Текст книги "Я Пилигрим"

Автор книги: Терри Хейз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Глава 26

Я бывал во многих священных местах, но не встречал ни одного столь странного, как эпицентр взрыва одиннадцатого сентября. Это была строительная площадка площадью шестнадцать акров.

За время, прошедшее между атакой на башни-близнецы и убийством Элинор, весь этот участок был превращен в сплошной котлован: почти два миллиона тонн каменных обломков было извлечено, чтобы начать реконструкцию.

Предполагалось, что рано или поздно на месте этой глубокой раны поднимутся новые башни с запечатленными на памятных досках именами погибших, но гораздо скорее, чем ожидалось, люди стали забывать о трагедии, которая здесь случилась, и, спеша по своим делам, равнодушно проходят мимо.

Но в то тихое воскресенье это огромное зияющее пространство являло собой одно из самых волнующих зрелищ, которые мне доводилось видеть. Опустошенность, царящая здесь, более красноречиво свидетельствовала о масштабе утрат, чем какой-нибудь величественный мемориал. Разглядывая эпицентр взрыва со смотровой площадки, я осознал, что трагедия одиннадцатого сентября настолько глубоко впечаталась в наше сознание, что это место превратилось в некое чистое полотно, своего рода экран для проецирования наших худших воспоминаний.

С болью в сердце я вновь увидел сверкающее синее небо и горящие здания, наблюдал, как машут руками люди из разбитых окон, взывая о помощи, которая так и не придет. Я слышал грохот рушащихся зданий, видел изуродованные улицы в клубах пыли, спасателей, пишущих на руке свои имена – на случай, если их вытащат из-под обломков мертвыми. Я жил среди всего этого, ощущал запах происходящего, пытался сказать какие-то тихие слова тем двадцати семи сотням душ, которые остались здесь, на этом месте. Две тысячи семьсот человек, из которых более тысячи так и не удалось найти.

Удивительно, что вообще какие-то трупы сумели извлечь. При восьмистах шестнадцати градусах Цельсия человеческая кость превращается в пепел за три часа. Во время пожаров во Всемирном торговом центре температура достигала почти тысячи ста градусов, а огонь удалось полностью ликвидировать лишь через сто дней.

В Коране сказано: отнять одну-единственную жизнь – значит уничтожить целую вселенную. Передо мною было все, что осталось от двадцати семи сотен вселенных, разбитых вдребезги за несколько мгновений, – их семей, детей, друзей.

Взошло солнце, принеся с собой свет, но мало тепла. Покинув смотровую площадку, я отправился в обратный путь пешком. Не знаю, что я искал, быть может вдохновение, но у меня не было сомнений, что убийца начала свое путешествие в «Истсайд инн» где-то поблизости.

Другой дороги, ведущей к гостинице, не было: после того как первый самолет врезался в башню, администрация Нью-Йоркского порта закрыла все мосты и туннели Манхэттена; автобусы и метро прекратили работать, дороги к острову оказались забиты пробками. Еще через час и сорок минут мэр объявил эвакуацию населения со всей территории южнее Кэнэл-стрит. Чтобы попасть в гостиницу, убийца к тому времени уже должна была находиться внутри запретной зоны.

По пути я ломал голову, что она делала в этой части города во вторник около девяти часов утра. Работала здесь или была туристкой, направлявшейся на смотровую площадку Южной башни, была водителем автофургона для развозки товаров или спешила на назначенную заранее встречу, скажем к адвокату? Почему, ну почему она здесь оказалась? Я не уставал задавать себе этот вопрос: получив ответ на него, я наполовину приблизился бы к своей цели.

Направляясь сюда, я толком не представлял, что ищу, и уж был совершенно не подготовлен к тому, что ненароком обнаружил. Но не будем забегать вперед.

Погруженный в раздумья о передвижениях убийцы в тот день, я не сразу заметил импровизированные мемориалы в память жертв одиннадцатого сентября, появившиеся по обеим сторонам дороги. Для тысяч людей, которые так и не смогли похоронить своих близких, эпицентр взрыва стал чем-то вроде кладбища. В первые недели после атаки террористов они приходили и молча стояли здесь – думали, вспоминали, пытались осознать произошедшее. Спустя месяцы они посещали эпицентр взрыва в дни рождения погибших, в День благодарения, на Рождество и другие праздники. Естественно, друзья и родственники оставляли здесь цветы, открытки и сувениры. Эти места поклонения теперь во множестве возникли вдоль заборов и дорог.

Почти рядом я увидел несколько мягких игрушек, которые принесли сюда трое маленьких ребятишек в память о своем погибшем отце. На проволоку была наколота их фотография. Я остановился, чтобы разглядеть ее получше: самому старшему было лет семь. На фото они запускали воздушные шарики, чтобы, как было сказано в написанной от руки записке, «любимый папочка мог поймать их на небесах».

Пройдя еще немного, я обнаружил своеобразные мемориалы, созданные родителями в память о своих детях. Прочитал стихи, написанные мужчинами, чьи сердца были разбиты, взглянул на фотоколлажи, составленные женщинами, едва сдерживавшими свою скорбь.

Странное дело, но среди всего этого горя я не испытывал чувства подавленности: мне чудился какой-то свет – триумф человеческого духа. Я представлял себе, как люди из этих разрушенных катастрофой семей дают обещание выстоять, несмотря ни на что, читал о мужчинах и женщинах, которые рисковали своей жизнью, чтобы спасти незнакомцев, видел множество фотографий пожарных, которые нашли здесь свою смерть.

Я остановился посреди этих самодельных мемориалов и склонил голову. Молиться я не стал, поскольку не религиозен и не являюсь, как говорят, воцерковленным человеком; нельзя даже сказать, что я был сильно взволнован таким количеством смертей. Я побывал в Аушвице и Натцвайлер-Штрутхофе, видел урны с прахом жертв битвы при Вердене и давно уже не испытывал потрясения от смерти в промышленных масштабах. Но меня подавляли такие многочисленные проявления обжигающего душу мужества – возможно, потому, что в своей собственной стойкости я сильно сомневался.

Боль и страдание запечатлелись в моем сознании очень рано, когда я совсем маленьким ребенком находился в квартире, где убили мою мать. Поймите меня правильно: я не так уж сильно боюсь смерти, единственное, чего я хочу, – чтобы она была быстрой и чистой. Меня всегда страшило, что я буду мучиться, как мама, не смогу избавить себя от боли, – именно в этом и состоял тайный ужас, поджидавший меня там, где гаснет дневной свет.

Храбрость этих простых людей, чья память была увековечена здесь, еще раз напомнила мне о недостатке собственного мужества. И с такими невеселыми мыслями я направился домой. Но именно в этот миг увидел белую дощечку, висящую на проволоке, едва заметную на повороте тропинки. Я бы и не заметил ее, если бы луч восходящего солнца случайно не вспыхнул на поверхности этой дощечки. Под ней лежало больше всего цветов, и это тоже привлекло мое внимание.

Аккуратным круглым почерком здесь были выведены имена восьми мужчин и женщин, рядом с каждым имелась фотография. Сопроводительная надпись свидетельствовала, что все эти люди были спасены из рухнувшей Северной башни одним человеком, нью-йоркским копом. Эта дань благодарности и любви была принесена восхищенной его мужеством девочкой-подростком, чья мать оказалась в числе выживших. Девочка перечисляла людей, спасенных этим полицейским: юрист в деловом костюме по моде восьмидесятых годов; биржевой маклер, торгующий облигациями, по виду типичный игрок; инвалид в кресле-каталке…

Когда я дочитал до этого места, мои глаза невольно метнулись к дощечке, и я увидел копа, сумевшего вытащить их всех наружу. Я легко узнал его: это был Бен Брэдли, фото которого я меньше всего ожидал здесь найти.

Когда Бен рассказывал мне в Париже, что попал в ловушку в Северной башне Всемирного торгового центра, я предполагал, что у него было какое-то дело внутри здания, но оказался не прав. Девочка-подросток рассказала мне подлинную историю. По ее версии, Бен находился на Фултон-стрит, когда самолет врезался в башню и ее огромный кусок взлетел в небеса, распустившись там диковинным цветком, оставив на здании зияющую брешь.

Обломки дождем сыпались на землю, люди бежали прочь от башни, а Брэдли приколол к воротнику рубахи значок полицейского, отбросил в сторону пиджак и ринулся к зданию. Как и всех жителей Нью-Йорка, судьба в этот необычайно трагический момент проверяла его на прочность, и он с честью выдержал испытание.

Пять раз Бен вбегал в здание и выбирался наружу, снова и снова взбираясь по аварийной лестнице навстречу потоку устремившихся вниз людей, высматривая, кому помочь, кого надо спасать. Первые из двух сотен выпрыгнувших из окон с криками пролетели вдоль фасада. Бен, стоя на площадке тридцатого этажа, прикрыл рот рубашкой, чтобы хоть как-то дышать. Значок полицейского, единственное, что удостоверяло его личность, он потерял.

Ожидая для себя самого худшего, Брэдли вошел в какой-то опустевший офис и, обнаружив там фломастер, написал на руке свое имя и номер телефона Марси. Выглянув в окно, он просто глазам не поверил: на расстоянии ста двадцати футов от них рушилась Южная башня. До этого он даже не знал, что она тоже подверглась атаке.

Бен ринулся к аварийной лестнице «А» и здесь услышал от кого-то, что выше ждет помощи инвалид в кресле-каталке. Из рассказа девочки я узнал, что Брэдли и был тем мужчиной средних лет, который призвал на помощь добровольцев и, найдя троих, поднялся с ними по лестнице. Обнаружив беспомощного человека, они подхватили его эвакуационное кресло и тащили вниз все шестьдесят семь этажей.

Девочка написала в своем отчете, что вся их команда сумела как-то выбраться между первым и вторым этажами наружу вместе со спасенным ими инвалидом. Охваченные ужасом при мысли, что башня вот-вот обрушится окончательно, они тут же кинулись врассыпную. Лишь один из спасателей, крупный молодой мужчина, страховой агент, сообразил, что они бросили свою ношу, и нашел в себе силы взяться за свой край эвакуационного кресла и взвалить инвалида на плечи. Он крикнул Брэдли, чтобы тот удирал поскорее вместе с двумя другими – охранником и валютным дилером.

Двумя минутами позже мир рухнул в тартарары: вся Северная башня обвалилась до самого основания. Жизнь и смерть в эти минуты зависели от случая: страховой агент и инвалид укрылись от падающих обломков в дверном проеме, который, казалось бы, не давал никакой защиты, и остались невредимы. Охранника в десяти футах от них со всей силы шарахнуло большим куском каменной кладки – он умер мгновенно. Брэдли и валютный дилер спрятались под пожарную машину, заваленную обломками бетона. Пойманный в эту ловушку, где еще оставалось немного воздуха, Бен лежал, тесно прижатый к своему товарищу по несчастью, тридцатидвухлетнему миллионеру. Тот, умирая, успел передать Брэдли прощальное послание своей семье.

Через пять часов пожарные со специально обученной для поиска людей собакой вытащили Брэдли из-под завала и, увидев надпись на его руке, позвонили Марси.

Я долго стоял в тишине. Это было одно из самых удивительных проявлений человеческого мужества, о котором я узнал. Я подумал, что завтра непременно предложу Брэдли единственную награду, которую могу ему дать, – пообещаю сочинить для себя еще одну легенду и выступить на его чертовом семинаре.

Идя домой, я размышлял над тем, что скажу собранию лучших в мире расследователей. Назовусь Питером Кэмпбеллом, бывшим врачом, а ныне управляющим хедж-фондом. Расскажу, что якобы впервые встретил Джуда Гарретта в пору своей медицинской деятельности, когда он консультировал меня при расследовании убийства. Мы стали друзьями, и он всегда обсуждал со мной текущие дела, применяемые им новые методы техники следствия. Призна`юсь, что именно я обнаружил рукопись книги после смерти Гарретта и подготовил ее к публикации. Заставлю их поверить, как и предлагал мне Брэдли, что я своего рода доктор Ватсон при Шерлоке Холмсе.

Эта легенда вполне сойдет, хотя, конечно, ее нельзя назвать идеальной. Но я чувствовал себя достаточно уверенно в этом обличье: мне известно, где Кэмпбелл родился и учился, да и многие другие подробности, которые придется изобрести по ходу дела, выдержат почти любую проверку. Я также рассчитывал, что Бэттлбо хорошо поработал.

Нет сомнения, что создать убедительную легенду для Питера Кэмпбелла вполне в моих силах, но что конкретно я расскажу участникам семинара? Я размышлял, сумею ли заинтересовать столь искушенных специалистов перипетиями нераскрытого дела, увлечь их подробностями идеального преступления, другими словами, смогу ли я вынести на всеобщее обсуждение убийство в «Истсайд инн»?

Конечно, здесь есть все необходимые элементы для детального разбора конкретного случая: женщина, каждый день меняющая свою внешность; гостиничный номер, вымытый промышленным антисептиком; труп без лица и с удаленными зубами. Важно также и то обстоятельство, что убийца использовала книгу Джуда Гарретта, когда-то произведшую настоящую сенсацию среди будущих участников семинара в качестве пособия для поэтапного расследования преступлений.

Но все это только факты, и, возможно, сами по себе они не удовлетворят аудиторию.

– Предложите нам свою теорию, – скажут они. – Где связный рассказ? При чем здесь одиннадцатое сентября? – Именно этот вопрос задал бы в первую очередь такой блестящий специалист, как Джуд Гарретт.

Конечно же, они будут правы. Почему из всех дней именно этот? Думаю, будь я Джудом Гарреттом (коим, к счастью, и являюсь), я бы сказал им…

И тут в голову мне пришла потрясающая мысль. Мучимый раздумьями о своем предстоящем выступлении, я вдруг догадался, почему убийца искала, где остановиться на ночь, когда люди бежали со всех ног от эпицентра взрыва.

Допустим, она давно хотела кого-то убить, но не знала, как это сделать, оставшись безнаказанной. Предположим, что эта женщина утром бежала на работу в одну из башен-близнецов, потому что опаздывала. Она не успела занять свое место в офисе и стояла у входа, глядя, как горят и падают здания. Если все ее сослуживцы погибли, кто узнает, что она выжила?

Женщина поняла, что может просто исчезнуть. Все, что ей было нужно, – место, чтобы пожить там какое-то время, и уверенность, что ее никто не узнает. Тогда она могла бы совершить убийство в любое время, когда только захотела. Причем совершенно безнаказанно.

Действительно, мертвого человека никто не заподозрит в преступлении. Разве может быть алиби лучше этого?

Глава 27

На следующий вечер я обедал с Беном и Марси, но ничего не сказал им о своей новой теории. Я хотел, чтобы она как следует прокрутилась в моей голове, и тогда можно будет сделать вывод, укладываются ли отдельные элементы в сложную архитектурную конструкцию.

В благодарность за домашние обеды Марси я пригласил супругов в японский ресторан «Нобу» и где-то между темпурой из креветок и филе желтохвоста сообщил, что передумал и с радостью приму участие в семинаре.

Оба удивленно воззрились на меня. Первой нарушила молчание Марси:

– Позвольте мне угадать: вы тоже обрели веру в Иисуса?

Я улыбнулся. Но поскольку мы с Беном были мужчинами, я не хотел смущать Брэдли рассказом о необычном мемориале, который обнаружил рядом с эпицентром взрыва, да и, откровенно говоря, сам стеснялся упоминать о тех эмоциях, что испытывал, когда читал о его бесстрашии.

– Возможно, всему виной вновь обретенное чувство дома, – пояснил я. – К тому же пришло время что-то сделать для общества.

Брэдли чуть не поперхнулся своим саке. Они с Марси переглянулись, и Бен сказал:

– Весьма похвально. Почему бы вам тогда не вступить в «Армию спасения»? И все-таки, не сочтите меня излишне любопытным, позвольте поинтересоваться: есть ли у нас шанс узнать подлинную причину?

– Боюсь, что нет, – ответил я, улыбнувшись в ответ и вспоминая шестьдесят семь этажей и инвалида в кресле-каталке, который, судя по фотографии, был крупным парнем.

Повисло неловкое молчание. Наконец Марси сообразила, что объяснений от меня все равно не дождешься, и сменила тему:

– Не приходила ли вам в голову мысль посетить место, где вы жили в детстве?

Теперь настала моя очередь удивляться. Я уставился на нее как на сумасшедшую:

– Вы имеете в виду Гринвич? И как, интересно, вы это себе представляете? Я должен, по-вашему, нажать на кнопку переговорного устройства и попросить этого рейдера, чтобы он разрешил мне осмотреть его владения?

– Можете, конечно, попробовать, но я его немного знаю и полагаю, что это вряд ли сработает, – сказала Марси. – Я думала, вы видели статью в журнале «Нью-Йорк».

Поставив на стол стакан с водой, я вопросительно взглянул на нее.

– Местное общество садоводов демонстрирует эти земли, чтобы собрать деньги на благотворительность, – объяснила она. – Если вас это заинтересует, мы с Беном с радостью присоединимся к вам.

В голове вертелась мысль: «А действительно, не съездить ли в Гринвич?» Но я решительно отказался:

– Нет, спасибо, Марси. Это всего лишь дом, и он для меня ничего не значит. Давнее прошлое.

Однако, уйдя от Брэдли, я тут же купил экземпляр этого журнала, а на следующий день позвонил в Коннектикутское общество садоводов и заказал билет на субботу.

Представляю, как отреагировал бы на это Билл. Он наверняка сказал бы: «Две сотни долларов за удовольствие увидеть несколько деревьев? А разве в Центральном парке они недостаточно хороши?»

Утро выдалось просто великолепное. Когда я ехал в такси по тенистым проспектам Гринвича, штат Коннектикут, солнце стояло высоко в безоблачном небе. Я мог бы сказать шоферу, чтобы тот довез меня до подъездной аллеи перед домом, но мне хотелось пройти пешком и немного оживить воспоминания. Огромные кованые железные ворота были открыты. Я отдал свой билет немолодой леди с приколотой к платью розочкой и вступил в свое прошлое.

Удивительно, как мало тут все изменилось за двадцать лет. Платаны по-прежнему образовывали полог над аллеей, усыпанной мелким, как горох, гравием. Европейские березы придавали своеобразную прелесть склонам холмов, на тенистых полянах все так же красиво цвели рододендроны. На середине подъездной аллеи в листве специально была оставлена прогалина, чтобы визитеры могли в первый раз бросить взгляд на дом. О, что это был за дом! Если в свое время архитектор задался целью поразить воображение окружающих, то это ему вполне удалось.

Я замедлил шаг и вновь взглянул на свой Авалон. Он стоял в отдалении, фасад отражался в водах декоративного озера. Дедушка Билла в 1920-е годы ездил в Англию и жил там в Кливдене у Асторов[8]8
   Асторы – крупнейшие, наряду с Рокфеллерами и Вандербильтами, представители американской буржуазной аристократии XIX – начала XX века.


[Закрыть], в их ошеломляюще громадном доме в итальянском стиле на берегу Темзы. Вернувшись с дюжиной фотографий, он показал их своему архитектору и велел построить «что-нибудь похожее, только еще красивее».

Строительство завершилось за шесть месяцев до того, как грянул Черный понедельник: 28 октября 1929 года произошел крупный обвал фондового рынка, и вскоре началась Великая депрессия. Так что наряду с Мар-а-Лаго, домом Марджори Мерриуизер Пост[9]9
   Марджори Мерриуизер Пост (1887–1973) – наследница семейного состояния торговцев зерном, большая ценительница изящных искусств.


[Закрыть] в Палм-Бич, это был один из последних великих американских особняков двадцатого века.

Окинув взглядом стены из индианского белого камня, пламеневшие в утреннем свете, я обнаружил три высоких окна в северной части особняка. Там когда-то была моя спальня. Я невольно вспомнил другую спальню, в бедном домике на окраине Детройта, и весь тот ужас, что пережил в раннем детстве. Затем я перевел взгляд на озеро, на берегах которого провел так много времени, бродя в одиночестве.

Под болотными дубами я увидел покрытый травой мыс: отсюда мы всегда отплывали, когда Билл учил меня ходить под парусом. В детстве он часто проводил время в Ньюпорте и буквально влюбился в огромные красивые яхты, которые участвовали в регате «Кубок Америки». Когда я подрос, мой приемный отец заказал сделать для нас – даже предположить не могу, в какую сумму это ему обошлось, – уменьшенные копии двух знаменитых яхт, «Австралия II» и «Звезды и полосы». Они были более пяти футов в длину и имели дистанционно управляемые паруса и рули, приводимые в действие лишь ветром и мастерством яхтсмена.

Как сейчас вижу Билла: этот безумец на всех парах мчится по озеру, устанавливая паруса, пытаясь перекрыть поток ветра и не дать ему дойти до моей лодки. Он стремился опережать меня у каждого буя. И лишь когда я победил Билла три раза подряд, он взял меня на Лонг-Айленд и научил управлять двухместным яликом – то был высший пилотаж.

Я не склонен к хвастовству, и, надеюсь, вы мне поверите, когда я без ложной скромности скажу, что обладаю врожденным даром ходить под парусом. Нет, правда, я нисколько не преувеличиваю. Помню, как-то в субботу, сидя на перевернутой лодке, Билл сказал, что у меня есть шанс попасть на Олимпийские игры.

Зная, что я всегда держусь в стороне от других детей, он выбрал для меня наиболее подходящий вид спорта, и каждый уик-энд мы с ним тренировались до седьмого пота. Но когда мне исполнилось шестнадцать, я стал безразличен ко всему, разочаровавшись в жизни, а поскольку сорвать зло было не на ком, бросил заниматься спортом. Сказал Биллу, что не собираюсь больше ходить под парусом. Я был наивен и бессердечен, считая, что выражение досады на лице приемного отца означало мою победу над ним. Сотню раз потом мне хотелось взять свои слова обратно, но я не был достаточно умен, чтобы понять: молить о прощении – знак силы, а не слабости. А теперь уже ничего не исправишь.

И вот прошли годы. Вновь глядя на озеро с подъездной аллеи, я понял, зачем вернулся сюда. Билл был мертв, но мне хотелось поговорить с ним.

Я подошел к старому дому. На лужайках стояли шатры для угощения простой публики, а входные двери были отгорожены канатами: только члены комитета и высокопоставленные гости с особыми пропусками могли пройти мимо охранников. Попасть внутрь было крайне затруднительно даже для хорошо обученного агента, но не для человека, проведшего в этом доме детство.

Позади хозяйственных построек я обнаружил открытую дверь в помещение для садовников. Я быстро прошел через нее и оказался в похожем на пещеру гараже.

На его дальней стене я дотянулся до полок с инструментами и нажал на спрятанную под ними кнопку. Целая секция полок со скрипом отошла в сторону, открыв ведущий в дом подземный ход. Он был выстроен отцом Билла якобы для того, чтобы иметь доступ в гараж зимой, а на самом деле совсем для других целей.

Если верить старой экономке, бравый полковник, завоевав Европу в составе Шестой армии и вернувшись домой, открыл новую кампанию – против горничных. Отец Билла учредил штаб на кушетке в своем кабинете, откуда хорошо просматривалась подъездная аллея. Это давало его очередной пассии достаточно времени, чтобы одеться и через потайной ход убраться в гараж еще до того, как законная супруга успевала войти. Экономка любила говорить, что эта тактика была настолько удачна, что ее хозяину следовало присвоить звание генерала.

Пройдя немного потайным ходом, я остановился и прислушался, не доносятся ли из кабинета какие-нибудь звуки. Все было тихо. Я повернул ручку и вошел в дверь, скрытую в отделанной под старину панельной обшивке.

У Грейс случился бы сердечный приступ, узнай она, что ее бесценный английский антиквариат и версальский паркет заменены на диваны, обшитые клетчатой тканью, и тартановый[10]10
   Тартан – традиционный шотландский клетчатый рисунок из перекрещивающихся узких и широких разноцветных полос.


[Закрыть] ковер. Над приобретенным в каком-то замке древним камином, где некогда висела чудесная картина Каналетто, теперь красовался портрет нынешнего владельца дома в кругу его близких. Все члены семейства напряженно вглядывались в какую-то отдаленную точку, словно только что открыли Новый Свет. Для полного совершенства оставалось лишь нарисовать эту картину на угольно-черном фоне.

Под бдительными взорами членов семейства я пересек комнату и, открыв дверь, очутился в холле. Я услышал голоса – все великие и добродетельные собирались в гостиной для официальных приемов. Двое горилл у входной двери стояли ко мне спиной, поэтому не видели, как я поднялся по ступенькам. И тут на меня нахлынули воспоминания.

Рейдер не дал своему дизайнеру особенно развернуться на втором этаже, поэтому минувшие годы словно бы вдруг куда-то исчезли, и я вновь вернулся в пору своего детства. Кажется, я говорил, что этот дом был, наверное, самым тихим из всех, что я знал. Я прошел по красивому коридору и открыл дверь, ведущую в северную часть особняка.

Планировка комнат не изменилась. Я почти физически ощущал груз прошлого, глядя на большую гостиную, ванную, гардеробные и спальню, выходящую окнами на лес. В доме была еще дюжина таких же анфилад, но этой семья рейдера, по-видимому, не пользовалась.

Я молча стоял несколько долгих минут, погрузившись в воспоминания, а потом взгромоздился на кровать. Напротив был подоконник, куда садился Билл всякий раз, когда приходил поговорить со мной. Его лицо обрамляли темно-пунцовые буки из виднеющегося в окне леса. Фокус моего зрения расплылся, и, клянусь, я вновь увидел его как наяву.

Мысленно я сказал приемному отцу все те слова, которые не смог произнести, когда он был жив: в первую очередь поблагодарил за то, что он заботился обо мне, хотя у него не было передо мной никаких кровных или дружеских обязательств. Если небо существует, сказал я ему, там должно найтись место человеку, сделавшему так много для чужого ребенка. Я признался: если во мне есть что-то хорошее, то этим я обязан ему, а все дурное принадлежит исключительно мне самому. Сказал, что никогда не забуду его и что я мечтаю вновь пройти с ним под парусом, чтобы он мог гордиться мной. Я попросил у Билла прощения за то, что так и не стал для него сыном, которого он страстно желал иметь. Потом я сидел какое-то время неподвижно.

Если бы в этот момент кто-то вошел и увидел меня со склоненной головой, он подумал бы, что я молюсь. Наверное, я долго оставался в этой комнате, ибо в конце концов услышал звук скрипки. Две сотни долларов давали право не только участвовать в званом обеде, но и послушать камерный ансамбль. По-видимому, гости уже потянулись к угощению, поданному в шатрах. Я встал, бросил последний взгляд на свое прошлое и направился к двери.