Текст книги "Кэнди"
Автор книги: Терри Сазерн
Соавторы: Мэйсон Хоффенберг
Жанр:
Контркультура
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Терри Сазерн, Мэйсон Хоффенберг
Кэнди (Candy)
Хаджу и Зоону
Глава 1
– Я прочел много книг, – сказал профессор Мефисто тоном, не терпящим возражений, и устало разгладил руками свои бумажки на кафедре. Ученики, семьдесят шесть старшеклассников, как всегда, слушали лекцию в непринужденном, доверчивом благоговении, увековечивая каждую фразу профессора у себя в блокнотах. Он выдержал паузу, театрально пожал плечами, нахмурил лоб, поднял рассеянный взгляд к потолку, задумчиво улыбнулся и тихонечко повторил: – Много книг… – Серьезный, величественный кивок, и профессор Мефисто продолжил: – Да, и в свое время я немало поездил по миру. Говорят, путешествия расширяют кругозор, и я… в общем, это действительно так. – Тут профессор сделал вид, что уронил свой конспект, и, поднимая с пола листочки, показал классу свой зад. Класс благодарственно рассмеялся. Уроки профессора Мефисто, курс «Современная этика», были, пожалуй, самыми популярными среди старшеклассников.
Притом, что профессор Мефисто был человеком, безусловно, высокоинтеллектуальным, а его предмет – отвлеченно абстрактным, он был совсем не похож на других чокнутых преподов. Он был нормальный. – Да, это действительно так, – повторил он с бесстрастным лицом и выровнял стопку листов. Сейчас в его голосе появился легкий надрыв – потому что теперь, рассмешив своих учеников, он собирался заговорить о вещах очень серьезных – таков был его метод: одна треть дурачества, две трети предельной серьезности. – Я немало поездил по миру. Я видел, какой он красивый. Я повидал… красоту во всех ее проявлениях. Я видел радугу над Монбланом, я видел древние рукописные книги во фламандских монастырях – чтобы написать только одну страницу семеро монахов трудилось два года! Господи, как это было красиво! Да, я бродил по Вавилонским садам в искрящихся каплях росы на рассвете и я видел, как райские птицы гуляют прозрачными вечерами по белым мраморным плитам Тадж-Махала. Боже, какая картина! – Он умолк на мгновение и прикоснулся рукой к виску, как будто не мог совладать с бурным наплывом чувств при одном только воспоминании об этом волшебном зрелище. – Да, я видел… все чудеса света… я видел великую красоту… во всех ее проявлениях… пирамиды в кровавых лучах заходящего солнца, Пизанскую башню, картины великих художников… я все это видел. Морозным утром, когда шел снег, я стоял на древнем мосту и слушал зимние перезвоны серебряных колоколов на высоких башнях, над темным камнем и водами древнего Гейдельберга. Я сидел северное сияние… и полевые цветы! – Он наклонился вперед, налег грудью на кафедру, рассеянно провел рукой по волосам и проговорил, очень тихо и очень настойчиво, чтобы все поняли, как это серьезно – то, что он сейчас скажет: – …и я видел СОЛНЦЕ! Великолепное солнце! Красоту, повторяю, во всех ее проявлениях. НО… но… вот что я вам скажу… – Он улыбнулся, но как-то странно, как будто сердито, и его голос дрогнул, а ученики затаили дыхание и замерли. – Я не видел ничего прекраснее… ничего прекраснее… человеческого лица!
И тут раздался звонок, потому что у лекций профессора Мефисто была еще одна замечательная особенность – они всегда достигали своей кульминации буквально за долю секунды до звонка с урока.
На пятой парте в среднем ряду ученица по имени Кэнди Кристиан медленно закрыла блокнот и убрала ручку в сумку. Она сидела на самом краешке стула, подавшись вперед и затаив дыхание; потом она тихо вздохнула и вся как-то обмякла. Она была абсолютно без сил, и в то же время – в приподнятом настроении. Какой замечательный человек, подумала она, великий человек. Да, великий. И я с ним знакома.
Она собрала свои вещи и медленно вышла из класса следом за остальными. Она проводила глазами профессора Мефисто, который шел по коридору к себе в кабинет, прижимая к груди свои записи. Рядом с ним был какой-то мальчик – совсем молоденький мальчик с растрепанными непослушными волосами и угрюмым лицом. Профессор Мефисто что-то ему говорил, по-дружески приобнимая за плечи свободной рукой. Интересно, подумала Кэнди, о чем они говорят? И что бы сказала она сама. Как было бы здорово тоже вот так же поговорить с профессором! Только что бы она сказала? Что она может ему сказать? Она решила пойти в библиотеку и чего-нибудь почитать, но потом вспомнила, что обещала отцу сразу же после уроков вернуться домой и поехать с ним к тетушке Иде.
– Вот блин, на фиг, папа! – пробурчала она.
Кэнди родилась в день святого Валентина. Может, она поэтому и получилась такая красивая – как любил повторять папа, во всяком случае, при посторонних; а так, вообще, папа был строгим – то есть не то чтобы очень строгим, просто он совершенно не понимал ее нужд и стремлений, и как-то уж слишком ее опекал, и пытался ею распоряжаться, как будто она – его собственность. Впрочем, чего с него взять? Он же простой бизнесмен. Хотя что-то от «валентинки» в Кэнди действительно было – причем от дорогой «валентинки», с резными бумажными кружевами и ароматом лаванды. Но она была девочкой очень обидчивой и раздражительной, и, может быть, именно эта ее обидчивость – даже больше, чем девственность – и была главным ее недостатком.
Когда Кэнди пришла домой, мистер Кристиан сидел в своем кресле в гостиной и читал газету.
– Привет! – сказал он, взглянув на часы. Газету он опустил, но не убрал. – Научилась сегодня чему-то полезному?
Она подошла и быстро чмокнула его в щечку. Ей ужасно хотелось рассказать ему про профессора Мефисто и про человеческое лицо, только ведь он не поймет. Никогда в жизни.
– Да, наверное, – тихо сказала она.
– Что-то не так? – спросил мистер Кристиан. Он не любил, когда у нее делалось вот такое лицо – отрешенное или хотя бы задумчивое.
– Нет, все в порядке, – вздохнула она и улыбнулась бледной, усталой улыбкой. – Просто скоро экзамены, и я немного волнуюсь.
– Гм, – папа сложил газету, встал, стряхнул с колен просыпавшийся табак и опять посмотрел на часы. – Ладно, если мы идем, то пора выходить, – сказал он. – Я не собираюсь сидеть там весь день, до вечера. Все, я пошел за машиной.
Кэнди быстренько забежала в ванную, чтобы причесаться и подправить макияж. Папе будет приятно, что она привела себя в порядок для тети Иды. Она замерла, держа щетку в руках и глядя на свое отражение в зеркале.
– Я видел великолепное солнце, – прошептала она, – но я не видел ничего прекраснее…
Папа уже вывел из гаража свой новенький «Плимут» и теперь нетерпеливо сигналил снаружи. Услышав два резких гудка, Кэнди вздрогнула и отложила щетку. Выключила свет в ванной.
– Вот блин, на фиг, папа! – пробурчала она и поспешила вниз.
Глава 2
Профессор Мефисто был пацифистом, а сегодняшняя его лекция была о войне. Поскольку на своих уроках он не отводил время на обычные «вопросы учеников и ответы учителя», обычно он сам в ходе лекции ставил вопросы и сам же на них отвечал, короткими, афористичными фразами – вот как сегодня.
– Прошлым летом мы с одним моим другом, Табом Хатчинсом, ездили в Стилуотер, штат Мэн… это очень красивое место, Стилуотер. Будет возможность – обязательно там побывайте. Так вот… по нашим высокоинтеллектуальным меркам Таб человек «необразованный»… я имею в виду, у него нету ученой степени и он изъясняется простым языком, без всяких там сложных слов, но вот что я вам скажу: Таб Хатчинс – человек потрясающего ума. По профессии – автомеханик, по убеждениям – позитивист-гуманист; светлая голова и знаток античности. Мне всегда было жутко и как-то, знаете, трогательно смотреть, как старина Таб залезает под неисправные грузовики, которые пригоняли ему в мастерскую окрестные фермеры – вот он залезает под грузовик в своем рабочем комбинезоне, а из кармана торчит томик Платона. А из другого кармана – томик Аристотеля.
Однажды мы с Табом разговорились, и он мне сказал, так серьезно-серьезно: «Меф, вот ты говоришь, что ты против войны. Ты всегда говоришь, что войной ничего не добьешься». Я сказал: «Да, Таб, я в этом уверен». Он задумчиво затянулся своей старой трубкой, пару секунд помолчал и сказал: «Ответишь мне на один вопрос, Меф?» «Отвечу, если смогу», – сказал я. «А как же тогда Война за независимость? – спросил он. – Разве мы ничего не добились в этой войне?» Я сказал: «А ты знаешь, Таб, с кем мы воевали в этой войне?» «Как же не знать, – сказал он, – с британцами». Я тоже задумался, и Таб, наверное, решил, что на этот раз он меня «сделал» – если судить по тому, как он украдкой поглядывал на меня, с довольным видом потягивая свою старую трубку. А я смотрел на грузовик, с которым Таб провозился все утро. «И как машина? Нормально ездит теперь?» – спросил я. «Теперь нормально, – ответил он. – Подправил чуток передачу, почистил кое-какие детальки, в общем, машина – как новенькая. Но ты не ответил на мой вопрос». «Я отвечу на твой вопрос, Таб, – сказал я. – Но сначала давай покатаемся. Проверим машину в деле, прежде чем возвращать владельцу. Чур, я за рулем».
И мы поехали. Я быстро освоился с этой старой колымагой, и мы замечательно прокатились – с ветерком, по проселкам, и даже выехали на шоссе. Я уже говорил, что места там красивые, просто необыкновенно красивые, и то же самое я сказал Табу. «Да, – сказал он, – здесь очень красиво». Я спросил: «Ты знаешь, где мы, Таб?» Он сказал: «Знаю, конечно». Я сказал: «Хорошо», – и мы поехали дальше, а потом я снова спросил: «И как оно здесь теперь?» И он ответил: «Да точно так же, как было, когда ты спрашивал в первый раз». И я сказал: «Ты знаешь, где мы?» И Таб ответил: «Конечно, знаю». «И где мы, Таб?» – спросил я. «Тебе нужен подробный ответ?» – уточнил он. И я сказал: «Да». Он сказал: «Мы на планете Земля, третьей планете от Солнца, в западном полушарии, на континенте Северная Америка, в стране США, где-то милях в семи к северо-востоку от Стилуо-тера, штат Мэн». И я сказал: «Ты ошибаешься, Таб. Мы уже не в США. Минут десять назад мы пересекли границу, и теперь мы в Канаде. Канада все еще остается британским протекторатом, то есть, здесь все, чего мы не добились Войной за независимость – и, однако же, ты не заметил никакой разницы! Теперь я ответил на твой вопрос, Таб?»
Дзынь – прозвенел звонок. Профессор Мефисто собрал свои записи и направился к выходу.
На пятой парте в среднем ряду Кэнди только что дописала у себя в блокноте: «А как же Война за независимость?», – и подчеркнула «а как же» жирной чертой. Она подняла голову и увидела, что мальчик, который вчера беседовал с профессором в коридоре, идет по проходу, причем явно к ней.
– Это ты Кэнди Кристиан? – спросил он. – Да.
– Меф хочет с тобой побеседовать, – сказал мальчик и сердито добавил: – у него в кабинете.
– Что… профессор Мефисто?
– Ну, да, – мальчик усмехнулся почти презрительно, – профессор Мефисто, – потом резко развернулся и пошел прочь.
– Но почему… – начала было Кэнди, но мальчик уже ушел.
Она собрала свои вещи и быстро вышла из класса. В коридоре она огляделась, но мальчика не было видно.
– Ой, мамочки! – вздохнула Кэнди и поспешила в раздевалку для девочек, чтобы причесаться и подправить макияж. – Но почему… почему… – продолжала твердить она, стоя перед зеркалом. Она расчесала волосы и очень тщательно подкрасила губы. Она жутко злилась, что вчера у нее не получилось сходить в библиотеку. – Вот блин, папа! – высказала она и решила подкрасить глаза тенями, чтобы выглядеть старше, взрослее. Поскольку вчера она не смогла ничего почитать и ничего не узнала для общего умственного развития, она хотя бы могла попытаться выглядеть умной, начитанной девушкой. Так что Кэнди решила накрасить еще и ресницы – не сильно, а так, слегка, – и чуть-чуть подрумянить щеки. Она расправила блузку. Спасибо уже и на том, что сегодня она надела свою самую лучшую блузку, очень-очень красивую, с низким вырезом, в котором проглядывал краешек вышитой комбинации, тоже очень красивой.
Наконец, Кэнди решила, что она готова, вышла из раздевалки и пошла в кабинет к профессору Мефисто. Она тихонечко постучала в дверь, и голос, которым она так восхищалась, ответил ей почти тут же:
– Входите, входите.
Кэнди медленно приоткрыла дверь, как будто боялась, что дверь не откроется до конца – почему-то ей представлялось, что в кабинете профессора так много книг, что они занимают собой все пространство.
– Проходи, милая, проходи, – сказал профессор Мефисто, шагнув ей навстречу. – А я как раз налил себе традиционную послеполуденную рюмочку хереса. Надеюсь, ты выпьешь со мной.
Он выжидающе посмотрел на нее. Его лицо так и пылало, разгоряченное радостью бытия – его богатой, насыщенной и интересной жизни.
– Ну, я… – начала было Кэнди, но профессор уже наливал ей херес в крошечную рюмку.
– Да, обычно я в это время пью херес. С кусочком сыра. Кое-кто предпочитает чай, но мне кажется, в этом недостает чего-то такого, я даже не знаю… эту привычку, пить херес, я приобрел еще в бытность студентом, в Гейдельберге, а потом в Оксфорде… и я до сих пор глубоко убежден, что рюмка хорошего хереса – это изысканно и благородно, в то время как чай – это как-то совсем уже по-мещански, ты согласна?
– Ну… – протянула Кэнди, присаживаясь на стул, на который ей указал профессор. Девочка даже слегка растерялась – она никогда в жизни еще не пила «послеполуденный» херес, хотя читала об этом в романах о светской жизни и знала, что это и вправду изысканно и благородно. И она, разумеется, слышала, что профессор Мефисто приглашает к себе некоторых учениц и учеников из старших классов, чтобы «выпить по рюмочке и побеседовать»; и это считалось великой честью, которой удостаивались лишь немногие избранные.
– Этот херес мне прислал мой друг, Люччи Локо, португальский поэт-символист… теперь живущий в Париже, конечно… надеюсь, тебе он понравится.
Он сам отпил глоточек и поднял свою рюмку, как бы желая сказать: ну же, попробуй.
– Ala tienne, – сказал он, – за беспечный дух детства и его грешных радостей – каковые, увы, мы утратили навсегда! Итак, за юность! И за красоту!
Он выразительно замолчал, пристально глядя на Кэнди. Она покраснела и послушно отпила глоточек.
– Собственно, я хотел с тобой поговорить о твоем сочинении, – сказал профессор Мефисто и взял со стола, заваленного бумагами, тонкую стопку скрепленных листочков. – Которое «Любовь в современном мире». – Он пролистал первые две-три страницы и остановился в том месте, где на полях стоял большой красный X.
– Ой, мамочки, – тихо ойкнула Кэнди, приготовившись к самому худшему, и заранее начала лихорадочно соображать, что она скажет в свое оправдание, но профессор Мефисто откашлялся, потряс в воздухе стопкой листов и продолжил:
– Вот здесь. Вот здесь ты пишешь: «Отдаться любимому человеку – полностью, целиком, – это не просто обязанность любящего, предписанная старомодными предрассудками, но и особая привилегия, прекрасная и волнующая».
Он отложил листочки и вновь поднял свою рюмку с хересом, выжидающе посмотрев на Кэнди.
– Скажи мне, пожалуйста, что ты имела в виду? Кэнди беспокойно заерзала на стуле.
– Но… но… – проговорила она с запинкой, – разве это неправильно? Вы же сами так говорили. Я подумала… я была уверена…
Профессор Мефисто поднялся с кресла, сцепил пальцы в замок и поднял глаза к потолку.
– Разве это неправильно? – с чувством повторил он. – О, моя дорогая! Моя милая девочка… ну, конечно же, это правильно! Очень правильно!
Он принялся мерить шагами комнату, повторяя нараспев:
– Отдаться любимому человеку – полностью, целиком, – это не просто обязанность любящего, предписанная старомодными предрассудками, но и особая привилегия, прекрасная и волнующая!
Он снова сел в кресло и протянул руку к Кэнди, словно желая выразить этим порывистым жестом некое очень абстрактное, неуловимое чувство, которое нельзя передать словами – но и жест тоже не смог отобразить его в полной мере, и профессор бессильно уронил руку ей на колено, как бы признавая свое поражение.
– А желания мужчины, – сказал он тихо, глядя ей прямо в глаза, – они такие мучительные… и пронзительные.
Кэнди невольно вздрогнула и опустила глаза на огромную пухлую лапу профессора у себя на коленке – хотя, конечно же, для нее это была никакая не пухлая лапа, а красивая и выразительная рука великого Учителя, – рука, за которой она столько раз заворожено наблюдала со своей пятой парты в среднем ряду, когда профессор превозносил в своих лекциях человеческие добродетели и достоинства, и его восхищенные жесты предназначались, в каком-то смысле, и Кэнди, ведь она тоже была человеком и заключала в себе все достоинства и добродетели человечества; и ей сейчас было ужасно стыдно, что она вздрогнула, как последняя дура. Профессор Мефисто слегка сжал ей коленку и убрал руку.
– Это «пятерка», моя дорогая. Пятерка с плюсом. Замечательное сочинение, самое лучшее!
Сердце у Кэнди забилось от радости. Потому что все знали: если профессор Мефисто и ставит «пять с плюсом» за сочинение, то только одну на весь класс – по каждой отдельной теме.
– Спасибо, – выдохнула она.
– Я даже не сомневаюсь, – продолжил профессор Мефисто, снова вставая с кресла, – что у тебя это искренне. – Он нахмурился. – А то сейчас очень многие заявляют о чувствах глубоких и благородных, хотя на самом-то деле они ничего не чувствуют.
Он опять принялся мерить шагами комнату, время от времени останавливаясь, чтобы уважительно прикоснуться к какой-нибудь книге на полке или поднять руку, особо подчеркивая наиболее значимые места своей речи.
– В наше время немногие люди способны по-настоящему чувствовать… и я думаю, что причина – засилье коммерции; коммерческий взгляд на вещи убивает способность чувствовать… он уничтожает искусство чувствовать, ибо это и вправду большое искусство… чувствовать по-настоящему. Слова обесценились. Чем, собственно, и объясняется полный провал официальной религии… вечные ценности превратились в красивые словеса и не более того. Лицемерие! Неискренность – вот откуда все наши беды.
Он остановился за стулом Кэнди. Кэнди сидела вся напряженная и зажатая, глядя в пространство прямо перед собой. Ей было очень неловко, потому что другие ученики, которых она видела вместе с профессором, держались естественно и непринужденно, а вот у нее это не получалось. Она попыталась расслабиться, подражая этим ребятам – откинулась на спинку стула и отпила хереса, – и при этом она лихорадочно перебирала в памяти все журналы и книги, которые прочла в этом семестре, чтобы сказать сейчас что-нибудь умное и подходящее к случаю. Но она ничего не смогла придумать, потому что у нее в голове вертелась только одна мысль: «какой замечательный человек. Великий человек. И я с ним знакома!» Она слышала тяжелое дыхание профессора у себя за спиной, и ей представлялось, что вот так же, наверное, дышал человек из той книжки про давние времена – тот, который тащил на Голгофу крест. И на этот раз она уже не отстранилась и даже не вздрогнула, когда профессор положил руку ей на плечо и провел рукой вверх, ей по шее.
– Мне кажется, – тихо проговорил он, – что ты – девочка умная и проницательная и ты способна на чувства, на настоящие чувства, – он умолк на мгновение и добавил… шепотом: – И мне кажется, ты понимаешь, как меня тянет к тебе!
Его рука скользнула вокруг ее шеи, по горлу – вниз, к вырезу блузки, за вырез блузки, и Кэнди от неожиданности уронила свою рюмку с хересом.
– О Господи, – пролепетала она, вскакивая со стула, чтобы собрать с пола осколки, потому что рюмка разбилась. Ей было так стыдно и так неловко.
– Ой, простите, пожалуйста, я…
– Ничего страшного, – хрипло проговорил профессор, присев на корточки рядом с ней. – Это всего лишь вещь, материальный объект – химера бытия!
Он уткнулся лицом ей в шею и запустил руку ей под свитер.
– Ты же мне не откажешь, – прошептал он. – Ты меня не оттолкнешь. Я знаю, ты добрая девочка. Вовсе не эгоистка… И то, что ты написала в своем сочинении… я уверен, что это искренне. И ты мне нужна, так нужна… – Он заговорил, как в бреду: – «…особая привилегия, прекрасная и волнующая… отдаться полностью, целиком…», – прижимаясь к ней все теснее. Но Кэнди резко вскочила на ноги, и профессор не удержал равновесия и завалился набок, прямо на пролитый херес. Он попытался смягчить падение одной рукой, а другой – утянуть за собой Кэнди, но не преуспел ни в том, ни в другом; так что теперь он лежал прямо в луже хереса громоздкой неповоротливой тушей, тихонько стонал и барахтался в безуспешных попытках подняться – может, он сильно ударился, а может быть, просто ему было трудно подняться с пола из-за его тучной комплекции.
Кэнди жутко перепугалась. Она застыла на месте, прикрыв рот ладошкой.
– Ой, профессор Мефисто, я…
– Утешь того, кто так нуждается в утешении, моя девочка, – умолял он, лежа по полу и протягивая к ней руки – на тот случай, если она вдруг упадет к нему в объятия. – Ты же сама написала… «прекрасная и волнующая привилегия»…
Но бедная девочка была жутко напугана и по-прежнему очень расстроена из-за того, что разбила рюмку.
– Ой, я не знаю… – пролепетала она, чуть не плача. – Я… мне так страшно… я только хотела…
Она умолкла на полуслове, потому что дверь в кабинет распахнулась и вошел тот самый мальчик с угрюмым лицом, который с таким раздражением, чуть ли не со злобой передал ей приглашение профессора. Он взглянул на профессора на полу, потом – на Кэнди, и его глаза вспыхнули бешенством, а лицо стало белым как мел.
– Прошу прощения! – проговорил он с холодным высокомерием и развернулся, чтобы уйти.
– Подожди, Холи! – воскликнул профессор, с трудом поднимаясь на ноги. – Подожди… это всего лишь… – Он неуклюже оправил пиджак. Было видно, что он смущен. Мальчик застыл в дверях, выжидающе глядя на профессора.
– Пожалуй, мне лучше уйти, – сказал он, так и не дождавшись никаких объяснений.
– Нет, Холи, нет, – профессор Мефисто взял себя в руки и шагнул к мальчику. – Пойдем во внутренний кабинет, – твердо проговорил он.
Мальчик мрачно взглянул на него. Он был уже не такой бледный.
– Пойдем, – повторил профессор уже мягче и положил руку мальчику на плечо. – Пойдем.
Перед тем как закрыть за собой дверь во внутренний кабинет, он обернулся к Кэнди:
– Прошу прощения. Мы буквально на пару минут.
– Да, конечно, – пробормотала смущенная девочка и снова уселась на стул. Из-за двери во внутренний кабинет доносился приглушенный гул голосов, потом там как будто хлопнула дверь. Наверное, мальчик ушел. Кэнди подождала еще пару минут, но профессор не вышел.
– Какая же я эгоистка! – корила она себя. Дура и эгоистка! Такой замечательный человек – великий человек – говорит, что она ему нужна! А она беспокоится только за свою драгоценную материальную оболочку! Ей было стыдно, ужасно стыдно. – Я ему так нужна, так нужна! И я его оттолкнула! Я оттолкнула его! Да как я посмела?!
Она прислушалась и услышала… да, это было приглушенное рыдание. У нее защемило сердце.
– О, профессор… – Она не могла это слушать. Это было невыносимо. Он там один, и он плачет, потому что он так к ней стремился, а она оттолкнула его… – О, Меф, Меф… – Она решительно встала со стула и направилась к двери. Она пойдет к нему и отдастся ему – полностью, целиком. Кэнди вспомнила, как сегодня утром она вышла из душа и посмотрела на себя, голую, в зеркало. Да, она очень красивая девочка. И она подарит ему всю себя, всю свою красоту – целиком, без остатка. Уже взявшись за дверную ручку, она пожалела, что не надела сегодня свой самый лучший комплект белья, хотя ладно: тот, который на ней, тоже очень хороший – свежий и симпатичный. За дверью снова раздался надрывный стон.
– Я иду к тебе, Меф, – прошептала она и тихонько открыла дверь.
Но молодой человек не ушел, и изумленному взору Кэнди предстало странное зрелище. Профессор и мальчик носились по комнате – оба голые, раскрасневшиеся, их одежда разбросана по полу как попало – и колотили друг друга мокрыми полотенцами, постанывая и рыдая.
Они не заметили Кэнди, а если даже заметили, то им сейчас было не до нее – они были полностью поглощены друг другом и своим странным занятием. Кэнди быстро закрыла дверь, пулей вылетела из кабинета профессора и побежала, вся в слезах, по пустынному коридору. Какая же она эгоистка, какая ужасная эгоистка… она оттолкнула профессора Мефисто, и он так огорчился, что… Кэнди даже не знала, что.
– О, как я могла?! Как я могла?! – повторяла она сквозь слезы. – Как я могла?!
Кэнди все-таки удалось успокоиться, так что домой она вернулась уже не в таких расстроенных чувствах; и еще ей не терпелось рассказать папе про «пятерку с плюсом» за сочинение.
Мистер Кристиан сидел в гостиной и читал газету.
– Привет, – сказал он и взглянул на часы. – Как прошел день?
При всей своей жуткой занудности, папа все-таки разнообразил свои приветствия и встречал Кэнди из школы то вопросом «Научилась сегодня чему-то полезному?», то вопросом «Как прошел день?», чередуя их по дням: день так, день так – причем никогда не сбивался и не повторял один и тот же вопрос два дня подряд.
– Хорошо, – Кэнди подошла к папе и чмокнула его в лоб. Принимая сие изъявление дочерней любви, папа лишь хмыкнул. – И еще у меня «пять с плюсом» за сочинение по философии. На курсе профессора Мефисто! А он если и ставит «пятерку с плюсом», то только одну на весь класс! Правда, здорово?
Вопросы мистера Кристиана были, конечно, чисто риторическими, но он все-таки интересовался успехами дочери, и если она о чем-то ему рассказывала, то он обязательно слушал – хотя бы вполуха.
– Да что ты? – от газеты он не оторвался, но при этом слегка нахмурился, как бы давая понять, что он просто бегло просматривает статьи, а так, конечно же, слушает дочь. – А тема какая была?
– «Любовь в современном мире».
Мистер Кристиан встряхнул газету и прочистил горло.
– Очень практично звучит, – сказал он и попытался изобразить смешок, чтобы обозначить свое отношение к философии как к предмету весьма несерьезному, но для подобного проявления чувств он был слишком сварливым и раздражительным человеком, так что он снова встряхнул газету, еще раз откашлялся и нахмурился, только теперь уже по-настоящему.
Кэнди сделала вид, что она ничего не заметила; она твердо решила насладиться своим успехом, как говорится, по полной программе, так что она не даст папе испортить ей настроение.
– И еще, – сказала она, усаживаясь рядом с папой, – профессор Мефисто пригласил меня к себе в кабинет! Чтобы «выпить по рюмочке» и побеседовать.
Имя профессора Мефисто и раньше упоминалось в рассказах дочери, и мистер Кристиан ненавидел его всей душой – со всей необузданной и безыскусной отцовской ревностью. Он взял свою трубку и принялся яростно выбивать из нее табак в ближайшую пепельницу.
– И чего он хотел? – спросил он с неприкрытым презрением.
– Ну, папа! Ну, ты вообще! Это большая честь, когда профессор Мефисто приглашает к себе, чтобы выпить по рюмочке. Я же тебе столько раз говорила!
– Выпить по рюмочке – чего? – спросил мистер Кристиан, изображая воистину ангельское терпение.
– Хереса, конечно! Я же сто раз тебе говорила!
– Херес – это вино? – папа насупился еще больше.
– Нет, молочный коктейль с бананом. Я на тебя поражаюсь, папа! Конечно же, херес – это вино! Между обедом и ужином он всегда выпивает рюмочку хереса с кусочком сыра – да, кое-кто предпочитает чай, но есть люди, которые убеждены, в этом недостает чего-то такого, я даже не знаю… А рюмка хорошего хереса – это изысканно и благородно, в то время как чай – это как-то совсем уже по-мещански, ты согла… ладно, в общем, так принято в свете, в самых высших кругах!
– То есть, он поит вином учениц? – этот вопрос явно никак не давал мистеру Кристиану покоя.
– Ну, папа!
Кэнди встала и подошла к окну. Она и так уже сомневалась насчет своей встречи с профессором Мефисто – что-то в ней было такое… двусмысленное, – а теперь начала сомневаться и в том, что мир в целом устроен правильно и справедливо.
Мистер Кристиан сердито пыхнул трубкой.
– Мне просто хотелось бы знать…
– Я не желаю это обсуждать, – Кэнди недовольно поджала губы.
Она так толком и не поняла, что творится сейчас в голове у папы. Вернее, она поняла, но не знала, как это выразить. Вот он сидит мрачный – мрачнее тучи. Он очень сердится на нее, это ясно, потому что он чувствует, что она ускользает из-под его родительской власти, и ему это не нравится, он будет спорить с ней до хрипоты, обижаться и злиться, но он ничего ей не сделает. Интересно, он сам понимает, что играет в заведомо проигрышную игру? Мало того: ей казалось, что ему это нравится – причем, не просто проигрывать, а безнадежно проигрывать. Но как бы там ни было, он тут же затронул другую «больную» тему.
– Тогда, может быть, мы обсудим вот что, – сказал он и поджал губы. – Миссис Харрис сказала, что ты опять разговаривала с Эммануэлем. Вчера.
Эммануэль – это мальчик-мексиканец, который приходит к ним стричь газон. Мистер Кристиан строго-настрого запретил Кэнди с ним разговаривать, когда заметил, что у нее вроде бы есть такое намерение. Мистер Кристиан сказал, что лично он, будучи человеком широких взглядов, ничего против этого не имеет, а вот соседям это может «показаться странным». И вот теперь папа как-то связал Эммануэля с профессором Мефисто.
Для Кэнди это явилось последней каплей.
– И это я обсуждать не желаю! – проговорила она, чуть не плача. – Мне так за тебя стыдно, папа. До смерти стыдно. Если бы профессор Мефисто слышал, что ты сейчас сказал, он бы никогда в жизни не пригласил меня к себе в кабинет! Никогда в жизни!
Голова у мистера Кристиана буквально раскалывалась от боли. Ему казалось, еще немного – и он потеряет сознание, но он все-таки взял себя в руки и произнес ровным, нарочито спокойным голосом:
– Мне самому это очень не нравится, но, наверное, придется давать тебе меньше карманных денег…
– Карманных денег!
Кэнди даже топнула ножкой от злости.
– Господи, папа! Я на тебя поражаюсь! Ты, вообще, можешь подумать о чем-то еще, кроме материальных благ?!
Раздраженно тряхнув головой, она развернулась, решительно вышла из комнаты и поднялась вверх по лестнице к себе в спальню.
Мистер Кристиан остался сидеть в гостиной. Он снова уткнулся в газету, пыхнул трубкой и медленно покачал головой. Теперь его губы и костяшки пальцев стали белее снега.
В ту ночь Кэнди долго не могла заснуть. Она все ворочалась на кровати и пыталась решить, что ей делать: отдаться садовнику-мексиканцу или сбежать из дома в Нью-Йорк.
