Текст книги "Джон Рид"

Автор книги: Теодор Гладков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

На семнадцатый день их заключения снова явился полковник и объявил, что американцы могут или вернуться обратно в Бухарест, или ехать в Петроград (Рид и Робинсон, несмотря ни на что, не утратили желания побывать на русском фронте и выбрали Петроград), где, и только где, им могли дать необходимое разрешение.

На всем пути следования американцев сопровождали какие-то пронырливые личности с колючими глазами. На каждой большой станции в купе заглядывал под случайным предлогом жандармский офицер. В конце концов Рид начал первым приветствовать очередную голубую шинель веселыми возгласами:

– Мы тут, мы тут, не волнуйтесь, пожалуйста!

Жандармы сконфуженно покашливали.

Минуло два томительных дня, и Рид, миновав большую, заставленную извозчичьими пролетками площадь, оказался на одной из красивейших улиц, которые ему приходилось видеть.

Под фонарем углового дома он медленно по складам прочитал название: «Невский проспект».

Петроград, так по-русски стала называться столица Российской империи после вступления в войну с Германией, ошеломил Рида. Как очарованный, он часами бродил по гранитным набережным Невы, когда в призрачном свечении белых ночей город казался фантастическим видением. Его поразили прямые как стрела проспекты и улицы, величественные площади неслыханной для экономной Европы ширины, тянущиеся на целую милю прекрасные архитектурные ансамбли. Такой город, восставший на унылых и диких болотах, как по мановению волшебного жезла, мог себе позволить только великий народ. Рид знал и другое – это мановение железной петровской десницы стоило жизни десяткам тысяч безыменных русских крепостных…

Первой заботой американцев в Петрограде было урегулирование их отношений с властями, ибо они уже убедились, что с последними шутки плохи. Джек резонно рассудил, что по крайней мере один человек в Петрограде должен ему помочь – посол Соединенных Штатов Америки. Но тот, увы, оказалось, принадлежал как раз к той категории людей, которая считает оказание помощи ближнему (то есть нарушение привычного течения жизни) помехой своим прямым служебным обязанностям. Почему-то ряды государственных служащих всех цивилизованных стран пополняются именно из их числа.

Господин Джордж Мари, посол США, маленький человек с седыми усами и бесцветными, невыразительными глазами за стеклами очков, оканчивал свой завтрак, когда его покой был нарушен вторжением высокого молодого человека. По некоторым признакам посол безошибочно определил в нем, во-первых, соотечественника, во-вторых, журналиста. И то и другое означало, как валет в гадании на картах, хлопоты и, следовательно, неприятности. Аккуратно вытерев губы салфеткой (он ел яйцо всмятку), посол сухо ответил на приветствие.

Рид представился, объясняя причину, которая привела его в столь сравнительно ранний час в зал ресторана отеля «Астория», где, как ему сообщили, господин посол имеет обыкновение завтракать.

Посол безучастно выслушал его и как-то не очень убедительно сказал:

– Рад вас видеть в Петрограде, мистер Рид.

Потом добавил уже окрепнувшим голосом:

– И позволю дать вам совет: покиньте Россию в самый короткий срок.

– Но почему? – Рид был более чем изумлен.

– Министерство иностранных дел информировало меня, что вы очень, очень беспокойная особа. Вы въехали в Россию с фальшивым паспортом, проникли без разрешения в военную зону, имели при себе письма к еврейским революционерам.

Рид был ошарашен, но все-таки попытался что-то объяснить.

– Но мой паспорт изготовлен в Вашингтоне, в чем вы легко можете убедиться. Писем ни к каким еврейским революционерам у меня не было в помине. Видимо, речь идет о списке американских граждан, который мне передал ваш коллега в Бухаресте. В этом вы тоже можете легко убедиться. Что же касается разрешения посетить фронт, это именно то, за чем я обращался ко всем властям, с которыми имел дело.

Вся эта речь с таким же успехом могла быть адресована египетской мумии. Безучастно выждав, когда Рид окончит, посол все тем же ровным, дистиллированным голосом сказал.

– Кроме того, ходят слухи, что вы стреляли по французским траншеям. Еще раз настоятельно рекомендую вам немедленно покинуть Россию.

На этом аудиенция закончилась. Утром следующего дня Джек отправился в американское посольство и был принят первым секретарем мистером Вильсоном. Господин секретарь сообщил Риду, что в ближайшее время Рида вышлют за пределы империи, и дал совет, прямо противоположный сделанному накануне послом:

– Посему ни в коем случае не выходите из своего отеля и не предпринимайте попыток уехать самостоятельно.

Положение становилось отчаянным. В довершение всего Рид и Робинсон довольно быстро и легко заметили, что за ними установлена слежка. Куда бы они ни шли, где бы ни были, их как тени сопровождали удивительно терпеливые личности, одетые под порядочных людей. Из факта их существования американцы вскоре сделали своеобразное развлечение. Например, они садились у открытого окна в номере отеля и направляли на дежурного филера две бутылки из-под пива Филер, думая, что за ним наблюдают в бинокль, начинал в панике метаться по асфальту. В другой раз, выйдя из гостиницы, Рид и Робинсон наняли дорогого лихача и велели ему гнать что есть сил. За первым же углом они остановились. В то же мгновение в них чуть не врезалась вылетевшая из-за поворота пролетка со шпиками.

Поскольку республиканцы не пожелали вступиться за них, друзья решили обратиться за помощью к монархистам. Робинсон, хотя и прожил в США восемнадцать лет, по паспорту, как родившийся в Канаде, считался британским подданным. Он отправился в посольство Великобритании в Петрограде и рассказал о сложившейся ситуации. Английский посол счел, что подобное обращение с подданными короля Георга оскорбляет гордость британского льва, и обещал немедленно заявить протест министру иностранных дел Сазонову.

Прошло несколько дней. Каждое утро Рид шел в ресторан «Астория» и говорил послу США одну и ту же фразу: «Что намерен делать посол для защиты чести и интересов американских граждан?» Получив один и тот же ответ: «Как, вы еще не покинули Петроград?!» – Рид удалялся.

После третьего или четвертого визита господин Мари при виде Рида нервно дергался. В конце концов Джеку все это надоело, он наговорил послу уйму неприятных вещей и пообещал написать обо всей истории в американские газеты.

Несмотря на совет не оставлять стен отеля, Рид и Робинсон съездили на денек в Москву. После красавца Петрограда узкие, кривые улицы первопрестольной столицы не произвели на Рида особого впечатления, но циклопические стены Кремля, буйно прекрасный и неповторимый Василий Блаженный потрясли его воображение. Когда же он взглянул на непередаваемо своеобразную панораму Москвы с высоты Поклонной горы, с того самого места, на котором некогда стоял Наполеон, он почувствовал, как в груди его словно защемило. Матушка Москва ревниво сберегала какие-то непередаваемые, но очень важные черты национального духа. И Джек понял это, хотя, конечно, за малостью времени не смог во всем полностью разобраться.

Вернувшись в Петроград, американцы убедились, что надеяться на улучшение отношений с властями не приходится. И они решили бежать. В полицейском участке за тридцать пять рублей в их паспортах поставили штампы, дозволяющие выезд за границу. Потихоньку оставив гостиницу и сменив несколько извозчиков, Рид и Робинсон сели в поезд, следовавший в Бухарест.

Но утром в Вильно их разбудил стук в дверь купе. Вошел небесно-голубой жандармский офицер и, принося тысячу извинений, объявил, что он получил телеграмму из Петрограда, обязывающую его снять их с поезда и вернуть обратно.

В Петрограде Рида и Робинсона доставили прямо к шефу полиции. Не пригласив посетителей даже присесть, шеф зачитал им распоряжение великого князя Николая Николаевича: «С получением сего господину Вордмену Робинсону, британскому подданному, и господину Джону Риду, американскому гражданину, предписывается в двадцать четыре часа выехать из Петрограда во Владивосток. В противном случае они будут преданы военно-полевому суду и строго наказаны».

Прямо из департамента полиции Рид и Робинсон бросились к своим послам. Положение их и в самом деле было отчаянным: во-первых, в ближайшие двадцать четыре часа не было ни одного поезда на Владивосток; во-вторых, у них попросту не хватило бы денег на столь долгую дорогу.

Господин Мари хотя и принял Рида, но отказался ему чем-либо помочь. Посол Великобритании, к счастью, не счел за труд немедленно отправиться в министерство иностранных дел и заявить энергичный протест. Он сказал Сазонову, что оба высылаемых – очень авторитетные лица в американской печати и произвол по отношению к ним может вызвать крайне нежелательную для русского правительства реакцию американских газет и, следовательно, общественного мнения. Это, видимо, произвело впечатление, и Сазонов убедил августейшего самодура отменить свое распоряжение.

Риду и Робинсону разрешили уехать в Бухарест. На границе, однако, им поднесли последний сюрприз: их раздели почти догола и тщательно обыскали. В результате Джек лишился многих своих записей, а Бордмен – рисунков. Царские власти, верные своей непроходимой тупости, могли сделать врагом самодержавия любого честного человека. В случае с Ридом и Робинсоном они справились с этой задачей успешно. Великий князь Николай Николаевич и сам император Николай II могли теперь быть твердо уверены, что книга, которой в скором будущем предстоит увидеть свет в США, не вызовет у читателей большой симпатии к российской державе.

Как только путешественники добрались до отеля в Бухаресте, они с головой ушли в работу, пока не остыли и побледнели русские впечатления.

Рид не брался глубоко анализировать характер русского народа, его думы и чаяния, быт и нравы. Он понимал, что трехнедельного (не считая шестнадцати дней отсидки в Холме) пребывания в столь огромной и сложной стране слишком мало для этого. В том, что написал Рид о России после своей первой поездки в эту страну, много наивного, смешного. Подчас его внимание, как иностранца, слишком задерживалось на поверхностных, экзотических сторонах русской жизни. Он написал, например, о Петрограде такие строки: «Дома там всегда открыты, и люди постоянно, в любое время дня и ночи, навещают друг друга. Еда, чай, беседы текут нескончаемо… Там совершенно нет определенного времени для пробуждения и сна и для обеда, так же как нет раз и навсегда установленного способа убивать или любить». Самое главное, что Рид успел все-таки увидеть в России великий народ, великую культуру и навсегда полюбил эту страну. И не только полюбил – многое в России привело его в искренний восторг.

«Русская фантазия, – писал он, – самая живая, русская жизнь – самая свободная, русское искусство – самое великолепное, русская еда и питье, на мой вкус, – самые лучшие, а сами русские, возможно, самые интересные существа на свете».

Но Рид не только восторгался. Он разглядел в России непримиримую борьбу пролетариата с самодержавием, ужасающую эксплуатацию рабочих и крестьян, угнетение малых наций, алчность буржуазии, продажность и разложение государственного аппарата. «Царское правительство – бюрократия – не внушает массам доверия. Это как бы отдельная нация, навязанная русскому народу».

Джек успел познакомиться с революционными традициями «русского пролетариата и не забыл отметить тридцатитысячную стачку путиловских рабочих. Он чувствовал ненависть народа к царизму, но еще не мог ответить уверенно на свой собственный вопрос: «Бушует ли в недрах России могучий разрушительный огонь, или это пламя погашено?»

Пока Рид стучал на машинке, Робинсон в той же комнате делал рисунки. Время от времени они устраивали перерыв и придирчиво экзаменовали друг друга.

– Это происходило не так, – иногда говорил Бордмен.

– Ну и что же? – защищался Джек и, хватая первый попавшийся рисунок, торжествующе тыкал в него пальцем: – А сам что делаешь? Разве у этой женщины были такие большие груди? Они у нее гораздо меньше!

Теперь уже оборонялся Робинсон:

– Меня не интересует фотографическое сходство, я хочу правильно передать впечатление!

Рид ликовал;

– Вот именно! И я стараюсь делать то же самое!

За сим следовало примирение, и они снова погружались в работу, пока не слипались от усталости глаза.

В Бухаресте Рид познакомился с молодым служащим Румыно-американской нефтяной компании – замаскированного филиала «Стандард ойл». Фрэнк был стопроцентным американцем, юным, свежим, самоуверенным и здоровым. Он собирался уехать в Англию, чтобы вступить в армию.

– Зачем? – удивленно спросил Джек.

– Я иначе не могу! – с жаром заговорил Фрэнк. – Я считаю нарушение нейтралитета Бельгии гнуснейшей подлостью! Это позор! Англия сражается за права малых наций, и только трус может остаться в стороне от схватки.

Джек был просто потрясен, до чего эффективно подействовало на молодого человека чрезмерно усердное чтение газет.

Через несколько дней Джек снова встретил земляка – на вокзале. Фрэнк совал в руки плачущей девушке-румынке несколько смятых кредиток и явно спешил поскорее от нее избавиться. Он девять месяцев жил с этой девушкой, как с женой («ходить по проституткам – опасно»), кормил ее и одевал, как кормил бы кошку или собаку, и все это время считал существом низшего сорта, обычной постельной принадлежностью.

Под впечатлением этих двух встреч с соотечественником Рид написал коротенький рассказ, всего в несколько страничек, – «Права малых наций».

В Бухаресте пути друзей должны были разминуться. Рид собирался съездить в Турцию, куда Робинсону, как британскому подданному, ход был закрыт.

Константинополь встретил Рида ослепительно палящим солнцем, гомоном многоязыкой толпы, пронзительными выкриками уличных торговцев, лаем и визгом бесчисленного множества бродячих собак, почитавшихся в Турции как священные животные.

Едва Джек вышел с вокзала, как на него накинулась крикливая ватага носильщиков самого разбойничьего вида. Они бесцеремонно хватали его чемоданы, тянули за рукава, во все горло понося соперников. Махнув рукой на все, Джек положился на самого энергичного зазывалу, который и доставил его в отель.

Утром портье почтительно обратился к Риду:

– Экселенц, тайная полиция спрашивала о вас. Не желаете ли указать, какие сведения ей дать?

Турецкие власти отнеслись к Джеку с гораздо большей любезностью, чем русские, но попытка добиться от них разрешения для поездки на фронт окончилась столь же безуспешно.

Две недели подряд чиновники различных ведомств с церемонной восточной вежливостью переадресовывали Рида из военного министерства в министерство иностранных дел, из министерства иностранных дел в бюро прессы, из бюро прессы в департамент полиции, из департамента полиции снова в военное министерство. И всюду ему задавали тысячу хитроумных вопросов и просили представить тысячу различных документов.

Кончилось все тем, что без объяснения причин Риду предложили немедленно покинуть Великую Порту.

На границе с Болгарией Рида высадили из поезда: болгарские пограничники нашли, что у него не в порядке паспорт, и потребовали, чтобы он вернулся в Константинополь.

Это уже было слишком!

Рид выждал на перроне, пока поезд не тронулся, и вспрыгнул на ходу на подножку последнего вагона. Всю ночь до Софии он ехал «зайцем», используя богатейший опыт американских «хобо» – неунывающих поездных бродяг. Он прятался от кондукторов в туалетах, отсиживался в тамбурах и на крышах вагонов.

В Софии Рид снова встретился с Робинсоном, и они оба стали свидетелями того, как царь и немецкая дипломатия втянули Болгарию в войну на стороне центральных держав. Семь из тринадцати политических партий страны, представляющих большинство населения, требовали созыва парламента. Но царь и правительство одним росчерком пера превратили нацию в армию и ввергли ее в истребительное братоубийство.

Оставаться в Софии было невозможно. Рид и Робинсон уехали в Сербию, оттуда – в Салоники, из Салоник – в Италию и там, наконец, сели на первый же пароход, следующий в Соединенные Штаты.

Поездка по Восточной Европе вместо намеченных трех месяцев затянулась на семь. По иронии судьбы Рид не стал свидетелем ни одного из тех событий, ради описания которых его командировали. Но не жалел об этом. Лично ему не нужно было ни вступление Италии в войну, ни сражение за Дарданеллы, ни наступление русской армии. Все, что он увидел на Востоке, лишь подтвердило вывод, к которому Рид пришел еще на Западе: «Это не наша война».

ПОЧТИ ТРИДЦАТЬ

Работа для «Метрополитен» имела одно большое достоинство, она хорошо оплачивалась. В Нью-Йорке Рид получил сразу столько денег, сколько он не держал в руках за всю свою жизнь – ни до, ни после.

Первым делом он послал несколько сот долларов в Портленд. Наследство после смерти отца было к этому времени опутано многочисленными долгами, и мать еле-еле сводила концы с концами. Джек и сам собирался поехать в Портленд, но сначала он должен был закончить многочисленные очерки и статьи.

В Нью-Йорке он быстро почувствовал, что за эти семь месяцев милитаризм и шовинизм расцвели пышным цветом, что Америка еще на несколько шагов продвинулась к войне.

Однажды, выгадав свободный вечер, Джон выступил с лекцией в Гарвардском клубе. По крайней мере половину присутствовавших он знал лично еще по университету и рассчитывал поэтому если не на полное понимание, то хотя бы на теплый прием.

Лишь только Рид стал с жаром рассказывать о подлинном лице войны, о страданиях народов, как сразу уловил сарказм и настороженность. Он почувствовал, как в нем просыпается паев, и, чтобы расшевелить этих самоуверенных снобов, проткнуть их толстую шкуру, стал выкладывать всю правду о войне, описывать ужас сражений, стоны раненых, смрад незахороненных трупов. Все его усилия были напрасны. На лицах слушателей не отразилось никакого доброго чувства – только скука, скептицизм, ирония.

Рид ушел из клуба расстроенный и злой.

Через несколько дней жизнь устроила Риду один из тех непостижимых номеров, на которые она великая мастерица: ему предложили выступить перед заключенными знаменитой нью-йоркской тюрьмы Синг-Синг.

В первую секунду Джон растерялся, когда при его явлении на трибуне несколько сот человек, как на пружинах, вскочили со своих мест. В глазах замелькало от полосатых курток. Потом по чьей-то команде все так же внезапно сели, словно упали на отполированные до блеска, грубые деревянные скамьи. В зале было очень тихо, но со всех сторон чуть слышно доносились едва различимые странные звуки. Оправившись от смущения, Рид сообразил, что это клацают при малейшем движении тела ножные кандалы.

Несмотря на всю необычность обстановки, Джон почувствовал себя гораздо увереннее, чем перед респектабельной аудиторией Гарварда. Он дружелюбно ухмыльнулся и весело сказал:

– Здорово, приятели!

Для начала Джон поделился впечатлениями о своем пока небольшом тюремном опыте, чем сразу завоевал полное доверие и расположение слушателей. Несколько рискованных шуток также были приняты с одобрением.

Потом он перешел к серьезным вещам и заговорил о войне, о борьбе рабочего класса за свою свободу, о стремлении народов к миру и счастью. Его слушали внимательно, не отводя глаз, не перебив ни одним словом. Через два часа, когда он кончил, его приветствовали овацией. А самые «закоренелые злодеи» в такт рукоплесканиям стучали о цементный пол тяжелыми чугунными ядрами, прикованными к их цепям.

Сразу же после этой необычной лекции Рид уехал на родину навестить мать и брата.

Когда минула радость первых дней встречи с родными, Джон затосковал. Привыкнув к высокому ритму жизни, непрерывной смене впечатлений, неожиданно и быстро меняющимся ситуациям, он почувствовал себя не на месте в тихом, провинциальном Портленде. Когда мать смотрела на него лучащимися от счастья глазами, его сердце переворачивалось в груди от любви.

Противоречивые чувства разрывали Рида. Он отдыхал под материнским кровом душой и телом, мучался от бездейственности, хотел подольше быть с родными и рвался к работе, к гуще дел.

Так иногда бывает между близкими людьми за минуту до отхода поезда. Они тянутся друг к другу, вглядываясь последний раз в дорогие черты, и в то же время с нетерпением ждут, когда же, наконец, тревожный гудок паровоза оборвет эту тягостную от сознания неизбежности ее конца минуту.

5 декабря он написал обо всех этих переживаниях одному из нью-йоркских друзей. Но на другой день к тому же другу полетело вдогонку новое письмо, проникнутое диаметрально противоположным настроением. Оно заканчивалось следующими словами:

«Наконец-то я нашел ee! Это первый человек, которого я полюбил без остатка».

Что же произошло за сутки между написанием этих двух столь непохожих писем?

Ее звали Луиза Брайант-Труллингер. Она была красива, умна, талантлива и получила отличное образование в университетах Невады и Орегона. Некоторое время Луиза работала учительницей в разных городах, потом приехала в Портленд и вышла замуж за доктора Труллингера. Она хорошо рисовала, писала рассказы и грезила о далеких городах с их таинственной, необычайно привлекательной жизнью, мечтала о карьере художницы и журналистки. Она чувствовала, как в ней бродят, не находя выхода, какие-то смутные порывы и стремления, но не видела, куда бы приложить свою энергию. В тихом, старомодном Портленде она ощущала себя птицей, попавшей в силки.

Семья, муж, как она скоро убедилась, не смогли заполнить ее жизнь, погасить внутреннюю неудовлетворенность.

Луиза впервые увидела Рида еще летом 1914 года, когда он приезжал в Портленд после Мексики, и с тех пор не пропускала в печати ни одной его даже самой маленькой корреспонденции. Еще не знакомый, он уже стал ее кумиром. Из-за него она стала читать не только «Метрополитен», но и «Мэссиз» и обнаружила вскоре, что направление этого журнала как нельзя больше соответствует ее собственным взглядам. Она даже послала в «Мэссиз» несколько своих рисунков и заметок и получила из редакции теплый, дружественный ответ.

У нее были в Портленде общие друзья с Ридом – Карл и Элен Уолтерсы. Когда в декабре 1915 года они устроили скромный обед в честь очередного приезда Джона, Луиза оказалась его соседкой за столом. После обеда Рид проводил ее и зашел, чтобы посмотреть ее работы.

Джон и Луиза влюбились друг в друга с первой встречи.

Любовь с первого взгляда не признает никаких условностей, так как безусловна по самой своей природе. Джон и Луиза стали возлюбленными, как только поняли, что это неизбежно.

Рид вернулся в Нью-Йорк. Через несколько дней она приехала к нему и поселилась в его квартире на Вашингтон-сквер. Их «цыганская любовь» многих шокировала, она вызвала толки и пересуды, даже взрывы высокомерного негодования. Они же были счастливы.

Любовь не оторвала Рида ни от работы, ни от общества. Она не раздвоила его жизни, как это иногда бывает с мужчинами. Наоборот, внесла гармонию, вызвала прилив энергии и творческих сил.

В Нью-Йорке он сразу включился в раздиравшие общество споры о войне, причем в его взглядах произошел определенный сдвиг. Он уже не просто убеждал всех и вся, что «это не наша война», но высказывал соображения, от которых покачивали растерянно головой даже наиболее радикально мыслящие его друзья.

На одном из собраний он обрушился на Теодора Рузвельта, проповедовавшего подготовку к войне, и заявил, что даже если какая-либо война и необходима, то гражданская, чтобы вырвать государственную власть в Соединенных Штатах из рук плутократов и передать ее народу.

К ужасу благонамеренных оппонентов, Рид громогласно заявил, что рабочие должны вооружиться.

– Вооруженная нация под властью класса капиталистов, – сказал он, – опасна. Но совсем другое дело вооруженная нация, когда власть у рабочих.

Потом добавил, засмеявшись:

– Не кажется ли вам, что, если у рабочих будут ружья, их будут слушать с большим вниманием и уважением?

В самом начале 1916 года на первых полосах американских газет снова тревожно замелькало слово «Мексика». Провокационная политика Соединенных Штатов вызвала в Мексике волну антиамериканских выступлений. 10 января разъяренная толпа убила на улицах Мехико нескольких служащих ненавистной народу Американской горнопромышленной компании.

Как по команде, все реакционные газеты в США подняли оглушительный вой, требуя от Вашингтона немедленно начать интервенцию. Маски были сброшены. Волки заговорили по-волчьи.

«Калифорния и Техас тоже были когда-то частью Мексики, – писал Вильям Рандольф Херст. – То, что Соединенные Штаты уже сделали однажды в Калифорнии и Техасе, они должны сделать по отношению ко всей территории, вплоть до южного побережья Панамского канала».

Вал военной истерии достиг своей кульминации в марте, когда отряды Вильи, взбешенного наглостью гринго, совершили отчаянный, бесполезный, в сущности, налет на Колумбус – американский город невдалеке от границы. Американские солдаты раньше не раз нападали на мексиканскую территорию, в пограничных районах США мексиканцев то и дело открыто убивали, и власти никогда не обращали внимания на подобные «мелочи».

Но стоило небольшому отряду вильистов напасть на Колумбус, как вся «большая печать» США стала кричать о мщении и справедливости.

Президент-демократ Вильсон, на которого Рид возлагал столько надежд, отдал приказ генералу Першингу вторгнуться в Мексику, захватить Вилью и уничтожить его войска.

Рид был одним из немногих американских журналистов, категорически выступивших против интервенции. Прежде всего он воспользовался тем, что к нему, как к человеку, побывавшему в Мексике и лично знающему Вилью, обратился один довольно известный газетчик с просьбой дать интервью. Их беседа была опубликована многими газетами во всех частях страны.

Рид снова повторил, как и два года назад, что война наложит несмываемое позорное пятно на Соединенные Штаты. Кроме того, он указал, во что она обойдется американскому народу. Каждый мексиканец выступит с оружием против ненавистных гринго. Даже женщины и дети. Мексиканцы мужественны и отважны, они обладают опытом партизанских боев, и вторжение будет стоить жизни тысячам американских солдат Во имя чего должна пролиться их кровь?

– Не собираетесь ли вы как корреспондент снова отправиться в Мексику, чтобы описать экспедицию Першинга? – спросили его.

Рид ответил не колеблясь:

– Если это случится, я опишу ее, находясь в отряде Вильи.

Вскоре после этого интервью Рид по неожиданному поводу снова попал в Синг-Синг. На этот раз он вместе с несколькими газетчиками должен был присутствовать при казни на электрическом стуле некоего Ганса Шмидта.

Исполнение смертного приговора происходило в небольшой комнате одного из внутренних помещений тюрьмы глубокой ночью.

Осужденный вел себя безучастно. По его потухшим, отсутствующим глазам сомнамбулы Рид понял, что долгие месяцы ожидания смерти полностью подавили в этом человеке естественную тягу к сохранению жизни.

Неловко споткнувшись о приступок, Шмидт безучастно сел на совершенно домашнего вида деревянное кресло с высокой спинкой. Руки его привязали к подлокотникам, глаза завязали темным платком. Потом помощник палача укрепил на выбритой голове осужденного маленькую плоскую шапочку с электродами…

Все совершалось буднично и деловито Рид почувствовал, как к горлу подступила тошнота. Потом кто-то включил ток. Тело жертвы с огромной силой рванулось на ремнях и тотчас забилось судорожной дрожью. На посиневших губах казненного, но еще живого человека, пузырясь, кипела слюна… [14]14
  Через несколько лет один журналист с помощью миниатюрного аппарата вмонтированного в пуговицу пиджака, сфотографировал казнь на электрическом стуле. Этот сенсационный снимок, разоблачающий «гуманность» американского способа умерщвления осужденных, обошел всю мировую печать. С тех пор журналистам запретили присутствовать при казнях.


[Закрыть]

Выйдя из тюрьмы, Рид отправился в ближайший бар и впервые в жизни выпил залпом бутылку виски, даже не разбирая его вкуса.

Он был свидетелем тысячи смертей, неисчислимого множества страданий, но никогда не испытывал такого ужаса и физического отвращения, как при виде рассчитанного до мельчайших деталей спокойного убийства человека самым «цивилизованным» способом во имя правосудия.

Чтобы избавиться от страшной картины казни, не дававшей ему покоя ни днем, ни ночью, Джон ухватился за предложение журнала «Кольерс» отправиться во Флориду и взять интервью у бывшего государственного секретаря Брайана.

Рид и раньше бывал на Юге, но в этот раз он как-то особенно болезненно воспринял царившую там повсюду расовую сегрегацию, с проявлениями которой сталкивался на каждом шагу. Богатые бездельники, с которыми он ехал в одном купе, развлекались тем, что на остановках бросали в окна пятицентовые монеты. Им доставляло удовольствие смотреть, как голодные и оборванные негритянские ребятишки дрались в пыли из-за блестящих никелевых кружков. И всюду надписи: «Только для белых». «Я чувствую себя больным из-за всего этого. Я ненавижу Юг», – писал Джон Луизе.

После этой поездки Рид стал серьезно изучать положение негров в Америке. Он разговаривал со многими людьми, белыми и черными, читал специальные книги, собирал документы. Фактически Рид был первым американским исследователем, который к негритянской проблеме подошел с социалистических позиций.

Весной 1916 года снова дала о себе знать больная почка. Правда, приступы не были столь острыми, как тогда в Белграде, но все же Риду пришлось слечь. Тем не менее он продолжал много работать: писал стихи, обдумывал роман и драму. В нем опять заговорила тяга к театру, и он даже вел переговоры с несколькими друзьями о массовом спектакле о рабочем классе вроде того, что он поставил в 1914 году.

Сотрудничество с «Метрополитен» давало Риду деньги на жизнь. Денег теперь ему требовалось много: визиты врачей съедали львиную долю его гонораров. И все же он не изменял «Мэссиз», не приносящему больших гонораров, но печатавшему то, что вряд ли пропустил бы на свои страницы любой другой журнал в Америке.

В апреле и мае «Мэссиз» опубликовал два рассказа Рида, написанных уже давно, но до сих пор не увидевших свет: «Капиталист» и «Ночь на Бродвее».

Однажды О'Генри написал грустную и смешную историю об упущенном счастье.

Каждый день в одно и то же время в городской парк приходила красивая девушка с задумчивым, печальным лицом. Она садилась на одну и ту же скамейку и раскрывала книжку. И каждый раз на скамейку напротив садился мешковатый, провинциального вида молодой человек и не спускал с нее глаз. Как-то, поборов робость, он решился заговорить с девушкой. Прекрасная незнакомка снисходительно позволила ему сесть рядом.

Она дочь миллионера и принадлежит к высшему обществу Нью-Йорка. Ей безумно надоела светская жизнь: все эти балы, приемы, премьеры, виллы, яхты. Она приезжает сюда в парк (быть может, молодой человек заметил у входа роскошный белый автомобиль с шофером?), чтобы отдохнуть от миллионеров среди обыкновенных людей.