Текст книги "Венера плюс икс"

Автор книги: Теодор Гамильтон Старджон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Смитти заходит Гербу за спину, чтобы видеть малышку. Он поражен.

– Черт побери! – удивляется отец ребенка. Он приближает свое лицо к лицу Герба и тоже говорит:

– А-а-а, А-а-а!

– Надо высовывать язык подальше, чтобы ребенок видел, как он движется, – поучает Герб. – А-а-а, А-а-а!

– А-а-а, А-а-а!

– А-а-а, А-а-а!

Ребенок уже не улыбается и быстро переводит глаза с одного лица на другое.

– Ты сбиваешь его.

– Ну и закрой рот, – раздраженно бросает Смит и продолжает: – А-а-а!

Ребенок приходит в экстаз, смеется и начинает икать.

– Так твою, – ругается Смит. – Пойдем в кухню, я дам ей воды.

Они отправляются в кухню. Герб держит ребенка, а Смит достает из холодильника четырехунцевую бутылочку и ставит ее в электрогрелку. Он забирает малышку у Герба и берет ее на плечо. Девочка непрерывно икает. Смит похлопывает ее по спинке.

– Черт возьми, – спохватился он. – Я же обещал Тилли убрать здесь!

– Сегодня я буду дежурным. У тебя и так хватает хлопот.

Герб собирает посуду со стола и тумб, счищает остатки еды в мусорное ведро и ставит посуду в мойку. Он включает горячую воду. Вся эта процедура ему очень знакома, потому что и эта мойка, и его мойка, и все мойки в домах направо и налево, сзади и спереди – все одинаковы. Он берет бутылку с жидкостью для мытья посуды и смотрит на нее, оттопырив нижнюю губу.

– Теперь такого уже не выпускают.

– Чего?

– Руки разъедает начисто. Теперь везде "Лано-Лав". Стоит немного дороже, но... – На этом Герб и умолкает.

– "Ваши руки берегите – пару центов заплатите", – цитирует Смит известную телерекламу.

– Реклама есть реклама.

Герб включает кран горячей воды, слегка откручивает кран холодной воды и начинает мыть тарелки одну за другой.

Их было четверо, не считая того, кто привел Чарли. Двое были одеты совершенно одинаково – ярко-зеленая перевязь поперек туловища, а на бедрах что-то короткое, но не юбка. На самом высоком, находившемся прямо перед Чарли, была хламида огненно-рыжего цвета, напоминающая купальный халат. Четвертый же щеголял в купальном костюме цвета электрик образца конца прошлого века.

Чарли переводил удивленный взгляд с одного на другого, а они приветливо улыбались ему. Все сидели, развалившись, на низких диванчиках и пуфиках, которые как бы росли из пола. Самый высокий сидел вроде за столом, но казалось, что этот стол был построен вокруг него после того, как он (или она?) туда уселся.

Их дружеские улыбки и свободное обращение обнадеживали, и все же Чарли не мог избавиться от ощущения, что встреча смахивает на ритуальные действия современного бизнесмена, который готов сделать все для посетителя перед тем, как облапошить его: "Усаживайтесь поудобней, снимите обувь, будьте как дома, мы все тут простые люди. Пожалуйста, сигару и прошу не называть меня "мистер"...

Один из зеленых сказал что-то на своем птичьем языке, указывая на Чарли, и рассмеялся. Смех звучал непривычно для Чарли. Оранжевый ответил, и это вызвало всеобщий хохот. Неожиданно спутник Чарли, в своем нелепом красном халате, присел и начал шлепать ладонями по полу, кося глазами. Он ползал на коленях, выставив одну руку вперед, как будто нащупывая путь. На лице его застыла маска комического ужаса.

Тут все буквально взвыли от восторга.

У Чарли начали гореть уши, что всегда служило либо признаком гнева, либо последствием алкоголя. В данный момент и сомнений быть не могло относительно причины.

– Что же, давайте посмеемся вместе, – прорычал он.

Все еще смеясь, они ошеломленно смотрели на него, в то время как красный халат продолжал имитировать, как существо двадцатого века впервые в жизни взошло на невидимый эскалатор.

Внутри Чарли что-то оборвалось – сегодня его швыряли, тянули, пихали, роняли, над ним смеялись, издевались, не хватало лишь последнего перышка, которое, как известно, ломает спину верблюду. Уже не помня себя, Чарли так наподдал по мягкому месту, обтянутому красным халатом, что это сделало бы честь любому старшекурснику колледжа. Бедняга так и покатился по полу, чуть не ткнувшись головой в большой стол, за которым сидел рыжий.

Воцарилось гробовое молчание.

Существо в красном халате очень медленно поднялось с пола и повернулось к Чарли, растирая себе ушибленный бок.

Чарли спиной прижался к прочно закрытым дверям и ждал, переводя глаза с одного лица на другое. Никакого гнева он не увидел, да и удивления тоже – на него смотрели с сожалением, что было, пожалуй, еще хуже для него.

– Черт побери, – обратился Чарли к одетому в красный халат, – вы сами напросились!

Одно из существ прокурлыкало что-то, а другое ему ответило. Затем вперед вышел одетый в красный халат и изобразил посредством ряда стонов и жестов что-то вроде того, что он – свинья, он не хотел обидеть Чарли. Чарли понял его, но ему хотелось ответить: "Если ты чувствуешь, что неправ, зачем ты тут кривлялся?"

Существо в рыжем халате медленно поднялось и непонятным образом вышло из-за стола. Дружелюбно и сочувственно оно произнесло слово из трех слогов и сделало жест в сторону стены, где появился проем. Послышался общее бормотание в знак согласия, все начали кивать Чарли и улыбаться, приглашая последовать за ними.

Чарли Джонс продвинулся вперед, но не более, чем было нужно для того, чтобы заглянуть в открывшийся проем. Он увидел примерно то, что и ожидал, незнакомые предметы, расставленные или висящие непонятно на чем, не могли скрыть основного назначения помещения, где в центре стоял плоский ярко освещенный стол, в одном конце которого было укреплено что-то вроде шлема, а по бокам скобы, предназначенные для фиксирования рук и ног. Это была операционная, и он вовсе не хотел там оказаться.

Чарли быстро отступил назад, но там были трое его спутников. Его кулак уже не мог ничего изменить. Поднятую руку схватили и крепко держали. Попытки отбрыкиваться привели к тому, что чья-то мускулистая нога так сжала его колени, что он не смог освободиться. Существо в оранжевом халате с извиняющейся улыбкой приложило маленький белый шарик, не больше целлулоидного, что используются для игры в настольный теннис, к правому предплечью. Шарик щелкнул и лопнул. Чарли глубоко вздохнул, намереваясь погромче закричать – впоследствии он так и не смог вспомнить, удалось ли ему выдавить из себя хоть один звук.

– Видал это? – спрашивает Герб.

Они сидят у Смита в гостиной, Герб лениво листает газету, а Смитти поит водой дочку, удобно расположившуюся у него на руках.

– Что там?

– Короткие трусы – но для мужчин.

– Ты имеешь в виду белье?

– Да, как бикини, но еще меньше. Вязаные. Черт, они весят не больше десяти грамм.

– Меньше. Последний писк после вечерних мини.

– Ты купил?

– Черта с два! Сколько?

Герб заглядывает в рекламу.

– Полтора доллара.

– Зайди в "Мистер Доллар" на Пятой улице, купишь пару за два семьдесят три.

Герб разглядывает картинку.

– Белые, черные, бежевые, голубые и розовые.

– Точно, – Смитти осторожно вытаскивает соску.

Ребенок в последний раз икает и засыпает.

"Ну же, Чарли, проснись! – Мам еще пару минуток – я не опоздаю – я пришел только в два часа – ты не должна знать, как я набрался. Который час – мам?"

Чарли... – Прости, прости меня, Лаура... Я хотел, чтобы все было хорошо. Ни у кого не получается хорошо в первый раз. Ну, иди, иди. Мы это исправим – просто попробуем еще раз...

"Чарли? Тебя зовут Чарли? Называй меня просто Ред..."

...Когда ему было четырнадцать (он помнил, все помнил), была девушка по имени Руфь на той вечеринке с игрой в почту: "Кто пришел? – Почтальон. – Кому письмо?" К почтальону вызывали в коридорчик между двумя занавешенными двойными дверями в старом доме на Сэнсом Стрит. Весь вечер Чарли смотрел на Руфь. У нее была смуглая, нежная кожа и иссиня-черные гладкие волосы, нежный воркующий голос, маленький аккуратный рот и застенчивые глаза. Она не смотрела ни на кого более секунды, и под оливковой кожей нельзя было рассмотреть румянца, но вы знали, что он там есть, и что кожа теплая. И когда все захихикали, бормоча всякую чушь, и стали указывать на Чарли и Руфь, они должны были пойти в темный коридор и закрыть за собой дверь, тогда он сказал себе: "Вперед!". Он пропустил Руфь в дверь, и она, опустив глаза так, что ее длинные темные ресницы лежали на смуглых щеках, вошла в темноту. Плечи ее были напряженно округлены, руки крепко сжаты, маленькие ноги переступали маленькими шажками. Сзади замяукали и зачмокали. Чарли судорожно сглотнул и плотно закрыл дверь... Руфь молча ждала его внутри, а он всегда вел себя как нахальный маленький заводила, и крепко взял ее за плечи. Только теперь она широко раскрыла свои умные застенчивые глаза, и он на долгие, показавшиеся годами секунды, утонул в их темной глубине. Чарли сказал себе: "Вот, что я хочу от тебя, Руфь" – и нежно, осторожно поцеловал ее в самую середину гладкого теплого лба, а потом откинул голову, чтобы вновь заглянуть в эти глаза. "Руфь, прошептал он, мне нужно только это". – "Ты понимаешь меня, Чарли, выдохнула она, – да, да, Чарли, ты понимаешь меня".

– Ты понимаешь меня, Чарли. Ты действительно меня понимаешь. Он открыл глаза, и туман исчез. Кто-то склонился над ним, но это была не мама, не Лора, не рыженькая из Техаса и не Руфь – это было существо в красном халате, которое вновь повторило:

– Ты понимаешь меня теперь, Чарли.

Слова были не английскими, но он все понимал и даже чувствовал, в чем состоит отличие – в полноте смысла каждого слова. Например, "Ты" обозначало, однако, не близкие отношения и не формальное обращение, а дружбу и уважение говорящего, как, например, обращение к любимому дяде; "понимаешь" было употреблено скорее в его простом глагольном значении, а не в эмоциональном или психическом; "меня" – в смысле дружелюбного помощника, советчика или наставника, а не юридического лица или вышестоящей персоны. Он полностью ощущал всю полноту именно вложенного в слова смысла, хотя и впервые столкнулся с такой системой языковой культуры. Если бы Чарли хотел ответить по-английски, он мог бы сделать это. Что-то было добавлено к смыслу, но ничего не было утеряно.

Он чувствовал себя... хорошо, вот только вроде как не доспал. Кроме того, ему было несколько неудобно за свое прежнее негодование, казавшееся ему теперь столь же бессмысленным, сколь необоснованным его страх. Эти люди не имели намерения высмеять его и не хотели причинить ему вред.

– Я Сиес, – сказал человек в красном халате. – Ты понимаешь меня?

– Разумеется!

– Пожалуйста, говори по-лидомски.

Чарли узнал это слово – так называли язык, страну и народ. Используя новый язык, он удивленно произнес:

– Я могу говорить по-лидомски!

Он отметил свой странный акцент, возможно, это объяснялось отсутствием привычки. Лидомский язык отличался специфическим звучанием и напоминал галльский – своими взрывными звуками, французский – носовыми согласными и немецкий – гортанным говором. При этом язык был приятен для слуха – Чарли вспомнилось его детское удивление и восторг при знакомстве с пишущей машинкой. Как чудесно выглядели завитушки, как красиво соединялись буковки! Точно такое же впечатление было от соединения звуков лидомского языка в единое фонетическое целое. Оно было более благозвучно, чем в современном английском, скорее вспоминался английский язык времен Елизаветы с его сонорностью, напоминавшей звучание музыкального инструмента. По-лидомски невозможно было говорить со сжатыми челюстями и раздвинутыми губами, как это делали современники Чарли.

– Я могу говорить на нем! – вскричал Чарли Джонс, и все присутствующие закивали и высказали свою радость по этому поводу.

Чарли впервые с семи лет чувствовал в себе такую внутреннюю радость тогда его поздравляли в летнем лагере все ребята, потому что он выиграл в соревновании по плаванию.

Сиес взял его за руку и помог сесть. Его одели почти так же, как и в любой больнице, – в халат. Чарли посмотрел на Сиеса (сейчас он вспомнил, что фразу "Я Сиес" он уже слышал несколько раз с тех пор, как прибыл сюда, но ранее его ухо не могло отличить одну фонему от другой), и он улыбнулся, действительно искренне улыбнулся впервые с тех пор, как оказался здесь, в этом странном мире. Это вызвало еще одно проявление одобрения.

Сиес указал на человека в оранжевой одежде и представил его:

– Милвис.

Милвис вышел вперед и произнес:

– Очень рад, что ты с нами.

– А это Филос.

Одетый в ужасные голубые штаны человек приветливо кивнул Чарли и улыбнулся. У него были смешные черты лица и быстрый взгляд умных черных глаз.

– Вот Назив и Гросид, – Сиес завершил процедуру знакомства.

Одетый в зеленое Назив приветливо улыбнулся, а Гросид сказал:

– Ты среди друзей. Мы хотим, чтобы ты это знал всегда.

Самый высокий из всех – Милвис – был окружен, как показалось Чарли всеобщим уважением. Он добавил:

– Да, пожалуйста, верь нам. И, если ты хочешь чего-нибудь, скажи.

Все одновременно поклонились в подтверждение сказанному.

Чарли провел языком по сухим губам и неуверенно усмехнулся.

– Думаю, что мне больше всего нужна... информация. – Все, что хочешь, – согласился Сиес. – Все, что ты хочешь знать.

– Ну, тогда прежде всего – где я нахожусь?

Милвис выждал, пока все не обратят взгляд на него, и объяснил:

– В Первом Медицинском блоке.

– Это здание называется Первым Медицинским блоком, – пояснил Сиес. Другое здание, откуда мы пришли – Первый Научный блок.

Гросид с уважением добавил:

– Милвис возглавляет (это слово означало "организатор", "руководитель" и даже нечто вроде "вдохновитель") Первый Медицинский блок.

Милвис улыбнулся этому замечанию, прозвучавшему как комплимент, и в свою очередь объяснил:

– Сиес возглавляет Первый Научный блок.

Сиес поджал губы, что тоже выглядело как реакция на комплимент и заявил, что Гросид и Назив руководят Первым Детским блоком, который Чарли, наверное, захочет посмотреть.

Оба руководителя с поклоном приняли эту заявление, а Гросид вежливо пригласил:

– Надеюсь, что ты скоро посетишь нас.

Чарли ошеломленно переводил взгляд с одного на другого.

– Теперь ты видишь, – сказал Сиес, (и "видишь" прозвучало как "понимаешь, осознаешь", "теперь ты знаешь все"), – что мы все здесь вместе с тобой.

Точное значение этих слов ускользнуло от Чарли, хотя у него и создалось впечатление, что они были сказаны, как будто Чарли познакомили одновременно с королевой, президентом и папой римским. Поэтому он и произнес единственное, что ему пришло в голову:

– Что же, спасибо...

Ему хотелось сказать что-либо приятное, и он посмотрел на единственного из присутствовавших, о ком пока ничего не сказали. Это был Филос, одетый в широкие штаны. К удивлению Чарли, Филос подмигнул ему, а Милвис вскользь произнес:

– Филос здесь, чтобы обучать тебя.

Фактически, эта фраза была неточна. Человек говорит, к примеру: "Лук меня не любит", а имеет в виду при этом "Я не люблю лук"... Во всяком случае, Филос, очевидно, не выслужил высоких должностей и наград, в отличие от руководителей Первого Медицинского блока, Первого Научного блока и Первого Детского блока. Может быть, он просто работал там.

Чарли отложил размышления на эту тему до лучших времен и вновь посмотрел на лица всех присутствующих, которые ответили ему столь же внимательными взглядами.

Тогда Чарли вновь спросил:

– Да, но все же, где я нахожусь?

Его новые друзья переглянулись, и затем их взгляды снова устремились на Чарли. Сиес сказал:

– Что ты имеешь в виду, когда спрашиваешь, где ты?

Обращаясь к остальным, Сиес пояснил:

– Он хочет знать, где он находится.

– На Лидоме, – ответил Назив.

– Ну, а где находится Лидом?

Опять все переглянулись, а затем лицо Сиеса озарилось догадкой:

– Он хочет знать, где находится Лидом!

– Послушай, – Чарли заговорил терпеливо, как человек, желающий во всем разобраться, – давай начнем с самого начала. Какая это планета?

– Земля!

– Хорошо. Значит мы на Земле?

– Да, на Земле.

Чарли покачал головой.

– О такой Земле я никогда не слыхал.

Все посмотрели на Филоса, который пожал плечами и ответил:

– Может быть и так.

– Это какая-то языковая путаница, – рассудил Чарли. – Если это Земля, то я... – Он не мог представить себя оказавшимся на Земле в таком месте и с такими спутниками. – Знаю, я знаю! – вдруг снизошло на Чарли. – На той планете, где я живу, есть слова "земля" обозначает и планету и землю под ногами. Такое слово есть и в любом языке! На Марсе слово "Марс" означает "Земля". Для венерианцев "Венера" означает "Земля".

– Замечательно! – воскликнул Филос.

– Тем не менее, – заявил Милвис, – это Земля.

– Третья планета от Солнца?

Все утвердительно закивали.

– Мы с вами говорим об одном и том же солнце?

– Все дело во времени, – пробормотал Филос, – ничто не бывает одинаковым.

– Не сбивай его, – с нажимом произнес Милвис. – Да, это то же солнце.

– Почему вы мне не объясните всего? – закричал Чарли. Сила переживания прозвучавшая в голосе, удивила его самого.

– Мы объяснили. Мы и сейчас объясняем, – дружески ответил Сиес. – Как еще можно объяснить? Это Земля. Твоя планета и – наша. Мы все родились здесь. Хотя и в различное время, – добавил он.

– Различное время? Ты имеешь в виду... путешествие во времени? Ты именно это хочешь объяснить мне?

– Во времени? – повторил Милвис.

– Мы все путешествуем во времени, – снова проговорил как бы для себя Филос.

– Когда я был ребенком, – пояснил Чарли, – я читал много книг, которые мы называем научной фантастикой. У вас здесь есть что-то подобное?

Они покачали головами.

– Ну, рассказы, главным образом, о будущем, но не обязательно. Многие написаны о машинах времени – таких устройствах, которые могут перенести вас в прошлое или будущее.

Все пристально смотрели на Чарли, и никто ничего не ответил. У него появилось чувство, что никто так ничего и не скажет.

– Ну, хотя бы, – неуверенно попросил Чарли, – скажите: это не прошлое? – Он вдруг очень испугался. – Не так ли? Я... я в будущем?

– Поразительно! – пробормотал Филос.

Милвис мягко ответил:

– Мы не надеялись, что ты так быстро придешь к такому выводу.

– Я же говорил вам, – ответил Чарли. – Я много читал и... – тут, к своему ужасу, Чарли всхлипнул.

Ребенок спит, и из электронной няньки, датчик которой установлен на кронштейне в простенке между комнатами Карин и Дейви в соседнем доме, доносится лишь слабое приятное гудение с частотой 60 герц. Жены еще не вернулись из кегельбана. Здесь царит покой и мир. Мужчины пьют по-маленькой. Смитти развалился на диване, Герб смотрит на телевизор, который, правда, выключен, но покойное кресло, где Герб расположился, стоит так, что отсюда физически невозможно смотреть на что-либо другое. Вот он уставился на темный экран наедине со своими мыслями. Наконец он начинает разговор:

– Смитти?

– Угу.

– Ты замечал: если начинаешь говорить с женщиной на определенную тему, она отключается?

– Например?

– О дифференциале, – поясняет Герб.

Смитти поворачивается так, чтобы спустить обе ноги на пол и почти садится.

– Трансмиссия, – бормочет Герб, – потенциал.

– В смысле "коробка передач", Герб?

– Еще один пример – "частота". Что я имею в виду: берешь в полном смысле слова нормальную женщину – здравомыслящую и все такое. В бридж играет – глазом не моргнет. Все делает точно по формуле, выдерживает паузы до секунды. Вроде у нее таймер в голове – варит яйцо ровно четыре минуты без часов. Что я имею в виду: обладает интуицией, развита, куча интеллекта.

– Ну, дальше.

– О'кей. Теперь ты начинаешь что-то объяснять ей, упоминая одно из таких отключающих слов. Например, ты можешь купить машину с таким устройством, которое блокирует оба задних колеса так, что они вращаются вместе. Ты можешь развернуться на месте, даже если одно колесо попало на лед. Может быть, она читала об этом в рекламе или еще где-то и спрашивает тебя, как это получается. Ты говоришь: "при этом используется эффект дифференциала". Все! Как только произнесено это слово – она отключается. Ты объясняешь ей, что это совсем несложно – просто шестерни на задней части приводного вала обеспечивают вращение заднего колеса по наружной кривой быстрее, чем вращается колесо по внутренней кривой. Но все время, пока ты говоришь, ты видишь, что она тебя не слышит, и так будет до тех пор, пока ты не заговоришь о другом. То же самое и с "частотой".

– "Частота"?

– Да, вчера я упомянул "частоту", а Жанетт прямо выпала в осадок. Я остановился и говорю: эй, с тобой все в порядке? Что такое "частота? Ты знаешь, что она ответила?

– Нет, а что?

– Она сказала, что это относится к радиоприемнику.

– Ну, черт возьми, и женщины.

– Ты не уловил, к чему я веду, Смитти. Послать к черту – это ничего не объясняет!

– Мне понятно. Но так легче.

– Меня это беспокоит, вот и все. Ведь "частота" – нормальное английское слово. Оно это и значит. "Часто" значит – нередко, "частота" показывает, как часто происходит действие. Еще одно отключающее слово "цикл" – означает "уйти из верхней точки и снова придти в нее". А, может, "уйти отсюда, придти туда, и снова вернуться сюда". Это одно и то же. Но, когда ты говоришь женщине о частоте восемь тысяч циклов в секунду, она моментально отключается.

– Просто у них нет технического мышления.

– Нет мышления? Слышал ли ты когда-нибудь, как они обсуждают одежду, клинья и складки, двойные французские швы и косые вырезы? Видел ли, как они управляются с этими... швейными машинами? Или с бухгалтерскими счетными машинами двойного учета в офисах?

– Все равно, я не вижу ничего плохого в том, что они не задумываются о сути дифференциала.

– Вот сейчас ты уже начинаешь понимать! Они просто не дают себе труда задумываться! Они не хотят думать об этом. Ведь они могут, да, могут работать с гораздо более сложными вещами – но просто не хотят. Возникает вопрос – почему?

– Наверное, думают, что это не женское дело.

– Почему же не женское? Они имеют право голоса, водят машины и вообще могут делать тот же миллион вещей, что и мужчины.

– Умом ты до этого не дойдешь, – ворчит Смитти, слезая с дивана. С пустым стаканом он идет к Гербу. – Я знаю лишь одно: если им так нравится, пусть так и будет. Знаешь, что Тилли купила вчера? Пару высоких сапог. Да, точно, как у меня. Вот я и говорю: пусть себе имеют свои слова, от которых мы впадаем в отключку. Может быть, когда мой сын вырастет, он сможет поэтому различить, где отец, а где мать, так что – да здравствуют различия!

Они отвели его из операционной в выделенную ему, как они говорили, комнату, и пожелали спокойного отдыха таким старомодным образом, что это напоминало "Пусть Бог будет с тобой", откуда, собственно, и произошло английское "Гуд бай". Чарли впервые встретилось их слово "бог", и то, как они применили это слово, произвело на него впечатление.

Он лежал один в довольно маленькой комнате, красиво украшенной в синих тонах. Всю переднюю стену занимало окно, выходившее на какой-то парк и опасно наклонившееся здание Первого Научного блока. Пол комнаты был несколько неровным, как и везде здесь, слегка упругим и, очевидно, водонепроницаемым, так что его можно было смывать. В углу и еще в трех местах комнаты пол вспучивался в виде гриба или валуна, контуры которых напоминали сиденья. Нажимая на маленький пульт в углу каждого сиденья, можно было изменить его размеры и форму, сделать ниже, выше, увеличить число выступов или сделать себе скамеечку под ноги, валик под плечи и подпорку под колени. Три вертикальных золотистых рейки у "кровати" регулировали освещение: проведя рукой между первыми двумя можно было усилить или уменьшить свет, а между вторыми двумя – получить цветное освещение. Такое же устройство располагалось около дверей – или точнее, у того места в стене, где находился выход. Достаточно было опять же провести рукой у выделенного орнаментом сегмента, чтобы стена со специфическим звуком разошлась. Стена, у которой стояла кровать, была наклонена внутрь, а противоположная стена – наружу. Прямых углов вообще в комнате не было.

Чарли оценил предупредительность хозяев, предоставивших ему возможность остаться наедине с собой и упорядочить свои мысли и чувства. Он испытывал благодарность и страх, ощущал комфорт и страдал от одиночества, был заинтригован и негодовал одновременно – ему необходимо было привыкнуть к своему новому положению.

Можно было отнестись ко всему легко: он расстался со своим миром и хорошим положением в нем; что касается и того, и другого, Чарли они достаточно надоели.

Что же осталось от этого мира? Случилась ли война? Кто теперь живет в Тадж Махале – термиты или там летают альфа-частицы? Выиграл ли в конце концов этот клоун выборы?

– Мама, ты умерла?

Отец Чарли так гордился, когда родился сын, – он посадил тогда семечко красного дерева. Вообразить только – красное дерево в Вестфилде в Нью-Джерси! Посреди суеты и тесноты строящихся домов, умышленно планируемых к сносу за десять лет до окончания срока выплаты ссуды. Отец представлял, как это дерево будет возвышаться на три сотни футов над развалинами. Но, совершенно неожиданно, он умер, оставив свои дела в неупорядоченном состоянии, к тому же страховка, не была полностью оплачена. Мать Чарли вынуждена была продать все то небольшое количество акций, которое отец успел приобрести, и они уехали из этого города. В семнадцать лет Чарли вернулся, влекомый неизвестно каким чувством – ему захотелось как бы совершить паломничество к прежнему очагу. Хотя он никогда не знал своего отца по-настоящему, а на месте дома он обнаружил развалины, как и предсказывал отец, у него екнуло сердце, при виде живого растущего дерева. Чарли прикоснулся к дереву и сказал: "Все правильно, папа". Потому что пока он был жив, мама не знала нужды и забот, а если бы он был жив она, скорее всего, так бы и не узнала их. Матери казалось, что отец, там где он находится, каким-то образом знает о всех ее горестях, нужде и унижениях, и она испытывала все недобрые чувства, которые испытывает женщина, подвергшаяся по вине мужа нужде и лишениям. Может быть, поэтому Чарли и хотел побывать здесь и рассказать все это дереву, как если бы отец был жив в нем, как эти чертовы дриады. Чарли было стыдно вспоминать все это, но тем не менее, он всегда, всегда помнил свое посещение.

Ведь сейчас дерево, наверное, большое. А, может быть, прошло слишком много времени, и оно погибло... Если рыженькая из Техаса превратилась в старую бабу с бородавкой на носу, живущую в каком-нибудь провонявшем нефтью порту, то и дерево выросло, а если Руфь (что же могло статься с Руфь?) умерла, то дерево вообще могло стать самым большим деревом во всем районе.

Хорошо, теперь он знал, что он должен выяснить в первую очередь. На сколько он перенесен в будущее? (Впрочем, это не имеет особого значения. Будет ли это двадцать лет, и мир изменится и станет чужим и враждебным ему, но все-таки более или менее знакомым, как это произошло с Рип ван Винклем? Или же прошло сто или тысяча лет? Какая ему разница?) И все же: раньше всего он должен узнать – на сколько?

Второй вопрос касается непосредственно его, Чарли Джонса. Как ему удалось выяснить, здесь нет никого похожего на него, одни эти лидомцы, кто бы они ни были. А кто же они?

Чарли вспомнил, что читал где-то, кажется у Руфь Бенедикт, что человек не несет в своих генах памяти о языке, о религии, социальном устройстве. Другими словами, если ребенок любой расы и страны окажется сразу после рождения в другом окружении, он вырастет таким же, как и дети своей новой родины. А еще он читал эту статью, прослеживающую ту же идею в масштабах всей истории человечества. Если взять ребенка в Древнем Египте, жившего, скажем, во времена Хеопса, и поместить его в современный Осло, то из него вырастет норвежец, способный овладеть азбукой Морзе и имеющий, скорее всего устойчивую неприязнь к шведам. Все эти рассуждения сводились к тому, что даже самое осторожное исследование, проделанное самыми незаинтересованными учеными, не смогло раскопать ни одного примера эволюции человека. Тот факт, что человек вышел из пещеры и в конце концов создал целый ряд цивилизаций к делу не относится, все-таки ему потребовалось не менее тридцати тысяч лет, чтобы создать их. Можно предположить, что если сообщество современных детей, достаточно взрослых для того, чтобы самостоятельно находить пищу, поместить в первобытные условия, то потребуется такой же срок, чтобы они воссоздали современную цивилизацию за те же тридцать тысяч лет.

Однако все эти рассуждения не исключают некоего скачка эволюции, такого же огромный, как и тот, что произвел на свет человека разумного. Сейчас Чарли еще ничего не знал о Лидоме – во всяком случае, почти ничего. И все же было очевидно: а) что лидомцы в основном человекоподобны и б) что они совершенно не похожи на людей того периода, когда жил Чарли. Различие заключалось не только в социальных или культурных аспектах – оно было значительно больше различий между, скажем, австралийским аборигеном и служащим современного агентства. Лидомец во многих отношениях и физически отличался от людей, причем некоторые отличия были существенными, а некоторые – нет. Если предположить, что они эволюционировали из человечества – даст ли это ответ на первый вопрос? На сколько он перенесен в будущее? Как много времени заняла эта мутация?

Чарли не знал этого, но мог выглянуть в окно (находясь на безопасном расстоянии в три шага от последнего) и увидеть несколько десятков ярких точек, передвигавшихся в парке внизу. Они были взрослыми особями или казались такими. Если принять во внимание, что смена поколений у людей происходит примерно раз в тридцать лет и если они не откладывают икру как лососи, причем со стопроцентной выживаемостью, то, совершенно очевидно, что мутация происходила очень долго. Даже, если не принимать в расчет их технологию: какой период необходим, чтобы устранить все недостатки такой конструкции, как Первый Научный блок?... На этот вопрос было гораздо труднее ответить. Вспомнилась реклама в журнале, где перечислялись десять вполне обыденных предметов из списка покупок в магазине: алюминиевая фольга, мазь на основе антибиотика, фасованное молоко и тому подобное. Реклама утверждала, что еще двадцать лет назад этих товаров не существовало. В середине двадцатого века транзистор заменил электронную лампу, затем вместо транзистора появился туннельный диод, за десять лет искусственный спутник Земли из области фантастики превратился в привычное устройство, передающее сигналы с обратной стороны Солнца. Может, и он, Чарли, так же смешон, как и та дама из Вест-Индии на эскалаторе? Вместе с тем, не следует забывать, что и первый эскалатор в ее жизни, каким бы странным он ей не казался, был создан в ее бытность.