Текст книги "Венера плюс икс"

Автор книги: Теодор Гамильтон Старджон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Надо остановиться на этом, сказал себе Чарли. Не надо слишком удивляться. В мое время жило множество людей, которые даже не предполагали, что технический прогресс – это не восходящая прямая линия, а геометрическая кривая, напоминающая трамплин для прыжков с лыжами. Эти запутавшиеся мыслители всегда страдали приступами консерватизма, судорожно хватаясь то за одну уходящую в прошлое вещь, то за другую в надежде все же сохранить ее или вернуть назад. Конечно, это не был консерватизм в чистом виде – просто неосознанное желание сохранить старое доброе время, когда можно было предвидеть, что произойдет завтра, а может, и на следующей неделе. Не в силах получить полную картину происходящего, они старались концентрировались на мелочах, замыкаясь в микромире, а затем оказывались в тупике, когда совокупность изменений в мелочах меняла окружающий мир. Что ж, он, Чарли Джонс, не притворялся высоколобым мудрецом, но всегда понимал, что прогресс – динамический процесс, и нужно бежать в ногу с ним, слегка наклонившись вперед, как будто стоишь на доске для серфинга, а если будешь ставить ноги на полную ступню, то упадешь и утонешь.

Чарли снова выглянул в окно, где маячил Первый Научный, невероятный изгиб которого словно иллюстрировал его мысли. Уж слишком необычно надо изгибаться, чтобы поспеть за таким развитием, сказал он себе... и Чарли вернулся ко второму вопросу.

Нельзя терять времени, размышляя о том, как это произошло: каким именно образом он, Чарли Джонс, на двадцать седьмом году жизни, был выхвачен из мира истоптанных деревянных ступенек между вторым и третьим этажами дома номер шестьдесят один по Тридцать Четвертой Норт Стрит. Как это вопрос их технологии, и он не сможет этого понять. Он может лишь надеяться узнать, как это было проделано, но не в состоянии придти к этому путем умозаключений. А вот, что он должен понять – почему?

При этом возникают некоторые затруднения. Он имеет основания предположить, что транспортирование его в этот мир являлось крупным и важным мероприятием – это, несомненно, так. Манипулирование с пространством и временем едва ли можно назвать безделицей. Таким образом, необходимо обдумать: почему был совершен этот крупный и важный шаг? Иначе говоря, что этот шаг дает Лидому?... Может, это просто испытания нового оборудования – разработка перешла в стадию натурных испытаний? Или же, им необходим был образец, любой представитель старого мира как раз того исторического периода и пространства, где находился Чарли? Вот они и закинули сеть и вытащили его, Чарли Джонса. А, может, они хотели получить именно Чарли Джонса и никого иного, вот его и выдернули. И вот именно этой последней версии, логически менее всего вероятной, Чарли и был склонен поверить скорее всего. Итак, вопрос номер два свелся к вопросу: почему именно меня?

Затем логически следует третий вопрос: Как они хотят его использовать? О, Чарли Джонс имел свои недостатки, но он был способен и трезво оценить свои положительные стороны. Его выбрали не за красоту, силу, интеллект – в этом он был уверен, зная, что лидомцы могли найти лучших кандидатов по всем статьям, не выходя из квартала, где жил Чарли. Вряд ли его выбрали за какой-нибудь специальный навык. Чарли, бывало, говорил о себе, что он не бродяга только потому, что все время работает, а, может, он все-таки и есть бродяга. Школу он бросил в десятом классе, когда мать заболела, и так и не вернулся туда. Ему пришлось заниматься продажей женского белья, холодильников, пылесосов и энциклопедий, разнося их по домам, он работал в ресторане на кухне, лифтером, пудлинговщиком на сталелитейном заводе, был моряком, зазывалой на аттракционе, водил бульдозер, работал корректором в типографии и репортером на радиостанции. В промежутках между периодами постоянной работы он мыл грузовые тягачи, продавал газеты, разносил по домам рекламные листки, красил автомобили, а однажды на Всемирной торговой ярмарке зарабатывал себе на жизнь, размазывая яичницу-глазунью по тарелкам и доказывая через минуту, что посудомоечная машина легко смывает ее. Чарли всегда читал все подряд, без разбора, ему было легко говорить с людьми, он мог поддержать любую тему. Эрудиция у него была широкая, но в ней было и много зияющих пробелов, что иногда было очевидно даже по его речи – он использовал слова, которые вычитал в книгах, но никогда не слышал, как они произносятся, и потому говорил с ошибками.

Итак, Чарли был типичным средним американцем, поэтому его и выбрали для транспортировки в Лидом. Но и этот вопрос содержал в себе ряд проблем.

Собирались ли они использовать Чарли здесь, в мире Лидома, или же просто хотели убрать его из его мира?

Чарли задумался. Что он делал или что собирался сделать такого, что могло бы быть нежелательным для будущего?

– Лора! – произнес он вслух.

Это чувство только возникало, но оно было истинным, настоящим, оно было навсегда. Не в этом ли дело? Если так, то он был готов найти способ, любой способ, чтобы разрушить этот мир, даже если придется надуть его как воздушный шарик, а затем хлопнуть по нему изо всех сил.

В самом деле: если он перенесен в будущее, чтобы предотвратить что-то, что он собирался сделать в прошлом, и если это было связано с Лорой, то тогда, очевидно, они имели в виду не саму Лору, а того ребенка или детей, которых они могли бы с Лорой иметь. Из этого следует (Чарли достаточно начитался научной фантастики, чтобы сделать такое предположение), что в какой-то момент в будущем, он фактически женился на Лоре и имел от нее детей, и именно в это они решили вмешаться.

– О, боже, Лора! – закричал он...

У нее были волосы цвета меди или, скорее, спелого абрикоса, ее карие глаза имели настолько светлый оттенок, что напоминали ту коричневую краску, которую используют для передачи золотого цвета, если под рукой нет золотой. Она честно защищалась от домогательств Чарли, не впадая в чрезмерную застенчивость, а когда наконец отдалась, то сделала это от всего сердца. Чарли желал многих женщин с тех пор, как понял, что женщины – это не только хихиканье, болтовня и визжанье. Чарли нравились лишь некоторые из них, хотя он имел близость со многими – иногда ему казалось, что он спал с большим числом женщин, чем ему хотелось. Но он никогда (до Лоры) не обладал женщиной, которую любил. Это было как в четырнадцать лет с Руфью. Всегда что-то мешало. В то время Чарли знал многих девочек, ту, которая ему нравилась, он хотел больше всего на свете, если бы не... одна вещь: он не хотел испортить свое чувство. Часто он пытался вообразить как эту "странность" обсуждают четыре-пять девочек, с которыми он не смог... как они шепчутся, склонив головы. Ведь каждая из них знала, чувствовала, что Чарли любит ее. Почему же он отступил? И они никогда, никогда не смогут узнать правду. Что же, девочки, ответ прост: я не хотел портить собственное чувство.

Пока это чувство не пришло.

– Пока! – вскричал он, поднявшись. Черт возьми, что означает "пока"?

...Пока не появилась Лора, пока она не отдалась ему телом и душой, искренне, от всего сердца. Нельзя сказать, что Лора сдалась – сдался и он, оба сдались, отдались потоку чувств вместе, одновременно. Вот так, а затем, по дороге домой, на ступеньках...

Вопрос номер два был: почему я?

"У вас должна быть очень веская причина", – пробормотал Чарли, глядя на отдаленную громаду Первого Научного блока. Отсюда и третий вопрос: к они хотят о пользовать? Чарли понял, что он должен пойти туда, в это здание, он почувствовал, что там он найдет ответ – или же отыщет способ вернуться обратно. Он должен это выяснить.

Надо приняться за дело сразу, сейчас же. Чарли провел рукой поперек всех трех стержней, регулировавших освещение, и дверь открылась.

– Чувствуешь себя лучше? – спросил Филос.

За экраном установлены колонки и хор ритмично повторяет рефрен "гузл-гузл", после чего со звуком, напоминающим грохот падающей крышки от мусорного бака, раздается "ям-ям". На экране – гладко выбритое мужское лицо с полными губами, широкими изогнутыми, как арки, бровями и бакенбардами до толстой мускулистой шеи, выступающей из открытого воротника черной кожаной куртки.

Гузл-гузл – ям-ям.

Гузл-гузл – ям-ям.

Гузл-гузл – ям...

И вместо последнего "ям", которого все уже с напряжением ожидают (телевизор Смитти оснащен современной системой звучания и "ям" сопровождается такими низкими тонами, что становится почти страшно), мужчина поднимает свои роскошные ресницы, показывая выцветшие глаза, и начинает петь не то мужским, не то женским голосом. Поет он что-то вроде: "Йоо-о я держу тебя. Йооо, я целую тебя. Йоо-о, я люблю тебя, Йоо-о, Йоо-о". Камера отъезжает назад, и теперь певца видно во весь рост и в движении, всю сложность которого можно передать лишь представив, что певец с невероятной настойчивостью пытает захватить ягодицами невидимую маленькую шарообразную ручку, прикрепленную к метроному. Взрыв истерических криков вынуждает камеру показать передние ряды, где, качаясь из стороны в сторону и размахивая поднятыми руками беснуются, побуждаемые зовом плоти, девушки-подростки. Затем камера возвращается к певцу, который (так положено) уже покидает сцену как бы на невидимом велосипеде-тренажере, ручки которого ходят вверх и вниз, педали крутятся, а седло – седло тоже подпрыгивает.

Смит протягивает свою длинную руку, берет пульт и выключает телевизор.

– Боже, боже!

Герб Рейл откидывается в своем большом кресле, закрывает глаза, и говорит:

– Эмоциональное выступление.

– Что?

– Этот парень имеет, что сказать всем.

– Тебе это понравилось? – на втором слове Смит делает ударение.

– Этого я не говорил, – отвечает Герб. Он открывает глаза и с деланной свирепостью глядит на Смита. – И не вздумай где-нибудь утверждать, что я так говорил, слышишь?

– Но ты же что-то сказал?

– Я сказал, что этот парень эмоционален, и ты, наверное, не станешь возражать.

– Не стану.

– Еще я сказал, что парень имеет, что сказать каждому. Искушает...

– Своим визгом.

Герб смеется.

– О, это уже по моей специальности... Провизжи мне о любви. Это можно использовать... все, кого сжирает явная или скрытая гомосексуальность всегда найдут себе объект. Молодым жеребцам нравятся его манеры, и его чувства, они копируют прическу и куртку. А женщины, особенно постарше, любят его больше всего. Нужно иметь лишь детское лицо и фиалковые глаза. Смит пожимает плечами: – На каждый товар – свой покупатель.

– Ты забыл своего старого приятеля Смита, – говорит Смит.

– Каждый должен кого-нибудь ненавидеть.

– Ты вроде не шутишь, Герб?

– Не-а.

– Ты беспокоишь меня, приятель, – хмурится Смит. – Когда ты в таком настроении, это меня беспокоит.

– В каком настроении?

– Когда принимаешь все всерьез.

– А это плохо?

– Мужчина должен серьезно относиться к своей работе, но не должен принимать всерьез себя, свои настроения и все такое.

– Ну, а что с ним тогда будет?

– Он потеряет вкус к жизни.

Смит пристально смотрит на Герба мудрыми глазами. – Рекламный агент получает заказ, готовит серьезное исследование, тратит свое личное время. Выписывает, скажем, "Журнал Потребителя". Он думает, взвешивает, относится к делу серьезно. Получил положенное – и забыл.

– Закопай свой большой томагавк, Смитти, – говорит, несколько побледнев, Герб. – Мужчина начинает заниматься новым делом – это самое важное для него.

– А все остальное – мура.

– А все остальное – мура.

Смит кивает на телевизор.

– Мне это не нравится, и никому это не понравится.

Тут до Герба Рейла доходит, кто спонсор этого шоу с рок-н-роллом. Ведь это конкурент Смита. Конкурент номер один. "Черт бы побрал меня и мой длинный язык!" Жаль, что здесь нет Жанетт. Она бы уж сообразила. Герб говорит:

– Это грязное шоу, мне оно не понравилось.

– Если бы ты сказал это вначале, Герби, то я бы тебя понял.

Смит берет стакан Герба и уходит, чтобы наполнить его. Герб сидит и соображает, как это должен делать рекламный агент: во-первых, клиент всегда прав. Во-вторых, если бы мне дали товар, вмещающий в себя все мужские и женские грехи, то я перевернул бы мир. А вот это – тут он глядит на большой потухший глаз телевизора – это был, черт возьми, почти тот товар.

– Мне плохо, по-настоящему плохо, – ответил Чарли Джонс.

Он понимал, что, хотя он и говорил по-лидомски, все же звучит это по-иностранному, как если бы англичанин сказал по-французски: "Мне плохо, не так ли?"

– Понимаю, – протянул Филос.

Он прошел в середину комнаты и остановился около одного из грибообразных пуфиков. Теперь Филос был одет в оранжевое платье с белыми полосами, у плеч это платье расходилось, поддерживаемое невидимыми спицами – казалось, что у него крылья. Не считая платья, его хорошо сложенное тело было облачено только в оранжевые же туфли и неизменный шелковый спорран.

– Можно присесть?

– Конечно, пожалуйста, садитесь... Вам этого не понять.

Филос в недоумении поднял брови. Брови были густые и ровные, но когда он ими двигал, что происходило довольно часто, они слегка изгибались, причем каждая по-своему, напоминая два меховых гребня.

– Вы – дома, – пояснил Чарли.

На какой-то миг ему показалось, что сейчас Филос возьмет его за руку в знак сочувствия, и он невольно сделал движение навстречу. Филос же вместо этого ответил с глубокой симпатией:

– Ты тоже будешь дома. Не беспокойся.

Чарли поднял голову и внимательно посмотрел на Филоса. Ему показалось, что тот действительно имел в виду его возвращение.

– Ты думаешь, что я смогу вернуться?

– Это я не могу утверждать. Сиес...

– Я спрашиваю не Сиеса, а тебя. Могут меня отправить назад?

– Когда Сиес... – Я еще доберусь до Сиеса в свое время! Сейчас ты честно ответь: могут меня отослать назад или нет?

– Могут. Но...

– Что за черт!

– Но ты можешь этого не захотеть.

– Почему же?

– Пожалуйста, – начал Филос, и его крылья задрожали, настолько он старался быть искренним. – Не сердись, прошу тебя! У тебя много срочных вопросов – я знаю. Они срочны для тебя потому, что ты уже знаешь ответы, которые хочешь услышать. Ты будешь нервничать все больше и больше, если не получишь ответов, но на некоторые из них невозможно ответить, потому, что ты не сможешь их понять, другие же... их не следует и задавать.

– Кто это говорит?

– Ты! Ты сам! Ты еще согласишься, что их не следует задавать, когда лучше узнаешь нас.

– Черта с два! Но давай я попробую спросить что-нибудь, давай начнем, наконец. Будешь отвечать мне?

– Если смогу, конечно. (И здесь снова Чарли почувствовал смысловую полноту выражения. "Если смогу" Филоса означало почти то же, что и "Если буду в состоянии", но при этом имелся и оттенок "Если мне дадут возможность". С другой стороны, не имел ли Филос в виду, что он ответит, если будет располагать информацией? Ведь только тогда он получит возможность ответить.) Чарли отложил эти размышления до более удобного момента и задал свой самый важный первый вопрос.

– На сколько тебя перенесли?... Что ты имеешь в виду?

– То, что я спросил. Вы взяли меня из прошлого. Как давно я жил?

Филос явно находился в затруднении.

– Я не знаю.

– Ты не знаешь? Или – никто не знает?

– Как говорит Сиес...

– Ладно, – Чарли заговорил уже возбужденно, – ты прав: некоторые вопросы должны подождать, по крайней мере, пока я не встречусь с Сиесом.

– Вот ты снова сердишься.

– Нет, не снова. Я сердит по-прежнему.

– Послушай, – Филос наклонился к Чарли, – мы все, ну, новые для тебя люди – лидомцы. Ты все это еще узнаешь. Мы не можем считать время, как привык ты, продолжать счет всем этим месяцам и годам под номерами – это нам не нужно... Какое это может иметь значение – сейчас? Как тебя может волновать, как давно ты жил, когда твоего мира нет, и существует только наш мир?

Чарли побледнел, как полотно.

– Ты сказал... – нет?

Филос печально развел руками.

– Конечно, ты понял...

– Что я мог понять! – взорвался Чарли, выдержка совсем покинула его, – но, но... я думал, может быть кто-нибудь... пусть даже очень старый... Воспоминания нахлынули на него сплошным потоком – перед ним мелькали лица матери, Лоры, Руфи, мелькали и пропадали в поглощавшей их темноте.

Сиес мягко произнес:

– Ведь я говорил тебе, что ты сможешь вернуться назад и снова быть тем, кем ты родился.

Чарли сидел в оцепенении, затем медленно повернулся к лидомцу.

– Это правда? – тихо, спросил он, как ребенок, которому обещали невозможное, но который все же надеется.

– Да, но ты будешь жить там, зная... – Филос сделал жест рукой, включавший в себя все окружающее, – все, что ты узнаешь.

– Ради бога! – вскричал Чарли, – я буду дома – это главное.

И все же что-то внутри него уже не могло расстаться с новым приобретенным ужасным знанием, оно не отпускало его, пульсировало в его венах, разгоралось все ярче и ярче, как горящий уголь. Знать о конце когда он придет, как это случится, знать то, что не знает ни один человек, знать, что конец мира реален... Он будет лежать рядом с теплым телом Лоры и знать это. Покупать матери ее любимую дешевую газетку, каждому слову которой она верит, зная это. Ходить в церковь, может быть, регулярно, и знать это, наблюдать за проезжающим мимо свадебным кортежем, видеть невесту в белом кружевном платье, прижавшуюся к нарядному жениху среди моря счастливо ревущих автомобильных гудков, и знать это. И вот сейчас, в этом странном, безумно непривычном мире они хотят рассказать ему, когда и как наступил конец его мира.

– Я вот что скажу, – хрипло произнес Чарли, – вы просто отошлите меня назад и не говорите, когда или как. О'кей?

– Ты торгуешься? Тогда сделаешь ли ты что-нибудь для нас?

– Я, – Чарли похлопал по бокам своего больничного халата, но в нем даже не было карманов, чтобы их вывернуть, – у меня ничего нет.

– Ты можешь предложить свое обещание. Даешь ли ты его и сдержишь ли его в обмен на возвращение?

– Если это такое обещание, которое я могу выполнить.

– О, да, не сомневайся. Вот что: Узнай нас. Будь нашим гостем. Изучи Лидом – его историю (она не такая уж длинная), обычаи, религию и причины появления.

– Это может длиться вечно.

Филос покачал своей темноволосой головой, и в его глазах заблестели огоньки.

– Не слишком долго. А когда мы почувствуем, что ты действительно познал нас, мы скажем тебе об этом, и ты сможешь вернуться назад. Если захочешь.

Чарли рассмеялся:

– В самом деле?

Филос спокойно ответил ему:

– Я говорю серьезно.

Так же серьезно ответил ему и Чарли:

– Давай не будем забывать о мелочах, мой друг. Твоя оговорка "не слишком долго" беспокоит меня. Вы можете заявлять, что я еще не все знаю о Лидоме, так как не сосчитал все песчинки на сто миль вокруг.

Тут Чарли впервые увидел, как в глазах лидомца блеснуло возмущение. Однако, Филос ровным голосом продолжал:

– Мы не будем заявлять ничего подобного. Не будем и, я думаю, не сможем.

Гнев Чарли утих.

– Вы просите меня принять на веру слишком много.

– Когда ты узнаешь нас лучше...

– Ты хочешь получить мое обещание о того, как я узнаю вас лучше.

Филос непринужденно вздохнул и улыбнулся.

– Ты прав, прав со своей точки зрения. Хорошо – не будем сейчас заключать никаких сделок. Но обрати внимание: я делаю предложение, и Лидом выполнит свою часть; ты же можешь дать свое обещание только тогда, когда будешь удовлетворен тем, как Лидом дает тебе возможность ознакомиться с жителями и нашей культурой, и увидишь, что мы не скрываем от тебя ничего. Если в конце концов мы сочтем, что ты увидал уже достаточно, чтобы познать нас, тогда мы сделаем все, что ты захочешь касательно, отправки тебя назад.

– Трудно не пойти на такую сделку... А вот скажи, ради интереса, предположим, я никогда не дам такого обещания?

Филос пожал плечами.

– Скорее всего тебя вернут туда, откуда ты прибыл, в любом случае. Для нас самое важное – чтобы ты узнал нас.

Чарли долго смотрел в черные глаза. Ответом ему служил лишь простодушный взгляд. Тогда он спросил:

– Смогу ли я ходить, где и куда хочу, задавать любые вопросы?

Филос утвердительно кивнул.

– И получать ответы?

– Любой ответ, какой мы сможем дать.

– И чем больше вопросов я буду задавать, чем больше мест я буду посещать, чем больше я увижу, тем скорее я смогу вернуться?

– Совершенно верно.

"Черт меня подери", – подумал про себя Чарли Джонс. Он поднялся и прошелся по комнате, а Филос наблюдал за ним. Чарли снова сел.

– Послушай, – опять начал он, – перед тем, как я позвал тебя, я обдумал свое положение. У меня есть три важных вопроса, которые я хочу задать. Понимаешь, когда я обдумывал их, я еще не знал того, что знаю сейчас, то есть того, что вы готовы идти мне навстречу.

– Задай свои вопросы и будь уверен в нас.

– Я это и хочу. С первым вопросом мы уже разобрались. Он был насчет того, насколько далеко я попал в будущее. – Тут Чарли быстро поднял руку: – Не отвечай. Хотя ты много и не говорил, но мне ясно, что только Сиес может разъяснить мне то, чего мне лучше всего не знать вообще.

– Это...

– Подожди минутку, пока я не объясню почему. Прежде всего, этот ответ может каким-либо образом подсказать мне, когда наступил конец моего мира, а я вообще не хочу этого знать. Во-вторых, сейчас, когда я думаю об этом, мне кажется, что это вообще не самое главное. Если я вернусь назад... да, а ты уверен, что я вернусь в то же место и время, откуда отбыл сюда?

– Очень близко к ним.

– О'кей. Если так, то мне безразлично, был ли я перенесен на год или на тысячу лет. Тем временем, я не буду думать, что мои друзья старики или уже умерли, а когда я вернусь, то просто буду с ними снова.

– Да, ты будешь снова со своими друзьями.

– Очень хорошо. С первым вопросом покончено. На третий вопрос я также получил ответ. Вопрос был: что будет со мной здесь?

– Я очень рад, что ты уже знаешь ответ.

– Хорошо. Тогда остается один вопрос, Филос: почему выбрали меня?

– Я прошу тебя...

– Почему меня? Именно меня. Почему не выхватить кого-нибудь другого? А если уж я, то почему? Вы что, испытывали новое оборудование и схватили, что пришлось? А может, я какой-то особенный, имею навык чего-то, что вам нужно? Или же, черт бы побрал вас, вы сделали это, чтобы помешать мне совершить определенный поступок?

Филос отшатнулся от Чарли, пораженный его страстностью. Он не боялся Чарли, но был неприятно удивлен, как будто наступил на что-то нехорошее.

– Я постараюсь ответить на все вопросы, – сухо проговорил он, дав Чарли остыть не менее полминуты и убедившись, что тот полностью высказался. – Прежде всего, мы взяли или могли взять тебя и только тебя. Во-вторых, – да, мы хотели получить именно тебя из-за специфического качества, которым ты обладаешь. Ты, очевидно, согласишься со мной, что твой гнев совершенно необоснован. Посмотри: учитывая, что ты имеешь все шансы вернуться почти в то же место и время, откуда прибыл, каким же образом твое похищение может повлиять на твои последующие действия? Пройдет ведь очень мало времени.

Все еще негодуя, Чарли задумался.

– Ладно, – наконец согласился он, – может, ты и прав. Но ты же утверждал, что я буду другим?

– Потому, что узнаешь нас? – Филос мелодично рассмеялся. – Неужели ты искренне веришь, что знание нас может серьезно изменить тебя по сравнению с тем, кем ты был?

Чарли непроизвольно усмехнулся, что вызвало ответный смех Филоса.

– Думаю, что нет. Все будет хорошо. Значительно дружелюбнее он спросил: – Тогда не скажешь ли ты мне, что есть во мне такого ценного для вас?

– Пожалуйста: объективность.

– Я в полном недоумении и теряюсь в догадках, Что же это за такая объективность?

Филос улыбнулся.

– О, не беспокойся: ты удовлетворяешь нашим требованиям. Смотри: случалось ли тебе сталкиваться с посторонним человеком – не обязательно специалистом – который бы сказал о тебе что-то такое, чего ты сам бы иначе и не узнал?

– Думаю, что да.

– Чарли вспомнил, как однажды он случайно подслушал разговор о себе. Две подружки болтали в раздевалке на пляже в Саут-Бич. Одна сказала: "Он тебе сразу начнет заливать, что никогда не ходил в колледж, что он давно уже обогнал в развитии всех выпускников колледжа и что он вообще на них плюет." В общем-то, это был пустой разговор, и Чарли даже не смутился, но дело в том, что он никогда более не заикался о колледже в своих разговорах. Он просто не знал, что так часто болтает на эту тему и что это выглядит очень глупо.

– Ладно, я уже говорил тебе, мы – новая раса, и мы стремимся узнать максимально много о себе. Для этого у нас есть средства, которые я даже не могу тебе описать. Но, одно качество нам, как видно, не дано объективность.

– Все это очень хорошо, но я не специалист по расам, видам, культурам или чему-нибудь подобному, на что ты намекаешь.

– Нет, специалист. Потому что ты – не такой, как мы. Именно это и делает тебя специалистом.

– Предположим, мне не нравится то, что я вижу?

– Разве ты не видишь, – озабоченно заговорил Филос, – что это не имеет значения? Любишь ты нас или не любишь – это к делу не относится. Мы хотим знать, как преобразуется то, что ты видишь, в твоем мозгу.

– И когда вы будете знать это...

– Мы лучше узнаем самих себя.

С гримасой на лице Чарли протянул:

– Вы узнаете всего лишь то, что я думаю.

Филос ему ответил с таким же выражением лица:

– Что ж, мы всегда сможем подкорректировать тебя.

В конце концов оба рассмеялись.

– О'кей, – Чарли Джонс махнул рукой. – Договорились.

Чарли подавил зевоту и извинился.

– Когда мы начнем? Сразу с утра?

– Я думал, что мы...

– Послушай, – взмолился Чарли, – у меня был длинный день или уж не знаю, как назвать, и я полностью вымотался.

– Устал? Ну, я подожду, пока ты отдохнешь еще немного. – Филос уселся поудобнее в своем кресле.

Ошеломленный Чарли смог отреагировать не сразу:

– Я имею в виду, что я должен поспать.

При этих словах Филос вскочил на ноги.

– Поспать! Он приложил руку к голове: – Конечно! Извини, я совсем забыл... как вы это делаете?

– Что?

– Мы ведь не спим.

– Не спите?

– Как ты это делаешь? Птицы кладут голову под крыло.

– Я ложусь, закрываю глаза, а потом просто лежу – и все.

– А, хорошо. Я подожду. А сколько ждать?

Чарли вопросительно посмотрел на Филоса: может, тот шутит?

– Обычно около восьми часов. – Восемь часов! О! Произнес Филос, как будто ему было стыдно за свое невежество или любопытство, направился к дверям. – Я лучше оставлю тебя одного, чтобы ты сделал это. Так будет лучше?

– Отлично.

– Если тебе понадобится что-нибудь из еды...

– Спасибо, вы мне объяснили насчет еды, когда показывали, как обращаться со светом, помнишь?

– Очень хорошо. Одежда вот здесь в шкафу. – Филос слегка дотронулся до завитушки на стене напротив. Дверной проем возник и вновь исчез. Чарли бросил взгляд на поразительно яркие ткани. – Выбирай, что нравится. А-а, Филос заколебался, – ты найдешь их все достаточно закрытыми, но при этом мы пытались сделать костюмы максимально удобными. Но дело в том... что никто из здешних людей никогда не видел мужчину.

– Вы что – женщины?!

– О, нет! – воскликнул Филос, махнул рукой и исчез.

Смит пользуется "Старым пиратом" – заключает Герб Рейл, осматривая ванную комнату Смита на первом этаже, в частности, настенный аптечный шкафчик. Он висит над унитазом, а над полочкой для туалетных принадлежностей, рядом с раковиной, висит еще один шкафчик. В каждом доме в околотке есть два шкафчика. В рекламке они называются "Он и Она". Жанетт называет их "Его и Наш", вероятно Тилли Смит пользуется и этим шкафчиком, так как полторы полки из четырех завалены женскими принадлежностями. Остальное место занимают "Щетина старого пирата" – жидкость, для протирки лица перед бритьем, от которой волосы встают торчком – и "Приказ старого пирата" – жидкость для укладки волос после причесывания. Здесь и шампунь для ванны с витамином "С" – "Услада Старого пирата" (Однажды Герб вычитал в словаре определение слова "пират" – морской разбойник – и заявил, что не удивляется, почему все бутылочки и баночки не полны, однако, Смитти эта шутка не понравилась). Лично Гербу даже немного жаль Смитти, увлекающегося всеми атрибутами "Старого пирата", так как в продаже есть и лучшие средства. Например, "Атласная щека". Мнение Герба основывается, главным образом, на своем опыте работы в агентстве, где они изобразили "Атласную щеку" в виде койота (для распространения в Европе нужно рисовать европейского волка!), разевающего пасть над восторженной дамой с вываливающейся из декольте грудью, а под всем этим сделали надпись: "Хочешь погладить атласную щеку?"

– Да! – произносит Герб почти во весь голос.

Тюбик мази от геморроя... Здесь же, конечно, транквилизаторы, аспирин в листиках и бутылочка огромных наполовину синих, наполовину желтых капсул. По одной три раза в день. Можно спорить, что это акромицин. Осторожно, стараясь ничего не трогать, Герб наклоняется и читает ярлычок. Дата говорит о том, что средство куплено три месяца назад. Герб припоминает – в то время Смит временно бросал пить.

– Может, простата?

Бесцветная помада от обветривания губ. Бесцветный лак для ногтей. Карандаш тонировочный. Что, черт побери, может значить карандаш тонировочный коричневый номер двести три? Герб наклоняется еще ближе и читает написанное мелким шрифтом: Для временного ретуширования между применением теней "Туш-Тон". Время наступает, Смитти. Или лучше так, убрав запятую: Время наступает на Смитти.

Чарли помнит (помнит, помнит!) песенку, которую слышал в детском саду. Ее пели дети из старшей группы, а девочки крутили в это время скакалку:

Раз, два, три, четыре, пять,

Мама начала рожать

Не мальчишку, не девчонку,

А красивого ребенка.

Он повторял про себя эту песенку и незаметно уснул. Ему снилась Лора... они знали друг друга так мало, и вместе с тем, так хорошо; у них уже был свой любовный язык, коротенькие словечки и фразы, имевшие смысл только для них и ничего не говорившие посторонним: "это топорики, Чарли", а он мог сказать: "это фантики, Лора", например, если она притворно пищала, когда желтый майский жук запутался в ее волосах, а Чарли его извлекал.

Просыпаясь, Чарли прошел через такую фазу сна, когда он трезво и четко осознал, что Лора отделена от него непреодолимыми барьерами пространства и времени, но при этом ему представлялось, что в ногах его постели сидит мать. По мере того, как он просыпался, он все яснее и яснее понимал, что он на Лидоме и что ничто этого уже не изменит. Все же ощущение, что его мать с ним, становилось все сильнее, так что когда он открыл глаза и ее не оказалось рядом, Чарли все же казалось, что он только что видел ее – не ее образ, а живую маму, которая исчезла с еле слышным звуком. Чарли проснулся расстроенный и несчастный, в уголках его глаз стояли слезы...