Текст книги "Джон Рид"

Автор книги: Теодор Гладков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Рида поразило, что совершенно необразованный крестьянин, лишь к сорока годам овладевший грамотой и за всю жизнь прочитавший лишь «Трех мушкетеров», невесть как попавших в его руки, пылал величайшей страстью к просвещению.

Джек часто слышал, как Панчо говорил:

– Сегодня я проходил по такой-то улице и видел там много детей. Давайте откроем там школу.

Подписчики нью-йоркского «Уорлд» были, должно быть, немало удивлены, когда из очерка своего специального корреспондента вместо леденящих сердце кровавых подробностей о «бандите Вилье» узнали о том, что он открыл в Чиуауа больше пятидесяти школ.

Солдаты Вильи обслуживали в городе электрическую и телефонную станции, водопровод, почту, мельницу, резали скот на бойнях, продавали населению мясо в казенных лавках. Им под страхом смерти – и это была не простая угроза! – запрещалось воровать и покупать спиртные напитки.

– Панчо, – спросил как-то Рид, – зачем ты заставляешь своих солдат заниматься гражданскими делами?

– В дни мира, – просто ответил Вилья, – солдаты должны работать. Когда солдату нечего делать, он думает о войне.

Рид знал, что Вилья во всех политических вопросах доверяет Каррансе, после смерти Мадеро объявившему себя «первым вождем революции». Его занимал вопрос: неужели Панчо не хочет сам стать президентом?

Вилья ответил прямолинейно и кратко:

– Я солдат, а не государственный деятель. Я недостаточно образован, чтобы быть президентом. Плохо придется Мексике, если во главе ее станет необразованный человек.

От имени своей газеты Риду пришлось задать этот вопрос еще несколько раз. В конце концов Вилья по-настоящему рассердился.

– Слушай, курносый, сколько раз я должен тебе повторять, что никогда не буду президентом? Следующего корреспондента, который спросит меня об этом, я прикажу отшлепать вот по этому месту и выслать из Мексики…

А Рид… Он искренне жалел, что Вилья действительно необразованный человек и не хочет стать президентом. Особенно после знакомства с программой Каррансы – «Гваделупским планом». «Вождь революции», как называл себя дон Венустиано, тщательно обходил вопрос о разделе земель.

Вилья же на территории обоих штатов, освобожденных его войсками, – Чиуауа и Дуранго, немедленно наделил пеонов землей – по шестьдесят два акра на душу.

Рид понимал, что преданность Вильи Каррансе, его доверие к «вождю» могут окончиться трагедией. В этой связи он очень заинтересовался Эмилиано Сапатой, который отказался признать власть Каррансы, так же как в свое время он не признал и Мадеро. Более того, Сапата составил – и это было его существенным преимуществом перед Вильей – свою собственную программу. Это был единственный документ революции, в котором черным по белому было открыто объявлено, чего хотят пеоны, – земли!

Уже из-за одного этого факта Рид, как ни любил он Вилью, вынужден был предупредить редакцию «Метрополитен» в письме, адресованному Карлу Хови.

«…Самым замечательным человеком в этой революции является Сапата, не забывайте об этом… Он радикал, логично мыслящий и идеально последовательный. Чтобы вы убедились в этом, я пришлю вам завтра копию Айяльской программы – это программа Сапаты. Если говорить о будущем Мексики, то, по-моему, с Сапатой нельзя не считаться, но никто не верит в это и ничего не знает о нем. История его жизни, те обрывочные сведения, которые я сумел собрать, так же чудесны, как «Тысяча и одна ночь». По-моему, мы не получим правильного представления о том, что тут происходит, если не будем знать все о Сапате».

Биографы Рида не раз задавались вопросом, почему в своей немаленькой книге о Мексике он ничего не рассказывает о Сапате. Ответ следует искать в журналистской добросовестности Рида: только потому, что он не знал Сапату лично и имел о нем, как это явствует из письма к Хови, лишь «отрывочными сведения».

Об этом можно только пожалеть…

Рид много пережил в Мексике, видел много крови, страданий, несправедливости. Но ничто не произвело на него столь тягостного впечатления, как встречи с соотечественниками.

В Хименесе на площади он разговорился с пятью невероятно оборванными американцами, только что по приказу Вильи уволенными из армии. Лишь одному из них было лет тридцать. Остальным – от шестнадцати до двадцати. Юноши обрадовались земляку и на чем свет стоит принялись наперебой крыть «проклятых мексикашек».

Одного из них на родине обвиняли в нескольких убийствах, второй бежал из исправительной колонии в Висконсине.

– А что вы, ребята, делаете здесь? – спросил Джек.

– Мы солдаты наживы, – хором ответили собеседники.

Риду не о чем было говорить с ними – «расчетливыми, холодными людьми, лишними в этой стране страстей, презиравшими то дело, за которое сражались, издевавшимися над веселым характером неукротимых мексиканцев».

С Маком Рид познакомился в Чиуауа. Это был, что называется, американец до мозга костей – огромный детина, больше шести футов роста, полный сил и задора молодости.

– Мексиканцы – грязные свиньи без гордости, их женщины – потаскухи, – с этих слов он начал делиться с Ридом своими впечатлениями от Мексики, когда они сидели за столиком в китайском ресторанчике Чи Ли.

– Наша женщина – идеал чистоты, и мы должны сохранить ее такой. Хотел бы я услышать хоть одно дурное слово об американской женщине.

После третьего коктейля Мак начал рассказывать о своем прошлом. Самым ярким его воспоминанием была охота на негров.

– Я сидел в своем домике и писал письмо сестре. Ночь была душная. И вдруг я услышал, как лают собаки-ищейки. Не знаю, приходилось ли вам слышать лай ищеек, когда они в темноте гонятся за человеком. Волосы дыбом встают. Потом кто-то перескочил изгородь под самым моим окном. Вы знаете, как дышит лошадь, когда ей на шею накинут аркан? Вот так и он дышал.

Я выскочил из дому. Меня окликнули: «Куда он побежал?» Их было человек двенадцать. Я показал и сам побежал вместе с ними. Я так и не узнал, в чем провинился черномазый. Да и они вряд ли знали. Нам было все равно.

Мак облизал губы и отхлебнул из стакана.

– Конечно, – закончил он, – когда мы подбежали к черномазому, собаки успели его растерзать на куски.

– А письмо к сестре вы кончили? – спросил Рид.

– Само собой! – кратко ответил Мак. – Я бы не хотел навсегда поселиться в Мексике, – сказал он на прощанье. – Люди здесь какие-то бессердечные. А я люблю людей открытых, добрых, как американцы.

Рассказ «Мак-американец», написанный Ридом в ту же ночь, входит во все сборники его произведений. В комментариях он не нуждается.

Джеку приходилось беседовать и с крупными дельцами.

Встречи эти уже не приносили ему ничего нового. С болью в душе он писал Карлу Хови:

«…Американцы в Мексике – это главный бич для страны. Один бизнесмен в Чиуауа сказал мне, что, если я напишу что-либо против интервенции, он пристукнет меня».

Весь февраль и начало марта Северная дивизия Франсиско Вильи готовилась к походу на Торреон, где сосредоточились главные силы Уэрты под командованием опытного генерала Веласко.

Рид все эти дни много работал и много разъезжал по городкам Чиуауа и Дуранго. Как-никак прежде всего он был корреспондентом, обязанным регулярно присылать в Америку репортажи и очерки.

Он описывал толпы живописных вооруженных солдат, темных личностей зловещего вида – тайных агентов федералистов, – беженцев, хозяина лавки, с огромным револьвером в руках охранявшего по ночам своих трех красавиц дочек от пылких поклонников, описывал исполнителей народных баллад с непременными гитарами, местные ресторанчики, деревенские танцы с потасовками и перестрелкой, свадьбы, похороны и бог весть что еще.

Когда у Рида заводились лишние песо, он заглядывал в Эль-Космополита, модный игорный притон, где можно было узнать все новости и – дополнительно к ним – множество слухов. В главном зале Эль-Космополита висел огромный плакат: «Пожалуйста, не взбирайтесь с ногами на стол рулетки».

Наконец наступил долгожданный день наступления – Северная дивизия погрузилась вместе с лошадьми в эшелоны и двинулась по бесконечной песчаной пустыне на юг, к Торреону. В одном из товарных вагонов примостился Джон Рид.

Через сутки, передвигаясь с обычной для него быстротой, Вилья уже был в Пермо, в то время как Уэрта полагал, что он еще в Чиуауа. При тусклом мерцании коптилки Джек заносил в свой путевой дневник:

«Настала ночь, тучи затянули небо, поднявшийся ветер начинал кружить пыль… Песчаная буря надежно заслоняла нас от глаз федеральных дозорных».

– Даже бог, – заметил Риду майор Лейва, – даже сам господь бог на стороне Франсиско Вильи!

На рассвете загремели трубы. Рид выглянул из вагона и увидел, что пустыня на многие мили кишит солдатами, седлающими коней. Над землей клубился пар. На крышах вагонов дымились сотни небольших костров – это солдатские жены готовили своим мужьям завтрак, сушили белье, болтали, переругивались. Повсюду вертелись полуголые ребятишки.

Все радовались предстоящему сражению.

Рид отправился в гости к Вилье – ему нужна была лошадь. Генерал жил в маленьком красном вагончике с ситцевыми занавесками. Перегородка делила его на две половины – «кухню» и «спальню», в которой обычно происходили военные совещания: генералы, с трудом вмещающиеся в крохотной комнатушке, решали, что нужно делать, а затем Вилья отдавал приказы, какие считал нужным.

– Что тебе, дружище? – спросил Джека Вилья, сидевший на краю полки в одном белье.

– Мне нужна лошадь, мой генерал, – объяснил Рид причину своего визита.

– Черт возьми, нашему другу понадобилась лошадь! – саркастически улыбнулся Вилья.

Окружающие расхохотались.

– Вы, корреспонденты, – продолжал Вилья, – того гляди потребуете автомобиль! Известно ли тебе, что у меня в армии тысяча солдат не имеет коней? Зачем тебе лошадь, когда есть поезда?

– Затем, чтобы ехать с авангардом…

– Нет, – улыбнулся Вилья, потягивая кофе прямо из старого жестяного кофейника, – слишком много пуль летает в авангарде.

Рид недолго досадовал: захватив в теплушке свое одеяло, он прошел добрую милю вдоль составов и забрался в закрытую стальной броней платформу ремонтного поезда. Здесь находилось знаменитое орудие повстанцев «Эль Ниньо». Поезд – несколько вагонов и паровоз сзади – медленно пополз вперед. Рид перебрался на мерно покачивающуюся крышу вагона и стал болтать с капитаном Диасом, командиром орудия.

На переднем краю платформы лежали на животах два солдата – они тщательно следили, нет ли где на рельсах проволоки от мин.

– Здесь в окрестностях так и шныряют разъезды уэртистов, – сказал напитан. – Если они захватят или выведут из строя наш поезд, вся армия останется без воды, продовольствия и боеприпасов.

Через час подъехали к месту, где путь был разрушен. Четыреста рабочих с необыкновенной энергией принялись за восстановление поврежденного участка, к ним присоединился и Рид. Стук молотков, забивающих костыли, лязг рельсов, крики десятков людей слились в сплошной гул.

Вокруг рабочих плотной стеной стояли солдаты охраны с винтовками наготове.

Сигнал трубы – и вмиг все заняли свои места по вагонам. Поезд снова медленно тронулся вперед, навстречу другим разрушенным участкам пути и сожженным мостам.

К вечеру из Маниими приполз по узкоколейке паровозик с несколькими вагончиками. Из вагончиков доносилось треньканье десятков гитар.

Рид было прошел мимо, как вдруг его остановил радостный возглас:

– Хуанито! Смотрите, это наш Хуанито!

Через минуту со всех сторон Рида трясли, дергали, обнимали, хлопали по спине и плечам десятки хохочущих мексиканцев – его старых друзей из эскадрона Урбины.

– Здравствуй, Хуанито! Как ты поживаешь?

– А где твой фотоаппарат, приятель?

– Он его потерял, когда удирал из Ла Кадены!

– Как я ни удирал, но вы опередили меня на целую милю, – под общий хохот возразил уязвленный Рид.

Но в общем он был чертовски рад снова встретить этих замечательных ребят. Более того, он был счастлив, что и они рады видеть его целым и невредимым, что они явно признали его своим – компанеро.

Потом они долго сидели вокруг костра и под дружный звон нескольких гитар распевали во все горло «Кукарачу», грозную и насмешливую песню повстанцев:

 
Панчо Вилья – друг народа,
Понимает бедных он.
Только тот поймет пеона,
У кого отец – пеон.
Все, что взяли у народа,
Возвращал народу он.
Только тот поймет пеона,
У кого отец – пеон.
У Кукарачи,
У Таракана [7]7
  Таракан– народное прозвище Каррансы.


[Закрыть]
Сразу вся исчезла прыть:
До крошки вышла
Марихуана —
И больше нечего курить!
 

Через несколько дней эшелоны тронулись дальше, и Рид занял свое место возле «Эль Ниньо». На этот раз женщин в армии уже не было, не слышалось ни песен, ни смеха, ни криков. Повстанцев как будто подменили: они шли навстречу серьезным боям и уже слышали его дальние отзвуки.

«Вскоре мы подошли к месту боя. На востоке, над обширной равниной, забрезжил рассвет. Величественные деревья аламо, стройными рядами поднимавшиеся по бокам каналов, уходивших на запад, огласились многоголосым птичьим пением. Становилось теплее, пахло землей, травой и молодой кукурузой – запахи тихой летней зари. И от этого грохот сражения казался порождением безумия. Истерический треск ружейного огня, который как будто сопровождался непрерывным приглушенным воплем, хотя, когда вы вслушиваетесь, это впечатление исчезало. Отрывистая смертоносная чечетка пулеметов, словно где-то долбит клювом огромный дятел. Гром орудий, подобный ударам тысячепудовых колоколов, и свист снарядов: «Бум!», «Пи-и-и-и-и-ю!..» И самый страшный из всех звуков войны – свист рвущейся шрапнели: «Трах! – ви-и-ий-я!»

Потом Рид увидел первых раненых – искалеченных, смертельно усталых людей в грязных, пропитанных кровью повязках.

Таково было лицо войны – без прикрас, без экзотики серебряных шпор и развевающихся плащей.

Война – это страдания, понял Рид и никогда до конца своих дней не изменял этому убеждению…

Потом Рид стал свидетелем отчаянной атаки уэртистов, когда ряды повстанцев дрогнули, отступили, побежали, пока дорогу беглецам не перерезали три всадника. В одном из них Рид узнал Вилью. И солдаты остановились. Рид потом так описал этот решающий момент боя: «У всех на лицах было написано облегчение, словно они страшились неведомой опасности и вдруг страх исчез. В этом и заключалась сила Вильи: он всегда так умел все объяснить массе простых людей, что они сразу его понимали».

Вилья остановил солдат, и они вернулись назад. Военное счастье все-таки сопутствовало в этот день повстанцам. Уэртисты не сумели воспользоваться благоприятным моментом и упустили инициативу из своих рук.

Наступила передышка, так необходимая солдатам Вильи, которые накануне провели двенадцать часов в седле, потом сражались всю ночь и последующее утро под палящими лучами солнца, которые несколько раз ходили в атаку под артиллерийским и пулеметным огнем и в тому же не ели более суток.

Рида окликнул знакомый офицер – канадец капитан Трестон, командир пулеметной батареи. Это был один из немногих иностранцев на службе у Вильи.

– Не поможете ли вы мне объясниться с моими солдатами? Переводчики куда-то удрали. Если начнется наступление, я здорово влипну.

Рид охотно согласился.

К нему подошел оборванный солдат, которого он никогда раньше не видел, и, улыбаясь, сказал:

– Судя по всему, вы давно не курили. Хотите половину моей сигареты?

Рид, конечно, с благодарностью отказался, но солдат, не слушая, уже вытащил из кармана помятую сигарету, перервал ее пополам и протянул половинку.

Рид осторожно взял в руки сигарету – он действительно уже не курил несколько часов – и поспешил отвернуться, чтобы не выдать охвативших его чувств… Ему казалось, что он весь растворяется в любви к этим простым, добрым людям.

Рид спустился к каналу, чтобы напиться. Когда он вернулся, Трестон протянул ему грязную, мокрую бумажку.

– Не можете ли вы перевести, что тут написано? Один из солдат только что выловил ее в канале.

Джек взял расползающийся под пальцами клочок, рассеянно взглянул – в глазах у него потемнело. Это была этикетка, видимо отклеившаяся от пакета. Большими черными буквами на ней было написано по-латыни: «Мышьяк! Осторожно – яд!»

– Капитан, – вскрикнул Джек, – у вас никто не заболел сегодня?

– Интересно, что вы об этом спросили. У многих солдат действительно начались сильные колики в животе, да и у меня тоже. А перед вашим приходом издохли лошадь и мул.

– Вода в канале отравлена уэртистами! – прервал Рид капитана. К горлу уже подступила тошнота. – Тащите сюда кварту крепкого кофе!

Они выпили кофе, и обоим стало легче.

К счастью, канал был неглубоким, а течение в нем – быстрое. Это ослабило действие яда, но все же до самого рассвета Джек корчился под одеялом от ужасных болей.

Через день армия снова двинулась в путь, и вскоре Джон Рид уже потерял счет всем стычкам с федералистами, в которых он участвовал.

Однажды в поле он встретил Вилью. Генерал придержал коня и приветливо спросил:

– Как дела? У меня нет времени беспокоиться о вас, поэтому вы сами будьте осторожны, избегайте опасности. Раненых и так слишком много.

Видимо, Вилья уже хорошо изучил характер своего нового друга, коль сделал ему такое внушение.

23 марта головной поезд подошел к Гомесу Паласиосу – последнему серьезному препятствию перед Торреоном.

Когда стемнело, Джек сел на Буцефала – теперь у него уже был свой конь! – и отправился на передовую.

Семь раз подряд повстанцы ходили в атаку – и каждый раз откатывались, сметенные ураганным огнем, оставляя горы мертвецов. Сражение длилось непрерывно четыре дня.

У Вильи не было ни сил, ни снарядов, ни припасов для длительной осады. А Гомес нужно было взять во что бы то ни стало.

Развязка наступила неожиданно. В ночь, когда по приказу Вильи должна была начаться решающая атака, федералисты ушли из города без боя…

Вилья ликовал, а вместе с ним и вся армия. Путь на Торреон был открыт.

А через две недели ожесточенного сражения пала и эта последняя опора Уэрты в северной Мексике.

Но к этому времени Рида уже не было в армии Вильи: он уехал в Чиуауа. После взятия Торреона повстанцы могли начать поход на Мехико лишь через несколько месяцев, и Рид решил, что за это время он успеет съездить в Нью-Йорк, чтобы спокойно довершить начатые очерки и рассказы.

Кроме блокнотов и пакета с ворохом всяческих пропусков, он увозил с собой приказ о присвоении Хуану Риду звания бригадного генерала – «En vista de muy importantes eervicios prestados a la Causa» [8]8
  «За большие заслуги в нашем деле» (испан.).


[Закрыть].

Перед отъездом в Нью-Йорк Рид долго сидел в знаменитом вагончике Панчо.

Генерал был в своем неизменном старом мундире, у которого не хватало нескольких пуговиц. Глаза его были воспалены от долгого недосыпания. Хриплый, сорванный голос звучал необычно мягко. Вилья делился с другом своей самой страстной мечтой. Быть может, мы так бы и не узнали этой мечты Панчо Вильи, если бы его собеседник не поведал ее людям.

– Когда Мексика станет новой республикой, армия будет распущена. Ведь всякая тирания держится на армии. Не так ли, дружище Хуан? Ни один диктатор не может существовать без армии. Мы дадим солдатам работу. По всей республике мы учредим военные колонии из ветеранов революции. Государство даст им землю. Кроме того, создаст много фабрик, чтобы им было где работать. Три дня в неделю они будут работать, и работать изо всех сил, потому что честный труд важнее всякой войны и только труд делает человека хорошим гражданином. Остальные три дня они будут учиться военному искусству сами и учить народ владеть оружием. Если родина окажется под угрозой вторжения неприятеля, достаточно будет позвонить из столицы по телефону – и весь народ бросит поля и заводы и встанет на защиту своих очагов и детей. Я мечтаю, дружище Хуан, дожить свою жизнь в одной из таких колоний, среди своих товарищей, которых я люблю и которые претерпели вместе со мной столько лишений и страданий. И знаешь – будет совсем хорошо, если будущее правительство откроет в нашей колонии кожевенный завод, где мы могли бы изготовлять хорошие седла и уздечки, потому что я знаком с этим делом. А остальное время мне хотелось бы разводить скот. Хорошо помотать Мексике стать счастливой страной…

…Через десять лет после той ночи, когда Джон Рид записал эти сокровенные слова, Панчо Вилья был убит предателем.

В ЛАДЛОУ И БЕЛОМ ДОМЕ

На американском берегу – в Эль Пасо – Рида встретила Мэбел Додж, очаровательная, благоухающая парижскими духами, как никогда женственная. Счастливая от сознания того, что рискованная и затянувшаяся авантюра, в которую ввязался ее Джек, наконец-то окончилась благополучно.

Когда минули первые бессвязно-радостные переживания встречи после долгих месяцев разлуки, Рид, даже не поинтересовавшись нью-йоркскими новостями, стал рассказывать подруге о Вилье, о храбрости его солдат, о кознях Каррансы, подлости Уэрты, снова о повстанцах… Возбужденно размахивая руками, он ходил из угла в угол убогого номера дешевого отеля и говорил, говорил, говорил без умолку…

– Я обязательно напишу большой очерк о Панчо. Ты не представляешь, что это за человек! За всю свою историю Мексика не знала более великого полководца. В нем есть нечто наполеоновское. Я буду писать с его же слов – он ничего не утаивал от меня. Это будет не только необычайно волнующий рассказ, но и замечательный человеческий документ… Он вызовет сенсацию во всем мире.

Мэбел слушала жадно, не пропуская ни одного слова, восхищалась, ужасалась – и не понимала. Впервые за несколько лет их связи. В Джеке было что-то новое, незнакомое, пугающее. Она угадывала, что это он приобрел там, за рекой, но что именно – не могла уловить.

Он был по-прежнему экспансивен и горяч, но в его голосе звучали нотки твердости и уверенности, каких она раньше не замечала. И они не имели ничего общего с той юношеской самоуверенностью, которая была так свойственна раньше Джеку Риду – талантливому, подающему надежды поэту. «Как нежно говорит он об этих людях!» – подумала она ревниво.

Джек изменился даже внешне – его лицо, казалось, утратило юношескую мягкость, черты стали жестче, определеннее. К тому же было не похоже, чтобы он регулярно брился хоть бы раз в день. И откуда у него взялась эта ужасная манера подтягивать на ходу брюки? Мэбел не знала, что у мужчины, который месяцами носит на ремне два тяжелых кольта 45-го калибра и несколько дюжин патронов к ним, появляется привычка время от времени подтягивать пояс…

С горечью и тоской Мэбел призналась втайне, что этот новый Джек, сам еще того не зная, безвозвратно ускользает из ее бархатных, твердых рук.

В Нью-Йорке Рид узнал, что стал знаменитым и – более того – едва ли не самым высокооплачиваемым журналистом в Америке. Его статьи и корреспонденции в «Метрополитен», «Уорлд», «Мэссиз» принесли ему славу.

Некий полковник заявил громогласно, что Рид лучший военный корреспондент, какого ему когда-либо приходилось читать. Уж он-то, полковник, знает.

Газеты дружно объявили Рида «американским Киплингом». Сам же Редьярд Киплинг признал: «Благодаря Риду я увидел Мексику».

Еще шесть месяцев назад такие признания вскружили бы Риду голову. Но с тех пор он повзрослел – как раз на шесть месяцев – и очень важных для себя.

Еще совсем недавно, написав очерк о Патерсоне, Рид счел себя свободным от ответственности и смог уехать в Италию.

Теперь же он осознал, что никогда не простит себе того мгновения, когда на мексиканскую землю ступит нога американского солдата-интервента. И Рид поклялся сделать все от него зависящее, чтобы не допустить этого.

Рид открыто обвинил в печати американские нефтяные тресты в том, что они разжигают кровопролитную войну в Мексике, и потребовал привлечь их к ответственности. Более того, он во всеуслышание заявил об ответственности правительства Соединенных Штатов за горе и страдания мексиканского народа.

«США хотят навязать Мексике свои так называемые великие демократические установления: правление трестов, безработицу и наемное рабство, – писал Рид. – Правительство США постоянно подчеркивает, что оно является противником конфискации земельной собственности, но для разрешения земельного вопроса в Мексике нет иного пути, кроме такой конфискации. Оно желает развратить народ Мексики и сделать из мексиканцев маленькие коричневые копии американских бизнесменов и американских рабочих, как оно уже сделало это с народами Кубы и Филиппин».

Мотивы пристального внимания Соединенных Штатов к мексиканской революции не были секретом для Рида, как, впрочем, и для многих других.

К 1910 году – последнему году владычества Порфирио Диаса – вложения американского капитала в Мексике достигли фантастической цифры – 1058 миллионов долларов, намного превысив вложения самих мексиканцев.

Рид резонно полагал, что владельцы столь огромных ценностей едва ли смирятся с угрозой их потери.

Каждый день в газетах, близких к крупным трестам и правительству, он читал воинственные статьи с требованием «навести порядок в Мексике».

Он догадывался, какие последствия могут крыться за этой фразой, и в беседе с друзьями как-то сказал с горечью:

– Переход первого американского солдата через Рио Гранде будет означать гибель мексиканской революции.

Потом добавил:

– Если это все же произойдет, я вернусь в Мексику и вступлю в армию революционеров…

Опасность интервенции усиливалась еще и тем обстоятельством, что Уэрта, который пришел к власти при поддержке американского посла, все ближе и ближе сходился с английскими нефтепромышленниками.

Узнав о двойной игре Уэрты, хладнокровный, славящийся своей выдержкой Вудро Вильсон, новый президент США, вышел из себя и недвусмысленно пригрозил:

– Я научу южноамериканские республики выбирать приличных людей! Если генерал Уэрта в связи со сложившейся обстановкой не сочтет необходимым уйти в отставку, то Соединенные Штаты будут вынуждены устранить его, прибегнув к менее миролюбивым средствам.

Рид не сомневался, что, заменяя с помощью «менее миролюбивых средств» одного диктатора другим, более послушным, Соединенные Штаты в первую очередь расправятся с восставшим народом.

Армия США была готова в любой момент перейти границу. 21 апреля, придравшись к пустяковому инциденту в Тампико, который можно было в несколько дней уладить обычным дипломатическим путем, американские морские пехотинцы оккупировали Веракрус.

И Рид спешил… Он надеялся, что его книга словами правды о революции сможет хоть чем-то помочь в предотвращении кровопролития.

Рид поселился в маленьком домике на берегу океана вблизи Провинстауна и лихорадочно, не различая дня от ночи, писал. Несмолкаемый мягкий шум прибоя помогал ему сосредоточиться. Мэбел иногда подходила к его двери, чтобы увести хоть на час куда-нибудь развлечься, но каждый раз в нерешительности замирала на пороге, остановленная непрерывным треском пишущей машинки Джека.

Он творил так же просто и естественно, как стреляли в федералистов бойцы Панчо Вильи. И меньше всего думал, что с каждой исписанной страницей из талантливого, подающего надежды молодого поэта и журналиста превращается в зрелого, серьезного писателя. Джек написал книгу залпом, в сроки столь фантастически короткие, что изумил даже видавших виды нью-йоркских полицейских хроникеров.

3 июля Рид поставил последнюю точку. Название пришло само собой – «Восставшая Мексика». Короткое и предельно точное. В тот же день он отослал рукопись в издательство. Он не мог ждать, пока книга «отлежится»: тучи над Мексикой сгущались с каждым днем.

И все же Рид надеялся, что справедливость восторжествует, что Соединенные Штаты не рискнут покрыть себя позором интервенции. Одним из истоков, питавших эту иллюзорную надежду Рида, была его наивная вера в честность и личное благородство президента Вильсона. Эта вера в либерализм принстонского профессора, ставшего хозяином в Белом доме, была тогда широко распространена в американском народе, и Рид всего лишь разделял ее.

По прошествии двух-трех лет Джек смеялся над собой, вспоминая свой утопический план… лично отговорить президента от вторжения в Мексику.

В середине июня Рид поделился уже сложившимся в деталях планом – взять интервью у президента и высказать ему, воспользовавшись удобным случаем, свои соображения – с Линкольном Стеффенсом. Стеф отнесся к этому великолепному плану более чем саркастически. Он попросту высмеял всю затею, как мальчишеское сумасбродство, которое не приведет ни к чему хорошему.

Но Рид уже не слушал никаких резонов, Стеффенсу оставалось только пожать плечами и вручить своему молодому другу рекомендательное письмо к Вильяму Дженнингсу Брайану, государственному секретарю Соединенных Штатов.

Рекомендации Стеффенса действовали магически: не прошло и недели, как Джек держал в руках официальное уведомление о том, что президент США готов принять специального корреспондента журнала «Метрополитен» Джона Рида согласно просьбе последнего. Еще через несколько дней Джек прибыл в изнывающий от июньского зноя Вашингтон и, облаченный в респектабельную, подобающую торжественному случаю визитку, отправился в Белый дом.

В приемной президента Рида встретил бесшумный, вышколенный секретарь и, не заставив ждать ни минуты, распахнул следующую дверь… Посредине большой круглой комнаты, залитой солнцем, Джек увидел сухощавого немолодого мужчину в белоснежном фланелевом костюме – Вудро Вильсона. Президент шагнул навстречу гостю, приветливо поздоровался, жестом гостеприимного хозяина пригласил в кресло.

– Рад познакомиться с вами, мистер Рид Я читал ваши интереснейшие очерки и, признаться, не думал, что вы еще так молоды.

Голос звучал спокойно и мягко. «Ничего общего с необузданным и шумным Теодором Рузвельтом».

Не дожидаясь вопросов интервьюера, президент первым заговорил о Мексике. Слова лились непринужденно и легко. В интонациях его голоса чувствовалась профессорская уверенность и умение говорить с любой аудиторией.

– Политика правительства Соединенных Штатов по отношению к Мексике – это традиционная политика еще первых дней республики… Политика дружбы с угнетенными и оппозиции всякой тирании… Мы не признаем режим Уэрты не потому, что он зиждется на убийстве Мадеро, но прежде всего потому, что его правительство не является правительством народа.

Вильсон на мгновение умолк – холодные умные глаза его смотрели сквозь стекла пенсне выжидающе…

Рид невольно согласно кивнул головой…

Удовлетворенный пониманием со стороны молодого собеседника, президент продолжал.

– Я никогда не был сторонником вмешательства в дела Мексики. Более того, я всегда противился такому вмешательству. Занятие Веракруса вовсе не означает интервенции, но мы должны были защитить наш престиж от провокаций. Наше единственное оружие – это непризнание правительства Уэрты… Мы даже не вмешаемся, если конституционалисты конфискуют громадные поместья, чтобы обеспечить землей пеонов. Единственно, что я предпочел бы, – чтобы землевладельцы получили соответствующую компенсацию. Я всегда, – в голосе президента зазвучали торжественные ноты, – буду в меру своих сил и возможностей выступать против угнетения мексиканского народа, от кого бы оно ни исходило, – мексиканских тиранов или иностранцев.