Текст книги "Эффи Брист"

Автор книги: Теодор Фонтане

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

– Ах, господин доктор, это не так-то легко объяснить. Какие-то странные боли: то появляются, то исчезают совсем. Сейчас их словно не бывало. Вначале я думала, что это ревматизм, а теперь уверена, что это невралгия. Болит вся спина, и тогда я не могу разогнуться. У папы тоже бывают такие боли, я часто видела, как он, бедный, страдает. Наверное, это перешло по наследству.

– Весьма вероятно, – сказал Руммшюттель, считая пульс и незаметно, но очень внимательно изучая свою пациентку. – Весьма вероятно, сударыня.

Но про себя он подумал: «Чистое притворство, и не без таланта исполнено. Да, дочь Евы, comme il faut» (Как полагается /франц./).

Однако он и вида не подал, что разобрался в «болезни», и серьезно сказал:

– Что же вам посоветовать, сударыня?! В первую очередь – покой и тепло. А лекарство – скажем, что-нибудь успокаивающее – довершит остальное.

И он поднялся, чтобы написать рецепт: Aqua Amygdalarum amararum – пол-унции, Syrupus florum Aurantii – две унции.

– Я попрошу принимать лекарство, которое вам выписываю, по полчайной ложке через каждые два часа – это успокаивает нервы. И буду настаивать еще вот на чем: никакого умственного напряжения, абсолютно никаких гостей и ничего не читать.

И он указал на книгу, лежащую около Эффи.

– Это Вальтер Скотт.

– Да, тут, пожалуй, не возразишь. Самое лучшее, однако, читать какие-нибудь путевые заметки. Завтра я к вам опять загляну.

Во время визита Эффи держалась прекрасно, разыграв свою роль как по нотам, но едва советник ушел и она осталась одна (мама вышла его проводить), как у нее вспыхнули щеки: она хорошо поняла, что на игру он ответил игрой. Видимо, он очень проницательный человек, обладающий к тому же огромным жизненным опытом: он видит все, но старается не все замечать, отлично зная, что с некоторыми вещами приходится считаться и что даже зло иногда может быть во спасение.

Вскоре вернулась мать, и обе принялись расхваливать умного старика, который сохранил столько молодости, несмотря на свои семьдесят лет.

– А теперь пошли Розвиту в аптеку. Да, он просил тебе передать, что лекарство нужно принимать через три-четыре часа. Он и всегда был таким: пропишет немного и принимать рекомендует не часто, но все такое сильное: сразу же помогает.

Руммшюттель стал приходить через день, а потом через два, – он, кажется, заметил, что его визиты смущают молодую пациентку. Это очень подкупило его, и уже после третьего визита он сделал про себя окончательный вывод: «Видимо, здесь есть какие-то причины, заставляющие поступать именно так». Он давно перестал обижаться на подобные вещи.

В четвертый визит он застал свою пациентку уже не в постели, а в кресле-качалке, с книгой в руках около колыбели ребенка.

– Очень рад вашему выздоровлению, сударыня. Отнюдь не склонен приписывать его действию своих лекарств. Чудесная погода, свежий мартовский воздух и светлые дни – все это гонит болезнь. Еще раз поздравляю, рад от души. А что же я не вижу вашей мамы?

– Она поехала на Кейтштрассе, мы там сняли квартиру. Через несколько дней приезжает мой муж, которого я буду рада представить вам, как только мы приведем квартиру в порядок. Надеюсь, что и в будущем вы не оставите нас. Он поклонился.

– Новая квартира... – продолжала она. – Этот новый дом несколько беспокоит меня. Как вы полагаете, доктор, не будут ли сырые стены...

– Ни в коей мере, сударыня. Прикажите в течение трех-четырех дней протапливать как следует комнаты, оставив двери и окна открытыми, а затем смело въезжайте. Ручаюсь – все будет превосходно. Вашу невралгию не считаю серьезной. Очень рад, что ваше внимательное отношение к состоянию своего здоровья дало мне возможность возобновить старое и завязать новое знакомство.

И он поклонился опять; затем, приветливо заглянув в глазки Анни и попросив передать привет маме, удалился.

Едва лишь дверь закрылась за ним, как Эффи села к столу и стала писать:

«Дорогой Инштеттен! Только что ушел доктор Руммшюттель. Он сказал, что теперь я здорова. Я могла бы уже поехать домой, может быть, даже завтра, но сегодня у нас 24-ое, а 28-го ты приезжаешь в Берлин. По правде говоря, я еще немного слаба. Надеюсь, ты не будешь возражать, если я совсем откажусь от поездки. Наши вещи уже в пути, так что, если бы я даже и приехала, нам пришлось бы, словно приезжим, жить в гостинице Гоппензака. Мне кажется, следует учесть и расходы: они теперь у нас и без того возрастут. Кстати, с Руммшюттелем нужно будет договориться о гонораре, если мы будем и впредь пользоваться его услугами. К слову сказать, это исключительно любезный человек. Правда, его не считают первоклассным врачом, а завистники и враги величают его даже «дамским доктором». Но в этих колких словах, по-моему, скрывается похвала – к нам, женщинам, далеко не всякий умеет найти подход. Мне кажется, нет ничего страшного в том, что я не попрощалась с нашими знакомыми в Кессине лично. У Гизгюблера я побывала. Жена майора всегда как-то холодно относилась ко мне, прямо до неприличия холодно. Ну, кого я забыла еще? Остаются пастор, доктор Ганнеманн и Крампас. Кланяйся от меня майору. Семьям, живущим в поместьях, я собираюсь послать открытки; Гюльденклее, как ты мне написал, путешествуют по Италии (мне, правда, не совсем понятно, что им там нужно); остаются, следовательно, еще три семьи. Извинись перед ними, если это возможно. Ты прекрасно разбираешься в правилах хорошего тона и всегда находишь нужные слова. Госпоже фон Падден, очаровавшей меня под Новый год, я, кажется, напишу сама и выражу сожаление, что не смогла попрощаться с ней лично. Немедленно сообщи телеграммой, согласен ли ты со мной или нет. Как всегда, твоя Эффи».

Эффи сама отнесла на почту письмо, как будто это могло ускорить ответ. И в самом деле, уже на следующий день пришла телеграмма: «Согласен со всем».

У Эффи сразу полегчало на сердце, и она немедля отправилась на ближайшую стоянку карет.

– На Кейтштрассе, пожалуйста, дом 1-е.

Карета покатила сначала по Унтер-ден-Линден, потом вниз по Тиргартенштрассе и остановилась у дома с их новой квартирой.

Наверху в ужасающем беспорядке лежали прибывшие накануне вещи из Кессина. Но Эффи не обратила на это никакого внимания и прошла на широкий просторный балкон. По ту сторону канала был виден Тиргар-тен, голые ветви деревьев начинали в нем чуть-чуть зеленеть, над головой было чистое голубое небо и смеющееся солнце.

Эффи затрепетала и глубоко вздохнула. Потом, переступив порог комнаты, подняла кверху глаза, сложила молитвенно руки и сказала:

– Ну, а теперь, господи, пусть начнется новая жизнь. Пусть все пойдет по-другому.

Глава двадцать четвертая

Через три дня, довольно поздно, в девятом часу вечера, должен был приехать Инштеттен. На вокзал пришли все: и Эффи, и мама, и юный кузен. Встреча была сердечной и теплой, особенно нежна была с Инштетте-ном Эффи. Наперебой стали рассказывать новости; даже не заметили, как карета, которую взяли на площади, остановилась на Кейтштрассе, около нового дома.

– Ты, кажется, выбрала очень удачно, – сказал Инштеттен, входя в вестибюль, – здесь нет ни акулы, ни крокодила, ни привидений, надеюсь.

– Да, с этим, Геерт, покончено раз навсегда. У нас теперь начнется новая жизнь. Я уже ничего не боюсь, мне хочется быть умнее, чем прежде, поэтому я буду больше считаться с твоими желаниями.

Все это Эффи шептала Инштеттену, поднимаясь с ним по лестнице, покрытой ковром, к своей квартире, на третий этаж. Кузен в это время вел под руку маму.

Наверху недоставало еще многих вещей, тем не менее квартире постарались придать жилой вид. Инштеттен был очень доволен.

– Ты, Эффи, просто маленький гений.

Но Эффи немедленно отклонила его похвалу и показала на маму, ставя все это в заслугу ей. «Вот эту вещь нужно поставить сюда», – неумолимо решала она и притом всегда очень удачно; только поэтому они смогли сэкономить время и не испортили себе настроения.

Затем вошла Розвита, чтобы поздравить господина с приездом.

– А фрейлейн Анни просит ее извинить, она уже не выйдет сегодня, – сказала она. Эта невинная шутка была произнесена с гордостью и имела определенный успех.

Тут все стали садиться за приготовленный стол, Инштеттен наполнил бокалы. Выпив вместе со всеми «за счастливые дни», он взял Эффи за руку и сказал:

– А теперь расскажи, что же все-таки было с тобой?

– Ах, не будем об этом, не стоит. Было немножечко больно, а главное, досадно, что это нарушило наши планы. Ну, а теперь все прошло. Должна сказать, что Румм-шюттель показал себя хорошим врачом. Это очень милый, приятный пожилой господин. Я тебе, кажется, писала о нем. В области медицины его, правда, не считают «светилом», но мама говорит, в этом как раз его преимущество. По-моему, она, как всегда, права. Доктор Ганнеманн тоже не был светилом, однако лечил хорошо. А теперь расскажи, как там поживают Гизгюблер и все остальные.

– Все остальные? Кого ты имеешь в виду? Крампас, например, просил передать тебе привет.

– А, очень мило с его стороны.

– Пастор тоже просил тебе кланяться. Только господа помещики очень прохладно простились со мной: они, кажется, обвиняют меня в том, что ты уехала, не нанеся им прощальных визитов. Наша дорогая Сидония не преминула отпустить несколько колких замечаний, и только добрая госпожа фон Падден, которую я навестил только позавчера, очень порадовалась твоим теплым словам и твоему объяснению в любви. «Ваша жена очаровательная женщина, но за ней еще нужен присмотр», – сказала она. Я ей ответил, что ты и без того считаешь меня скорее воспитателем, чем мужем, на что она сказала в задумчивости и словно про себя: «Маленький ягненочек, чистый как снег!"[91]note 91
  «Маленький ягненочек, чистый как снег» – строка из стихотворения немецкого писателя Ф. Ю. Бертуха (1747 – 1822).


[Закрыть] – и внезапно умолкла. Кузен Брист рассмеялся.

– Слышишь, кузина! «Маленький ягненочек, чистый как снег».

И он уже хотел было ее подразнить, но тут же перестал, заметив, как она побледнела.

В таком духе разговор продолжался и дальше, затрагивая по большей части отдаленные темы. Тем не менее Эффи понемногу выяснила из слов Инштеттена, что из кессинской прислуги только Иоганна выразила желание переселиться в Берлин. Она еще, правда, находится дома, но через два-три дня прибудет сюда с остальными вещами. Инштеттен выразил удовлетворение по поводу того, что она решила остаться у них: она всегда была, самой полезной для дома и имеет, он бы сказал, известный столичный шик. Быть может, даже несколько больше, чем следует. Христель и Фридрих сослались на то, что они слишком стары для переезда на новое место. Ну,, а что касается Крузе, то ему, Инштеттену, как известно, было запрещено вести с ним какие бы то ни было переговоры.

– В самом деле, зачем нам здесь кучер, – сказал в заключение Инштеттен. – Лошади и экипажи – tempi passati (Прошедшие времена /итал./). С этой роскошью в Берлине покончено. Здесь даже черную курицу негде поместить. Или, быть может, я недооцениваю эту квартиру?

Эффи покачала головой, а мама, воспользовавшись тем, что разговор как будто замолк, встала из-за стола: скоро девять, а ей далеко еще ехать, нет, нет, провожать никому не надо, кареты стоят на углу. Это была выдумка, которую кузен Брист немедленно разоблачил. Вскоре все распрощались, договорившись встретиться на следующее утро.

Утром Эффи довольно рано была на ногах; она распорядилась придвинуть столик для кофе к открытой двери балкона – воздух был почти по-летнему теплый. А когда появился Инштеттен, она вышла вместе с ним на балкон и спросила:

– Ну, а что ты скажешь на это? Ты, кажется, собирался слушать пение зябликов из Тиргартена и попугаев из Зоологического сада. Не знаю, доставят ли они тебе это удовольствие, но в принципе это возможная вещь. Нет, ты слышишь? Это оттуда, из того маленького парка на той стороне. Конечно, это еще не Тиртартен, но почти что Тиргартен.

Инштеттен был в восторге и с благодарностью смотрел на жену, словно все это было делом ее собственных рук. Затем они сели, а тут появилась и Анни. Розвите хотелось, чтобы Инштеттен нашел в девочке большие перемены, что он, конечно, и сделал. И они снова стали говорить обо всем на свете, о знакомых из Кессина, о визитах, которые им предстоит сделать в Берлине, а под конец и о летней поездке. Однако вскоре им пришлось оборвать разговор, чтобы вовремя прийти на свидание.

Встретились они, как это было условлено, у Гелмса, напротив Красного замка; оттуда пошли в магазины, пообедали у Гиллера и довольно рано вернулись домой. Этот день оказался приятным для всех, даже Инштеттен с удовольствием окунулся в столичную жизнь. А на другое утро – было как раз первое апреля[92]note 92
  Первое апреля – день рождения Бисмарка.


[Закрыть] – Инштеттен отправился во дворец канцлера, чтобы расписаться в книге посетителей (принести личные поздравления он нашел неудобным), а потом поехал представиться в министерство. Его приняли, несмотря на то, что день как в деловом, так и в светском отношении был очень тяжелым. Шеф был с ним особенно любезен: он «знает, кого приобретает в лице Инштеттена, и заранее уверен в их обоюдном взаимопонимании».

И дома все складывалось превосходно. Правда, Эффи огорчало, что мама уезжает домой, закончив продлившийся, как она правильно предсказала, почти шесть недель курс лечения. Но эта потеря отчасти искупалась приездом Иоганны, которая должна была прибыть в Берлин в тот же день. И хотя к этой красивой блондинке Эффи не была так сильно привязана, как к необыкновенно добродушной, беззаветно преданной ей Розвите, все-таки молодая женщина, так же как и Инштеттен, высоко ценила Иоганну за то, что та была очень ловкой и необходимой в хозяйстве, да и с мужчинами держала себя сдержанно, с каким-то особым достоинством. Согласно кессинским on dit (Слухам /франц./), корни ее происхождения вели к одному высокопоставленному лицу из гарнизона Пазевалк, находившемуся в отставке, чем, собственно говоря, и объясняли ее аристократические замашки, ее красивые белокурые волосы и особую гармонию всего ее облика. Иоганна разделяла общую радость свидания и выразила готовность по-прежнему остаться горничной Эффи, в то время как Розвите, научившейся у Христель за последний год довольно прилично готовить, предложили заведовать кухней. Уход же за Анни Эффи брала на себя, над чем Розвита, конечно, смеялась – знает, мол, она этих молоденьких дам.

Инштеттен, как всегда, жил только службой и домом. В Берлине он чувствовал себя более счастливым, чем в Кессине, ибо от него не укрылось, что Эффи держалась теперь веселей и непринужденней. И это было действительно так, потому что теперь она как бы обрела чувство свободы. Быть может, прошлое порой и заглядывало в ее берлинскую жизнь, но только так, иногда, мимолетно, оно уже теперь не пугало ее, может быть, только заставляло слегка трепетать, придавая ей еще больше прелести и очарования. Правда, все, что она делала, она делала теперь как-то смиренно, словно просила за что-то прощение. Казалось, ей доставляло удовольствие подчеркивать это, чего, само собой разумеется, ей не стоило делать.

В первой половине апреля, когда Инштеттены нанесли несколько необходимых визитов, светская жизнь Берлина если не совсем прекратилась, то во всяком случае сходила на нет (и об участии в ней не могло быть и речи), а в конце мая заглохла совсем. Тем большее удовольствие доставляли им прогулки в Тиргартене, куда Инштеттен заходил в двенадцать часов по дороге из министерства домой, а также вечерние встречи в парке Шарлоттенбургского замка. Гуляя в ожидании мужа по парку, чаще всего вдоль аллеи, ведущей от замка к оранжерее, Эффи с любопытством разглядывала стоявшие здесь статуи императоров древнего Рима, находя, между прочим, что Тит и Нерон имеют удивительное сходство, собирала еловые шишки, падавшие с раскидистых елей, а потом, когда появлялся Инштеттен, шла, взяв его под руку и оживленно болтая, в глубь тенистого парка, туда, где почти на самом берегу Шпрее стоял одинокий «Бельведер»[93]note 93
  «Бельведер» – павильон в парке Шарлоттенбургского дворца.


[Закрыть].

– Здесь, говорят, водились привидения, – как-то заметила Эффи.

– Привидения вряд ли, разве что духи.

– Это одно и то же.

– Не всегда, – сказал Инштеттен. – Между ними есть и разница. Духов еще можно подстроить; во всяком случае, в «Бельведере» бывали такие истории, как мне об этом только вчера рассказал кузен Брист. А уж привидение никак не подстроишь, привидение естественно.

– Значит, и ты веришь в них?

– Конечно, верю, такие вещи бывают. Только в наше кессинское привидение я не особенно верю. Кстати, Иоганна показала тебе китайца?

– Какого китайца?

– Ну, нашего. Оказывается, перед отъездом в Берлин она содрала его преспокойно со спинки стула и положила к себе в кошелек. На днях мне понадобились мелкие деньги, и она принесла кошелек, чтобы разменять мне бумажку. Когда я увидел китайца, она очень смутилась, и ей пришлось рассказать, как он попал к ней туда.

– Ах, лучше бы ты не говорил мне об этом! Значит, он опять у нас в доме!

– Прикажи его сжечь.

– Что ты! Я никогда не осмелюсь. Да и вряд ли это поможет. Я лучше попрошу Розвиту...

– О чем? А! Я, кажется, понимаю. Ты попросишь купить образок, чтобы он лежал рядом с «ним» в кошельке. Угадал?

Эффи кивнула.

– Поступай как угодно, только, пожалуйста, об этом никому не рассказывай.

В конце концов и Эффи решила, что эту тему лучше оставить. Так, болтая о всевозможных вещах, а чаще всего о планах на лето, они возвращались назад, доезжая сначала до ресторана «Большая звезда», а затем шли пешком до аллеи Корсо, и по широкой Фридрих-Вильгельм-штрассе возвращались домой.

Отпуск решено было взять в последних числах июля и провести его в Баварских горах, где как раз в этом году снова устраивались обераммергаузские игры. Однако этот план не удался: неожиданно заболел коллега и старый знакомый Инштеттена, тайный советник фон Вюллерсдорф, и Инштеттену пришлось остаться, чтобы его заменять. Только к середине августа все наконец утряслось, и снова представилась возможность уехать. Но ехать в Обераммергау[94]note 94
  Обераммергау – деревня в Баварии, где устраивались представления средневековых мистерий, на которые съезжались отовсюду.


[Закрыть] теперь уже было поздно, поэтому отпуск решено было провести на острове Рюген.

– Сначала мы попадем, конечно, в Штральзунд, где жил Шилль[95]note 95
  Шилль Ф. – прусский офицер. После Тильзитского мира, будучи страстным патриотом, стремился спровоцировать войну Пруссии с Наполеоном. Организовал для этого поход гусарского полка, которым командовал. Не получив никакой поддержки, преследуемый союзниками Наполеона, пытался организовать сопротивление в Штральзунде. Пал во время сражения на одной из улиц Штральзунда (1809).


[Закрыть], которого ты, кажется, знаешь, и Шель[96]note 96
  Шель К. В. (1742 – 1786) – аптекарь и химик, родился в Штральзунде.


[Закрыть], которого ты не знаешь, хотя он и открыл кислород, что, впрочем, не обязательно знать. Потом из Штральзунда в Берген и Ругард, откуда, как мне сказал Вюллерсдорф, можно увидеть весь остров, а потом поплывем по проливу между Большим и Малым Ясмундским Бодденом до самого Засница. Ехать на Рюген, это, в сущности, ехать в Засниц. Бинц, говорят, тоже неплохое место, но там, сошлюсь опять на слова Вюллерсдорфа, много камешков и мелких ракушек, а мы ведь собираемся купаться.

Эффи согласилась со всем, что наметил Инштеттен; она нашла разумным и его совет не оставлять на эти четыре недели прислугу в Берлине. Розвиту с маленькой Анни решили отправить к родным в Гоген-Креммен, а Иоганна должна была поехать в Пазевалк, где у ее младшего сводного брата был лесопильный завод. Следовательно, все устраивалось ко всеобщему удовольствию.

И вот в начале следующей недели Инштеттены отправились в путь и уже вечером прибыли в Засниц. Над входом в гостиницу висела вывеска: «Отель Фаренгейт».

– Лишь бы цены были по Реомюру, – заметил Инштеттен, когда прочитал это название.

В отличном настроении оба отправились в тот же вечер к морю, побродили по каменистому берегу и с одного из утесов любовались на тихую бухту, залитую светом луны. Эффи была в восторге.

– Ах, Геерт, это же Капри, настоящий Сорренто! Останемся здесь. Только, конечно, не в этой гостинице,, где уж очень важные кельнеры, я у них не решусь попросить даже стакан содовой воды...

– Да, сплошь атташе. Уж лучше где-нибудь поблизости снять частную квартирку.

– Я тоже так думаю. Начнем подыскивать завтра с утра.

Утро было такое же великолепное, как и вечер. Завтракать они решили на воздухе. С утренней почтой Инштеттен получил несколько писем, на которые ему нужно было дать срочный ответ, а Эффи решила посвятить это время поискам квартиры. Она пошла через луг, где паслось много овец, затем мимо маленьких домиков и полосок с овсом, а потом повернула на дорогу, которая, змеясь и ныряя, вела к самому морю. Здесь на берегу, под сенью раскидистых буков, находилась небольшая гостиница, выглядевшая более просто, чем «Отель Фаренгейт»; собственно говоря, это был скорей ресторан, чем гостиница, который, кстати сказать, из-за раннего часа был совершенно пустой.

Эффи облюбовала маленький столик в углу, откуда открывался восхитительный вид на море и берег, и заказала шерри. Но не успела она пригубить рюмку, как к ней подошел хозяин ресторана, чтобы, как водится, частично из вежливости, а частично из любопытства, завести с ней разговор.

– О да, здесь нам очень понравилось, – сказала она, – я имею в виду себя и супруга. Такой прекрасный вид на бухту. Только мы еще не подыскали квартиру.

– Да, сударыня, это не просто.

– Но ведь сезон подходит к концу.

– Тем не менее с помещением сейчас нелегко. Во всяком случае, в Заснице вы ничего не найдете, головой ручаюсь за это. Но дальше по берегу есть другая деревня – видите, там вдали блестят на солнце крыши домов. Там, быть может, что-нибудь будет.

– А как называется эта деревня?

– Крампас, сударыня.

– Крампас? – с усилием переспросила Эффи, решив, что она просто ослышалась. – Вот не думала, что так может называться деревня... А ничего другого поблизости нет?

– Здесь, к сожалению, нет. Но выше, на север, есть еще деревушки. Поезжайте, например, в Штуббенкаммер, там в гостинице вам дадут адреса. В наших местах тот, кто хочет сдать помещение, оставляет у хозяина свой адрес.

Эффи была рада, что во время этого разговора Инштеттена не было рядом. А когда, вернувшись в отель, она рассказала ему обо всех новостях, умолчав только о названии деревни, расположенной около Засница, Инштеттен сказал:

– Ну, что ж, раз здесь ничего нет, возьмем экипаж – это всегда производит впечатление на хозяев гостиницы – и недолго думая переберемся туда, в этот самый Штуббенкаммер. Может быть, там нам попадется какой-нибудь идиллический уголок с беседкой из жимолости, а если уж ничего не найдем, поселимся в гостинице. В сущности, разницы нет никакой.

Эффи согласилась, и уже к полудню они были в расположенной около самого Штуббенкаммера гостинице, о которой только что говорил Инштеттен, и заказывали у хозяина завтрак.

– Нет, не сейчас, приготовьте его через полчасика. Сначала мы пойдем погулять, посмотреть озеро Герты[97]note 97
  Герта – древнегерманская богиня. Германцы называли ее Нертус, по ошибке римского историка Тацита укоренилось имя Герта.


[Закрыть]. У вас, наверное, есть и проводник?

Проводник, конечно, тут был, и вскоре к нашим путешественникам подошел мужчина средних лет. У него был такой важный и торжественный вид, будто он по меньшей мере был адъюнктом во времена старой службы в честь Герты.

Озеро, скрытое высокими деревьями, находилось недалеко. Оно было окаймлено камышом, а на его темной, спокойной поверхности плавало множество кувшинок.

– Действительно, все здесь напоминает эту самую... службу в честь Герты.

– Совершенно справедливо, сударыня. Даже эти камни свидетельствуют об этом.

– Камни? Какие?

– Жертвенные камни.

И, оживленно беседуя, все трое отошли от озера и направились к отвесной гранитной скале, у подножья которой лежали большие, будто отполированные камни. В каждом из них было углубление и несколько желобков, сбегающих вниз.

– А для чего желобки?

– Чтобы лучше стекало, сударыня.

– Пойдем отсюда, – сказала Эффи, беря мужа под руку и направляясь к гостинице.

Здесь им живо накрыли на стол и принесли заказанный завтрак. Со столика, где они сидели, видны были залитые солнцем берег и море; в бухте по сверкающей глади воды скользили легкие парусные лодки, у прибрежных скал летали стремительные чайки. Это было очень красиво, Эффи согласилась с Инштеттеном, не решаясь, однако, смотреть в сторону юга, туда, где поблескивали крыши вытянувшейся вдоль берега деревушки, название которой сегодня утром так испугало ее.

Инштеттен не мог догадаться, что встревожило Эффи, но он заметил, что от ее восторженного настроения не осталось и следа.

– Мне жаль, Эффи, что тебя уже не радует наша поездка сюда. Ты все не можешь забыть этого злополучного озера и этих ужасных камней?

Она кивнула.

– Да, ты прав. Нужно признаться, что я в жизни не видела более печальной картины. Знаешь, Геерт, не будем искать здесь квартиру, я все равно не смогу здесь остаться.

– А ведь еще вчера ты сравнивала бухту с Неаполитанским заливом и находила здесь столько красот!

– Да, но это было вчера.

– А сегодня? Сегодня от Сорренто не осталось и следа?

– Остались следы, одни руины, будто Сорренто погибло.

– Ну, хорошо, – сказал Инштеттен и протянул ей руку. – Хорошо, мы откажемся от него. Нет никакой необходимости цепляться за Штуббенкаммер, за Засниц или за какую-нибудь другую деревушку. Мы уедем отсюда. Но куда?

– Я думаю, здесь нам придется пробыть еще один день, чтобы подождать пароход. Завтра, если не ошибаюсь, он придет из Штеттина и отправится в Копенгаген. Это будет великолепно! Я просто сказать не могу, как мне хочется хоть немного развлечься. Здесь мне начинает казаться, будто я никогда в своей жизни не смеялась и не умела смеяться. Ты же знаешь, Геерт, как я люблю посмеяться.

Инштеттен посочувствовал Эффи, тем более что он и сам находил, что она во многом права. Здесь и в самом деле все уж очень мрачно и грустно, несмотря на всю красоту.

И они стали ждать парохода из Штеттина, а на третий день рано утром приехали в Копенгаген, где сразу же на Конгенс-Ниторв сняли квартиру. А еще через два часа они уже были в музее Торвальдсена[98]note 98
  Торвальдсен Б. (1768 – 1844) – известный датский скульптор.


[Закрыть].

– Знаешь, Геерт, это чудесно. Я так счастлива, что мы приехали сюда.

Вскоре они пошли обедать и за table d'h te познакомились с сидевшей напротив семьей из Ютландии. Их внимание сразу же привлекла красавица дочь, Тора фон Пенц. Эффи просто налюбоваться не могла ее большими голубыми глазами и белокурой косой, светлой как лен. А когда через полтора часа обед был окончен и все поднялись из-за стола, семейство фон Пенцов (к сожалению, они уже сегодня уезжали из Копенгагена) выразило надежду увидеть молодую чету из Берлина в своем замке Аггергуус, это всего в полумиле от Лимфьорда, и Инштеттены без колебаний приняли приглашение. Так проходило время в отеле. Но и на этом удовольствия этого необыкновенного дня, который, по замечанию Эффи, следовало бы обвести в календаре красным карандашом, еще не окончились. Вечером в довершение всего они отправились в театр Тиволи смотреть итальянскую пантомиму. Эффи как зачарованная следила за веселыми проделками Арлекина и Коломбины, а поздно вечером, вернувшись домой, сказала:

– Вот теперь, Геерт, я чувствую, что начинаю приходить в себя. Я не говорю уж о прекрасной Торе, но подумай – утром Торвальдсен, а вечером эта веселая Коломбина!

– Коломбина, кажется, даже лучше Торвальдсена?

– Если говорить откровенно, то да. Я же обожаю подобные вещи. А наш добрый Кессин был для меня настоящим несчастьем, там все раздражало меня. Да и Рюген, пожалуй, не меньше. Давай останемся в Копенгагене хотя бы на несколько дней. Разумеется, мы съездим посмотреть Фредериксборг, Эльсинор[99]note 99
  Фредериксборг и Эльсинор – датские города, в которых находятся старые королевские замки, обычно привлекающие туристов.


[Закрыть], а потом поедем в Ютландию. С каким наслаждением я буду снова любоваться прекрасной Торой! Будь я мужчиной, я бы влюбилась в нее!

Инштеттен рассмеялся.

– Ты же не знаешь, может быть, я так и сделаю.

– Вот как! Пожалуйста! Только знай, поле битвы я не уступлю без борьбы. Ты еще увидишь, что и я не из слабых!

– В этом как раз мне уверений не нужно.

Так проходило их путешествие. В замке Аггергуус, до которого они добрались, поднявшись вверх по Лимфьорду, Инштеттены гостили три дня. Потом они проехали всю Ютландию, побывали, делая по пути то короткие, то более длительные остановки, в городах Виборг, Фленнсбург и Киль, и наконец через Гамбург, который им чрезвычайно понравился, вернулись на родину, но пока еще не в Берлин на Кейтштрассе. Сначала им предстояло поехать в Гоген-Креммен, где их ожидал заслуженный отдых. Для Инштеттена это, правда, означало всего-навсего несколько дней, так как его отпуск окончился, но Эффи собиралась неделю или немного подольше погостить еще и после его отъезда, обещая вернуться домой к третьему октября, то есть как раз к годовщине их свадьбы.

Анни, порозовевшая и окрепшая на деревенском воздухе, стала ходить. Розвита правильно рассчитала, что навстречу маме она уже потопает ножками. Брист разыгрывал нежного дедушку, однако предостерегал всех от избытка любви, а еще больше от излишней строгости к ребенку, а в общем был такой, как всегда. В сущности, его настоящая нежность по-прежнему принадлежала одной только Эффи. Он много думал о ней, и, даже оставаясь вдвоем с женой, говорил только о дочери.

– Как ты находишь Эффи?

– Мила и добра, как всегда. Не знаю, как и благодарить всевышнего за то, что он послал нам такую чудесную дочь. Она бывает так благодарна за все! А как она радуется, что снова находится под нашей крышей.

– Да, – сказал Брист, – по-моему, даже несколько больше, чем следует. Похоже, что она по-прежнему считает Гоген-Креммен своим настоящим домом. А у нее теперь есть семья – муж и ребенок, муж – бриллиант чистейшей воды, да и девочка – ангел. И все-таки она ведет себя так, будто самое важное для нее – Гоген-Креммен, а муж и ребенок, по сравнению с нами, – второстепенное дело. Она великолепная дочь, даже лучше, чем надо. Откровенно говоря, это меня и волнует. Она ведь несправедлива к Инштеттену. Ну, а как у них обстоят, знаешь, эти дела?

– Что ты имеешь в виду, Брист?

– Что я имею в виду? Разве не ясно? Ну... счастлива она с ним или нет? Так и жди, как бы чего не случилось! Мне с самого начала казалось, что она его скорей уважает, чем любит. А это, по-моему, никуда не годится. Любовь и та не всегда способна удержать от греха, а уж уважение и подавно. Женщина всегда начинает досадовать и сердиться, если ей приходится уважать, не любя. Да, сначала сердиться, потом понемногу скучать и, наконец, развлекаться.

– Тебе это известно по собственному опыту?

– Кажется, нет! Для этого ко мне никогда не питали достаточно высокого уважения. А лучше – не цепляйся, Луиза. Скажи, как обстоит дело?

– Ах, Брист, вечно ты возвращаешься к этому вопросу. Уж раз десять мы толковали об этом, и вот все начинается снова. А вопросы твои, между прочим, ужасно наивны. Ты, кажется, считаешь, что твоя супруга умеет читать в душе. Ты как-то странно представляешь себе душу молоденькой женщины, и особенно своей дочери. Ты думаешь, что там все происходит по какому-то плану. Или ты считаешь меня какой-то... тьфу ты! забыла, как их там величают... словом, оракулом. Дескать,, стоит Эффи чуточку приоткрыть свою душу – и я все поняла. Знай, самое сокровенное всегда остается в душе. Да и вряд ли бы она стала меня посвящать в свои тайны. И еще... – ума не приложу, от кого она унаследовала эту черту, – но она очень хитрая девочка. И это тем опаснее, что она так обворожительна.