пару месяцев начнется летний туристический сезон, можно будет подработать. Пока начать с этого. Мы действительно хотели жить вместе. Мы были совершеннолетними и хотели сами за себя все решать. Еще мы наслаждались тем, что не должны ни у кого спрашивать разрешение. Нет, мы не думали огорчать родителей, но наша жизнь принадлежала нам. Чего ждать, как все остальные? Все кругом влюблялись, но так, по молодости, не всерьез, на время. А мы с Идой нашли друг друга, так чего же откладывать?

– Что за спешка? – сказала мать.

– Нет никакой спешки. Есть как есть.

– Как?

– Так. И по-другому быть не может.

– Ну знаешь что! – вырвалось у нее. Я не узнал ее раздраженный голос. Взгляд сделался жестоким, она переменилась в лице. Помню, мать стояла у окна против света. Она говорила сквозь зубы.

Я ничего не понимал. Что я сделал плохого? Как будто я сказал, что украл, убил человека, изнасиловал девочку. Соверши я что – нибудь подобное, она точно не стала бы так злиться. Проще снискать понимание у родственников за совершенное преступление, чем за стремление стать собой (я вдруг понимаю: все, что я тебе сейчас пишу, ты сможешь использовать против меня. Я надеюсь на это).

Я знал, что, если стану жить с Идой, сумею проявить себя с лучшей стороны. Многие мои друзья учились абы как именно потому, что их по-прежнему опекали родители. Зато я буду мужчиной. Мне надоело быть юношей. Девятнадцать лет. Ты уже совершеннолетний, хотя формально еще нет [2]2
  До 1975 года в Италии совершеннолетие наступало в 21 год. (Здесь и далее,


[Закрыть]. Ты дееспособен, но не начинаешь своего дела. Ты достиг половой зрелости, но не заводишь семьи. Ты взрослый, но у тебя ничего нет. Я хотел сделать ставку на свою молодость. Поставить на себя и на Иду. Нам больше ничего не было нужно, нам хватало всего, у нас были мы: я и Ида.

24

Вчера вечером отключилось отопление. Стало холодно. Было поздно, все магазины закрыты, иначе я бы купил электронагреватель или печку. Или хотя бы тепловентилятор, как для обогрева ванной. Но было девять с чем-то, и я пошел в дежурную аптеку. Купил грелку. Сто лет как не покупал. Я даже не знал, что их еще делают. Точно такие были у бабушки. Никаких технических изменений. И дизайн один к одному, и цвет такой темно-розовый. То же рифление с узкими бороздками по диагонали, тот же резкий запах заводской резины.

Я вскипятил воду на плите. Залил в грелку кипяток. Плотно завернул пробку, с ужасом представив, что она может отвинтиться и ты ошпаришься. (Я не собираюсь делиться с тобой всеми кошмарными мыслями, которые приходят мне в голову в последнее время. Каждый предмет норовит обернуться наваждением. Каждое положение становится потенциальной угрозой твоей безопасности.) Я держал в руках грелку с горячей водой. Она напоминала тебя: пухлый мешочек, теплый пузырь. И вот прежде чем засунуть ее под одеяло, чтобы нагреть твою постельку, я решил кое-что сделать. Я положил ее на весы.

Два килограмма пятьсот пятьдесят два грамма. В общем, не намного меньше твоего веса. Я взвесил грелку, подумав, что внутри нее находится недостающее тепло, которое передастся тебе за ночь. Внутри грелки есть нечто твое, и скоро оно станет тобой. А еще этот предмет будет спать рядом с тобой. В каком-то смысле он заменит тебе сестренку. Ты тоже мешочек тепла, фляжка, теплый бурдючок.

Тем временем Сильвана кое-что придумала. Я вошел в спальню, держа в руках два с половиной килограмма горячей воды, и увидел, как Сильвана разглаживает утюгом нашу постель.

– Так лучше прогреется.

Всю ночь мы согревали тебя: я, твоя мама и горячая грелка. Мы были как две человеческие батареи. Вообще-то мы с Сильваной мало что можем тебе дать. Мы можем согревать тебя теплом своих тел, быть рядом, помогать в естественных надобностях. Делиться с тобой своим теплом. Тупо, но преданно. Возможно, в конечном счете только это и имеет значение.

25

– А что говорят ее родители? – спросила мать.

– Они ничего не имеют против, – отрезал я.

– Я хотела бы с ними поговорить.

– Если начнешь вставлять нам палки в колеса, я…

– Что ты?

– Перестану с тобой разговаривать. Уйду из дома, и больше ты меня не увидишь.

Мать не расплакалась. Она была слишком гордой. Но я знал, что нанес ей удар ниже пояса. Она покачнулась.

– Ты точно знаешь, что она сказала обо всем родителям? Не могу поверить, что родители отправили дочку учиться вдали от дома, а та легла в постель с первым попавшимся.

– Что ты говоришь! – взвился я.

– Я говорю, что есть.

По тому, как она на меня смотрела, я понял: мать специально меня подначивает. Хочет увидеть, стану ли я все опровергать или соглашусь с тем, чего она так боится. Как будто ей больно от одной мысли, что ее сын занимался любовью с женщиной.

– Я не укладывал ее в постель. Я ее люблю!

Это выражение прозвучало довольно странно. Особенно в присутствии моей матери. Я ее люблю. Однако это было правдой и соответствовало действительности. То, что эти напыщенные слова были единственно подходящими словами, даже немного ударило мне в голову.

– Ну конечно, молокосос!

Таких оскорблений я от матери не ожидал.

Я сделал вид, будто не расслышал ее.

– Я не первый попавшийся. Скорее последний. Первый и последний.

На самом деле, мать заронила в меня сомнение. С родителями Иды я ни разу не говорил. И ни разу их не видел. Ида уверяла, что все в полном порядке. Хоть отец и дрожит над ней, в итоге родители согласятся.

– Короче, я бы не прочь с ними поговорить. Познакомиться, – сказал я Иде.

– Не волнуйся. Так и будет. Мы их позовем сюда, или я приведу тебя в наш дом, – пообещала Ида.

Нельзя сказать, что я ей не доверял. Но вдруг мать все-таки права, и родители Иды ничего не знают о наших намерениях, а ее отец из тех, чью девочку не дай бог тронуть? Я его не боялся. Я боялся, что он ополчится против нас и разрушит нашу любовь. Мы с Идой будем работать и учиться, мы уже все решили. Обойдемся без родительских денег. Мы молодая пара и не идем на компромиссы. Мы не хотим жить как все.

Разве сами они в молодости поступали иначе? По крайней мере, мои? Я не знаю, как Идины родители, но мои поженились практически без гроша в кармане. У них был открыт один – единственный счет – сексуально-чувственный. Вот и вся материальная база. Взаимное влечение, любовь. Больше ничего. Почему же они не дают нам быть такими, какими были сами? Хорошо, им хочется, чтобы наша жизнь была не столь суровой, как у них. Я это понимал и не питал к ним ненависти. Я знал, что все делаю правильно. Я не был эгоистом, я просто хотел отвечать за себя сам.

(В какой-то момент ты сознаешь, что жизнь строится определенным образом, совсем не так, как построил бы ее ты. Любовь, работа, радость, горе. Пока на своей шкуре не узнаешь что почем – ничего не поймешь. Ты можешь принять жизнь такой, как она есть, или полностью ее изменить. Ты можешь основать религию, политическую партию, школу танцев. Можешь организовать сбор подписей за отмену похорон, после того как услышишь избитые фразы священника о твоей скончавшейся подруге, которую он в жизни не видел. Ты можешь отселиться от родителей в девятнадцать лет. Ты можешь жениться и наделать детей.)

Я и Ида своим примером опровергнем расхожее мнение о том, что молодые люди не в состоянии жить самостоятельно, поскольку их силы уходят на университет, поскольку нужно получить диплом, который даст работу, которая принесет доход, который приведет к совместной жизни, которая годам к тридцати позволит принять решение срочно заделать ребенка, поскольку пара начнет испытывать недостаток в яйцеклетках.

Дети детьми (тогда мы о них еще не думали), а мы с Идой были единым целым, и это целое должно было отделиться ото всех и пойти своим путем.