Текст книги "Фундаментальные вещи"

Автор книги: Тициано Скарпа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Тициано Скарпа
Фундаментальные вещи [1]1
  Я вычитал в газетах, что подобные случаи происходят сплошь и рядом. Однако этот роман – плод моей фантазии. Имена героев не имеют отношения к реальным лицам. (Прим. автора.)


[Закрыть]

1

ТВОЯ мама пошла прогуляться. С момента твоего рождения она впервые отходит от тебя так далеко. Мы остались дома одни, ты и я. Ты заплакал. Я взял тебя на руки, побаюкал, но ты продолжал реветь. Я ходил взад-вперед по коридору, держал тебя одной рукой, а другой гладил по головке, напевая при этом что-то вроде колыбельной. Все без толку. Ты голосил еще громче. Уткнулся мордашкой в мое плечо и оглушал меня.

– Что такое, маленький мой?

Я говорил с тобой, чтобы ты непрерывно слышал звук моего голоса. Я менял тембр голоса, поскольку колыбельная не возымела никакого действия. Я шептал тебе на ушко:

– Что такое?

Я уже начал думать, что это из-за меня. Может, я что-то не так делаю, ну, не знаю, неправильно тебя держу. Мне еще нужно наловчиться.

Через какое-то время я позвонил твоей маме и специально поднес трубку к твоей роташке, пока ты кричал.

– Слышишь? – спросил я у Сильваны.

– Уже иду, – сказала она.

И часа не выдержали друг без друга.

Я подождал. Я не знал, что делать. Ты по-прежнему ревел. Тогда я аккуратно положил тебя животом вверх на кухонный стол. У тебя было багровое личико, глазки исчезли в складках, ручонки скрючились. Я уставился на тебя, не понимая, как из такого крошечного тельца могут вылетать такие громкие и резкие звуки.

Я стянул с себя свитер. Расстегнул рубашку, снял ее. Скинул заодно майку и остался голым по пояс. Снова взял тебя на руки и поднес к груди, опустив чуть ниже.

Никаких инструкций тебе не понадобилось. Твои малюсенькие губки сами начали поиск. Проторили себе дорожку по коже, в волосах, чуть не выщипав их. Было немного щекотно. Отыскали сосок (не знаю, как ты понял, что это сосок: мой сосок такой маленький.) Начали методично сосать. Твои щеки двигались сами по себе. Они выполняли процедуру, известную несколько миллионов лет. Но на сей раз что-то не сработало. Ты нахмурил лоб. Не мог поверить, что краник уже пересох. Ухватился пальцами за волосы на моей груди и потянул. Принялся сосать сильнее, с жадностью. Мне стало больно.

Извини, но тебе следует как можно скорее понять, что молоко пойдет не из каждого соска, к которому ты присосешься. Лучше усвоить это сразу.

– Извини, малыш, – произнес я уже вслух. Кто знает, сколько раз, начиная с этого дня, я не смогу дать тебе того, в чем ты нуждаешься.

Ты самозабвенно продолжал сосать, пожалуй, еще ненасытнее. Наверное, я внутренне содрогнулся и скорчил гримасу.

– Неплохо бы и мне это усвоить, – пробормотал я.

Не знаю, кто из нас двоих уступил первым. В какой-то момент ты оторвался от моей груди. Закинул голову и завопил что было мочи. Я глянул на грудь: сосок немного покраснел. Я его потер. Услышал шум за дверью, в замочной скважине повернулся ключ. Я рванулся, схватил одежду и едва успел зайти с тобой на руках в ванную. Я осмотрел твои губы. На какое-то мгновение мне показалось, что они измазаны моей кровью.

2

Сынок, я потратил очень много времени, чтобы понять одну простую вещь: взрослые не говорили мне правды. До меня это дошло лет в четырнадцать. Именно в этом возрасте я осознал, что они не говорили мне, как в действительности обстоят дела. Не потому что взрослые были плохими. Просто они не могли.

Знаешь, ведь отец в детстве не отведет тебя в сторонку и не скажет: "Ума не приложу, как мы дотянем в этот раз до конца месяца". И математичка не признается тебе с легким сердцем: "Я не вызвала твоего соседа по парте, потому что втюрилась в него".

Что такое любовь, что такое власть. Что такое деньги, болезнь, смерть. Взрослые скрывали от меня правду о важных вещах. Я взялся за перо, чтобы не совершить той же ошибки. И еще потому, что вряд ли сумел бы сказать тебе все это с глазу на глаз.

Так-то вот.

Я купил эту тетрадь для тебя. Не смотри на почерк, главное – смысл тех слов, с которыми я к тебе обращаюсь.

(Хотя нет, главное как раз почерк. Главное не смысл, а то, что в нем отразился мой порыв и что одно уже не отделить от другого.)

Взрослые думали, что мир рухнет, если они будут честными до конца. Я смотрел на мир вокруг себя, и он мне не нравился (откровенно говоря, мой внутренний мир мне тоже не нравился). Я видел, что и взрослым он не нравится. И я не понимал, почему они его защищают (ведь не говорить о том, каков он на самом деле, означало защищать его). Они молчали, или говорили о другом. В основном о футболе.

Мне было четырнадцать лет. Я ненавидел их. Всех. И отца тоже.

(Ну вот, начать-то я начал, но совершенно не представляю, что из этого выйдет. Ума не приложу, в какой манере тебе писать. Постараюсь не городить лишнего, чтобы особо не утомлять. От мата тебя начнет коробить. А без него ты решишь, что я притворщик. Стану заигрывать, примешь меня за подхалима. А не стану и примусь описывать все от и до – помрешь

со скуки. Заговорю по душам – хуже не придумаешь! Через слово буду кривляться и паясничать. Либо рассмешу, либо набью оскомину, а ведь хотел втереться в доверие. Постараюсь не пересаливать, да боюсь, получится слишком пресно.) (Вот что такое отец. Его или слишком мало, или слишком много. Что бы он ни делал, все не так. В каком-то смысле это даже радует. Вечно ты будешь непутевым, твержу я себе. Помни об этом с самого начала. Так что успокойся и действуй. Без оглядки. Все и так пойдет наперекосяк. Пиши, пиши своему дитяте. Сам напросился, твержу я себе, теперь иди до конца.)

3

(Когда ты спишь, это впечатляет. Ты словно познаешь во сне какие-то фундаментальные вещи, основы жизни. Может, ты видишь сны. Тебе снится, что ты дышишь, перевариваешь пищу.)

Каким ты станешь в четырнадцать лет? Как будешь выглядеть, читая эти строки? Мне не удается представить тебя. По твоему теперешнему лицу мало что можно понять. Да, ты похож на твою маму, очень похож. Но если оторвать взгляд от твоих глаз (что не так-то просто) и хорошенько присмотреться к другим частям тела, то мне уже кажется, что нос у тебя мой. Хотя с возрастом лица меняются. Детские лица попеременно напоминают лица отца и матери. В какой-то момент они приходят в равновесие. А через год-другой идут своим путем, удаляясь от облика родителей.

Желаю тебе, пока сможешь, держаться поближе к маминому лицу. Оно того стоит. Сильвана настоящая красавица. Не то что я. Тут и говорить не о чем. Кроме твоей внешности, я не могу представить и твоего характера. Что ты будешь думать обо мне. Я полагаю, в четырнадцать лет ты плюнешь мне в лицо (или тебе захочется плюнуть). Это нормально. Тебе уже будет в напряг меня выносить. Так и должно быть. Иначе ты никогда не повзрослеешь.

4

С тобой пришел познакомиться Тициано. Мама только вынула тебя из ванной. Ты весь лоснился от воды.

– Ну и полуфабрикат, – сказал Тициано, увидев тебя голеньким. – Свежая куриная грудка в целлофановой упаковке.

У Тициано нет детей. Ему и так хорошо. Он вечно насмехается надо мной, потому что я никогда не скрывал от него, что хочу детей. Вот и сейчас, когда ты родился, он без зазрения

Сегодня, когда я переходил улицу, передо мной проехал на велосипеде старик. Я часто его встречаю. Обычно он носит коричневую шляпу. У него темно-лиловый нос, смуглое нездоровое лицо, одного цвета со шляпой. Не думаю, что он болен. Он такой уже много лет. Просто он старый. На лице застыла вечная гримаса отвращения. Он не злится на мир. Старик испытывает отвращение к самому себе. Он обижен на собственное тело.

Жизнь готовит нас на медленном огне, и мы подрумяниваемся изнутри. Я объят своим пламенем. Тебе придется наблюдать за тем, как я увядаю. Я превращусь в страшного заморыша, но прошу тебя, постарайся запомнить тот слабый свет, который я испущу, сгорая.

5

Мы вышли с тобой одни. Наша первая прогулка вдвоем. Я не отрывал глаз от твоего личика, разве что изредка поглядывая на светофоры и пешеходную дорожку. Постоянно проверял по твоему выражению лица, все ли в порядке. Окружающий пейзаж полностью сосредоточился на твоем лице. Так будет еще какое-то время, сказал я себе. Отныне мир сожмется и примет твои очертания, яркие, выпуклые. Ты стал самой плотной точкой вселенной. Тебе достаточно подать слабенький голосок, чтобы полностью мобилизовать меня. Я люблю твою маму, но сейчас центром мироздания являешься ты.

Я гулял, глядя на тебя и не замечая, куда иду. Неожиданно я очутился перед супермаркетом. Делать нечего, зашел. Разумеется, я не мог припарковать тебя одного, а сам пойти за тележкой. Вместо нее я продолжал толкать по проходам супермаркета твою коляску.

совести говорит, что думает. В нашем с Сильваной присутствии. Куриная грудка в целлофановой упаковке!

Хотя он прав. Ты неправдоподобно гладкий. И впрямь какой-то сырой. Я посмотрел на Тициано и Сильвану, на их и на мои руки. Наша кожа еще молодая, но уже грубоватая.

– А ты протухший судак. Тьфу! – съязвила Сильвана.

Я взял с полки бальзам для мытья посуды. Пузырек был маленький и помещался в руке. Я прижимал его к ручке коляски. Потом взял пакетик орешков. Еще я увидел упаковки яблок по сниженным ценам, но не знал, куда их такие большие девать, – так ни одной и не взял. Потом передумал, уложил бальзам и орешки в коляску, у тебя в ногах, и взял упаковку яблок. Понес ее в руках. Упаковка тяжелая, такую в коляску и не положишь.

(Потерпи, я рассказываю все по порядку, чтобы было понятнее. В конце концов, все вышло само собой, не нарочно.)

(Я робею перед тобой. Боюсь, прочитав эти строки, ты будешь во всем меня упрекать. Вот я и пытаюсь дойти до мельчайших подробностей, чтобы оправдать каждую свою фразу. Здесь все подчиняется твоему взгляду. Я чувствую себя как на суде. Приговор выносишь ты.)

Я продолжал набирать покупки, укладывая их сначала у тебя в ногах, потом вокруг тебя. Я аккуратненько размещал их на шерстяном одеяльце вдоль бортиков коляски. Бальзам для мытья посуды, пакетик орешков, йодированную соль, соус "песто", самоклеющиеся настенные крючки, одноразовые трехлезвенные бритвы. Кассирша растерянно смотрела на меня, пока я вынимал все это из коляски и раскладывал на маленьком кассовом конвейере. Я обложил тебя товарами: пузырьками, пакетиками, банками, этикетками с указанием срока годности и штрихкодами. Вокруг тебя уже сияет товарный ореол.

6

В какой-то момент ты почувствуешь ко мне ненависть. Я уже начинаю свыкаться с этой мыслью. Готовлю себя. Ты только – только родился, и, если я не слишком преувеличиваю (и не умру раньше), впереди у меня целых четырнадцать лет твоего расположения. И уж я не премину этим воспользоваться, чтобы выдержать удар, когда тебе будет неприятно от одного моего вида. У меня в запасе четырнадцать лет. И я постараюсь сделать так, чтобы ты не слишком сильно меня ненавидел в переходном возрасте.

(В первую очередь, чтобы не раздражать тебя, я не должен больше писать "маленький мой". Если тебе, четырнадцатилетнему, что и будет действовать на нервы, так это то, что тебя все еще считают маленьким. Или что кто-то вечно напоминает: ты таким был.)

(Может, я все делаю не так. Может, не надо описывать тебя беспомощным новорожденным на руках у родителей. Может, в первую очередь четырнадцатилетнему мальчику нужно, что бы ему не напоминали всю дорогу, что он был ребенком. Он и так был им до недавнего времени. Нет, это невыносимо. Он и слышать об этом не желает. И его можно понять. Он становится сильным, обходится без посторонней помощи.)

(Это все равно что пытаться надеть на бабочку пустой кокон, только что сброшенную и еще влажную оболочку. Я и есть эта оболочка, эта жижа, которая никак от тебя не отлипнет. Я должен набраться сил и насладиться твоим взлетом.)

7

Как мне тебя называть? Я еще не свыкся с твоим именем. В конце концов, я уступил твоей маме, и мы назвали тебя так, как хотела она. Впрочем, у меня не было никаких мыслей по поводу того, как тебя назвать. Я бы немного подождал, узнал бы тебя получше. Ты проявил бы какие-то черты, соответствующие определенному имени. Ну, скажем: "Когда плачет, он норовит растянуть звук "э" и делает так: э-э-э. Вот и назовем его Эмануэле!"

"Наоборот, дадим ему такое имя, которое как можно меньше напоминало бы его плач. Назовем его Арнольдо".

Это я так, в шутку. Было бы правильно, думал я, выслушать первым делом тебя, чтобы понять твое истинное имя, звук, на который ты будешь откликаться всю свою жизнь.

– Настоящее мужское имя, – настаивала твоя мама. – Мужское. Как раньше.

Так Сильвана произвела на свет и твое имя. Теперь она склоняется над тобой и нежно шепчет:

– Марио, Марио.

Пускай будет Марио, я не возражаю. Я пришел в адресный стол официально зарегистрировать тебя. Я уверенно внес твое имя в книгу записей живых слов. Но я не спешу называть тебя по имени. Вначале мне хочется рассмотреть тебя таким, какой ты есть. Младенец. Новорожденный. Комочек розовой кожи. Сырой полуфабрикат, как говорит Тициано. Организм, способный дышать и кричать. Внутри тебя бьется маленькое сердце. Ты наш ребенок.

Мы называем тебя по имени, хотя тебе всего несколько дней от роду. Ты еще не настоящий "ты", хотя у тебя все есть. Интересно, когда ты начнешь выделяться на смутном фоне человечества? Ты впишешься в принадлежащую тебе фигуру, придав ей все более узнаваемые черты. Ты примешь свой внешний облик, наделенный твоей индивидуальностью, начнешь быть самим собой. Ты уже весь тут, кроха. Рано или поздно в тебе появится и твое я.

Мне хотелось бы называть тебя попросту сыном, сыночком, но это звучит слишком приторно. Это напоминает какие-то невообразимые ситуации, далекие эпохи. Возможно, на самом деле их никогда и не было. Их могли инсценировать в какой-нибудь рекламе или телепостановке с урезанным бюджетом, в котором сэкономили на сценаристах. Вряд ли еще где – то отец обращается к сыну "сыночек, сынок". И потом это высокомерно, по-собственнически. Я бы не смог так к тебе обращаться, когда ты начнешь говорить и понимать эти слова. Я решил рассказать тебе, каким образом устроен этот мир. Но все еще не пойму, как к тебе обращаться.

Марио, сынок, дитятко мое, кровиночка моя, малышик мой новорожденный, малютка моя неоперившаяся, человечек мой бессловесный, я пишу тебе из глубин твоего рождения, из самых первых дней твоей жизни, я тянусь к тебе, надеясь, что ты прочтешь меня в свои четырнадцать лет, в другое время и в другом месте. Прочти эти строки таким, какой ты есть, со всей своей душевной чуткостью и силой духа. Я люблю тебя.

8

Как я мог совершить такую глупость? Я притащил тебя в супермаркет до того, как ты увидел море! Полный идиот. Теперь уже ничего не исправишь. Ты навсегда останешься ребенком, увидевшим супермаркет раньше моря. Впрочем, если подумать, так оно гораздо логичнее.

Все равно это ужасно. Ладно, если бы ты родился в Падуе, Милане или Болонье. Но здесь, именно здесь, на этом острове! Место, где ты появился на свет, имеет форму соломки. С одной стороны его омывает море, с другой – полузакрытая акватория, этакое прибрежное морское озеро с соленой водой. На самом острове, вдоль всей соломки, протянулись улицы. Хотя улица вообще-то всего одна, без начала и конца. С обеих сторон дома и магазины. Они обращены в глубь острова и выходят на асфальтированные дорожки. Делают вид, что находятся в самом обыкновенном материковом городке. Так, словно вы можете жить в глубине острова, притворяясь, что ни справа, ни слева от вас нет никакой воды.

Сегодня я попробовал пересечь остров по горизонтали, от берега до берега. От северо-западного берега до юго-восточного (от лагуны до моря.) Я насчитал шестьсот одиннадцать шагов, плюс-минус полкилометра. А вот точной длины я так до сих пор и не знаю. Километров десять, не меньше. Предлинный и преузкий остров. Говорю же тебе, соломка.

Зимой купальни защищены плотиной из песка. Когда-то в конце купального сезона деревянные кабинки разбирали, а по весне собирали снова. Теперь осенью приезжают экскаваторы, делают длинную насыпь высотой два-три метра, подальше от воды, за первым рядом купальных кабинок. Песчаная плотина в состоянии защитить их от яростного натиска моря. Насыпать ее быстрее, да и стоит это дешевле, чем разборка и сборка кабин. При этом возникает странное впечатление, будто собирается строительный материал для гигантского замка из песка или еще недоделанной китайской стены, которую нужно утрамбовать с помощью лопатки и ведерка.

Конец ноября. Море набегает на берег низкой широкой волной. Тонкие полоски плоской воды. Новая полоска накрывает предшественницу, за ней спешит следующая. Вода внахлестку застилает воду. Барашки, глубиной в несколько сантиметров, растягиваются на десятки метров. Они приносят достаточно воды, чтобы залить складки песчаного дна, похожие на сморщенную нёбную полость. Вдоль кромки берега возникает зеркальная гладь. Море специально нарезает воду тонкими полосками, чтобы в них отражалось небо. Выходит незамутненная лазурь.

Я шел по зимнему песку, твердому, тяжелому. Толкал перед собой коляску, в которой был ты. Приятно было оборачиваться и смотреть на наши следы. Две параллельных, чуть изогнутых, колеи, посредине отпечатки моих ног. Мой путь внутри твоего, моя дорожка в твоей дороге.

Вдалеке на пенистых пластинах волн я приметил стайку необычной живности белого цвета. Наверное, медузы выплыли наконец подышать под безобидным зимним солнцем.

(Я знаю, медузы водятся в теплых морях, на воздухе они разлагаются. Все это происходит летом, а как они зимуют, я понятия не имею. Погружаются ли они в спячку? Может, они превращаются в кусок прозрачного, опалового льда, дрейфующего на поверхности воды.)

Я подошел ближе и увидел, что это были всклокоченные барашки размером с батон. Гонимые ветром, они скользили по водной поверхности, кувыркаясь на морской глади.

При соприкосновении с водой пузырьки закипали и перемешивались. Барашки дыбились, словно карабкаясь на самый верх, затем опадали и тянулись вперед. Вся эта кишащая масса казалась живым существом.

Какое-то время я неотрывно наблюдал за происходящим.

Потом вытащил тебя из коляски, приподнял и подставил ветру. У тебя был смешной и торжественный вид: стеганый комбинезон, на голове перекосившаяся вязаная шапочка. Я принял солидную позу, расставил ноги и, выпятив грудь в сторону моря, возгласил:

– О яростные буруны, о пузырьки, теснящиеся в сгустках пенных волн, о беспокойные личины жизни, о суррогаты резвых тварей, парящих по морской глазури, живите же и здравствуйте! Я сострадаю вашей грусти, о вы, бегущие на берег вновь и вновь. Не будучи живыми, вы ими кажетесь. Способны вы лишь взор дурманить всех тех, кто видит вас издалека и поначалу принимает за живых. Вы упиваетесь притворной жизнью, берете вы ее в кредит от затуманенных обманом глаз. Мне жалко вас, покладистые пузырьки, я разделяю ваш порыв: стремились вы живое формой наделить. Мне жаль пластины волн, по коим вы скользите: подобно вам они изображают то, чего и вовсе нет. В них преломляется вся бездна неба. Пластины, глубиной не больше дюйма, вбирают в тоненькую оболочку безбрежные просторы небосвода! Мне жаль и вас, – и тут я поднял голову, направил взгляд за горизонт и приподнял тебя повыше, – о дорогие облака, гигантские пары, которым нет покоя в оцепеневших контурах, изменчивые формы, клубы, клубящиеся живо, не живя! Мне жаль вас всех, напыщенные существа, стремящиеся жажду жизни утолить напрасно. Я преклоняюсь перед вашей многосложной грацией и говорю вам с уважением: я, Леонардо Скарпа, можно просто Лео, и моя жена, Сильвана Кодусси, соединили наши жизни не из притворства или показухи ради; слепили мы комочек клеток, который в самом деле жив, он жив, и все тут, – это Марио!

(Естественно, ничего этого я не говорил. Я бы никогда не смог вот так сходу нагородить столько высокопарной чепухи. У меня и духу бы не хватило. Тем более, что рядом со мной был человек в резиновых сапогах. Он исследовал песок с помощью полуметровой палки. На одном конце палки было кольцо, на другом, под рукояткой, – жестянка. Наверное, металлоискатель. Думаю, тип в сапогах выискивал какие-нибудь цацки, посеянные летом отдыхающими. Внутри меня вовсю звучала речь о пене, пластинах волн, облаках, я весь кипел, но постыдился сойти в глазах незнакомца за сумасшедшего.) (Сейчас я стыжусь того, что постыдился.) (Почему я такой? Почему мы такие? Что за чистоплюйство мешает нам открыто проявлять наши чувства? И сколько вреда приносит нам их подавление? Разве они не черствеют, если их все время держать в себе? Может, мы не хотим выставлять их напоказ из ревности, чтобы не делиться ими? Невыраженные чувства, которые мы приберегаем только для себя, лечат нас. Они источают целебный внутренний свет и служат нам тайным оберегом, созданным нами для нас же самих. Лишь мы одни можем правильно их понять, именно потому что они не выражены.) (Правда, я все равно написал об этом и сам себе немного смешон.)