Текст книги "Венера плюс икс"

Автор книги: Теодор Гамильтон Старджон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Это никогда не кончается, – объяснил Филос.

Чарли задумался над смыслом его слов и вспомнил статую, названную "Создатель", все, что он видел в роще, необычное пение.

Филос тихо спросил:

– Все еще хочешь спросить меня об этом месте?

Чарли отрицательно покачал головой и встал.

– Думаю, что теперь я знаю.

– Тогда пойдем, – предложил Филос.

Они шли по полям мимо коттеджей, возвращаясь назад к Первым блокам. По дороге они разговаривали.

– Почему вы поклоняетесь детям?

Филос лишь рассмеялся, в основном от удовольствия.

– Прежде всего, наверное, потому, что это такая религия. Не вдаваясь сейчас в подробности, я определяю религию вообще как нечто, стоящее над разумом, нечто мистическое. Мне представляется, что религия нам необходима. С другой стороны, религия немыслима без объекта поклонения. Нет ничего более печального, чем разумные существа, которые жаждут восславлять, но не имеют объекта поклонения.

– Я не стану спорить, – согласился Чарли, чувствуя, как странно звучат его слова по-лидомски. – Но, почему именно дети?

– Мы славим будущее, а не прошлое. Мы преклоняемся перед тем, что придет, а не тем, что было. Мы надеемся, что наши усилия дадут благие плоды. Перед нами образ всего молодого, растущего, всего того, что может быть улучшено нами. Мы преклоняемся и перед нашей внутренней силой, перед заключенным в нас чувством ответственности. Ребенок включает в себя всю совокупность этих чувств. Кроме того... – тут он умолк.

– Продолжай!

– Тебе еще нужно многое понять, Чарли. Не думаю, что ты уже готов к этому.

– Испытай меня.

Филос пожал плечами.

– Ну что ж, ты сам просишь. Мы преклоняемся перед ребенком, потому что никогда не сможем повиноваться ему".

Долго они шли молча.

– Что ты имел в виду, говоря о неподчинении Богу, перед которым преклоняешься?

– Теоретически это ясно. Вместе с послушанием приходит убеждение в существовании живого, то есть существующего в одно время с тобой Бога. Филос умолк, выбирая слова. – Практически же, чаще всего Бог вмешивается в жизнь людей чужими руками, его заветы доходят до людей в интерпретации старших – людей со своим личным опытом, память которых уже ущербна, а глаза слепы и не светятся любовью.

Филос посмотрел на Чарли своими странными темными глазами, полными страстного огня.

– Разве ты еще не понял, что смысл существования на Лидоме движение?

– Движение?

– Да, движение, рост, изменение. Разве могут существовать музыка или поэзия без движения, развития; можно ли искать рифму, не произнося других слов? Может ли существовать сама жизнь... в самом деле, движение – это лучшее определение жизни! Живое существ изменяется с каждым мгновением своего существования, даже в момент умирания. Вместе с покоем приходит смерть... Архитектура цивилизации должна выражать состояние души, ее веру. Что говорят тебе формы Первого Медицинского и Первого Научного блоков?

Чарли смущенно фыркнул:

– Поберегись! – крикнул он, имитируя обычный возглас английских лесорубов.

Потом он объяснил Филосу, что так кричат, когда дерево уже почти срублено и начинает крениться и падать.

Филос добродушно рассмеялся.

– Видел ли ты когда-нибудь бегущего или хотя бы идущего человека в статике? Он неустойчив и обязательно упадет, если неожиданно остановится. Если бы он всегда сохранял устойчивость, то не смог бы бегать или даже ходить. Перемещение в пространстве так и происходит – оно всегда связано с опасностью падения.

– Но потом оказывается, что здания опираются на невидимые костыли.

Подмигнув, Филос ответил:

– Так бывает со всеми символами, Чарли.

И вновь Чарли принужденно рассмеялся.

– Но Филос только один, – в тон ему продолжил он и вдруг опять заметил, что Филос покраснел. Гнев, даже раздражение были так редки здесь, что это произвело на Чарли впечатление. – В чем дело? Может, я...

– Кто тебе говорил это? Милвис, не так ли?

Филос бросил на Чарли проницательный взгляд и прочел ответ на его лице. Но он не стал усугублять положение и, подавив гнев, попросил:

– Не думай, что ты сказал что-то лишнее, Чарли. Это не твоя вина. Милвис... Тут он остановился и глубоко вздохнул:

– Милвис иногда любит пошутить.

Неожиданно сменив тему разговора, Филос потребовал ответа на прежний вопрос:

– Вернемся к архитектуре, будешь ли ты оспаривать принцип динамической неустойчивости, видя вот это?

Тут он указал рукой на коттеджи – земляные, бревенчатые, каменные и обитые деревянными планками.

– Ничего странного в них нет, – согласился Чарли, указывая на тот, мимо которого они проходили – состоявший из отдельных кубов с куполообразными крышами над каждым.

– Они не являются символами. Вернее, символами, но не в том смысле, что большие здания. Эти коттеджи – результат нашего глубокого убеждения, что лидомцы никогда не потеряют связь с землей, в самом широком смысле. Цивилизации имеют зловредное свойство культивировать целые классы и поколения людей, зарабатывающих себе на жизнь средствами, которые далеко отстоят от первичных источников существования рода. Люди могут рождаться, жить и умирать, ни разу не копнув лопатой землю, не срубив дерева, не сплетя корзины или даже вообще не увидев сапы, мотыги или стамески. Правда, Чарли? Разве у тебя это было не так?

Чарли задумчиво кивнул. У него самого появлялись такие мысли. Однажды, он, городской житель, нанялся по объявлению в газете собирать бобы, потому что сидел совершенно без денег. Ему было противно жить в бараке вместе с вонючим человеческим стадом и целыми днями гнуть спину под палящим солнцем, занимаясь непривычным трудом, к которому у него не было еще вдобавок и необходимых навыков. Тогда и появились у него мысли о первичности сельского труда, о том, что сам он, городской житель опосредованно берет у матери-земли взращенные ею плоды, дающие ему жизнь и силы. А тогда он погружал обнаженные руки в рыхлую почву, и между ним и землей не было никаких посредников, не происходило никакого обмена, купли-продажи. Подобные мысли не раз приходили ему в голову, когда приходилось зарабатывать, черкая пером по бумаге, моя посуду и кастрюли в ресторане, дергая рычаги бульдозера или нажимая кнопки на калькуляторе.

– Подобные люди имеют очень низкий коэффициент выживаемости, продолжал Филос, – они приспособились к своему окружению, но их среда обитания огромна и очень сложна, она не имеет ничего общего с такими простыми действиями, как сбор фруктов или поиск птичьего гнезда в густой траве. Если машина повреждена, если сломалась даже самая ничтожная часть ее, человек сразу же становится жалким иждивенцем в течение всего периода, пока расходуются энергетические запасы тела. Все же лидомцы, все без исключения обладают знаниями и навыками в области сельского хозяйства, хотя при этом они знают одно или два ремесла. Им знакомы также строительство, плетение, приготовление пищи, уничтожение отходов, они умеют разжечь огонь и найти воду. Никто не может быть искусным во всем, но в любом случае даже неподготовленный, но знающий, как обеспечить удовлетворение своих основных потребностей лучше приспособлен к выживанию, чем тот, кто умеет обращаться с мельницей лучше всех на свете, но зато не в состоянии подвести стропила, сохранить зерно или выкопать яму для отхожего места.

– Да-а-а, – протянул Чарли.

– Что?

– Я начинаю понимать кое-что... Не могу только совместить автоматизированное существование в Первом Медицинском блоке со всеми этими самодельными изделиями. Я думал, что образ жизни ваших ученых – их привилегия.

– Наоборот. Те, кто работают в блоках, питаются здесь в виде привилегии! (Фактически, слово "привилегия" переводится на лидомский скорее как "дар"). Главная работа совершается в блоках, и она настолько трудна и требует такой точности, что эти люди не могут себе позволить работать еще и здесь. Они должны эффективно использовать свое время, у всех прочих времени больше. Мы не спим, и рано или поздно даже самая трудоемкая работа завершается.

– А сколько времени дети проводят в школе?

– Школа – о! Да, понимаю, что ты имеешь в виду. У нас нет школ.

– Нет школ? Но... ладно, для людей, которые трудятся на земле и сами строят дома, это, может, и не обязательно. Не так ли? Но для ученых, ведь они не вечны? Что случается, когда они должны уступить место другим? А книги? Музыкальные сочинения? Все, для чего люди учатся читать и писать? Математика, справочники...

– Они нам не нужны. У нас есть церебростиль.

– Сиес говорил об этом. Не могу утверждать, что я хорошо понял его.

– То же могу сказать и я, – согласился Филос, – но могу заверить, что вся наша система работает.

– И вы используете ее вместо учебы в школе?

– Нет. Впрочем, да.

Чарли лишь рассмеялся в ответ.

Филос тоже посмеялся и ответил:

– Я не так уж неправ. "Нет" относилось к твоему утверждению, что мы используем церебростиль для обучения. Мы не учим наших детей книжным премудростям, мы вносим эти знания с помощью церебростиля. Все происходит очень быстро – выбирается необходимая информация и включается нужный тумблер. Происходит поиск путей к неиспользуемым свободным клеткам мозга, и информация как бы впечатывается за считанные секунды – кажется, за полторы секунды. После этого блок готов для приема очередного обучаемого. Собственно же обучение, то есть обучение на основе полученных с помощью церебростиля знаний, может проводиться самим обучающимся, когда он обдумывает то, что усвоил, – это происходит значительно быстрее, чем, например, чтение – вспомни того лидомца, которого мы видели по дороге к Гросиду. Но даже и этот процесс трудно назвать обучением. Обучение – это искусство, которому можно выучиться у учителя, все, кто стараются, могут достичь определенного успеха в обучении других; настоящий же учитель, учитель по призванию, – это талант, дар, подобный дару скульптора, музыканта, артиста. Обучение – это составная часть любви, – заключил Филос.

Чарли вспомнил о несчастной умиравшей мисс Моран и вспыхнул. Он подумал и о Лоре.

– Мы пользуемся церебростилем так же, как и А-полем, но не зависим от него. Поэтому церебростиль не является обязательным условием нашего существования. Мы учимся читать и писать, у нас много книг, любой лидомец может прочесть их, если пожелает, хотя, как правило, мы предпочитаем пропускать его через церебростиль в то время, как он читает, и создать при этом в его мозгу новый информационный блок.

– Эти блоки... могут они вместить всю книгу?

Филос приложил два больших пальца друг к другу:

– Вот сколько места требуется для этого... Но мы умеем изготовлять бумагу и книги, и могли бы заниматься этим. Ты должен понять нас: мы никогда, никогда не будем рабами комфорта и удобств.

– Это хорошо.

– Чарли размышлял о многих, многих вещах в своей прежней жизни, которые как раз являли собой примеры такого рабства; например, об остановке целой отрасли, когда бастовали лифтеры в центральном офисе, о судьбах обитателей жилых зданий в моменты выключения электроэнергии: о жизни без горячей воды, холодильника, освещения, телевидения. Невозможно приготовить пищу, помыться, нельзя развлечься. Но...

– Может и так, но все же мне кое-что не нравится. Ведь если вы можете вносить в мозг информацию, то возможно выбрать такой блок, в котором заключено определенное мировоззрение и создавать марионеток.

– Нет, это невозможно! – с убеждением отверг подобную мысль Филос. Не говоря уже о том, что мы не хотим этого. Невозможно любить или завоевать любовь по принуждению или команде, путем обмана и лжи.

– В самом деле? – спросил Чарли.

– Участки мозга точно идентифицированы. Церебростиль – это устройство для передачи информации. Ложные представления можно трансплантировать только путем одновременного отключения всей остальной памяти и всех органов чувств. Я уверяю тебя, что все, вносимое церебростилем, подвергается сравнению с прежним знанием и личным опытом. Мы не смогли бы внести в мозг ничего насильно, если бы даже хотели.

– А пытались ли вы скрывать какую-либо информацию?

Филос засмеялся:

– Ты упорно ищешь недостатки, не так ли?

– Все же, – настаивал Чарли, – вы скрывали информацию?

Филос уже не смеялся. Он спокойно ответил:

– Конечно. Мы не объясняем ребенку, как получить дымящуюся азотную кислоту. Мы не расскажем лидомцу, как погибал его товарищ во время обвала скалы.

– О!

Некоторое время лидомец и Чарли хранили молчание.

– Вы что, женитесь друг на друге?

– Разумеется. Быть влюбленным – это счастье. Но состоять в браке это счастье совершенно иного уровня. Это торжественное событие, и мы относимся к нему очень серьезно. Видел Гросида и Назива?

Чарли осенило:

– Они одеваются одинаково.

– Они все делают одинаково, а если не одинаково, то всегда вместе. Да, они женаты.

– А ты... а все здесь... э-э-э...

Филос похлопал Чарли по плечу:

– Знаю, что ты слишком погружен в проблемы секса, ну что же, спрашивай. Ты среди друзей.

– Я не погружен!

Они шли дальше: Чарли молчал, а Филос тихо напевал, поддерживая мелодию, доносившуюся из полей, где играли дети. Прислушиваясь, Чарли постепенно успокоился. В конце концов, все относительно. Просто на Лидоме меньшее внимание уделяют проблемам пола, чем на Земле.

Как будто мимоходом, Чарли спросил:

– Ну, а как насчет детей?

– Что насчет детей?

– Предположим, что э-э рождается ребенок, а родители не женаты?

– Большинство детей рождаются именно таким образом.

– И никакого различия нет?

– Для ребенка нет. Нет и для родителей, других это не касается.

– Тогда зачем жениться?

– Дело в том, Чарли, что брак – это больше, чем просто союз.

– В самом деле?

– Наивысшее выражение сексуального удовлетворения заключается во взаимном оргазме – так ты полагаешь?

– Да, – Чарли старался говорить бесстрастно.

– И произведение потомства – наивысшее выражение любви?

– Разумеется.

– Тогда, если лидомец и его партнер совместно зачинают, и каждый из них рожает близнецов, то не кажется ли тебе, что это превосходно?

– П-превосходно, – слабым голосом отвечал озадаченный Чарли. Придя в себя, он спросил:

– А что ты скажешь о прочем сексе?

– Прочем? – Филос наморщил лоб и, очевидно, мысленно перелистал всю картотеку своих знаний о сексе. – О, ты, наверное, имеешь в виду обычный секс?

– Наверное, именно это.

– Ну что ж, это имеет место, вот и все. У нас может происходить все, что является выражением любви: секс, оказание помощи в постройке дома или пение. Глядя на лицо Чарли, Филос продолжал развивать свои мысли:

– Думаю, что понимаю твой вопрос. Ты ведь прибыл к нам из места, где определенные действия и выражения чувств осуждались обществом, может, даже наказывались. Правда?

– Пожалуй.

– Тогда тебе нужно знать следующее. У нас секс не связан с позором. Он никоим образом не регулируется. Просто там, где есть взаимная привязанность, он существует, а где ее нет, – его не бывает.

– Ну, а молодые?

– А что молодые?

– Ну, дети... знаешь, они пробуют заниматься сексом?

В ответ Филос лишь рассмеялся.

– Вопрос стоит так: в каком возрасте они могут начинать? Ответ: когда они достаточно взрослые для этого. Что касается сексуальных экспериментов, то зачем экспериментировать с тем, что почти так же привычно, как поцелуй на улице при встрече?

Чарли крепко сжал губы. Пусть так, но все же это не входило ни в какие привычные для него рамки. Почти жалобно, он, наконец, выдавил из себя:

– А как же с нежеланными детьми?

Филос остановился как вкопанный и повернулся к Чарли – по его лицу прошла целая гамма выражений: шок, изумление, неверие. (Ты шутишь? Ты действительно так думаешь?). Затем Филос стал извиняться:

– Прости, Чарли. Не думал, что ты можешь поразить меня, но ты этого добился. Я был уверен, что после многих лет исследований уже достаточно закален. Никак не ожидал, что буду стоять здесь, в центре Лидома, и раздумывать над понятием "нежеланные дети".

– Извини, Филос. Я никого не хотел шокировать.

– Извини меня. Извини за мое удивление и за то, что дал тебе это увидеть.

Тут они подошли к саду и услышали, как их окликает Гросид. Филос спросил:

– Хочешь пить?

Они направились к белому домику. Было бы, наверное, неплохо некоторое время отдохнуть друг от друга. Чарли захотелось еще раз посмотреть на терракотовую статую.

Герб стоит в залитой лунным светом комнате, глядя на спящую дочь. Он поднялся с кровати и пришел сюда, потому что, как уже не раз бывало, здесь он отрешался от своих забот, неприятностей и находил успокоение. Согласитесь, трудно сохранять в душе беспокойство и озлобление, когда вы, затаив дыхание, наклоняетесь, чтобы при лунном свете рассмотреть, спит ли ваш ребенок.

Его беспокойство началось три дня назад, когда сосед Смит, будучи в расстроенных чувствах, бросил это замечание через общий забор их участков земли. В первый момент Герб воспринял его как замечание дурного толка: он говорил о политике, а Смит свел все к совершенно иному. Позднее же, Герб обнаружил, что замечание не забылось. Видимо, Смитти носил в себе какую-то горечь и умудрился посеять ее и в душе Герба.

И горечь осталась, ее теперь нельзя вытравить.

Люди рождаются из самого грязного женского органа.

Герб понимает, что замечание Смита вызвано его проблемами, его собственным опытом, и он, Герб, не имеет к этому никакого отношения. Его же, Герба, беспокоит более глобальный вопрос: что же такое произошло с человечеством за всю историю его существования, что пусть даже один из его представителей начинает говорить такие грязные вещи? А может, это нечто большее, чем просто непристойная шутка? Может, это правда или почти правда? Может, именно это имеется в виду под первородным грехом? Мужчины испытывают отвращение к женщинам, и поэтому многие из них относятся к женщинам с презрением. Может, именно поэтому Дон Жуан и Лотарио, несмотря на свою жажду обладания женщинами, стремятся наказать как можно больше женщин? А что если мужчина подобен нормальному ребенку по Фреду, который уже прожил фазу ориентации на мать и вступил в фазу, когда он начинает ненавидеть свою мать? Когда мужчины начали презирать женственность, когда они объявили менструации нечистыми? До сих пор в некоторых святилищах практикуется ритуал, известный под названием "очищение женщин" – древняя церемония очищения после родов.

Герб, конечно, не может согласиться с этим. Он любит свою Жанетт потому, что она – женщина. Он просто любит ее и все.

Карин счастливо вздыхает во сне. Гнев, ужас и ярость его мыслей исчезают, Герб улыбается над своим ребенком, его душа стремится к нему.

Никто, думает он, никто никогда не писал об отцовской любви. Считается, что материнская любовь – волшебное выражение божьего промысла, а может, это продукт деятельности каких-нибудь желез? Кто как считает. Но отцовская любовь... очень интересная штука эта отцовская любовь. Тихий и законопослушный мужчина впадает в необузданную ярость, когда кто-то "обижает его ребенка". Герб знает по собственному опыту, что с течением времени отцовская любовь начинает распространяться и на других детей: вы понемногу начинаете испытывать добрые чувства по отношению ко всем малышам. Откуда это идет? Ребенок никогда не лежал в его утробе, не питался его соками. Материнская любовь ясна, понятна; ребенок – это продолжение плоти и крови матери. Но отец? Ведь он почти никогда даже не помнит спазматическую дрожь, длящуюся две-три секунды, с которой все и начинается?

Почему же никому не пришло в голову заявить, что человечество потому заполонили сукины сыны, что они вышли из самого грязного органа мужчины? Никому и никогда?

Потому что мужчина считается выше женщины. Мужчина испытывает настоятельную потребность чувствовать свое превосходство. Это не характерно лишь для весьма ограниченного меньшинства, которое на самом деле превосходит всех остальных, но, конечно же, тревожит властвующее большинство, которое таким превосходством не обладает. Если вы не можете добиться успеха в жизни, то единственный способ доказать свое превосходство – унизить другого человека. Именно эта неистовая потребность человечества с незапамятных времен заставляла становиться на горло побежденного врага, порабощать другие нации, расы. И это же самое мужчины всегда делали в отношении женщин.

Действительно ли они сочли их низшими или же все случилось наоборот: мужчины отвели женщинам низшее место по тем же причинам, вследствие которых они пытались доминировать над соседом?

Что причина и что следствие?

А может, это просто стремление к самозащите? Разве женщины не стали бы руководить мужчинами, если бы получили такую возможность? Не пытаются ли они проделать это прямо сейчас? Разве они уже не добились этого здесь, на Бегония Драйв?

Герб смотрит на освещенную лунным светом ручку Карин. Впервые он увидел ее через час после рождения и уже тогда поразился совершенством ногтей и очертаний; все было такое маленькое! Такое маленькое и такое совершенное! Станешь ли ты, Карин, своей маленькой ручкой натягивать поводья и дергать за веревочки? Пришла ли ты, Карин, в мир, который в глубине души презирает тебя?

Чувство отцовской любви поглощает его, он стоит неподвижно и в этот момент чувствует, что подобен воину, охраняющему своего ребенка от отвратительных сукиных сынов.

– Назив...

Сияющий от удовольствия лидомец стоял рядом с Чарли перед терракотовой группой.

– Что, Чарли?

– Можно тебя спросить?

– Что хочешь?

– Только по секрету, Назив. Может, это нехорошо?

– Не думаю.

– Если я выйду за рамки дозволенного, ты не обидишься? Ведь я здесь чужой.

– Спрашивай.

– Это о Филосе.

– О!

– Почему все здесь так нехорошо к нему относятся? Ладно, – изменил вопрос Чарли, – это сильно сказано. Просто его вроде бы... не одобряют. Не именно его, а что-то с ним связанное.

– О, – повторил Назив, – это пустяки.

– Ты не хочешь мне ответить.

Воцарилось неловкое молчание. Затем Чарли продолжил.

– Было сказано, что я должен узнать все о Лидоме. Считаешь ли ты, что я смогу составить свое мнение, если буду знать о Лидоме что-то не совсем хорошее? Или же я должен судить о вас только, – тут он кивнул на статую, по лучшему у вас?

Чарли увидел, что и лидомец, как раньше Филос, полностью обезоружен. Очевидно, правда имела огромное воздействие на них.

– Ты совершенно прав, Чарли Джонс, и мои колебания неуместны. Но при всем уважении к Филосу – я должен в свою очередь взять с тебя слово. Ведь это относится к Филосу, а не к тебе или мне.

– Я не скажу ему, что знаю.

– Очень хорошо. Филос немного не такой, как мы. Прежде всего, он скрытен, что в общем-то полезно. Его допускают ко многим вещам, которых нам лучше не знать. Но... создается впечатление, что ему это нравится, в то время как обычный лидомец скорее тяготился бы этим, хотя и считал такое доверие почетным.

– Мне кажется, что эта причина недостаточна...

– О, он не создает никаких неудобств! Во-вторых, возможно это и связано между собой: он не женится.

– Разве нужно обязательно жениться?

– Нет, конечно.

Назив провел языком по высохшим губам и нахмурился.

– Но Филос ведет себя так, как будто он все еще в браке.

– Все еще в браке?

– Он был в браке с Фруром. У них должны были быть дети. Однажды они отправились к краю земли – (Чарли понял, что имелось в виду) – и произошло несчастье. Оползень. Они оба оказались погребенными заживо. Фрур погиб, а Филос потерял вынашиваемых детей.

Тут Чарли вспомнил, как Филос употребил выражение "кричать в могиле".

– Филос горевал... мы все понимаем. Мы любим все, любим по-разному, нам понятна его скорбь. Но для нас любовь – потребность, мы должны любить живых, а не мертвых. Мы чувствуем себя... неудобно в его присутствии, зная, что он отстраняется от любви, сохраняет верность тому, кого нет... Это... патология.

– Может, у него это пройдет.

– Несчастье произошло много лет назад, – отвечал Назив, качая головой.

– Если это болезнь, то ее ведь можно излечить?

– С его согласия – да. Но поскольку его синдром причиняет окружающим лишь слабый дискомфорт, то он может продолжать жить так, как хочет.

– Теперь мне понятна шутка Милвиса.

– Что это было?

– Он сказал: "У нас только один такой! Но он сказал это с насмешкой.

– Нехорошо со стороны Милвиса, – строго заметил Назив.

– Пусть это останется между нами.

– Конечно... Ну что, теперь ты знаешь нас лучше?

– Еще нет, – признался Чарли, – но буду знать лучше.

Они обменялись улыбками и присоединились к остальным в доме. Филос был увлечен длительным разговором с Гросидом, и Чарли готов был поспорить, что говорят о нем. Гросид и не скрывал это, сказав: Филос говорит, что ты, Чарли, уже готов вынести нам приговор.

– Не совсем так, – запротестовал Филос. – Просто я уже рассказал Чарли почти все, что мог. Сколько времени тебе потребуется для вынесения суждения – это уж твое дело.

– Надеюсь, что много, – заключил Гросид. Мы рады видеть тебя с нами. Ты нравишься Називу.

Такое замечание могло бы прозвучать двусмысленно. Чарли посмотрел на Назива, кивавшего в подтверждение слов Гросида.

– Спасибо, ответил Чарли, – мне тоже хорошо здесь.

– Смит – свинья.

Погруженный в свои мысли, Герб вздрагивает от неожиданности. Жанетт вернулась через заднюю дверь после разговора с Тилли. Он не делился ни с с Жанетт, ни с кем другим своими недавними мыслями о Смите, хотя ему и хотелось облегчить душу. Он уже проанализировал все возможные причины своего беспокойства: одна из девчонок повесилась после собрания "Лиги за Женские Права", произошел скандал на книжной выставке, введены новые порядки в школах. Как отцу пятилетней дочери ему еще рано волноваться. Но он все же боится. Пусть Смит – свинья, его совет неплох: новый клиент это всегда серьезно. Все остальное – вздор.

Он не получает удовольствия от своих размышлений, слишком все серьезно, да еще и не уложилось в голове. Удивительно, как совпали его мысли с замечанием Жанетт. Теперь Герб даже не уверен: может, и он считает, что Смит – свинья. Свинья среди людей – это свинья, говорит он себе, а свинья среди свиней – это человек.

– Что он натворил?

– Ты пойди посмотри. Он тебе покажет. Тилли с ума сходит.

– О чем ты все-таки, дорогая.

– Извини, дорогой. Это объявление, вроде как плакат, он повесил его в комнате для игр.

– Напоминание сдать на анализ мочу?

– Еще хуже. Сам увидишь.

– Что дальше, Филос?

– Нужно непредвзято посмотреть на себя, – ответил Филос и сгладил улыбкой суровость своего ответа. – Я имею в виду соблюдение объективности. Ты не можешь оценивать Лидом без связи его с другими цивилизациями.

– Думаю, что уже могу. Во-первых...

Филос прервал Чарли:

– Можешь? – Тон его был таков, что Чарли тут же умолк.

Последнюю милю между Детским и Научным блоками они прошли молча. Несколько обиженный, Чарли начал:

– Я достаточно знаю своих людей и думаю, что...

Филос с сардонической усмешкой на губах вновь прервал его:

– Полагаешь, что знаешь?

– Если ты думаешь иначе, – обиделся Чарли, – что ж, выкладывай!

– А что потом?

– Поправишь меня.

– Ладно, – Филос не обиделся, – мы сделаем это с помощью церебростиля. Это будет быстрее, легче, подробнее и, – тут он улыбнулся, без споров и перерывов процесса познания.

– Я не буду спорить и прерывать.

– Будешь, ты так устроен. Фактически, в истории человечества не было другого такого предмета, который настолько не поддавался бы объективному изучению, как секс. Написаны бессчетные тома об истории и исторической мотивации, но нигде секс даже не упоминается. Целые поколения, десятки поколений студентов корпели над ними и считали их истиной, эти же "истины" вдалбливали в головы последующим поколениям даже когда уже была ясна важность сексуальной мотивации индивидуума и когда каждый индивидуум интерпретировал свое мироощущение с сексом, наполняя мысли и язык сексуальной символикой. Для многих людей история осталась сборником анекдотов о каких-то чудаках, которые действовали и осуществляли свои желания в странном отрыве от сексуального поведения своей эпохи, поведения, являвшегося одновременно и результатом и причиной их действий. Это поведение создало и историю и этих слепых историков... полагаю, что и сама слепота также была обусловлена им. Однако, мне следует говорить об этом после того, как ты пройдешь курс, и не ранее.

– Думаю, – сухо отвечал Чарли, – лучше перейти к делу.

Они обошли вокруг Научного блока и вошли в метро, чтобы попасть в Медицинский блок. Филос вел Чарли по уже знакомым горизонтальным галереям и они вновь взлетали ввысь на невидимых лифтах. Проходя через большой зал, напомнивший Чарли зал ожидания на вокзале, они увидели лидомцев, певших свои мелодии. Чарли был особенно поражен видом двух одинаково одетых лидомцев, каждый из которых держал на коленях спящего ребенка и пел, для извлечения звука мягко ударяя другого пониже горла.

– Чего они все ожидают?

– Я кажется уже говорил тебе – все должны приходить сюда один раз в двадцать восемь дней для проверки.

– Зачем?

– А почему нет? Лидом – небольшой, нас пока что меньше восьмисот человек, и никто не живет далее двух часов хода пешком. У нас есть все необходимое оборудование – почему же не проходить обследование?

– Насколько тщательно оно проводится?

– Очень тщательно.

На самом верху здания Филос остановился перед щелью в двери.

– Открой ладонью, – сказал он.

Чарли приложил к щели ладонь, и ничего не произошло.

Тогда Филос приложил свою ладонь, и дверь открылась.

– Мое личное убежище, – объяснил он. – Нечто вроде замка, единственного на всем Лидоме.

– Зачем запираться?

Чарли уже отметил отсутствие всяких запоров, особенно в Детском блоке.

Филос пригласил Чарли внутрь, и дверь за ними закрылась. – У нас на Лидоме очень мало табу, – пояснил Филос, – но одно из них связано с запретом на свободное хранение инфекционных материалов.

Чарли уже понял, что он шутит; при этом какая-то доля правды в этом была.

– На самом деле, – продолжал объяснять Филос, – очень малое число лидомцев станут возиться со всем этим. Филос небрежным движением указал на ряды книжных шкафов от стен до потолка и стеллаж с небольшими рядами прозрачных кубиков. – Сейчас мы значительно больше интересуемся будущим, все это больше никому не нужно. И все же... ведь сказано: "человек, познай себя"... Многие станут несчастными, если слишком хорошо будут знать себя.

Филос приблизился к стеллажу, посмотрел в картотеку и выбрал один из кубиков. На нем были нанесены красным цифры. Филос сверил их с картотекой, подошел к стоявшей у стены кушетке и извлек из открывшейся в стене нише какое-то устройство. Это был шлем в виду чаши со штативом. – Церебростиль, – с этими словами Филос показал Чарли внутреннюю часть шлема. Там ничего не было кроме, примерно, дюжины резиновых нашлепок, охватывавших голову со всех сторон.