Текст книги "Эффи Брист"

Автор книги: Теодор Фонтане

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

– Я бедное, маленькое существо, ты так меня балуешь. Этот рояль, ковер, – по-моему, он даже турецкий, – аквариум с рыбками, да еще столик с цветами. Куда ни посмотришь – баловство.

– Да, моя дорогая Эффи, ты должна мне это позволить, потому что ты молода, хороша собой и очень любезна, о чем наши кессеинцы, наверное, тоже узнали бог весть откуда. К этому цветочному столику я лично не имею никакого отношения. Фридрих, кто прислал сюда цветочный столик?

– Аптекарь Гизгюблер. Там лежит его карточка.

– Ах, Гизгюблер! Алонзо Гизгюблер! – рассмеялся Инштеттен и полуигриво протянул Эффи визитную карточку с этим несколько экзотическим именем. – О Гиз-гюблере я совсем забыл тебе рассказать. Кстати, у него звание доктора, но он страшно не. любит, когда его так называют. Боится, что это обидит настоящих докторов, и, пожалуй, прав. Ну, я надеюсь, ты с ним познакомишься, и даже скоро. Он здесь лучше всех. Человек с художественным вкусом и оригинал, но прежде всего человек с душой, что всегда самое главное. Однако оставим это, давай лучше пить чай. Только где? Здесь, у тебя, или там, в моем кабинете. Иного выбора нет. Моя хижина мала и тесна.

Эффи, не раздумывая, уселась на диван.

– Сегодня мы останемся здесь, и ты будешь моим гостем. Или сделаем лучше так. Чай мы всегда будем пить в моей комнате, а завтракать в твоей, тогда никто не будет в обиде, А я посмотрю, где мне больше понравится.

– Итак, в первую очередь вопросы, связанные с утром и вечером.

– Конечно. Все будет зависеть от того, как они решатся, или, вернее, как мы их разрешим.

Она рассмеялась, прижалась к мужу и хотела поцеловать у него руку.

– Нет, Эффи, ради бога, не делай этого. Я не хочу быть для тебя столь важной персоной, как для кессинцев. Для тебя я...

– Ну, кто?

– Ах, полно. Я боюсь даже произнести

Глава седьмая

Когда на следующее утро Эффи проснулась, было уже совсем светло. С трудом она пыталась понять, где находится. Ах, да, в Кессине, в доме ландрата фон Инштеттена, и она его супруга, баронесса фон Инштеттен. Приподнявшись, Эффи с любопытством огляделась вокруг. Накануне вечером она была слишком утомлена, чтобы всматриваться в окружающее; тогда все показалось ей чужим и старомодным. Две колонны поддерживали потолочные балки. Тяжелые зеленые портьеры, свешиваясь до полу, отделяли альков с кроватью от остальной части комнаты. Посредине одна из портьер была немного отдернута, так что, даже лежа на кровати, можно было обозревать всю комнату. Между двумя окнами возвышалось до самого потолка роскошное узкое трюмо. Направо от него, у стены прихожей выступала большая черная изразцовая печь, которую (как она уже успела заметить накануне вечером) топили здесь, по старинному обычаю, снаружи. Теперь она чувствовала, как до нее доносится тепло печи. Все же как хорошо находиться в собственном доме! Такого удовольствия она не испытывала ни разу во время путешествия, даже в Сорренто.

Но где же Инштеттен? Вокруг тишина, и никого нет.

Она слышала лишь тиканье маленьких ходиков и приглушенные звуки в печи, словно в нее подбрасывали новые чурки. Постепенно приходя в себя, Эффи вспомнила; что вчера вечером Геерт говорил об электрическом звонке. Ей не пришлось долго искать: рядом с подушкой находилась белая кнопка из слоновой кости. Эффи тихонько нажала.

Тотчас же появилась Иоганна.

– Что прикажете, госпожа?

– Ах, Иоганна, кажется, я проспала. Должно быть, уже поздно.

– Только девять.

– А господин... – ей не удалось так сразу произнести слово «муж», – господин, наверно, встал очень рано. Я ничего не слышала.

– Разумеется. А госпожа, должно, крепко спали от долгой дороги...

– Да, крепко. Господин всегда так рано встает?

– Всегда, госпожа. В этом он очень строг. И терпеть не может спать долго, а когда идет в кабинет, печь уже затоплена и кофе подан.

– Так он уже позавтракал?

– О, не совсем так, госпожа... господин...

Эффи почувствовала, что ей не стоило задавать этого вопроса, так же как не стоило высказывать предположения, что Инштеттен мог позавтракать, не дожидаясь ее, Следовало загладить ошибку, Эффи поднялась, села против трюмо и, возобновляя разговор, сказала:

– Впрочем, господин прав. Вставать рано – всегда было правилом и в доме моего отца. Где поздно встают, там весь день кувырком. Но господин не осудит меня строго на этот раз. Я плохо спала всю ночь, мне даже было немного страшно.

– Что я слышу, госпожа! Отчего же?

– Надо мной, на потолке, слышались удивительные звуки, не громко, но вполне отчетливо. Сначала будто шорох длинного шлейфа по полу, и мне при моем возбуждении даже почудились белые атласные туфельки. Словно кто танцует наверху, но совсем тихо.

Во время этого разговора Иоганна смотрела через плечо молодой женщины в высокое, узкое зеркало, чтобы лучше наблюдать за выражением лица своей госпожи. Потом сказала:

– Да, это наверху, в зале. Раньше нам слышалось это над кухней. Но теперь мы не слышим – привыкли.

– Здесь что-то странное?

– Упаси бог, вовсе нет. Одно время мы не знали, откуда этот шорох, и господин священник был очень смущен, а доктор Гизгюблер, тот посмеялся над нами. Но теперь мы знаем, что это гардины. Зал немного отсырел и заплесневел, и поэтому в хорошую погоду окна в нем всегда открыты. Вот сквозняк и колышет там, наверху, старые белые гардины. Они слишком длинные и волочатся по полу. И, как вы уже сами заметили, госпожа, это напоминает шелест шелкового платья или атласных туфель.

– Совершенно верно. Тогда непонятно, почему не снимут портьеры или не укоротят их. Этот странный шорох действует на нервы. А теперь, Иоганна, подайте, пожалуйста, носовой платок и приложите мне ко лбу. Или лучше возьмите из саквояжа одеколон... Он приятен и освежает меня. Ну вот, теперь я пойду. Геерт еще у себя или уже ушел?

– Господин уходил, верно, по служебным делам. Но вот уже четверть часа как вернулся. Я скажу Фридриху, чтобы он подал завтрак.

С этими словами Иоганна покинула комнату, а Эффи, еще раз взглянув на себя в зеркало, прошла через переднюю, которая при дневном освещении многое утратила от своего вечернего очарования, и вошла в кабинет Геерта.

Он сидел за письменным столом, несколько тяжеловесным бюро цилиндрической формы, родительским наследием, без которого не мог обойтись. Эффи подошла к мужу сзади, обняла и поцеловала, прежде чем он успел подняться со своего места.

– Уже?

– Уже, говоришь ты. Конечно, чтобы посмеяться надо мной.

Инштеттен отрицательно покачал головой.

– Ну как я мог?

Однако Эффи, с явным удовольствием подтрунивая над Геертом, не хотела и слышать что его «уже» сказано вполне искренне.

– Еще со времени нашего путешествия пора бы тебе знать, что по утрам я не заставляю себя ждать. Днем дРУгое дело. Здесь действительно я не совсем пунктуальна. Зато я не соня. В этом отношении, думаю, родители хорошо меня воспитали.

– В этом отношении? Во всех, моя милая Эффи!

– Ты говоришь так, потому что у нас медовый месяц... впрочем, нет, он уже прошел. Боже мой, Геерт, я совсем забыла, – ведь целых шесть недель, как мы женаты. Шесть недель и один день. Да, это уже другое дело. Тогда принимаю твои слова не как лесть, а как искреннее заявление.

В этот момент вошел Фридрих и принес кофе. Столик для завтрака стоял наискосок перед маленьким прямоугольным диваном, занимавшим угол комнаты. Здесь и уселись они вдвоем.

– Кофе превосходен, – сказала Эффи, одновременно рассматривая комнату и ее обстановку. – Совсем как в отеле с видом на собор, или как у Боттенгоне... помнишь, во Флоренции, – продолжала она. – Об этом я обязательно напишу маме! Такого кофе у нас, в Гоген-Креммене, нет. Вообще, Геерт, только теперь я сознаю, как посчастливилось мне в замужестве. А ведь у наших, откровенно говоря, не все было так.

– Глупости, Эффи! Я нигде не встречал хозяйства лучше, чем у вас дома.

– И вообще, как ты живешь! Когда мой отец приобрел новый шкаф для оружия и повесил над своим письменным столом голову буйвола, а под ним портрет старого Врангеля[27]note 27
  Врангель Ф. (1784 – 1877) – прусский генерал; после поражения революции 1848 года разогнал Прусское национальное собрание, заседавшее в Берлине. В начале войны против Дании (1864) был главнокомандующим австро-прусскими войсками, но вскоре был смещен.


[Закрыть] (отец был адъютантом у старика), он думал, что сотворил чудо. Когда же я осмотрела здешнюю обстановку, то все великолепие нашего Гоген-Крем-мена показалось мне убогим и будничным. Еще вчера вечером, при беглом осмотре, мне пришли в голову всякие мысли.

– Позволь мне спросить, какие?

– Да так... пустяки. Ты только не смейся надо мной. В детстве был у меня альбом с изображением не то персидского, не то индийского князя, он сидел в тюрбане и с поджатыми ногами на красной шелковой подушке. Справа и слева от него лежали красные, обтянутые шелком валики, они выглядели совсем выпуклыми, а стена позади него была вся увешана мечами, кинжалами, леопардовыми шкурами, щитами и длинными турецкими гладкоствольными ружьями. Так вот у тебя точно так же, и, подожми ты еще ноги, сходство было бы полным.

– Эффи, ты прелестное, милое созданье! Ты даже представить себе не можешь, что я нашел в тебе. Вот так бы и говорил об этом.

– Ну, для этого у нас еще так много времени! Мне ведь только семнадцать, и я не собираюсь умирать.

– Во всяком случае, не раньше меня. И если бы пришла ко мне смерть, я взял бы тебя с собой. Не оставил бы другому. Что ты на это скажешь?

– Об этом я подумаю. Но оставим этот разговор. Не люблю я говорить о смерти, я люблю жизнь. Как мы будем здесь жить? Когда мы ехали сюда, ты много рассказывал о городе, о провинции, а вот о нашей жизни, о том, как мы будем жить сами, – об этом ни слова. Что здесь все не так, как в Гоген-Креммене и Швантикове, – это я хорошо вижу, но ведь и в «добром Кессине», как ты его называешь, не мешает иметь знакомых и бывать в обществе. Есть ли в городе люди знатных фамилий?

– Нет, моя дорогая Эффи; в этом отношении тебя ждет большое разочарование. Есть тут несколько знатных семейств, с которыми ты познакомишься, но не в самом городе.

– Не может того быть! Просто не верится. Три тысячи жителей! Не все же такие, как цирюльник Беца (так, что ли, его называют), должны же быть люди высшего общества, почетные граждане или кто-нибудь в этом роде.

Инштеттен засмеялся.

– Да, почетные граждане у нас есть. Но если внимательно присмотреться, их немного. Конечно, у нас имеются проповедник, судья, ректор, лоцман... Таких чиновных лиц можно отыскать с дюжину. В большинстве своем это хорошие люди, но не такой уж клад. А кроме них, нет никого, разве что консулы.

– «Разве что консулы»! Как можешь ты так говорить? «Разве что консулы»... Консулы – это что-то величественное[28]note 28
  Консулы – это что-то величественное... – Эффи имеет в виду римских консулов, высоких должностных лиц в древнем Риме. Она считает, что они держали в руках дикторские пучки, которые – как объясняет ей Инштеттен – на самом деле перед консулами несли ликторы.


[Закрыть], я бы сказала – устрашающее. Консулы представляются мне с пучками прутьев, из которых выглядывают топоры.

– Не совсем так, Эффи. Люди с пучками прутьев и топорами зовутся ликторами.

– Правильно, они зовутся ликторами. Но консул – это все-таки нечто почтенное и величественное. Ведь Брут[29]note 29
  Брут – имя нескольких римских консулов.


[Закрыть] тоже был консулом.

– Да, Брут был консулом. Но наши консулы на него не похожи. Они довольствуются тем, что торгуют сахаром и кофе или вскрывают ящики с апельсинами, чтобы затем продать их тебе по десять пфеннигов за штуку.

– Невероятно!

– Но это так. Хитроумные торгаши. Когда прибывает иностранное судно, экипаж которого не осведомлен в каком-либо торговом вопросе, эти господа тут как тут со своими советами. А дав такие советы и сослужив некоторую службу, скажем, голландскому или португальскому кораблю, они становятся доверенными людьми этих государств. В Кессине столько же консулов, сколько послов и посланников в Берлине, и в дни торжеств, а их у нас довольно много, все они вывешивают флаги, своих стран. На праздники, ярким солнечным утром, можно видеть на наших крышах национальные флаги всей Европы, а также с полосами и звездами и с изображением китайского дракона.

– Ты настроен иронически, Геерт, может ты и прав. Но мою незначительную особу все это бесконечно увлекает. Наши провинциальные города меркнут рядом с Кессином. Даже в день рождения императора на их домах развеваются обыкновенные черно-белые знамена с красной полоской. Разве это сравнишь с тем морем флагов, о котором ты рассказываешь. Но из всей здешней экзотики меня ничто так не удивляет, как удивили вчера вечером – замечательный корабль в прихожей, акула, крокодил и, наконец, твоя комната. У тебя все такое роскошное, в восточном стиле, – одним словом, все, повторяю, как у индийского князя...

– Пусть будет так. Поздравляю, княгиня...

– И наверху зал с длинными портьерами, которые шуршат по полу.

– А что тебе известно об этом зале, Эффи?

– Ничего, кроме того, что я уже сказала. Ночью, когда я проснулась, мне долго чудилось шарканье туфель, танцы и как будто музыка. Но словно в отдалении. Обо всем я рассказала утром Иоганне, желая извиниться за то, что так долго спала. И тогда она пояснила, что шум этот производят длинные портьеры в зале наверху. Я думаю, их надо укоротить или по крайней мере закрыть окна. Тем более что погода скоро испортится. Да и пора, уже середина ноября.

Инштеттен с нерешительным видом смотрел прямо перед собой, словно о чем-то умалчивая. Потом сказал:

– Ты абсолютно права, Эффи. Мы укоротим длинные портьеры в зале наверху. Но не будем торопиться, тем более что неизвестно, поможет ли это. Может, тут что-нибудь другое. Эти звуки могут раздаваться в дымоходе, их могут производить жуки-точильщики или, наконец, хорек. Ведь у нас здесь завелись хорьки. Во всяком случае, прежде осмотри дом, конечно, под моим руководством; это займет у нас не более четверти часа. Потом сменишь туалет, – впрочем, ты прелестна и так, – и мы встретим нашего друга Гизгюблера. Уже давно десять, и меня очень огорчит, если он не будет здесь в одиннадцать или немного позднее, ближе к обеду, чтобы засвидетельствовать, как он выражается, свое почтение. Я тебе уже говорил, что это солидный человек и, насколько я вас обоих знаю, вы подружитесь.

Глава восьмая

Одиннадцать часов давно уже пробило, а Гизпоблер все не появлялся.

– Я не могу больше ждать, – сказал Ннштеттен, спешивший в контору. – Когда придет Гизгюблер, обойдись с ним полюбезнее, и все пойдет превосходно. Он такой стеснительный. Когда он робеет, то лишается дара речи или начинает говорить всякие глупости. Но если ты завоюешь его доверие и подбодришь, он заговорит как по писаному. Ну да тебе это удастся. Не жди меня раньше трех часов: у меня масса дел. А что касается зала наверху, то мы еще обсудим этот вопрос. Но, по-моему, лучше сохранить все, как было.

С этими словами Инштеттен ушел, и его молодая жена осталась одна. Она сидела в уютном уголке возле окна, слегка откинувшись назад, и смотрела на улицу. Левой рукой она опиралась на маленькую полочку, выдвинутую из цилиндрического бюро. Улица вела к пляжу, поэтому на ней царило оживление даже в самые жаркие летние дни. Но теперь, в середине ноября, кругом было тихо и пустынно. Лишь изредка мимо пробегали, стуча деревянными башмаками, дети из бедных семей, обитавших в домах под соломенной крышей у самого питомника. Но Эффи не чувствовала одиночества. Ее мысли все еще витали вокруг тех удивительных предметов, которые она видела недавно, при осмотре дома.

Осмотр этот начался с кухни. Плита была вполне современного образца. По потолку до самой комнаты горничных был протянут шнур электрического звонка, И то и другое недавнего происхождения. Эффи осталась довольна, когда Инштеттен обратил на это ее внимание. Затем они снова вернулись в прихожую и оттуда прошли во двор. В первой своей половине двор представлял собою довольно узкий проход между двумя боковыми флигелями. В этих флигелях размещалось все, что обычно относится к домоводству и хозяйству: направо – комната горничных, комната слуги, прачечная с катком для белья; налево – между конюшней и каретным сараем – квартира кучера; ее занимала семья Крузе. Над ней, в чулане, помещались куры. Люк в крыше конюшни был лазейкой для голубей. Все это Эффи рассматривала с большим любопытством. Но это любопытство значительно возросло, когда она снова вернулась в дом. Инштеттен повел ее по лестнице наверх. Лестница была слегка перекошенной, ветхой и темной. Зато передняя, в которую она вела, выглядела веселой,-здесь было много света и из окон открывался прекрасный вид: по одну сторону за крышами предместья и питомником высилась на дюнах голландская мельница, по другую – струилась Кессина, в устье довольно широкая, что производило премилое впечатление. От этого вида невозможно было оторваться, и Эффи тут же выразила свое восхищение.

– Да, очень красиво, очень живописно, – коротко ответил Инштеттен и быстро открыл немного покосившуюся двухстворчатую дверь, что вела направо, в так называемый зал. Зал тянулся через весь этаж. Окна были распахнуты, и длинные занавеси колыхались на сильном сквозняке. В середине одной из продольных стен высился камин с большой каменной плитой, на противоположной стене висела пара оловянных подсвечников, по две свечи каждый, так же как и внизу, в прихожей. Но здесь царили запустение и беспорядок. Эффи явно разочаровалась и высказала это, заметив, что ей интереснее осмотреть комнаты на другом конце прихожей, чем взирать на этот пустой, убогий зал..

– Там, собственно говоря, решительно ничего нет, – ответил Инштеттен, но все же открыл дверь.

– Здесь оказалось четыре комнатушки, каждая с одним окном. Их стены были выкрашены в желтый цвет, как стены зала, и они также пустовали. Только в одной из них стояли три тростниковых стула с продавленными сиденьями. На спинке одного оказалась наклеена картинка размером в полпальца, китаец в синем сюртуке, желтых шароварах и с плоской шляпой на голове. Увидев ее, Эффи спросила:

– К чему здесь китаец?

Инштеттен, казалось, сам поразился картинке и уверял, что не знает.

– Это наклеила Христель или Иоганна. Забавляются! Можешь убедиться, она вырезана из букваря.

Эффи согласилась, но ее удивило, что Инштеттен так серьезно отнесся к этому пустяку, точно вкладывал в него глубокий смысл. Она еще раз окинула взглядом зал и выразила сожаление, что все помещения пустуют.

– У нас внизу всего три комнаты, и, если кто приедет, мы будем очень стеснены. Не кажется ли тебе, что из этого зала выйдут две красивые комнаты для гостей? И на случай приезда мамы. В одной комнате она могла бы спать; оттуда открывается вид на реку и на оба мола. А из окон другой – любовалась бы видом на город и голландскую мельницу. В Гоген-Креммене стоит обыкновенный ветряк. Ну скажи, как твое мнение? Возможно, в мае приедет мама.

Инштеттен соглашался со всем и только в заключение сказал:

– Все это мило. Но лучше поместить маму в доме, где моя контора. Там пустует целый этаж, совсем как здесь, там ей будет спокойнее.

Таков был результат первого осмотра дома. Затем Эффи переоделась, хотя и не так быстро, как хотел бы Инштеттен. Сейчас она сидела в комнате своего супруга и думала то о маленьком китайце наверху, то о Гизгюблере, который все еще не приходил. Правда, по ту сторону улицы вот уже четверть часа прогуливался некий господин невысокого роста, одно плечо ниже другого – что заметно уродовало его, – в коротком элегантном меховом пиджаке и в высоком ярко начищенном цилиндре. Он то и дело посматривал на их окна. Не мог же это быть Гизгюблер! Нет, этот кривоплечий, но изысканный господин производил впечатление по меньшей мере председателя суда. Эффи вспомнила, что однажды у тетки Терезы она видела подобного господина. Но вдруг ей пришло в голову, что в Кессине всего лишь окружной судья.

Пока она занималась своими мыслями, человек, который явно совершал утреннюю прогулку, а может быть, просто набирался храбрости, появился снова. Через минуту вошел Фридрих и доложил об аптекаре Гизгюблере.

– Просите!

Сердце бедной молодой женщины усиленно забилось. Она впервые выступала в роли хозяйки дома и первой дамы в городе.

Фридрих помог Гизгюблеру снять меховой пиджак и растворил перед ним дверь. Эффи протянула смущенному посетителю руку, которую тот порывисто поцеловал. Казалось, молодая женщина сразу произвела на него большое впечатление.

– Муж говорил мне... Я принимаю вас здесь, в комнате мужа... Он сейчас в конторе напротив и скоро вернется... Могу я просить вас пройти ко мне?

Гизгюблер последовал за Эффи в соседнюю комнату. Она предложила ему одно из кресел, а сама села на диван.

– Трудно передать, сколько радости вы доставили мне вчера своими прекрасными цветами. Я перестала чувствовать себя чужой в этом городке, а когда сказала об этом Инштеттену, он ответил, что мы с вами вообще будем добрыми друзьями.

– Он так сказал? О, славный господин ландрат! Господин ландрат и вы, милостивая сударыня, являетесь, позвольте мне заметить, такой дивной четой. Потому что я знаю, каков ваш супруг, и вижу вас, милостивая сударыня.

– Вы относитесь ко мне слишком пристрастно.

Я ведь так молода, а молодость...

– Ах, милостивая сударыня, ни слова о молодости. Молодость даже со своими ошибками прекрасна и очаровательна, а старость даже со своими добродетелями не многого стоит. Я лично не могу судить об этих вопросах; о старости – могу, а о юности – нет. Потому что я, в сущности, никогда не был молод. Личности моего склада не знают юности. И я имею право сказать, что это самое печальное. У таких людей нет настоящего мужества, нет веры в собственные силы, они едва решаются пригласить даму на танец, боясь поставить ее в неловкое положение. Так проходят годы, человек старится, и прожитая жизнь кажется бедной и пустой. Эффи подала ему руку.

– Ах, вы не имеете права так говорить. Мы, женщины, вовсе не так плохи.

– О нет, конечно, нет...

– А когда я вспоминаю, – продолжала Эффи, – о том, что пережила... правда не так уж много, потому что я мало выезжала в свет и почти всегда жила в деревне.... Но, вспоминая прошлое, я прихожу к заключению, что мы всегда любим то, что достойно любви. А потом, сразу видно, что вы совсем не такой, как другие. На это у нас, женщин, острый глаз. Может, тут оказывает свое действие ваше имя. Любимым повседневным изречением нашего старого пастора Немейера было: «Имя, прежде всего имя, данное при крещении, таит в себе нечто предопределяющее». Алонзо Гизгюблер... Мне кажется, это имя открывает целый мир. Ведь Алонзо – имя романтическое и, я бы сказала, прециозное.

Гизгюблер улыбался с необычайным удовольствием. Он нашел в себе мужество отложить в сторону свой непропорционально высокий цилиндр, который до сих пор вертел в руках.

– Да, милостивая сударыня, вы совершенно правы.

– О, я понимаю. Я наслышалась о консулах, которых так много в Кессине. Вероятно, в доме испанского консула ваш отец познакомился с дочерью морского капитана, полагаю, с прекрасной андалузкой. Анадалузки всегда прекрасны.

– Совершенно верно, сударыня. Моя мать была действительно прекрасной, хотя мне лично и не подобает об этом говорить. Однако, когда ваш супруг три года тому назад приехал сюда, она еще была жива, и в глазах у нее все еще горел огонь. Ваш супруг подтвердит мои слова. Во мне лично больше от Гизгюблеров, людей с невзрачной внешностью, но в общем неплохих людей. Мы здесь уже в четвертом поколении – целое столетие. И если бы существовало аптекарское дворянство...

– ...то вы имели бы право на него претендовать. И я, со своей стороны, считаю ваши права безусловно доказанными. Мы, представители старинных фамилий, считаем это естественным, потому что приветствуем хороший образ мыслей, откуда бы он ни шел. Так по крайней мере меня воспитали отец и мать. Я урожденная Брист и происхожу от того самого Бриста, который в канун Фербеллинского сражения[30]note 30
  Фербеллинское сражение (28 июня 1675 г.) – в период войны между Бранденбургом и Швецией.


[Закрыть] штурмовал Ратенов, о чем вы, должно быть, слышали.

– О, разумеется, сударыня, как не слышать.

– Итак, я из рода Брист. И мой отец повторял мне сотни раз: «Эффи (так меня зовут), Эффи, – в этом все дело. Когда Фробен сменил лошадь[31]note 31
  Когда Фробен сменил лошадь... – Имеется в виду эпизод Фер-беллинского сражения: штальмейстер Фробен обменялся с курфюрстом Фридрихом Вильгельмом лошадью – белая лошадь курфюрста была слишком заметна – и был вскоре убит шведской пулей.


[Закрыть], Брист уже был дворянином. А когда Лютер сказал «На этом я стою»[32]note 32
  «На этом я стою». Эти слова были сказаны М. Лютером (1483 – 1546) на Вормском сейме (1521). Вызванный на сейм, для того чтобы ответить за свои «еретические» взгляды, Лютер отказался от них отречься.


[Закрыть], так уж наверняка. И думаю, господин Гизгюблер, Инштеттен был совершенно прав, когда уверял меня, что мы с вами будем добрыми друзьями.

Гизгюблер испытывал желание тут же объясниться в любви и просить разрешения, как Сид или еще какой славный герой, сражаться и умереть за нее. Но так как это было невозможно, а его сердце не могло больше выдержать, он встал, отыскал свою шляпу, к счастью оказавшуюся тут же, поцеловал даме руку и, не говоря ни слова, поспешно удалился.