Текст книги "Эффи Брист"

Автор книги: Теодор Фонтане

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Глава шестнадцатая

До самого октября стояли прекрасные дни. Результатом этого явились возросшие права шатрообразной веранды, на которой регулярно проводилась добрая половина утра. Около одиннадцати обычно приходил майор, чтобы, во-первых, осведомиться о здоровье хозяйки и немного посплетничать с ней, что у него удивительно получалось, а во-вторых, договориться с Инштеттеном о верховой прогулке, иногда – в сторону от моря, вверх по Кессине, до самого Брейтлинга, но еще чаще – к молам. Когда мужчины уезжали, Зффи играла с ребенком, перелистывала газеты и журналы, неизменно присылаемые Гизгюблером, а то писала письма маме или говорила: «Розвита, поедем гулять с Анни». Тогда Розвита впрягалась в плетеную коляску и в сопровождении Эффи везла ее за какую-нибудь сотню шагов, в лесок. Здесь земля была густо усыпана каштанами. Их давали играть ребенку. В городе Эффи бывала редко. Там не было почти никого, с кем бы она могла поболтать, после того как попытка сблизиться с госпожой фон Крампас снова потерпела неудачу. Майорша была нелюдима и оставалась верной своей привычке.

Так продолжалось неделями, пока Эффи внезапно не выразила желания принять участие в верховой прогулке. Ведь это ее страсть, и от нее требуют чересчур много, когда заставляют отказываться от того, что ей так нравится, из-за каких-то пересудов кессинцев. Майор нашел идею превосходной, и Инштеттен, которому она понравилась гораздо меньше, – настолько, что он постоянно отнекивался невозможностью достать дамское седло, – был вынужден сдаться после того, как Крампас заверил, что «об этом он уж позаботится». И действительно, седло скоро нашлось, и Эффи была счастлива, получив возможность скакать по морскому берегу, на котором не красовалось больше отпугивающих надписей: «Дамский пляж» и «Мужской пляж». В прогулках часто принимал участие и Ролло. Поскольку иногда возникало желание отдохнуть на берегу или пройти часть пути пешком, решили брать с собой соответствующую прислугу, для чего денщик майора старый трептовский улан по имени Кнут и кучер Инштеттена Крузе были обращены в стремянных, правда, не совсем настоящих: напяленные на них ливреи не могли, к огорчению Эффи, скрыть основного занятия обоих.

Была уже середина октября, когда они впервые стали выезжать на прогулку целой кавалькадой в таком составе: впереди Инштеттен и Крампас, между ними Эффи, затем Крузе и Кнут и, наконец, Ролло, вскоре, однако, обгонявший всех, так как ему надоедало плестись в хвосте. Когда отель на берегу, теперь пустовавший, оставался позади и они подъезжали по дорожке пляжа, куда долетала пена прибоя, к насыпи мола, у них появлялось желание спешиться и прогуляться до его конца. Эффи первая соскакивала с седла. Широкая Кессина, стиснутая камнем набережных, спокойно изливалась в море, а на морской глади, простертой перед ними, под солнцем вспыхивали кудрявые всплески волн.

Эффи еще ни разу не была здесь: когда она приехала в Кессин в ноябре прошлого года, уже наступил период штормов, а летом она была не в состоянии совершать дальние прогулки. Теперь молодая женщина восхищалась, находя все грандиозным и великолепным, и без конца наделяла море и привычные ей луговые поймы сравнениями, невыгодными для последних. Если волны прибивали к берегу деревяшку, Эффи брала ее и швыряла в море или в Кессину. А Ролло в восторге бросался за ней, чтобы послужить своей госпоже. Но однажды его внимание было отвлечено. Осторожно, почти опасливо пробираясь вперед, он вдруг прыгнул на предмет, ставший теперь заметным, правда, без успеха; в то же мгновенье с камня, освещенного солнцем и покрытого зелеными водорослями, быстро и бесшумно соскользнул в море, находящееся в пяти шагах от него, тюлень. Одно мгновение еще была видна его голова, но затем исчезла под водой и она.

Все были возбуждены, Крампас начал фантазировать об охоте на тюленей и о том, что в следующий раз надо взять с собой ружье, потому что «у этой зверюги крепкая шкура».

– Исключено, – заметил Инштеттен. – Здесь портовая полиция.

– О, что я слышу, – рассмеялся майор. – Портовая полиция! Трое властей, какие у нас здесь существуют, могли бы смотреть друг на друга сквозь пальцы. Неужели все должно быть так ужасно законно? Всякие законности скучны.

Эффи захлопала в ладоши.

– Да, Крампас, это вам к лицу, и Эффи, как видите, аплодирует вам. Естественно: женщины первыми зовут полицейского, но о законе они и знать не желают.

– Это – право всех дам с древнейших времен, и тут мы вряд ли что изменим, Инштеттен.

– Да, – рассмеялся тот, – но я и не хочу этого. Мартышкин труд – занятие не по мне. Но такому человеку, как вы, Крампас, воспитанному под стягом дисциплины и хорошо знающему, что без строгости и порядка обойтись нельзя, такому человеку не след говорить подобные вещи, даже в шутку. Я ведь знаю, что в вопросах, связанных с небом, вы остаетесь необращенным и думаете, что небо сейчас на вас не обрушится. Сейчас – нет. Но когда-нибудь это будет.

Крампас на мгновение смутился, решив, что все это говорится преднамеренно, но он ошибался. Инштеттен просто-напросто читал одну из своих душеспасительных лекций, к которым вообще имел склонность.

– Вот почему мне нравится Гизгюблер, – сказал он примирительно. – Он всегда галантен, но при этом держится определенных принципов.

Майор между тем оправился от смущения и продолжал прежним тоном:

– Конечно, Гизгюблер прекраснейший парень на свете и, если это только возможно, – с еще более прекрасными принципами. Но в конечном счете почему? В силу чего? Потому что у него горб. А тот, у кого стройная фигура, тот всегда сторонник легкомыслия. Вообще без легкомыслия жизнь ничего не стоит.

– Но послушайте, майор, ведь только по легкомыслию и происходят подобные случаи. – Инштеттен покосился на левую, несколько укороченную руку майора.

Эффи мало прислушивалась к этому разговору. Она подошла к тому месту, где недавно лежал тюлень. Ролло стоял рядом. Они сначала осмотрели камень, потом повернулись к морю, ожидая, не появится ли снова «морская дева».

Начавшаяся в конце октября избирательная кампания помешала Инштеттену участвовать в прогулках. Крампасу и Эффи тоже пришлось бы отказаться от них в угоду кессинцам, не состой при них своего рода почетной гвардии из Кнута и Крузе. Так верховые поездки продолжались и в ноябре.

Правда, погода изменилась; постоянный норд-вест нагонял массы облаков, море сильно пенилось, но дождей и холодов еще не было, и прогулки под серым небом при шумном прибое казались едва ли не лучше, чем раньше, при ярком солнце и спокойном море. Ролло мчался, временами обдаваемый пеной, впереди, и флер на шляпке Эффи развевался на ветру. Говорить при этом было почти невозможно. Но когда отъезжали от моря под защиту дюн или, еще лучше, в отдаленный сосновый лесок, становилось тише, флер Эффи не развевался более, и узкая дорожка заставляла обоих седоков ехать рядом. Были моменты, когда оба, если мешали ветви и корни деревьев, ехали шагом, и разговор, прерванный шумом прибоя, возобновлялся. Хороший собеседник, Крампас рассказывал тогда военные и полковые истории, а также анекдоты об Инштеттене и об особенностях его характера. Инштеттен с его серьезностью и натянутостью никогда не сживался по-настоящему с бесшабашной компанией сотоварищей по службе, и его скорее уважали, чем любили.

– Этому я верю, – сказала Эффи, – в том и счастье, что уважение – это главное.

– Да, в определенные моменты. Но не всегда. Большую роль играл во всем и его мистицизм, который тоже ему мешал сблизиться с товарищами; во-первых, потому, что солдаты вообще не склонны к таким вещам, а во-вторых, потому, что у нас, может быть, несправедливо, существовало мнение, будто сам он не так уж привержен этой мистике, как пытается нам внушить.

– Мистицизм? – переспросила Эффи. – Да, майор, но что вы имеете в виду? Не мог же он проводить радения или разыгрывать пророка, даже того... из оперы...[58]note 58
  Пророка... из оперы. – Имеется в виду опера Д. Мейер-бера (1791 – 1864) «Пророк».


[Закрыть] я забыла его имя.

– Нет, до подобного не доходило. Но не прервать ли нам беседу? Я не склонен говорить за его спиной все, что может быть неправильно истолковано. К тому же этот предмет можно прекрасно обсудить и в его присутствии. Черты характера барона волей-неволей могут быть раздуты нами до размеров странности, если самого Инштеттена здесь нет, и он не может вмешаться, чтобы в любой момент опровергнуть нас или даже высмеять.

– Но это жестоко, майор. Вы подвергаете мое любопытство такой пытке. То вы о чем-то говорите, а потом оказывается, ничего нет. Даже мистика! Что же он – духовидец?

– Духовидец! Это я разумел менее всего. Но у него была страсть рассказывать нам истории о привидениях. И когда все приходили в возбуждение, а некоторые пугались, он вдруг делал вид, что хотел лишь посмеяться над легковерными. Короче говоря, однажды я сказал ему прямо: «Ах, оставьте, Инштеттен, все это сплошная комедия. Меня вам не провести. Вы с нами просто играете. Откровенно говоря, вы сами верите во все это не больше нас, но хотите обратить на себя внимание, сознавая, что исключительность – хорошая рекомендация для продвижения. Большие карьеры не терпят дюжинных людей. А поскольку вы рассчитываете именно на такую карьеру, то избрали для себя нечто совсем особенное, напав случайно на мысль о привидениях».

Эффи не проронила ни слова, и это в конце концов начало действовать на майора угнетающе.

– Вы молчите, сударыня.

– Да.

– Могу я спросить почему? Дал ли я повод для этого? Или вы находите, что это не по-рыцарски, – немного почесать язык по поводу отсутствующего друга? С этим я должен согласиться без всяких возражений. Но несмотря на все, не поступайте со мной несправедливо. Наш разговор мы продолжим в его присутствии, и я повторю ему каждое из только что сказанных слов.

– Верю.

И Эффи, нарушив молчание, рассказала обо всем, что пережила в своем доме, а также то, как странно реагировал на это Инштеттен.

– Он не сказал ни да, ни нет, и я не поняла ничего.

– Значит, он остался таким же, каким был, – рассмеялся Крампас. – Да, таким он был, когда мы с ним находились на постое в Лионкуре и Бове[59]note 59
  Лионкур и Бове – французские города; речь идет о франко-прусской войне.


[Закрыть]. Он жил там в старинном епископском дворце. Кстати, может, вам это интересно, некогда именно епископ Бове, по имени Кошон (Свинья (франц.)) – удачное совпадение, – приговорил Орлеанскую деву к сожжению. Так вот, в то время не проходило ни дня, ни ночи, чтобы Инштеттену не представилось чего-нибудь невероятного. Правда, лишь наполовину невероятного. Возможно, что вовсе ничего не было. Он и сейчас, как я вижу, продолжает действовать по этому принципу.

– Хорошо, хорошо. А теперь – серьезный вопрос, Крампас, на который я хочу получить серьезный ответ: как вы объясняете себе все это?

– Я, сударыня...

– Не уклоняйтесь, майор. Все это очень важно для меня. Он – ваш друг, я – тоже. Я хочу знать, в чем причина. Что он имеет в виду?

– Ах, сударыня, читать в сердцах может только бог, а не майор окружного воинского управления. Мне ли решать такие психологические загадки? Я человек простой.

– Крампас, не говорите глупости. Я слишком молода хорошо разбираться в людях. Но, для того чтобы поверить, будто вы человек простой, мне нужно превратиться в девочку-конфирмантку или даже в младенца. Вы далеко не просты, как раз наоборот, вы опасны...

– Это самое лестное, что может услышать мужчина добрых сорока лет с указанием на визитной карточке – «в отставке». Итак, что имеет в виду Инштеттен?

Эффи кивнула.

– Так вот, если говорить прямо... Человек, подобный ландрату Инштеттену, кто со дня на день может возглавить департамент министерства или нечто в этом роде (поверьте мне, он далеко пойдет), человек, подобный барону Инштеттену, не может жить в обыкновенном доме, в такой халупе, простите меня, сударыня, какую, в сущности, представляет собой жилище ландрата. Тогда он находит выход из положения. Дом с привидениями никак не является чем-то обыкновенным... Это первое.

– Первое? Боже мой, у вас есть что-нибудь еще? – Да.

– Ну! Я вас слушаю. Только пусть хорошее.

– В этом я не совсем уверен. Предмет щекотлив, почти смел для того, чтобы затрагивать его при вас, сударыня.

– Вы только разжигаете мое любопытство.

– Хорошо же. Кроме жгучего желания любой ценой, даже с привлечением привидений, сделать себе карьеру, у Инштеттена есть другая страсть: всегда воспитывать людей. Он прирожденный педагог и годился бы в Шнепфенталь[60]note 60
  Шнепфенталь – учебно-воспитательное заведение, созданное известным немецким педагогом X. Г. Зальцманом (1747 – 1811).


[Закрыть] или Бунцлау[61]note 61
  Бунцлау – учебное заведение, созданное религиозной общиной гернгутеров.


[Закрыть], в общество Базедов[62]note 62
  Базедов И. Б. (1723 – 1790) – известный немецкий педагог.


[Закрыть] и Песталоцци[63]note 63
  Песталоцци И. Г. (1746 – 1827) – крупнейший швейцарский педагог.


[Закрыть] (разве что он более религиозен, чем они).

– Так он хочет воспитывать и меня? Воспитывать с помощью привидений?

– Воспитывать, может быть, не совсем то слово... Но все же воспитывать, и окольным путем.

– Я вас не понимаю.

– Молодая женщина есть молодая женщина, и ланд-рат есть ландрат. Он часто разъезжает по округу, оставляя дом без присмотра, и всякое привидение подобно херувиму с мечом...

– Ах, мы уже выехали из лесу, – сказала Эффи. – Вон мельница Утпателя. Нам осталось проехать только мимо кладбища.

Скоро ложбина между кладбищем и огражденным участком осталась позади, и Эффи бросила взгляд на камень и сосну, где был похоронен китаец.

Глава семнадцатая

Пробило два, когда они вернулись с прогулки. Крампас простился и поскакал домой – он снимал квартиру в городе у Рыночной площади. А Эффи переоделась и решила прилечь отдохнуть. Но уснуть ей не удалось: расстроенные нервы оказались сильнее усталости. Она готова была примириться с тем, что Инштеттен завел себе привидение, она знала – его дом должен отличаться от других, обыкновенных домов, он любит подчеркивать разницу между собой и другими. Но использовать привидение в воспитательных целях – это дурно, это почти оскорбительно. Хорошо, пусть будет так, «средство воспитания», это еще полбеды. Но ведь было заметно, что Крампас имел в виду что-то другое, что-то большее – сознательное запугивание, так сказать, привидение по расчету. А это уже бессердечно, это граничит с жестокостью. У нее вспыхнули щеки, маленькая рука сжалась в кулак. Эффи даже стала раздумывать над планами мести, как вдруг рассмеялась: «Какая я глупая, просто ребенок! Ну кто мне поручится, что Крампас прав! Потому он и занятен, что у него злой язык, но положиться на него абсолютно нельзя. Хвастунишка! Инштеттену он и в подметки не годится».

В это время к дому подъехал Инштеттен; он вернулся сегодня раньше обычного. Эффи вскочила и выбежала ему навстречу в прихожую. Она была с ним нежна, словно старалась что-то загладить. Но забыть до конца, о чем рассказывал Крампас, она не могла. Слушая Инштеттена с видимым интересом, оставаясь с ним нежной, Эффи про себя все время твердила: «Значит, привидение по расчету, привидение, чтобы держать тебя в руках».

Под конец она все же забыла об этом и слушала мужа без предубеждения, искренне.

Ноябрь между тем незаметно подошел к середине. Норд-вест, порой обращавшийся в шторм, бушевал в течение полутора суток и с таким упорством осаждал мол, что запертая Кессина хлынула через дамбу и затопила близлежащие улицы. Набушевавшись, непогода наконец улеглась, и снова наступили погожие осенние дни.

– Кто знает, надолго ли, – сказала Эффи Крампасу, и они договорились на следующий день еще раз отправиться на прогулку верхами. К ним пожелал присоединиться Инштеттен: завтра у него будет свободное время. Решили доехать, как обычно, до мола, там на берегу сойти с лошадей, побродить немного по берегу, а завтракать отправиться в дюны: они их укроют от ветра.

В назначенный час Крампас подъехал к дому советника. Крузе уже держал под уздцы лошадь своей госпожи. Эффи же, быстро взобравшись на седло, стала извиняться за Инштеттена, – он не поедет, ему неожиданно помешали дела. Ночью в Моргенице снова вспыхнул пожар, третий по счету за три последних недели. Подозревают поджог. Инштеттену пришлось поехать туда, к величайшему его огорчению. Он так радовался прогулке, очевидно, последней в этом сезоне.

Крампас выразил свое сожаление, то ли потому, чтобы сказать что-нибудь, то ли искренне. И хоть в любовных делах он не останавливался ни перед чем, он был недурным товарищем. Правда, и там и здесь чувства его были поверхностны. Он мог, например, помочь другу и через пять минут обмануть его, эти черты прекрасно уживались с его представлением о чести. Причем и то и другое он делал с большим добродушием.

И вот они снова двигались через питомник: впереди Ролло, за ним Крампас и Эффи, а сзади всех Крузе. Кнута не было.

– А где же ваш Кнут? Куда вы его подевали?

– У него сейчас свинка.

– Только ли сейчас? – рассмеялась Эффи. – Судя по его виду, он неизлечим.

– Что правда, то правда. Но вы бы посмотрели теперь! Впрочем, не надо: свинка заразна, даже если на больного просто смотреть.

– Вот уж не верю!

– К сожалению, молодые женщины часто не верят.

– И значительно чаще верят тому, чему лучше не верить.

– Камешек в мой огород?

– Нет.

– А жаль!

– Как вам идет это «жаль»! Вы бы, пожалуй, нашли в порядке вещей, если бы я сейчас объяснилась вам в любви.

– Так далеко, положим, я не хочу заходить. Но хотел бы видеть, у кого не возникло бы такого желания. Мысли и желания пошлиной не облагаются!

– Это еще вопрос. А кроме того, существует разница между мыслями и желаниями. Мысли, как правило, таятся в сознании, желания чаще всего срываются с уст.

– Боже, только не это сравнение! – – Крампас, вы... вы...

– Глупец!

– Вот уж нет. Снова преувеличение. Нет, вы нечто иное. У нас в Гоген-Креммене все, в том числе и я, любили повторять, что всех тщеславней на свете гусар восемнадцати лет.

– А теперь?

– А теперь я скажу, что всех тщеславней на свете майор окружного гарнизона в возрасте сорока двух лет.

– Два года, которые вы изволили милостиво мне подарить, загладили все. Целую ручку!

– Вот именно. «Целую ручку!» Это ваш стиль, это по-венски. А венцы, с которыми мне довелось познакомиться в Карлсбаде, четыре года назад, ухаживали за мной, четырнадцатилетней девочкой... Чего мне тогда только не говорили!

– Надеюсь, не больше, чем следует.

– А если и так, с вашей стороны неделикатно... впрочем, это мне льстит... Но взгляните туда, на буйки, как они пляшут. Красные флажки давно уже спущены. Знаете, когда этим летом я отважилась приезжать сюда, а это было всего несколько раз, при виде этих флажков я говорила себе: наверное, это Винета[64]note 64
  Винета – город, согласно легенде, погрузившийся на дно моря.


[Закрыть], это выглядывают ее башни со шпилями...

– А все оттого, что вы знаете стихотворение Гейне.

– Какое?

– Ну это, что о Винете.

– Нет, не знаю. Вообще я мало что знаю. К сожалению!

– А еще говорите, что у вас есть Гизгюблер и кружок журналистов! Впрочем, у Гейне стихотворение называется иначе, кажется «Морское видение» или что-то в этом роде. Но он имел в виду, конечно, Винету. Поэт – с вашего разрешения я передам содержание этого стихотворения, – поэт лежит на палубе, когда судно проходит над этим местом, смотрит вниз и видит узкие средневековые улички, видит женщин в старинных чепчиках, у каждой в руках молитвенник, все они торопятся в церковь, где уже звонят колокола. И когда он слышит этот благовест, им овладевает тоска и желание пойти вместе с ними в церковь, вслед за чепчиками. Тогда он с криком вскакивает и хочет броситься в воду. Но в этот самый момент капитан хватает его за ногу и восклицает: «Доктор, в вас вселился дьявол!»

– Это очень мило. Я хотела бы прочесть это стихотворение. Велико ли оно?

– Нет, оно небольшое, немного длиннее, чем – «У тебя бриллианты и жемчуг...», или «Твои лилейные пальцы..."[65]note 65
  «У тебя бриллианты и жемчуг...», «Твои лилейные пальцы...» – эти два стихотворения тоже принадлежат Гейне (цикл «Снова на родине» в сборнике «Книга песен»).


[Закрыть]. – И он коснулся ее руки. – Велико оно или мало, но какая выразительность, какая сила поэтического мастерства! Это мой любимый поэт, несмотря на то, что я невысоко ценю поэзию, хотя и сам при случае грешу. Но Гейне – совсем другое дело: все у него – жизнь, особенно много внимания уделено любви, которая всегда остается самым главным. Впрочем, он не страдает односторонностью...

–  – Что вы хотите сказать?

– Я имею в виду, что у него в стихах не только любовь.

– Ну, если бы он и страдал такой односторонностью, это было бы не так уж плохо. А что у него еще?

– У него очень много романтики, которая, разумеется, следует за любовью и, по мнению некоторых, даже совпадает с нею. Я лично с этим не согласен. Потому что в его позднейших стихах, которые другие, да и он сам, называли романтическими, в этих романтических стихах бесконечные казни, правда, очень часто имеющие своей причиной любовь. Но все же их мотивы большей частью иные, более грубые. К ним я отношу, в первую очередь, политику, которая всегда грубовата. Например, Карл Стюарт в одном из его романсов несет свою голову под мышкой[66]note 66
  Карл Стюарт в одном из его романсов несет свою голову под мышкой. – Герой Фонтане ошибается – в стихотворении Гейне «Карл I» (сборник «Романцеро») ничего подобного нет.


[Закрыть], а история о Вицлипуцли[67]note 67
  «Вицлипуцли» – стихотворение Гейне (сборник «Романцеро»).


[Закрыть] еще более роковая...

– Чья история?

– Вицлипуцли. Это мексиканский бог. Когда мексиканцы брали в плен двадцать – тридцать испанцев, то всех приносили в жертву Вицлипуцли. Таков обычай страны, культ, так сказать; все происходило мгновенно: вспарывали живот, вырывали сердце...

– Не надо, Крампас, не продолжайте дальше. Это непристойно и вызывает отвращение. Особенно сейчас, когда мы собираемся завтракать.

– На меня лично это не действует. Вообще мой аппетит зависит только от меню.

Во время этого разговора они, согласно программе, оставили берег и направились к скамейке под защитой дюн с крайне примитивным столом из двух столбиков и доскк. Крузе, посланный вперед, уже сервировал его. Тут были бутерброды, нарезанное ломтиками холодное жаркое, к нему бутылка красного вина, а рядом с ней – два хорошеньких изящных стаканчика с золотым ободком, какие привозят на память с курортов или со стекольных заводов.

Здесь сошли с лошадей. Крузе, привязавший поводья собственного коня к низкорослой сосне, стал прогуливать двух других лошадей по берегу, тем временем Крампас и Эффи сели за накрытый стол, откуда им в узком промежутке между дюнами открывался вид на берег и молы.

Ноябрьское солнце по-зимнему скупо бросало своя бледные лучи на море, еще волновавшееся после штормовых дней. Неумолчно шумел прибой. Временами налетал порыв ветра, донося до них клочья пены. Вокруг росла береговая трава. Светлая желтизна иммортелей резко отличалась от цвета песка, на котором они произрастали. Эффи хозяйничала за столом.

– Сожалею, майор, что вынуждена подать вам эти бутерброды в крышке от корзинки...

– Крышка от корзинки – это еще не сама корзинка (Непереводимая игра слов. По-немецки «получить корзинку» означает «получить отказ»).

– Это приготовил Крузе. Ах, ты тоже здесь, Ролло. Но наши запасы не рассчитаны на тебя. Что мы с ним будем делать?

– Я думаю, его надо угостить. Я, со своей стороны, хотел бы это сделать из благодарности. Видите ли, дражайшая Эффи...

Эффи посмотрела на него.

– Видите ли, сударыня, Ролло напомнил мне о том, что я хотел рассказать вам как продолжение истории Вицлипуцли или в связи с ней, только гораздо пикантнее, потому что это – любовная история. Слышали вы когда-нибудь о некоем Педро Жестоком[68]note 68
  О Педро Жестоком рассказывается в стихотворении Гейне «Испанские Атриды» (сборник «Романцеро»).


[Закрыть]?

– Очень немного.

– Это своего рода Синяя борода.

– Вот и хорошо. Слушать такие истории интересней всего. Помните, мы однажды говорили о моей подруге Гульде Нимейер? Из всей истории она не знает ничего, кроме участи шести жен Генриха Восьмого[69]note 69
  Генрих Восьмой (1491 – 1547) – английский король, отец Елизаветы I; из шести своих жен казнил двух – одна из казненных, Анна Болейн, была матерью Елизаветы.


[Закрыть], тоже Синей бороды, если такого прозвища он заслуживает. В самом деле, эти шесть имен она знала наизусть. Вы послушали бы, каким тоном она говорила о них, особенно о матери Елизаветы. Она так терялась, словно очередь была за ней – Гульдой... Но рассказывайте, пожалуйста, вашу историю о доне Педро...

– Итак, при дворе дона Педро был один красавец, смуглый испанский рыцарь, носивший на груди крест Калатравы, приблизительно равноценный орденам «Черного Орла» и «Pour le m rite»[70]note 70
  Ордена «Черного орла» и «Pour le m rite» – высшие прусские ордена.


[Закрыть] вместе взятым. Этот крест был неотъемлем у всех, снимать его не разрешалось, и вот этот рыцарь ордена Калатравы, которого, разумеется, тайно любила королева...

– Почему «разумеется»?

– Потому что речь идет об Испании.

– Ах, да.

– Так вот, этот рыцарь ордена Калатравы имел удивительно красивую собаку, ньюфаундленда. Хотя тогда их еще не знали; это ведь было за сто лет до открытия Америки. Ну, скажем, такую же великолепную собаку, как Ролло...

Ролло залаял, услышав свое имя, и завилял хвостом.

– Так проходило время. Но Тайная любовь, которая, естественно, осталась не совсем тайной, превысила терпение короля. И поскольку он вообще не любил красавца рыцаря – потому что не только отличался жестокостью, но был еще и завистливым бараном, или (если это выражение не совсем подходит для короля и еще менее для ушей моей милой слушательницы) был просто завистником, – то он приказал тайно казнить рыцаря за его тайную любовь.

– Не могу поставить это ему в вину.

– Не знаю, сударыня. Но слушайте дальше. Самое интересное впереди, хотя я нахожу, что король превысил всякую меру. Итак, дон Педро лицемерно объявил, что хочет устроить празднество в честь бранных и других подвигов рыцаря. Был накрыт длинный-предлинный стол, за него уселись все гранды государства, а в самом центре – король. Как раз напротив него было приготовлено место для виновника торжества, то есть для рыцаря ордена Калатравы. Но он не появлялся, хотя прошло уже много времени; тогда решили начать пир без него, а его место, место против короля, так и осталось незанятым.

– Ну и что же?

– Так вот, представьте себе, сударыня. Когда король, этот самый Педро, хотел подняться, чтобы лицемерно выразить свое сожаление по поводу отсутствия его «дорогого гостя», на лестнице послышались ужасающие вопли слуг, и, прежде чем успели опомниться, какое-то существо промчалось мимо длинного стола, вскочило на пустое кресло и положило на стол перед собой отрубленную голову. Ролло недвижно уставился на короля, тот сидел как раз напротив. Пес сопровождал своего господина в последний путь, и в тот момент, как топор опустился, преданное животное подхватило падающую голову, и вот теперь он, наш друг Ролло, сидит у длинного праздничного стола и обличает убийцу – короля.

Эффи притихла, потом сказала:

– Крампас, в своем роде это занимательно, и только поэтому я вам прощаю. С вашей стороны было бы любезнее рассказывать истории иного рода. И о Гейне тоже. Гейне писал стихи ведь не только о Вицлипуцли, доне Педро и вашем Ролло. Мой не способен на это. Подойди ко мне, Ролло! Бедное животное, теперь я не могу на тебя смотреть, не думая о рыцаре ордена Калатравы, которого тайно любила сама королева... Позовите, пожалуйста, Крузе, чтобы он собрал посуду и уложил в сумку. На обратном пути вы обязательно расскажете мне что-нибудь другое, совсем другое.

Крузе пришел. Но когда он взялся за стаканы, Крампас бросил:

– Крузе, один, вот этот, оставьте. Его я возьму сам.

– Слушаюсь, господин майор.

Эффи, которая слышала это, покачала головой. Затем рассмеялась.

– Крампас, что, собственно, пришло вам в голову? Крузе достаточно глуп, чтобы не задумываться над подобными вещами, а если и задумается, то вряд ли к чему придет. Но это не дает вам права этот стакан... этот тридцатипфенниговый стакан со стекольного завода «Жозефин»...

– Ваша издевка над ценой стакана тем более подчеркивает для меня его ценность.

– Он неисправим. В вас много юмора, но юмора весьма своеобразного. Если я правильно понимаю, вы хотите разыграть роль Фульского короля[71]note 71
  Вы хотите разыграть роль Фульского короля. – В балладе Гете «Фульский король» рассказывается, что король хранил в память о своей возлюбленной кубок.


[Закрыть].

Он кивнул, хитро улыбаясь. Эффи продолжала: – Ну что ж, положим. Каждый сходите ума по-своему. И как поступаете вы, вы сами знаете. Я вправе лишь сказать, что роль, которую вы хотите мне навязать, для меня далеко не лестна. Я не хочу быть рифмой к вашему Фульскому королю (Рифмой к Tuhle является Вuhlе, т. е. любовница (нем.)) Оставьте стакан у себя, но не делайте из этого компрометирующих меня выводов. Я расскажу об этом Инштеттену.

– Вы не сделаете этого, сударыня.

– Почему?

– Инштеттен не тот человек, чтобы воспринимать вещи такими, какими их хотят представить.

Эффи пристально посмотрела на него, но через мгновение, смущенно и почти в замешательстве, опустила глаза.