Текст книги "Блистательный и утонченный"

Автор книги: Терри Сазерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

4

Когда Элеанор Торн вернулась в клинику, она нашла Барби лежащей на кушетке в комнате для медсестер с холодным компрессом на голове. Они потеряли пациента из 28-й комнаты.

Это была первая смерть в Клинике в течение более чем месяца, а еще это была первая смерть с тех пор, как медсестра Минтнер приступила к своей непосредственной работе, поскольку именно она впрыснула сгущающее вещество – которое не принялось – и пациент, очень пожилой мужчина, скончался прямо у нее на руках.

После того как все закончилось, мисс Минтнер пришлось прийти в комнату отдыха, чтобы почистить туфли и поменять грязную униформу и чулки – перед тем, как скончаться, старик истек кровью из носа и изо рта.

Но, в конце концов, снимая с себя остатки своей чистой одежды, стягивая измявшееся белье, на котором отпечаталась черно-красная кровь, она, как сломанная белоснежная роза, вконец ослабела и улеглась прямо там, на мохеровой койке, в гостиной для медсестер.

Позже зашла Бет Джексон, чтобы укрыть ее одеялом, но Барби, задыхаясь в лихорадке, скинула его на пол и теперь лежала, неприкрытая, в своей голубой нейлоновой комбинации.

Когда Элеанор Торн вошла и закрыла за собой дверь, девушка пошевелилась и слегка приподняла наполовину затененное лицо, поднеся к нему под углом свою белую руку. Она поднесла руку к бровям, на которых лежала наполненная льдом тряпка, как будто испугавшись, что именно сейчас эта тряпка сползет вниз, на глаза и нос.

Медсестра Торн тихо стояла рядом с кушеткой, как казалось, в ожидании чего-то, просто положив руку на плечо Барби, и та затрепетала от прикосновения, как испуганная бабочка, затем медленно перевела глаза на Элеанор Торн.

– Мы потеряли пациента из 28-й, – сказала она и грустно всхлипнула, и на мгновение ее глаза стали огромными от безнадежности и непередаваемого изумления, а ее лицо медленно отвернулось и уткнулось в подушку. – Ну почему? – взмолилась она. – Почему? Почему?

Медсестра Торн уселась на край кушетки, продолжая массировать плечо Барби.

– Пожалуйста – пожалуйста, не надо, Барбаpa. – Это был первый раз, когда она назвала мисс Минтнер по имени. – Он был очень стар, – добавила она с истинным сочувствием, перебирая плетение кружев на ее плече. Девушка лежала на кушетке, скорчившись, и эта полоска ткани, казалось, впилась ей в кожу и перекрыла кровообращение в левой руке.

Мисс Минтнер медленно собралась с силами и посмотрела на медсестру Торн.

– Если бы вы только могли быть там… – на этих словах ее голос наполнился уважением, но в глазах был легкий упрек.

– Я знаю, дорогая, – сказала Элеанор Торн и отвела свой отвлеченный взгляд туда, где ее пальцы массировали кожу Барби под тонким филигранным переплетом кружева. – Я должна была помочь Буллоксам.

Затем, кинув случайный взгляд в окно за спиной медсестры Торн, Барби Минтнер слегка вздрогнула, прикрыв рот рукой, но сразу же улыбнулась храброй улыбкой и выставила обнаженное плечо на обозрение Гарсиа. Именно он стоял на террасе и заглядывал в комнату.

– Ради бога! – воскликнула Элеанор Торн, следуя за ее взглядом. Она подплыла к окну, крича «Гарсиа!», как будто бы ожидала, что тот повернется и убежит с того места, где она возвышалась над ним, на секунду в безмолзии, когда он, нахмурившись, соображал, что же все-таки в данных обстоятельствах могло заслужить такое неодобрение, и продолжал стоять вполне спокойно. А она, прижав руки к бедрам, взорвалась в таком негодовании и взглянула на него с таким обвинением, что, казалось, ее взгляд прожжет его грудь насквозь, а заодно сердце и все нервные окончания за то, что он просто стоит здесь и даже не притворяется виноватым.

– Что это такое, Гарсиа?! Что ты здесь делаешь?!

Но садовник продолжал смотреть ей за спину, на Барбару Минтнер, лежавшую на кушетке и улыбающуюся сквозь слезы.

– Да никогда в жизни! – сказала медсестра Торн, выступив вперед и прикрывая Барби, чтобы садовник не смог ничего увидеть. – Да, Гарсиа! Что это значит?!

– Это для нее, – сказал садовник, явно обескураженный необходимостью разговаривать по-английски.

Он попытался заглянуть за спину медсестры Торн, покрутив головой вправо и влево и отшагнув вперед и назад, в то же время стараясь не затоптать нарциссы, растущие под его ногами.

– Что?!

– Все в порядке, – отозвалась Барби Минтнер с кушетки. Ей явно было тяжело говорить, – это для меня. – Она начала вставать, осторожно опуская свои белые ножки с кровати, как будто они были из чистого фарфора. – Да, Гарсиа? – Она нетвердо двинулась вперед, схватившись рукой за лоб.

– Ты хочешь его видеть? – вставила медсестра Торн с недоверием. – Сейчас? Ты же не хочешь сказать, что будешь говорить с ним сейчас!

– Что вы говорите? – сказала Барби, казалось, на самом деле наивно.

– Но, ради бога, для чего?! – воскликнула медсестра Торн разгневанно, преграждая ей путь.

– Все в порядке, – слабо повторила Барби, как будто теряя сознание. – Это всего лишь на минутку.

– Тогда, ради Христа, надень свой халат!

Элеанор Торн взяла с кресла чистый халат и помогла ей одеться. И Барби покорилась, устало, романтично, как будто изнурительный труд и слезы после двенадцатичасовой рабочей бомбардировки заставили юную медсестру забыть на мгновение о том, что она была женщина, красивая и желанная.

Так что, когда верхняя пуговица была застегнута, а ремень плотно затянут, Элеанор Торн выкатилась из комнаты, все еще в припадке гнева.

– Я переговорю с вашим начальством, – говорил доктор Эйхнер Стоктону и Эдди с заднего сиденья патрульной машины по дороге в участок. – В свете этого, вероятно, вы осознаете, что для вас было бы преимущественно сейчас ответить мне на вопрос, который я задавал вам ранее: кто сообщал об аварии?

Перед ним оставались два безмолвных затылка, угрюмый Стоктон с квадратными плечами за рулем и Эдди у окна, сидевший прямо, с деревянными коленями, как будто его только что отделали под орех в приемной Комиссариата.

Доктор продолжал, все еще терпеливо:

– Поскольку вы, очевидно, потерпели неудачу в попытке задержать грузовик…

– Почему ты не скажешь доктору, кто сообщил об аварии? – бросил Стоктон Эдди. Последний заерзал на сиденье, постепенно разворачиваясь лицом к доктору Эйхнеру.

– Никто нам об этом не сообщал, док, – сказал он, полностью повернувшись. – Мы просто увидели дым.

Медсестра Торн прошла прямо в свой офис, четкими шагами измеряя расстояние, и ее сжатые губы напоминали лезвия ножа. Оказавшись за дверью, она наполовину разжала губы и прикрыла глаза, слегка обняла себя за плечи и привалилась к двери, которая неспешно закрылась под нажатием обеих ее рук, щелкнув крепким замочком в форме белой розы, но она была не одна. Бет Джексон – у окна с видом на море, стояла на якоре, как огромное старинное судно или какая-нибудь безжизненная глыба, колыхавшаяся от дуновений ветра – на фоне океана, а вокруг ее темной головы с зачесанными в пучок волосами растрепались седые пряди. Она была, наверное, самой растрепанной женщиной во всей Клинике.

– А, ты здесь, Бет, – сымпровизировала Элеанор Торн, подошла к столу и начала перебирать какие-то бумаги.

– Я насчет той поставки глиняных ваз, – сказала Бет, не поддавшись на эту уловку.

Прошел почти месяц с того момента, как менеджер Клиники по поставкам, безуспешно пытаясь отыскать Элеанор Торн, вынужден был вызвать Бет Джексон.

Это произошло как-то раз, в один дождливый полдень, в пятницу, когда облака расстилались по берегу над морем, как огромные серые пиявки на небе, и казалось, что весь океан медленно колыхался.

Молодой человек появился случайно, почти как будто заранее зная, что если он не найдет медсестру Торн, у него не останется больше повода оставаться в Клинике. Если только попросить временного убежища от дождя.

Здесь, в наружной комнате отделения гинекологии, занавески были опущены и закрывали дневной свет, а лампы включены – те лампы, которые, как спрятанные трубы, шли по всему потолку с каждого угла, освещая все мягким светом, они светили почти так же, как солнечный свет сквозь бумажные экраны, отдавая в оттенки синего. И иллюзия отсутствия теней придавала комнате смутную подвижность.

Молодой человек сел, повернул руки ладонями вверх, как будто хотел собрать в горсть воздух, и, как эффект этого упражнения, сила его спокойствия чувствовалась в его лине и плечах. По всей видимости, он пришел представить неизвестный торговый дом, с которым никогда раньше Клиника не имела никаких дел.

Бет Джексон принесла ему чашку горячего кофе, капнув туда чуть-чуть целебного рома, а заодно сделала кофе и себе. Она попросила молодого человека сесть перед электрическим обогревателем, чтобы обсохнуть. Он был одет в летний костюм, который прилип к коже, а когда он наполовину привстал, чтобы передать ей каталог, его улыбка наконец разрушила кажущуюся невозмутимость на его лице: так, как будто он передавал книжку с комиксами взрослому ребенку, передал он ей каталог. Его нога, стоявшая на мраморном полу, издала хлюпающий звук, и, услышав это, Бет Джексон захлопнула книгу ровно на том месте, где открыла.

– Любезность не поможет! – воскликнула она и вскочила, чтобы принести большое тяжелое полотенце из стоящего рядом открытого шкафа. – Надо бы их хорошенько растереть, – продолжала она со свойственным ей грубоватым юмором, – или ты останешься здесь в качестве пациента!

Она уселась напротив, на секунду подалась вперед, дотронулась вытянутыми пальцами до наклоненной медной решетки обогревателя, стоящего между ними, поставила его прямо, так, чтобы сияющее тепло, с водоворотом в центре, отражалось и выливалось, напоминая горящие угли, которые были сами по себе как источник, маленькие, разных размеров и похожие на проволоку.

– У доктора Хауптмана будет одним поставщиком меньше и одним пациентом больше! – заключила она, весело, живо, усаживаясь удобней, играя с этой фразой – ведь это тоже можно было принять за шутку, поскольку доктор Хауптман умер много лет назад. Этого молодой человек мог и не знать, хотя он и улыбнулся, нерешительно, застенчиво, и это вдохновило ее на следующую шутку.

– Да, это очень смешно, не правда ли? – она притворилась, что читает ему нотацию. Хотя на самом деле она не хотела от него ничего, всего лишь вместе посмеяться. – Для молодежи это весело, пока у вас есть здоровье, но подождите, пока доктор не начнет к вам заглядывать дважды в час, чтобы сделать укол, и вы по-другому запоете… Поверьте мне, я слишком часто это видела, – и ее глаза, темные, пронзительные, смотрели и тонули в его серых, как этот день, и теперь, после этой тирады, ее глаза сузились и были вполне серьезными, поскольку она действительно начала думать о методах лечения, применявшихся в ее отделении.

– Доктор Хауптман, вы говорите? – произнес молодой человек вполне невинно.

И это почти что сбило ее с ног. Сначала она просто раскрыла рот, и ее плоское, как луна, лицо перекосилось в тонкой вспыхнувшей ухмылке, словно она была на мгновение поймана между двух огней. Но честность молодого человека не вызывала сомнений, так что она громко рассмеялась.

В начале этот смех, как тот самый, настоящий, истинный смех, пророкотал внутри нее – как будто рой с мириадами капелек пронесся сквозь темное сверкающее замешательство, и пара капель дотронулись до десяти миллионов и вспыхнули с обратной реакцией, и смех вырвался лавиной, бесконечно раскатываясь: и каждый короткий глубокий сдавленный смешок, раскручиваясь, выскакивал наружу, – и она, со слезами на глазах, нагнулась в кресле, сотрясаясь в реверберациях, как дрожащая глыба.

– Доктор Хауптман и его игла, – сказал молодой человек, доигрывая до конца и изображая притворную тревогу. – Смотрите!

– Да, да, – простонала она, не в силах вздохнуть, и махнула на него рукой. – О да! – это было уже слишком. – Игла доктора Хауптмана! – повторила она, притворяясь, что услышала это снова. – О господи!

После этого смех был уже не истинным смехом, а каким-то слабым шумом, словно она против своей воли поймала ритм смеха и ускорила его, подобно скачке верхом, как если бы этот мертвый смешок был тем же самым умирающим смехом; словно когда, проскакав несколько сумасшедших кругов, лошади замедляются, а человек за поводьями снова обретает контроль и готовится к последнему рывку, но уже знает в глубине своего сердца, что скачки закончены. Она не могла сдержать смеха, только следовать ему, оголяя нервы, вытирая слезящиеся глаза и покачивая огромной седой головой.

– О господи, – и ее красные глаза уставились на него с каким-то неописуемым озорством. Ведущие к тишине, в которой они оба наконец легко уселись, он в своей безупречности, она в своем обостренном терпении. Сейчас, снаружи этой тишины, как циркулирующий возрастающий шум огромной ширококрылой птицы: не как опасность, а как руководство, обрушивалось сладкое биение дождя в шуршании по штукатурке на внешней стене, и снова, даже как бы фальшиво поспешно или близко к тому, как стрелы ветра звучат за занавешенным стеклом.

– Не то чтобы у нас было больше, чем мы могли бы справиться, – начала она со знанием дела, в попытке показаться благоразумной, приглаживая свои взъерошенные волосы, – с листом ожидания в некоторых отделениях такой… бог знает! – И дважды покачав головой, она взяла каталог, но не смогла полностью сосредоточиться, пока молодой человек не наклонился вперед и не начал снимать ботинки.

– Ну хорошо, – начала она, переворачивая страницы, снова выказывая всем своим видом интерес и понимание, словно терпеливая мать, которая готовится послушать длинную и пока что неопубликованную поэму своего сына. – Вот эти мне очень нравятся, – сказала она, подняв на молодого человека глаза с выражением глубокой признательности, – вот эти алюминиевые держатели на странице 29. – Неожиданно, как бы по секрету, она заговорила тише и даже наполовину прикрыла книгу: – Я вот что вам скажу: я просто сделаю себе пометку насчет кое-каких вещей, а потом переговорю с Элеанор Торн, когда она вернется! – И еще до того, как молодой человек изобразил подходящую улыбку, она попыталась отказаться от всего этого. Но своим жестом, протягивая руку вперед и касаясь его руки, она пыталась сказать обратное. – Видите ли, мы сейчас сотрудничаем с Олдриджем и Национальным госпиталем и делали это в течение долгих лет. Если у них нет чего-то, что нам нужно, они в любом случае это достанут. – Она отняла свою руку и взмахнула ею в сторону марсианского войска хромированных аппаратов в соседней комнате. – Это все из Национального госпиталя, – сказала она, поворачиваясь в кресле, – за исключением вот этого, – и она взмахнула рукой в сторону длинного тонкого чемоданчика, стоявшего в комнате. Он стоял на серебряном треножнике, самодостаточный, замысловатый, горделиво мерцая под стеклом. Они оба взглянули на чемоданчик, почти что безнадежно, словно отказавшись от любых попыток понять скрытый смысл всего этого.

– Это Мэйдстоун, – сказала она торжественно, – оригинальный. Доктор Мэйдстоун работал над дизайном, а воплотили его Талботы. Доктор Мэйдстоун. Он был главой отделения в течение долгих лет, потрясающий человек. Он уже умер, он умер в 1943 году.

Молодой человек слегка покачал головой и улыбнулся, и она продолжила.

– Вся наша аппаратура для терапии короткими лучами, конечно, взята у Олдриджей. – Молодой человек кивнул, и медсестра Джексон окончательно закрыла книгу. – О да, я была в отделе закупок, – сказала она, почти что мрачно, но все же позволив ему улыбнуться. – Это было десять лет назад.

На самом деле это было тринадцать лет назад, как раз в тот самый день, когда Клиника решила централизовать систему закупки. До этого двенадцать различных департаментов Клиники принимали продавцов, просматривали их каталоги с промышленными товарами и через этих продавцов размещали заказы – уже непосредственно поставщикам, чьи услуги оплачивались позже, через администратора, мистера Роджерса, по предъявлении чеков в его офисе. Затем отделения решили по очереди предоставлять на рассмотрение свои счета и подсчитывать сразу все затраты, чтобы определить среднюю сумму затрат, которую должен был получать каждый департамент. Они обращались к мистеру Роджерсу. А его труд, должна вам сказать, был тогда очень изматывающим, и пока Клиника могла иметь счета с тридцатью семью фирмами одновременно, счета постоянно забывались или терялись в отделениях, и затраты превышали всякие границы. Без разницы – отчитывались об этих тратах или нет. А самой тяжкой его, мистера Роджерса, обязанностью было давать ежеквартальный отчет правлению, группе выбранных общественностью бизнесменов, у которых, в самом еще начале, доктор Хауптман занял много денег. И дальше, когда начала внедряться некая государственная программа оздоровления со скидками и субсидиями, в эту программу захотели включить такой частный институт – эту Клинику. А правление и так давило на мистера Роджерса из-за его непростых отношений с затратами в отделениях, и это послужило причиной того, что этот бедолага в один прекрасный вечер, отчитываясь перед правлением, попросту тронулся умом. Так что пришлось ему провести два месяца в санатории в Аризоне.

В его отсутствие они разработали практику централизованной закупки, через единственного агента, который, так уж случилось, оказался новенькой, только что назначенной главой медсестер, Элеанор Торн. Теперь процедура была приведена в порядок, и отделение могло предоставить свои нужды в виде докладной в офис медсестры Торн. Там это сначала записывали в квартальные затраты отделения, потом подавали заявку в Олдридж и Национальный госпиталь – это два самых крупных поставщика больничного оборудования во всем мире. Поставки принимались тем самым, главным, офисом, открывались, вынимался счет, перепроверялся в листе затрат департамента и в конце концов отправлялся, и счет и контейнер, через Альберта, санитара, прямо в то отделение, которое делало заказ, и там же, в отделении, Альберт оставлял счет, который подписывался главой отделения и отправлялся администратору в офис мистера Роджерса.

Такая процедура была более практична, поскольку отчеты никогда формально не предоставляли правлению. Все же за некоторыми из заведующих отделениями оставалось право делать заказы, не отчитываясь медсестре Торн, но за последние тринадцать лет было всего несколько отдельных таких случаев.

– О, все могло бы быть даже лучше, чем сейчас, я уверена, – говорила Бет Джексон молодому человеку, поскольку тот, казалось, помрачнел. – Кровообращение, – сказала она невразумительно, а затем опустилась на колени и решительно начала растирать его икры и лодыжки. Растерев его ноги до красноты, возможно, до болезненной красноты, она закутала их в толстое полотенце. А затем подняла лицо и заглянула в его глаза. – Вот так! – в довершение воскликнула она, казалось, несколько искусственно, как будто ей нужно было остаться еще на секунду вот так, сидя на коленях. – При такой погоде только пневмонию подхватить, – пообещала она, вставая, – без разницы, знаете ли вы об этом или нет!

Он кивнул из вежливости и мягко рассмеялся. Он был так же юн, как тот мальчик, которого она потеряла на войне. Она привстала, оставив полотенце обмотанным вокруг его ног, и, держа в руке два маленьких носка, отошла в сторону. Она вытянула руку, замерев над электрическим обогревателем, и жест этот не казался небрежным. Наоборот, он был нежным, и слезинка скатилась по ее лицу, оставляя на щеке сверкающий ломаный след. И она повесила эти носки на спинку своего кресла, развернув его к электрическому обогревателю, так, чтобы они высохли.

В завершение этой интерлюдии самым непонятным оказалось то, что Бет Джексон все-таки заказала у молодого человека шесть глиняных вазочек для своего отделения. И заказ этот пришел в офис медсестры Торн. Не как важная посылка, а скорее как неожиданная, и когда ее открыли, это чем-то напомнило те далекие дни до того, как была централизована система закупок. Тогда все эти ящики открывали с неким тайным интересом, задором, как будто это были подарки на Рождество. Но это шло, несомненно, в нарушение порядка, а медсестра Торн, помня это, забыла вытащить счет или вытащила и забыла, что она это сделала, а помимо этого, заодно и напрочь запамятовала, куда она его положила. И, естественно, через три дня она не вписала этот счет в учетный список.

После этого, как следует сосредоточившись, она попыталась восстановить эту сцену в памяти по частям… как Альберт вносит открытую коробку, широкий сосновый ящик, прижимая его к груди… его белое лицо, перекошенное гримасой непонятной внутренней борьбы, а там, где его подбородок касался ящика, или это она так вспомнила, виднелся верх одной вазы, в кружочках из мягкой древесной стружки… и в стружке же лежал, почти спрятанный, дважды сложенный, синий квадратик счета.

И затем он ушел. Фактически ей удалось вспомнить только цифру – 10.95, нарисованную на крышке коробки черным карандашом, и эту цифру она занесла в лист расходов и затрат. Из-за того, что она не была точно уверена в этой цифре, а может, отнеслась к этому с пренебрежением, она нацарапала эти четыре цифры так, что их почти невозможно было различить.

– Это насчет тех глиняных ваз, Эл, – говорила Бет Джексон в офисе медсестры Торн.

Это должно было быть вопросом (Это насчет тех глиняных ваз?), если отталкиваться от способа, которым Элеанор Торн привыкла отвечать. То есть просто: «да, это так, Бет», – и с терпеливой улыбкой пристально смотреть на собеседника.

– О, так вы, значит, слышали? – спросила Бет, допуская, что та же самая улыбка терпения используется по отношению к провинностям других.

– Что я имею в виду, так это следующее, Бет: если мы ведем расчеты с поставщиками, которым неизвестна наша внутренняя процедура – (хотя каким образом новый поставщик мог появиться без моего ведома?), – это влечет за собой неприятности, в частности, для меня. Понятно, о чем я?

После этого Бет нахмурилась.

– Почему, что это значит? – спросила она.

– Вот например, что за проблема у вас с этими глиняными вазами?

– О, это потому что я ничего не сказала про тот заказ, – ответила толстая Бет таким беспечным тоном, как если бы они были две хорошенькие девушки и болтали о своих возлюбленных. Тем не менее Бет тут же представила заново свое отделение гинекологии и свою собственную Джейн Уард, распаковывающую, в отсутствие Бет, коробку с глиняными вазами и деятельно набивая древесной стружкой шахту мусоросжигательной печи, а вместе со стружкой, вероятно, засунув в печь и сложенный счет. Теперь этого уже никак нельзя было проверить.

– Факт тот, Эл, что мистер Роджерс попросил меня с этим вопросом разобраться.

– Он говорил с вами об этом?

– Сказать по правде, Элеанор, у меня насчет этого других мыслей и не было. Когда я об этом думала, мне странным образом казалось, что все в порядке. Но все же это не наше дело, и я сказала это Джейн: «Если они нашли способ отчитаться о своей работе мистеру Роджерсу, другой классный способ, то это сохранит вам нервы». И эта несчастная девочка!

– Ваша Джейн? Джейн Уард? Она там тогда была?

– Джейн, бедняжка! Вы знаете, как она дотошна в этой процедуре – я это называю «красной лентой», – я могу сказать вам, что она была почти что в слезах. «А теперь послушайте, – сказала я ей, – это не наша забота, скажу я вам! Мы здесь для того, чтобы присматривать за женщинами, а не для того, чтобы подписывать эти бумажки каждый раз, когда вы что-то пытаетесь улучшить! Что они по этому поводу будут делать, их дело и больше ничье. И это то, за что им платят!» После двадцати восьми лет работы я обязана знать, каковы мои обязанности, Элеанор, и как раз это я ей и сказала! – И это было на девять лет больше, чем могла представить медсестра Торн.

– Как случилось, что она была распакована, Бет? Должен же быть ответ.

– Да, конечно, к моему собственному стыду, когда пришла посылка, меня там как раз и не было. Хотя я не скажу, что в таких условиях это что-то бы поменяло.

– Нет?

– О нет, я была в Хиллкресте с доктором Стивенсом! Я думала, что вы знаете.

– Да, понимаю.

– Я имею в виду, в тот раз была моя очередь дежурить в Хиллкресте, вы должны об этом знать.

– Конечно. Значит, это Джейн Уард вскрыла посылку?

– Когда я пришла, Джейн была очень взволнована. Я хотела бы, чтобы это не пошло дальше нас двоих, Эл, но я думаю, что это Альберт. Ужасный ребенок.

– Какая нелепость!

– Элеанор, я то же самое ей и сказала! Но вы себя знаете. И она такая растеряша! «Непробужденная» – я так ее называю. И нашу милую Барби, кстати, тоже.

Джейн Уард была самой молодой медсестрой в Клинике, фактически на год моложе Барби Минтнер. Но Барби была гораздо красивей.

– Бет, это нелепо! – повторила Элеанор с волнением, но вполне довольным тоном.

Бет понизила голос.

– Да, не думайте, что я обвиняю Альберта, слава богу, этот бедолага делает свою работу. И, Эл, когда я думаю, что ему в голову может взбрести!..

– Да, – пробормотала Элеанор, – могу себе представить…

– Короче, мы должны заставить девушек подумать об их настоящем, Эл, а особенно Джейн и Барби.

– Барбара? Что же она должна была, в таком случае, со всем этим сделать?

– Не совсем то. Я пытаюсь сказать, что девушки их возраста, Эл… у них должны быть какие-то сложности. А причиной этих сложностей оказывается молодой человек, который скачет во всех направлениях. Это естественно. И для Барби особенно.

– Но почему Барбара? – спросила медсестра Торн невозмутимым тоном.

– Для меня непривычно такое говорить, Элеанор, но я просто не перестаю думать, что это какая-то ошибка ставить самых молодых работать вместе так часто, особенно в этих условиях. – И, говоря это, она кивнула по направлению к окну. Даже в основном в направлении гостиной для медсестер и нарциссов Гарсиа.

– Да ради бога, что ты имеешь в виду? – пронзительно вскрикнула Элеанор.

– Дело в том, Элеанор, что девушки находятся здесь целый день со старыми больными ворчунами – а потом неожиданно появляется молодой человек! Некто такого же возраста – вот как раз как сегодня утром. Видела бы ты нашу Барби! Я скажу тебе, что она была как на иголках! Я даже не знаю, где я еще видела молодую девушку, настолько расстроенную!

– Да, этим утром, – сказала Элеанор, успокаиваясь, – это, конечно, был несчастный случай, я это допускаю, Бет, но я в тот момент была на подмоге у Буллоксов. Но все же – спроси себя, как часто это вообще случается?

– Судя по тому, что я видела, довольно часто, – ответила Бет с чувством собственного достоинства.

– Что, случай интоксикации этим утром? В самом деле, Бет, – сказала Элеанор со странным смешком, – ты же не об этом говоришь!

– Как так? – вскрикнула Бет, слегка хрипло от того, что была застигнута врасплох, но тут же с таким знанием дела изогнула брови дугой, и, чтобы ничего не упустить, она продолжила веселым тоном: – И кто же это был на этот раз, могу я спросить?

– Почему нет, Бет? Кто иной, как ты думаешь, если не мальчишка мистера Эдвардса из колледжа?

– Ральф Эдвардс! Конечно, Элеанор, кто еще это может быть?!

– Да, хорошо, я не скажу, что там может быть что-то, имеющее к этому отношение. Бет, так что ты думаешь?

– Я скажу тебе, что я думаю, Эл, – величественно сказала Бет. – Я думаю, что наши девушки без памяти влюблены в этого молодого человека. И буду так думать, пока я не пойму, что очень сильно ошибаюсь, – добавила она, как будто бы почти никогда не ошибалась.

– Что, и Джейн тоже? – спросила Элеанор, переводя разговор на другую тему.

– Кто же еще, – сказала Бет, как будто уже сейчас, наконец, они лежали, все эти девушки, беспомощные, перед этим мужчиной.

За этим последовала пауза, и казалось, чем больше она длится, тем больше растет нетерпение Бет. Элеанор откашлялась, а затем просто сказала:

– Я не знаю, Бет. Ты вообще об этом когда-нибудь думала?

– Ты что имеешь в виду?

– Нет, я имею в виду, ты можешь что-нибудь вообще предположить?

– Ну да, Эл, – сказала Бет с пафосом, хотя на самом деле это была чистой воды импровизация, – все, что я сейчас хотела бы знать, так вот это: когда я дежурила в Хиллкресте, я не должна была взять мою Джейн с собой? И потом, мы периодически берем ее на основную работу, и слава небесам, что она у нас работает! Ты себе не представляешь!

Когда медсестра Торн согласилась обсудить это при первой же возможности с доктором Чарльзом, главой Клиники, обе женщины перешли на тему обсуждения этого пожилого человека самого по себе и его скорого выхода в отставку. Они кратко об этом переговорили, а дальше, по ассоциации, разговор пошел о его возможном преемнике, и им, судя по всему, должен был быть доктор Эйхнер, о котором в его сорок девять лет говорили «сравнительно молодой» и, как выразилась Бет Джексон, «на самом пороге своей карьеры».

Дальше не было никакого упоминания о глиняных вазах, и разговор двух женщин стал более-менее неясным, ушел в сторону. Они разговаривали о своих собственных делах, как будто с меняющимся к вечеру светом в окнах они отвлеклись, стали рассеянны. За окнами гас, умирал сияющий день. Сотни быстрых и легких облаков, ни к чему не привязанные, каждое маленькое и белое, словно снег, плывут высоко по раннему утреннему небу, абсолютно свободные, поднимаются и становятся даже выше самого солнца – или так просто кажется, – и, странствуя, они достигают дня, вечно сияющего, и дальше, рассеянные, свободные, такие маленькие и прелестные, они летят, спеша, и достигают полудня; и оседают в тот же момент, когда на землю оседает вечер, и теперь, уже усталые, теснятся все вместе, как будто уже в полудреме, под закатывающимся солнцем – и затягивают тенью западный небосклон.

В полицейском участке патрульный сдал рапорт и теперь стоял рядом с доктором Эйхнером перед главой округа, Капитаном Хоуви «Голландцем» Мейером. Прочитав рапорт, от которого он периодически отрывался, просто чтобы взглянуть на обвиняемого доктора Эйхнера, капитан, маленький седой человечек, давно перешагнувший возраст своей отставки, вздернул головой и показал глазами, что можно приступать, как будто бы вытянул шею за очками.

– Хорошо, хорошо, – сказал он, и при этом он никого не напоминал сейчас так сильно, как одного старого киноактера, знаменитого своими характерными ролями. – Как долго вы проживаете в этой стране, мистер? – Доктор собрался ответить, но, как будто бы это было неуместно, капитан, опершись на локти, поднял обе руки, сжал ладони вместе перед своим лицом, которое сейчас выражало снисходительную, почти братскую улыбку, и произнес имя доктора, нарочно выговаривая гортанным звуком, – Эйхнер, – и продолжил скучным, ровным голосом, попытавшись выговаривать каждое слово раздраженно и удивленно. – Кто вы, доктор? Голландец или немецкий еврей?