Текст книги "Кэнди"

Автор книги: Терри Сазерн

Соавторы: Мэйсон Хоффенберг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Глава 3

На следующий день – это была суббота, так что уроков у Кэнди не было, – она проснулась только около десяти. Когда она спустилась вниз, мистер Кристиан уже ушел на работу. В субботу утром он всегда уезжал к себе в офис, «чтобы разгрести дела, накопившиеся за неделю».

Кэнди любила завтракать в одиночестве. Когда папы не было рядом, она могла спокойно пить кофе и не выслушивать его саркастические замечания, что «какао полезнее для растущего организма». В то утро она выпила целых две чашки. Она специально села поближе к окну, чтобы смотреть во двор – потому что сегодня Эммануэль придет стричь газоны. Он всегда приходил по субботам. А вчера вечером Кэнди приняла решение.

После завтрака (только кофе и тост – Кэнди решила, что она слишком возбуждена, и поэтому ей не хочется есть) она поднялась к себе, приняла ванну, надела свое самое лучшее летнее платье и надушилась любимыми духами, «Табу». Потом она снова спустилась вниз и вышла на задний двор.

Эммануэль уже пришел. Он стоял на коленях перед клумбой с цветами и разрыхлял землю садовым совком. Какой же он бледненький и худой, в этой своей бедной одежде! – подумала Кэнди. И как я ему нужна!

– Привет, – радостно проговорила она. Эммануэль удивленно взглянул на нее.

– Прывет, – сказал он. Он не очень хорошо говорил по-английски.

– Не самое увлекательное занятие, – сказала Кэнди, имея в виду его работу на клумбе.

– Чё?

Он нахмурился. Он подумал, что в жизни еще не встречал такой глупой девчонки – если судить по началу их разговора.

– Может быть, зайдешь в дом – выпьешь чего-нибудь? – предложила Кэнди и рассмеялась, показав белые ровные зубки и кончик влажного розового язычка.

– Мистеру Кристи енто не понравицца, – сказал садовник, когда до него наконец дошло, что она имеет в виду.

– Ой, да фиг с ним, с папой, – сказала Кэнди. – Могу же я иногда пригласить к себе в гости друзей, не спрашивая разрешения у папочки. – Хотя, конечно, она понимала, что Эммануэль прав. Так что в конце концов они договорились – после многих повторов и чуть ли не на языке жестов, – что встретятся в гараже. Садовник пойдет туда первым, а Кэнди подойдет чуть попозже и принесет выпить.

Когда Кэнди пришла в гараж, Эммануэль снова стоял на коленях – только на этот раз он подтачивал лезвия газонокосилки.

– Какой ты трудолюбивый! – воскликнула Кэнди, одарив его лучезарной улыбкой. – В такой замечательный день можно заняться и чем-нибудь поинтереснее!

– Чё?

Она протянула ему бокал. Подошла совсем близко, почти вплотную – чтобы он непременно почувствовал и тепло ее тела, и аромат «Табу».

– Это херес, – сказала она и указала на деревянный ящик, мол, давай сядем. – Надеюсь, тебе понравится.

– Чё?

Они сели на ящик, и Эммануэль осторожно пригубил вино. Только теперь до него начало доходить, для чего его сюда позвали.

– Хорошее! – сказал он, улыбнувшись в бокал.

– Да, – подхватила Кэнди. – Рюмка хорошего хереса – это изысканно и благородною. В отличии, скажем, от чая. Чай – это как-то совсем уже по-мещански, ты согласен?

– Чё?

– Ладно, – Кэнди решила поторопить события, потому что, на самом деле, она была возбуждена и взволнована до предела, хотя и старалась этого не показать, – расскажи о себе: чем ты живешь, что тебе интересно, какие у тебя планы на будущее? Мне все интересно – рассказывай. – Чё?

– Господи, Эммануэль, – Кэнди тихонько вздохнула, и взгляд у нее стал печальным и грустным. – Я понимаю, как тебе трудно, в чужой стране… одному…

Она прикоснулась к его руке, закрыла глаза и потянулась к нему, как бы желая утешить, показать, что она все понимает – и почувствовала, как ее грудь легонько прижалась к его предплечью. Это вышло случайно, но очень к месту. Кэнди была уверена, что сейчас будет жаркий, неистовый поцелуй, но ничего подобного не произошло. Она удивленно открыла глаза и увидела, что садовник смотрит на нее как-то странно – недоверчиво и подозрительно. Ей стало неловко за свой порыв, и она попыталась скрыть смущение, проговорив:

– Эммануэль, посмотри на меня. Послушай меня, – она взяла его за руку и продолжила очень серьезным, предельно серьезным тоном: – Я знаю, ты думаешь, будто папа… мистер Кристиан… тебя не любит. Но я хочу, чтобы ты понял, что мы очень разные, и не все такие, как он… я имею в виду, не все люди такие, как он. Понимаешь? В мире нет ничего прекраснее человеческого лица. – Теперь она говорила не просто серьезно, а даже строго, почти сурово, и садовник смотрел на нее с удивлением.

– Я знаю, ты все понимаешь, – продолжила Кэнди чуть мягче. – И ты понимаешь, что я не такая, как он – и ты очень мне нравишься. – Она опять потянулась к нему, закрыв глаза, и сама поцеловала его, прямо в губы, по-настоящему, опрокинув в процессе их бокалы с хересом. Она уже приготовилась сказать ему, чтобы он не беспокоился из-за каких-то бокалов, ведь это всего лишь вещь, материальный объект, не имеющий никакого значения, но в этом не было необходимости – потому что садовник не стал беспокоиться из-за каких-то бокалов. Он удивленно вздохнул, но быстро справился с изумлением и ответил на ее поцелуй – еще как ответил! При этом его рука скользнула за вырез платья и легла на грудь Кэнди, а другая рука угнездилась у нее между ног.

– Ты мой хороший, – прошептала Кэнди, – я тебе так нужна, так нужна!

Но все происходило гораздо быстрее, чем она себе представляла, и когда он рванул ее белые трусики, пытаясь сорвать их в порыве безудержной страсти, ей стало страшно, по-настоящему страшно.

– Нет, дорогой, не сейчас, не здесь. Не надо, пожалуйста, – она вырвалась из его исступленных объятий и бросилась к двери из гаража, но он догнал ее на пороге и попытался возобновить свой натиск. Она выбежала во двор, и Эммануэль рванулся следом – с намерениями вполне очевидными.

Ей все-таки удалось его успокоить, уже у рододендронов.

– Сегодня ночью, – шепотом пообещала она. – Приходи ко мне ровно в полночь. – Она показала ему окно своей спальни, которое было как раз над ними. – Да, милый, я вижу, как я тебе нужна, – сказала она, прижимаясь к нему бедром. – Но пусть все будет красиво у нас с тобой. Пусть все будет как надо. Приходи ко мне в полночь, – повторила она и поспешила вернуться в дом. И, кстати, правильно сделала, потому что новенький «Плимут» мистера Кристиана уже заворачивал на подъездную дорожку.

За ужином мистер Кристиан спросил с хмурой серьезностью, разворачивая салфетку:

– Хорошо прошел день?

– Так себе, – отозвалась Кэнди, сосредоточенно ковыряя вилкой творог и персиковый салат у себя на тарелке и стараясь не смотреть папе в глаза.

– Гм, – нахмурился он, – ничего не случилось, надеюсь?

– Нет, нет, – быстро проговорила Кэнди с напускной беспечностью.

– Гм, – мистер Кристиан кашлянул, прочищая горло. – Тетя Ида приглашала нас завтра к себе, на воскресный обед.

Кэнди продолжала есть.

– Даже не знаю, идти или нет, – сказал папа, старательно сдерживая раздражение. – То есть, какой смысл идти в гости, если все время сидеть и дуться.

Кэнди сердито взглянула на папу, а тот снова откашлялся и продолжил, довольный, что ему удалось ее разозлить:

– Я хочу сказать, что если ты не в настроении, то зачем портить настроение другим – тете Иде и всем остальным? Вовсе незачем, правда? Какой в этом смысл? Никакого!

– Насколько я понимаю, – резко проговорила Кэнди, – здесь вообще ни в чем нет никакого смысла!

Она обиженно бросила вилку, выскочила из-за стола и убежала к себе.

Мистер Кристиан тяжко вздохнул и вернулся к своему персиковому салату. Вилка у него в руке заметно дрожала, но ему все-таки удалось – хотя и не без усилий – не воткнуть ее себе в грудь.

Глава 4

За полчаса до полуночи Кэнди еще раз приняла ванну – с пеной и ароматической солью с запахом хвои – и надела черную ночную рубашку, которую купила специально для этого случая. Она опять надушилась любимыми «Табу» и ровно за пять минут до полуночи легла в постель. Рядом с кроватью горела розовая лампа-ночник, в динамиках радио тихо мурлыкала музыка.

Спальня мистера Кристиана располагалась в самом конце коридора, так что Кэнди не слишком боялась его потревожить – и сама по себе мысль о том, чтобы отдаться садовнику-мексиканцу прямо под носом у папы, была очень волнующей и возбуждающей. В каком-то смысле в этом-то и заключалась главная цель всего предприятия.

Эммануэль пришел ровно в полночь – поднялся на крышу и влез к ней в окно, как они и договаривались. Кэнди лежала, раскинувшись на кровати, являя собой поистине соблазнительную картину: ее светлые волосы разметались золотистым пламенем по шелковой подушке, подсвеченной бледно розовым светом, черная переливчатая ночная рубашка выразительно облепила тело, подчеркивая все его выпуклости и изгибы – сочные груди и бедра, гибкую тонкую талию и стройные ножки.

Садовник застыл в потрясении, глядя на это призывное великолепие; кажется, он не верил, что все это происходит на самом деле – слишком похоже на сказку или на романтическое кино, – невообразимо красивая девочка протягивает к нему руки и шепчет, прикрыв глаза:

– Милый, я знала, что ты придешь.

Он был одет в те же самые джинсы и майку, что и сегодня утром. Даже не сняв кроссовок, он бесшумно прошел по ковру и заключил Кэнди в объятия.

– Раздевайся быстрее, милый, – выдохнула Кэнди. – И главное, не шуми. – Она приложила палец к губам и широко распахнула глаза, как бы давая понять, как это действительно необходимо – соблюдать полную тишину.

Эммануэль разделся в один момент, и вот он уже лежит рядом, и обнимает ее, дрожа от возбуждения, и одним нетерпеливым рывком задирает ее ночную рубашку до самых плеч.

– О, я тебе так нужна, так нужна! – прошептала она, закрывая глаза, но пока что не чувствуя ничего – кроме уверенности, что она делает все, как нужно. Но когда рука садовника легла ей между ног, а его палец скользнул во влажную ямку, Кэнди слегка напряглась: она заранее приготовилась пострадать ради него, она знала, что будет больно… но чтобы приятно… и она не очень понимала, как это «приятно» укладывается в общую картину происходящего и укладывается ли вообще. Так что она отстранила его жадную руку и удовольствовалась пока тем, что подставила ему для поцелуя свою левую грудь, к которой он тут же неистово присосался.

– О, мой хороший, мой славный, – шептала она, гладя его по волосам; но он продолжал настойчиво тыкаться ей между ног своей горячей и напряженной штукой, и это было обидно – потому что это отвлекало и разрушало все зыбкое волшебство ее жертвы, когда она отдала ему «на растерзание» свою грудь. Она снова закрыла глаза и вспомнила слова профессора Мефисто: «Желания мужчины, они такие мучительные… и пронзительные». – Да, я все понимаю, милый. Твои желания… они такие мучительные и пронзительные. Я так сильно тебе нужна! – она обхватила его за шею обеими руками и прильнула к нему всем телом, а он тем временем разыскал ее крошечный клитор и принялся мять его двумя пальцами. Пальцы были мозолистыми и жесткими. Кэнди тихонько вскрикнула и снова вся напряглась; но на этот раз она все-таки не оттолкнула его руку, ведь это была та цена, которую она должна заплатить за свою красоту, ее великая жертва, ее путь к обретению прекрасной и волнующей привилегии – отдаться полностью, целиком, – так что садовник не встретил бы сопротивления и пронзил бы ее одним мощным толчком, образно выражаясь, насадил бы ее на копье любви… если бы в этот момент в коридоре не раздался звук приглушенных шагов.

– Ой, мамочки, – воскликнула Кэнди чужим, хриплым голосом. – Это папа! – Она оттолкнула Эммануэля обеими руками. – Это nana!

И действительно: дверь с грохотом распахнулась, и на пороге возник мистер Кристиан, похожий на разъяренного гигантского омара в состоянии буйного помешательства. При виде дочурки в объятиях садовника, он пошатнулся, как от удара, весь побагровел, даже, можно сказать, почернел от ярости и привалился плечом к стене, хватая ртом воздух. Не то чтобы мистер Кристиан не верил своим глазам: подобная сцена частенько являлась ему в кошмарах – в омерзительных страшных снах, которые начинались с того, что Кэнди употребляли все, кому не лень, сперва профессор Мефисто, потом какие-то незнакомые мужики, потом негры, потом гориллы, потом бульдоги, потом ослы, кони, мулы, слоны, кенгуру, носороги, и под конец, на закуску – все разом, окружая ее всей толпой, хотя (в самом конце) это она выступала зачинщицей, это она ненасытно насиловала их всех, яростно запихивая их раздутые, бьющие струями спермы органы во все мыслимые отверстия – во влагалище, в анус, в рот, в уши, в нос и т. д. А однажды ему приснилось, что она спрашивает у него, а правда ли, что и в зрачке тоже есть крохотное отверстие, потому что, если такое отверстие есть, сказала она в том сне, тогда она (в самом конце) сможет принять еще одного – даже двух – любовников, например богомолов. Так что теперь, когда самое страшное произошло уже наяву, мистер Кристиан, по идее, должен был быть к этому подготовлен, но на деле все вышло наоборот. Это как сны о смерти: сколько бы раз ты ни видел во сне свою смерть, умирать наяву всегда страшно, и эти сны – вовсе не подготовка к концу, а лишь отражение твоих собственных страхов. Короче говоря, мистер Кристиан увидел, что происходит, его едва не хватил удар.

– Э… эээ… эээ… – сдавленно прохрипел он и как-то странно взмахнул руками, словно царапая воздух. Потом он неловко шагнул к кровати на прямых негнущихся ногах, подхватил стул и занес его над головой.

– Папа! – испуганно закричала Кэнди. Ее крик несколько запоздал, потому что мистер Кристиан уже обрушил стул на Эммануэля, но тому все-таки удалось увернуться и вскочить с кровати. Стул ударился об изголовье и разлетелся буквально в щепки. Но одна ножка все еще оставалась в руках у мистера Кристиана, и в качестве оружия нападения она была даже опасней, чем целый стул. Мистер Кристиан с ревом бросился на садовника. Он наконец-то обрел дар речи:

– Ты… ты… ты… КОММУНИСТ!

Он размахивал ножкой стула, целясь садовнику в голову и задыхаясь от гадливого отвращения, как истеричная женщина, которая пытается прибить палкой змею, но в своей слепой ярости не попал в цель ни разу. Бежать садовнику было некуда, но он вовсе не собирался погибнуть во цвете лет. Поскуливая, как загнанный в угол зверек, Эммануэль рванулся к кровати, вернее, к своей одежде, разбросанной на полу у кровати… потому что где-то там, среди одежды, был и его садовый совок, и он нашел его, схватил, и в отчаянии поднял над головой, и когда мистер Кристиан набросился на него с явным намерением убить на месте, воткнул совок острым краем – с истошным воплем, в котором было больше страха, чем торжества, – в самую середину черной, пронзительной боли, от которой у мистера Кристиана буквально раскалывалась голова.

Глава 5

– Ой, папа, папочка, бедный папочка, – причитала Кэнди на следующий день, сидя у его койки в окружной муниципальной больнице. Травма мистера Кристиана вошла в число наиболее необычных за всю историю обращений в окружную больницу Расина. Мистер Кристиан не умер, однако совок расколол ему череп и задел мозг, произведя импровизированную лоботомшо. Сейчас он полусидел-полулежал на постели, с перебинтованной головой и безмятежным выражением на лице.

– Не волнуйся, котенок, с ним все будет в порядке, – заверил Кэнди ее дядя Джек, который стоял рядом с ней и гладил ее по плечу, утешая. – С ним все будет в порядке.

Кэнди стиснула его руку, как будто это он, а не она, нуждался сейчас в утешении.

– Да, дядя Джек, – тихо проговорила она. – Я знаю.

Папа и дядя Джек были братьями-близнецами. Они были похожи как две капли воды, хотя дядя Джек и выглядел как-то моложе, и, кажется, лучше, чем папа, понимал устремления и чувства ее поколения – во всяком случае, так ей казалось, и она постоянно твердила об этом папе. До того как дядя женился, они с Кэнди были большими друзьями, и до сих пор оставались очень близки, и когда им удавалось увидеться, они проявляли свою привязанность друг к другу посредством невинных ласковых прикосновений и родственных поцелуйчиков в щечку – к вящему раздражению папы, – хотя в последнее время виделись они нечасто, потому что мистеру Кристиану очень не нравилась жена брата, жизнерадостная хохотушка Ливия. Он считал, что она плохо влияет на Кэнди.

– Ну что? Поехали с нами? – предложил дядя Джек. – Выпьем чаю, или, может, чего покрепче – мне бы сейчас точно не помешало чего-нибудь выпить.

Как и профессор Мефисто, дядя Джек был одним из кумиров Кэнди.

– Да, мне бы тоже не помешало, – серьезно сказала она.

Тетя Ливия ждала их в машине, сидя на переднем сидении. Кэнди всегда восхищалась этой красивой и искушенной женщиной, которая знала о жизни все, – и даже немного ее побаивалась. Тетя Ливия относилась к Кэнди то как к трехлетнему ребенку, то как к вполне взрослой и самостоятельной женщине, с которой можно запросто поговорить об адюльтере, гомосексуализме и о многом другом, о чем мистер Кристиан никогда бы не стал разговаривать с дочерью – никогда в жизни.

– Ну, и как он? – спросила она, подмигнув.

– Ему, конечно, неслабо досталось, – серьезно проговорил дядя Джек. – Такой удар по голове… – он придержал заднюю дверцу для Кэнди, потом обошел машину и уселся за руль.

– Удар? – тетя Ливия искренне удивилась. – А я думала, что ему проломили голову. Разве совок – это не…

Дядя Джек откашлялся, прочищая горло (все-таки у них с папой было немало общего, хотя они и такие разные).

– Ну, сейчас ему уже лучше. Он отдыхает.

– Хорошо, – тетя Ливия кивнула с искренним участием, а потом вдруг рассмеялась. – Удар! Ну, ты как скажешь, хоть стой, хоть падай! У тебя, вообще, как с английским языком… – она смеялась так сильно, что под конец даже закашлялась.

– Нет, правда, Лив, – протестующее проговорил дядя Джек, – есть вещи, которые…

– Ладно, забыли, – отмахнулась тетя Ливия, заранее пресекая все возможные возражения. – Живи и учись. – Ее внимание переключилось на беременную женщину с большим животом, которая переходила дорогу. – Господи, вы посмотрите на эту, с пузом… похоже, она разродится еще до того, как нам включат зеленый! Нет, вы когда-нибудь видели что-то подобное?! Я лучше не буду на это смотреть, а то еще, не дай Бог, стошнит. Она обернулась к Кэнди.

– А у тебя, солнышко, как дела? – спросила она, как будто заметила Кэнди только теперь. – Надеюсь, ты не беременная?

– Нет. Говорю по буквам: Н-Е-Т, – ответила Кэнди с достоинством. Во всяком случае, она очень старалась, чтобы ее ответ прозвучал с достоинством. Ей не нравилось, когда на тетю Ливию находили такие вот «приступы непомерного остроумия», как называл это дядя Джек. Она понимала, каково приходится дяде во время этих «припадков», и искренне ему сочувствовала. На самом деле, Кэнди тоже жалела – не меньше, чем папа, – что дядя женился на этой женщине. Хотя, с другой стороны, тетя Ливия могла быть и очень милой – и часто бывала.

– Ты у нас просто красавица, Кэнди, – сказала она, пристально глядя на девочку.

– Спасибо, – Кэнди густо покраснела.

– И что, никто из мальчишек еще не залез к тебе в трусики? – полюбопытствовала тетя Ливия так небрежно и запросто, словно речь шла о погоде.

– Нет, правда, Лив, – дядя Джек аж закашлялся, – ты все-таки думай, что гово…

– Нет, но разве она не красавица? – перебила его тетя Ливия. – Просто не девочка, а конфетка. И я даже не сомневаюсь, что всякий, кто ее видит, сразу же задается таким вопросом. Хотя, ты, наверное, ничего не заметил. Да и вряд ли заметишь. – Тетя Ливия опять рассмеялась. Пытаясь скрыть неловкость, дядя Джек уставился в окно. Кэнди – тоже. – Ну ладно, хорошего понемножку, – решительно заявила тетя Ливия, когда отсмеялась. Похоже, приступ непомерного остроумия благополучно закончился. – Давайте лучше чего-нибудь выпьем.

– Ага, – сразу же оживился дядя Джек. – Мне сейчас точно не помешает чего-нибудь выпить. А ты, Кэн, что скажешь?

– Кэн? – повторила его жена и опять рассмеялась. – Она, конечно же, скажет, и не только насчет чтобы выпить, да, Кэн?

– Ну, Лив, перестань, – сказал дядя Джек. – Я не совсем понимаю, что ты этим хотела сказать, но… ладно, вот уже «Дом у дороги». – Он свернул на широкую подъездную дорожку к маленькому, но роскошному ресторанчику. – Ну что, девочки, выпьем по рюмочке? – оживленно добавил он.

– Ага, – подхватила Лив, – от влажных трусиков – к сухому мартини! Да, Кэн? – Она заговорщески подмигнула Кэнди, которая покраснела до самых корней волос.

– У Лив опять острый приступ непомерного остроумия, – объяснил дядя Джек, помогая Кэнди выйти из машины.

– Это точно! – воскликнула Кэнди.

– У меня острая членонедостаточность. Женский сперматоксикоз. Хочу член, и побольше! – радостно завопила Лив чуть ли не на всю улицу. – Большой, эрегированный и толстый! И побыстрее, пожалуйста!

– Лив, я тебя очень прошу, – твердо проговорил дядя Джек и распахнул перед ними дверь «Дома у дороги».

С виду их троица представлялась благопристойным и милым семейством из обеспеченного среднего класса, какие, собственно, и посещают приличные заведения типа «Дома у дороги». Метрдотель встретил их с лучезарной улыбкой и проводил к столику.

– Может быть, заодно пообедаем? Как вы, девочки? – спросил дядя Джек, добродушно разглядывая меню. Официант стоял тут же, поблизости, дожидаясь заказа.

– Да, я бы съела чего-нибудь погорячее… скажем, большой распаленный член! – хихикнула Лив, пристально изучая меню.

– Лив, я же тебя попросил, – дядя Джек тихонько закрыл меню и положил его на стол. – Кончай уже…

– Так я об этом и говорю! – оживилась Лив. – Девочки хотят кончить! Я права, Кэн?

Кэнди опять покраснела, а дядя Джек тяжко вздохнул и смущенно взглянул на официанта, который, хотя уже и проявлял нетерпение, все-таки выдавил скованную улыбочку.

– Ладно, – сказала Лив, швыряя меню на стол. – Мне только выпить. Мартини сразу, а член потом!

– Ага, – сказал Джек. – Три мартини, пожалуйста. Самых сухих.

Когда официант ушел, дядя Джек оглядел переполненный зал ресторана:

– Симпатичное место. Ты тут раньше бывала, Кэнди? Тебе здесь нравится? По-моему, здесь очень мило.

– Да, – согласилась Кэнди, – здесь так…

– Иногда я едва не кончаю, просто глядя на что-то! – вдруг заявила Лив, совершенно не в тему. – Скажем, на эти вот нож и ложку. Если сейчас я дотронусь до клитора, я здесь все кресло залью!

– Лучше не надо, Лив, – сказал дядя Джек.

– Все равно ничего не получится, – отозвалась тетя Лив. – Я имею в виду, как это осуществить на практике? Хотя… можно что-нибудь уронить на колени, и тогда…

– Я тебя очень прошу, – проговорил дядя Джек с нажимом, – прекращай эти свои разговоры…

– Или можно повесить на клитор маленькую прищепку, и тогда постоянное возбуждение обеспечено! – Лив опять рассмеялась. – Тебе приходила такая идея, Кэн? Не хочешь попробовать?

– Нет. Говорю по буквам: Н-Е-Т. – Кэнди ужасно смущалась и злилась на тетю Ливию, что она заводит подобные разговоры, и ей было искренне жаль дядю Джека, который вынужден все это терпеть. К счастью, неловкое напряжение, воцарившееся за их столиком, было прервано появлением хорошо одетой пожилой пары.

Увидев, как они входят в зал, дядя Джек просиял:

– Это же мистер и миссис Эдвард Кингсли… да, точно! Я думаю, может быть, они с нами выпьют… – Он поднялся из-за стола, привлекая внимание почтенной матроны, и они обменялись радушными приветствиями.

– Джек Кристиан! – воскликнула миссис Кингсли, направляясь к их столику. – Какая приятная встреча! – она уселась на стул, который ей пододвинул Джек. – А-а, и Ливия тоже здесь! Как поживаете, милая?

Мистер и миссис Кингсли были очень приличные люди, если судить по манерам и внешнему виду, и пока мужчины стояли, дожидаясь, пока им принесут еще стульев, мистер Кристиан представил Кэнди чете Кингсли и успел шепнуть на ухо своей жене:

– Я тебя очень прошу, веди себя прилично. Ты же знаешь, что для нас значит эта встреча!

Но его опасения оказались напрасны, во всяком случае, на данный конкретный момент, потому что настроение у Лив опять изменилось, причем достаточно резко и радикально. В общем, мужчины уселись, всем заказали еще по бокалу мартини, и разговор получился вполне приятным. Они затронули самые разные темы и в конце концов заговорили об искусстве вообще и о театре и кино – в частности.

– Как интересно! – воскликнула Лив, когда мистер Кингсли отметил с большим и искренним сожалением, что если по телевизору и показывают «что-то стоящее», то крайне мало. – Да, кстати, – продолжала она, – один мой приятель сейчас работает над проектом, который действительно может пойти – если только найдутся люди, которые согласятся вложить в него деньги. Может быть, вас это заинтересует, мистер Кингсли. Я могу рассказать поподробнее. – Она достала из сумки какие-то сложенные листочки.

– Да, конечно, – сказал мистер Кингсли, прочистив горло. – Я всегда рад вложить деньги… в хорошее дело.

– Да, – Лив развернула свои листочки, – тут у меня краткое описание… я вам сейчас прочитаю. А вдруг, это именно то, что вы ищете. – И она стала читать по бумажке, с очень серьезным лицом, слегка повышая голос в тех местах, которые ей хотелось особенно подчеркнуть, или когда ей казалось, что дядя Джек хочет ее перебить:

– Сериал называется «Они встретились в парке». Это две параллельные истории двух молодых людей, искалеченных войной. Искалеченных, в смысле, духовно. Фильм начинается с общего плана военного госпиталя в Лос-Анджелесе, снятого с высоты птичьего полета. Камера как бы кружит над территорией госпиталя, медленно снижаясь под музыку, склеенную из фрагментов нескольких патриотических произведений – «Морской гимн США», «Батопорты открыты, выходим в море», «Военно-воздушные силы» и т. д., – такая музыкальная мозаика, которая завершается нарастающим крещендо «Поднять якоря» в исполнении хора из 200 одиннадцатилетних мальчиков. Пока мы приближаемся к зданию госпиталя, голос за кадром (может быть, голос сенатора Дирксена) читает посвящение – что-нибудь про самопожертвование, беззаветную верность долгу и т. д., и т. п., всех врачей, медсестер и медбратьев во всех военных госпиталях «по всей нашей великой стране… по всей Америке». Музыка постепенно стихает, и теперь в кадре – больничная палата (одна из бесчисленных сотен и тысяч – необходимо передать именно такое ощущение – но все-таки есть в ней и что-то индивидуальное). Все очень торжественно и серьезно. В палате – всего одна койка. Рядом с койкой стоят два врача. Старший из докторов внимательно изучает карту пациента. Его молодой коллега выжидающе смотрит на него. Видно, что он глубоко уважает своего старшего товарища. Наконец, старший доктор решительно произносит: «Да, доктор, сегодня мы приступаем к шоковой терапии».

У пациента психическая травма, полученная в ходе боевых действий. Он утратил все чувства и ощущения, кроме обоняния. Каждый раз, когда он приходит в себя, он принимается яростно скрести пальцами у себя между пальцами ног, а потом нюхает их, как безумный, пытается засунуть пальцы поглубже в нос и т. д. Приходится давать ему успокоительное, чтобы он себя не поранил. Первоначальное лечение не дает результатов, и вся первая половина первой серии (общая продолжительность каждой серии – примерно час, как в «U.S. Steel Hour») состоит из повторяющихся эпизодов, когда два врача стоят у постели больного и ждут, что будет, когда он придет в себя. Каждый раз, когда это происходит, один из врачей говорит другому с искренним беспокойством: «Доктор, он приходит в себя!» Камера перемещается с лица старшего доктора на лицо молодого, опять на лицо старшего, потом – вниз, на лицо пациента, который приходит в себя, открывает глаза, пару секунд тупо таращится в потолок, а потом резко тянется к пальцам у себя на ногах. Старший из докторов хмурится и говорит: «Доктор, дайте ему успокоительное!» Эти идентичные эпизоды – каждый длиной в две минуты – повторяются пятнадцать раз. Наконец, пациента объявляют здоровым. (Это происходит во время рекламной паузы, так что те, кто не читали сценария, об этом не знают.)

После рекламы мы переносимся в маленький санаторий во французских Альпах. Необходимо позаботиться о декорациях – зрителю с первого взгляда должно быть ясно, что это очень хороший и дорогой санаторий. Палата – большая и светлая, обстановка – изысканная и стильная. Большое окно во всю стену. Из окна открывается вид на горы. Белый, подсвеченный розовым снег, небо цвета голубоватого дыма.

На кровати лежит пациентка, молодая девушка в темно-желтом переливчатом пеньюаре. Входит пожилой доктор.

ДОКТОР ГЕРШОЛЬТ: (жизнерадостно) Ну, Бемби! Как у нас самочувствие?

БЕМБИ: (нахмурившись) Что?

ДОКТОР ГЕРШОЛЬТ: (смутившись) Я хотел сказать… э… ну, ты понимаешь… как ты себя чувствуешь…

БЕМБИ: (перебивая) Доктор, мне сегодня приснился сон… такой странный сон. (Озадаченно хмурится.) То есть, ведь наши сны что-то значат… правда?

ДОКТОР ГЕРШОЛЬТ: (очень серьезно) Да, дитя мое, часто бывает, что сны что-то значат. (Умолкает на миг и продолжает с искренним интересом.) И что же тебе приснилось?

БЕМБИ: (вздыхает)

Ну, мне приснилось, что я в большом доме… он был чем-то похож на наш дом… то есть, дома, в Глендейле. И там был мой отец… мы с ним были одни… вдвоем… и я… я у него сосала. (Озадаченно хмурится.) Вот такой странный сон. И что же он значит, доктор? Тут мы снова уходим на рекламу и не слышим ответа доктора. Следующий эпизод – переполненный лифт в офисном здании на Коламбус-Серкл в Нью-Йорке. Камера «следит» за тем, как спускается лифт. Смена плана: большой вестибюль, открываются дверцы лифта (другого лифта), выходят люди. Среди них – Бемби. Она выходит из здания и идет через Центральный парк. Рядом с озером на нее налетает какой-то здоровый парень. Валит на землю, держит, чтобы не вырвалась, сдирает с нее туфли и принимается исступленно обнюхивать ее ноги, пытаясь засунуть ее пальцы поглубже себе в нос и т. д. Проходящий мимо полицейский (его играет Эдмунд Лоуи) видит «влюбленную парочку» за непотребным занятием и бросается к ним. Он оттаскивает пациента от девушки, бьет его по голове дубинкой, загоняет в озеро (сцена подводной драки и т. д.). Когда полицейский возвращается к девушке, она в бешенстве. Катается по земле, извивается, корчится и кричит с пеной у рта: «Дайте мне этого здоровенного мужика! Дайте мне хуя! Хочу! Хочу хуя! Где он? Где он?!» Она вне себя от ярости. Полицейский бьет ее дубинкой – как будто он бьет змею. «Твоя палка! – кричит Бемби, не обращая внимания на удары. – Я ХОЧУ ТВОЮ ПАЛКУ!»

Затемнение. Следующий эпизод – палата в Бельвю, месяц спустя. Бемби сидит в инвалидной коляске. У нее парализованы ноги. После того случая в парке она не может ходить. Ее врач (его играет Хантц Холл) считает, что у нее это психосоматическое. В одной из реплик, обращенных к его ассистенту (его играет Джордж Арлисс) он говорит: «Девушка, что вполне очевидно, утратила волю к ходьбе». Арлисс отвечает: «Я что-то не понимаю вас, док», – после чего они начинают вовсю острить и каламбурить на тему «ходить, хотеть и т. д.» Этот обмен шуточками продолжается минут пять. Холл и Арлисс впервые работают вместе, и можно было бы растянуть эту сцену, чтобы она пошла лейтмотивом ко всей ситуации, или, наоборот, разбить ее на коротенькие фрагменты и использовать в качестве «наполнителя» в эпизодах, в которых присутствует профанация – тут еще надо подумать, как лучше.