Текст книги "Эффи Брист"

Автор книги: Теодор Фонтане

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

В этот момент сани остановились; и когда дамы стали всматриваться, выясняя причину остановки, то заметили, что справа от них, на расстоянии примерно тридцати шагов, остановились и двое других саней: слева остановились сани Крампаса, справа, поодаль, те, которыми правил Инштеттен.

– Что там? – спросила Эффи.

Крузе повернулся вполоборота и сказал:

– Шлон, сударыня.

– Шлон? А что это такое? Я ничего там не вижу.

Крузе покачал головой, словно хотел сказать, что легче задать вопрос, чем на него ответить. Впрочем, он был прав: объяснить в двух словах, что такое шлон, не так-то просто. Но ему на помощь пришла Сидония, разбиравшаяся здесь во всем и уж, во всяком случае, в шлоне.

– Да, сударыня, дело неважное, – сказала она. – Лично для меня это не страшно, я-то великолепно проеду. Сейчас подъедут кареты – они у нас на высоких колесах, да и лошади наши привыкли. Но, а вот с такими санями, как ваши, дело другое. Им не проехать, они провалятся в шлоне, и вам придется, хочешь не хочешь, ехать в объезд.

– Провалятся! Но куда же, фрейлейн Сидония? Я ничего здесь не вижу. Шлон – это, может быть, пропасть?

– Или еще что-нибудь, где пропадешь совсем? Я даже не предполагала, что в этих местах есть подобные вещи.

– Как видите, есть, хотя и немного. Шлон – это небольшой водосток, который выходит здесь справа из Го-тенского озера и почти незаметно вьется по дюнам. Летом он иногда совсем пересыхает, можно проехать, даже не обратив на него внимания.

– А зимой?

– О, зимой дело другое. – Правда, бывает это не всегда, но частенько. Зимой он становится зогом.

– Боже мой, что за названия!

– Да, тогда он становится зогом и особенно опасен, если ветер с моря, потому что он загоняет морскую волну в мелкое русло ручья. Но и это вы не сразу заметите. В этом и заключается опасность – все ведь происходит под землей. Дело в том, что прибрежный песок пропитывается на большую глубину водой, и когда вы едете через эту полосу песка, то неожиданно начинаете погружаться, словно это болото или топь.

– Теперь понятно, – живо откликнулась Эффи. – Это как у нас дома на поймах.

И, несмотря на весь страх, у нее на душе сразу стало и радостно и грустно.

Во время этого разговора Крампас вышел из своих саней и направился к стоявшим у самого края саням Гизгюблера, чтобы посовещаться с Инштеттеном, что же теперь предпринять. Он доложил, что Кнут хочет рискнуть, хочет попытаться проехать, но он дурак и ничего в этом деле не смыслит. Здесь могут решать только те, кто знаком с этой местностью.

Инштеттен, к великому удивлению Крампаса, тоже пожелал «рискнуть». А почему бы и нет? Каждый раз в этом месте разыгрывается одна и та же история. Люди здесь суеверны, с детства напуганы, а на самом деле может ничего и не быть. Не Кнут: он действительно ничего в этом не смыслит, – пусть попробует Крузе, а Крампас сядет в сани к дамам (там есть маленькое сиденье сзади), чтобы помочь им, в случае если сани опрокинутся. Ведь это самое страшное, что может случиться.

И вот Крампас предстал пред дамами в роли посла Инштеттена; весело рассказав о данном ему поручении, он сел согласно приказу на маленькое сиденье, представлявшее собой простую доску, обтянутую сукном, и крикнул Крузе:

– Ну, Крузе, пошел!

А тот уже отвел лошадей шагов на сто назад, чтобы с разбега проскочить через это место. Но в тот самый момент, когда лошади въехали в шлон, они выше лодыжек погрузились в песок, и вывести их оттуда удалось с величайшим трудом.

– Нет, ничего не получится, – сказал майор, и Крузе в знак согласия кивнул головой.

В это время подъехали остальные во главе с каретой Гразенабба, и когда Сидония, наскоро поблагодарив Эффи, попрощалась с ней и заняла – свое место против отца, курившего, как всегда, большую турецкую трубку, карета тронулась по направлению к шлону. Ноги лошадей, правда, глубоко увязали в песке, но колеса легко преодолевали опасность, так что через какие-нибудь полминуты карета Гразенаббов двинулась дальше. За нею последовали и другие. Эффи не без зависти смотрела им вслед. Но в это время был найден выход и для тех, кто ехал в санях, ибо Инштеттен, вместо того чтобы еще раз форсировать шлон, решил просто-напросто мирно объехать его. Словом, поступил именно так, как с самого начала предсказала Сидония. С правого края теперь раздавались указания Инштеттена, предлагавшего ехать через дюны по этому берегу, следуя за ним в направлении к Боленскому мосту. Пока оба кучера, Кнут и Крузе, разбирались в том, что от них хочет Инштеттен, майор, сошедший с саней вместе с фрейлейн Сидонией, чтобы помочь ей, снова вернулся к Эффи и сказал: – Я не могу вас оставить одну, сударыня. С минуту Эффи колебалась, не зная, как ей поступить, затем быстро отодвинулась в сторону, и майор занял место слева от нее.

Крампас мог бы неправильно истолковать ее нерешительность, но он слишком хорошо знал женщин, чтобы льстить своему тщеславию. Он ясно видел, что в данной ситуации Эффи избрала единственно правильный выход. Ей просто нельзя было не принять его предложения. И вот они снова мчались у самого берега, вслед за двумя другими санями; вдали, на противоположной стороне, маячили темные верхушки деревьев. Эффи смотрела в сторону леса, и ей казалось, что сейчас они обогнут его и поедут той же самой дорогой, по которой сегодня днем ехали к дому лесничего. Но Инштеттен, видимо, решил иначе; и в тот момент, когда его сани миновали Болен-ский мост, он повернул не на крайнюю, огибавшую лес дорогу, а на более узкую, проходившую через самую чащу леса. Эффи вздрогнула. До сих пор перед ней был широкий простор, залитый светом луны, а теперь все исчезло, и дорогу обступали темные деревья. Эффи охватила сильная дрожь, которую она старалась сдержать, крепко сцепив обе руки. В голове понеслись мысли и образы, вспоминалась старая матушка из стихотворения «Божья, стена», и ей, как и матушке, вдруг захотелось молиться, попросить господа бога и ее окружить какой-нибудь крепкой стеной. Два-три раза губы ее прошептали слова этой молитвы, но вдруг она поняла, что это пустые слова. Ей стало страшно, но чары неведомой силы были так сладки, что она даже не пыталась противиться им.

– Эффи, – вдруг раздалось возле самого ее уха, и она услышала, что голос его дрожит. Он взял ее руку и, нежно разжимая все еще сцепленные пальцы, стал осыпать их горячими поцелуями. Эффи показалось, что силы покидают ее.

Когда она открыла глаза, лес куда-то исчез, перед ними звенели колокольчики впереди идущих саней. Они звучали, казалось, все ближе и ближе. У мельницы Утпателя дюны окончились, еани влетели в город, справа замелькали запорошенные снегом крыши маленьких домиков.

Не успела Эффи опомниться, как лошади остановились у подъезда дома ландрата.

Глава двадцатая

Инштеттен, поднимая жену из саней, пристально посмотрел на нее, но не стал заводить разговор об этой странной поездке вдвоем. На другое утро он встал очень рано, был еще расстроен, хотя и боролся с собой, стараясь обрести душевное равновесие.

– Ты хорошо спала? – спросил он Эффи за столом.

– Да.

– Ну и прекрасно. О себе, к сожалению, я этого не мог бы сказать. Мне снилось, что ты провалилась с санями в шлон и что Крампас пытался спасти тебя – иначе это назвать трудно, – но увяз вместе с тобой.

– Ты так странно говоришь это, Геерт. Ты хочешь меня упрекнуть, и я, кажется, знаю за что.

– Неужели?

– Да, тебе не понравилось, что Крампас пришел к нам и предложил свою помощь.

– Ты говоришь «к нам»?

– Да, к нам – ко мне и к Сидонии. Ты, видимо, совершенно забыл, что майор пришел по твоему поручению. Ну, а потом, когда он уже сидел в санях на узком сиденье, где, откровенно говоря, весьма неудобно, что ж, по-твоему, мне следовало его прогнать, когда подкатила карета Гразенабба и все сразу же двинулись дальше. Мне не хотелось поставить себя в смешное положение: ты ведь этого всегда так боишься. Ну подумай, с твоего разрешения мы столько раз ездили вместе с ним на прогулку верхом, а теперь вдруг нельзя ехать вместе в санях? Нужно доверять благородному человеку, сказали бы в нашей семье.

– Благородному человеку? – повторил Инштеттен, делая ударение на слове «благородный».

– А ты разве не считаешь его таким? Ты же сам называл его кавалером, даже отменным кавалером.

– Да, – сказал Инштеттен, как-то смягчаясь, хотя в голосе его звучала ирония. – Он кавалер, в этом ему отказать нельзя, да еще отменный, это тоже верно. Но благородный ли? Моя милая Эффи, благородные люди выглядят несколько иначе. Разве ты заметила в нем хоть сколько-нибудь благородства? Я лично ни на грош.

Эффи задумчиво смотрела перед собой и молчала.

– Мне кажется, у нас с тобой одинаковое мнение. Впрочем, ты находишь, что я сам виноват. А раз я сам виноват, то о каком-либо faux pas (Ложный шаг, ошибка /франц./) я не могу говорить; в данной ситуации это отнюдь не то слово. Значит, «сам виноват». Ну что ж, постараюсь, насколько это от меня зависит, чтобы подобные прогулки не повторялись. Но и тебе мой совет – будь с ним поосторожнее. Он человек не знающий приличий, у него свой взгляд на молоденьких женщин. Я ведь его знаю давно.

– Твои слова я приму во внимание. Но мне кажется, что ты все-таки не знаешь его.

– В нем-то я не ошибаюсь.

– А во мне? – сказала она с некоторым усилием и попыталась посмотреть ему прямо в глаза.

– И в тебе тоже нет, моя милая Эффи. Ты маленькая, очаровательная женщина, но твердость – это не по твоей части.

И Инштеттен поднялся, чтобы уйти. Но не успел он этого сделать, как в дверях комнаты появился Фридрих с запиской Гизгюблера, адресованной, разумеется, госпоже фон Инштеттен.

Эффи с улыбкой приняла ее.

– Тайная переписка с Гизгюблером, – сказала она. – Новый повод для ревности, не правда ли, мой строгий супруг?

– Не совсем, дорогая Эффи. Льщу себя глупой надеждой, что между Крампасом и Гизгюблером существует некоторая разница. Они, так сказать, люди совершенно разной пробы. «Проба» – это мера чистого золота, однако это слово можно при случае отнести также и к людям. Мне лично белое жабо Гизгюблера, хотя таких жабо никто не носит, куда приятнее золотистой бородки Крампаса. Но я не уверен, что женщины разделяют мой

вкус.

– Ты считаешь нас гораздо податливее, чем мы есть

на самом деле.

– Утешение весьма относительное. Но оставим это. Прочти лучше, что тебе пишет Гизгюблер.

И Эффи стала читать:

«Мне хотелось бы узнать, как вы себя чувствуете, милостивая государыня. Я знаю, что вы счастливо избегли опасности в шлоне. Но и в лесу, мне кажется, было достаточно жутко. Только что из Уваглы приехал доктор Ганнеманн, он успокоил меня относительно Ми-рамбо; вчера ушиб ему казался опаснее, хотя нам об этом он не хотел говорить. А поездка была изумительная! Через три дня мы встречаем Новый год. На сей раз нам пришлось отказаться от пышного торжества, какое было, например, в позапрошлом году, но бал состоится, и Вы, надеюсь, не откажете в любезности и приедете танцевать, чтобы осчастливить всех нас, по меньшей мере глубоко преданного Вам Алонзо Г.».

Эффи рассмеялась.

– Ну, что ты на это скажешь?

– Повторю то же самое: уж лучше Гизгюблер, чем Крампас.

– А не кажется ли тебе, что ты переоцениваешь Крампаса и недооцениваешь Гизгюблера? Инштеттен в шутку погрозил ей пальцем.

Через три дня был канун Нового года. Эффи приехала в очаровательном бальном платье, которое нашла у себя на столе в числе других подарков к рождеству. Однако танцевать она не собиралась. Она села среди пожилых дам, для которых недалеко от оркестра были поставлены удобные кресла. Из дворянских семей, с которыми Инштеттены большей частью общались, никого, собственно, не было, так как незадолго до рождества произошла небольшая размолвка с городским комитетом по сбору средств, который некоторые, и в особенности Гюльденклее, снова обвиняли в «разрушительных тенденциях». В зале находились три-четыре дворянские семьи, не состоявшие членами «Ресурса» и приглашаемые обычно в качестве гостей. Они приехали по льду Кессины из поместий, расположенных по ту сторону реки, радуясь возможности весело провести время. Эффи сидела между старой советницей, госпожой фон Падден, и более молодой госпожой фон Тицевиц. Советница, очень приятная пожилая дама, была оригиналкой во всех отношениях и старалась германско-христианской строгостью в соблюдении веры сгладить все то славянско-языческое, чем так щедро одарила ее природа, наградив среди прочего большими широкими скулами. В своем рвении она заходила так далеко, что даже Си-дония фон Гразенабб казалась рядом с ней своего рода esprit fort (Вольнодумец /франц./), несмотря на то что первая (видимо, потому, что в ней соединились линии семей Радегастов и Сван-товитов) славилась широко известным юмором фон Пад-денов, бывшим испокон веков благословением этой семьи и доставлявшим удовольствие всем, кто хоть немного общался с ней, даже если это были политические или религиозные противники.

– Ну, дитя мое, – сказала советница, – как вы поживаете?

– Хорошо, сударыня, у меня ведь превосходный муж.

– Знаю, знаю. Но это не всегда помогает. У меня ведь тоже был превосходный муж. Будто уж нет никаких искушений?

Эти слова испугали Эффи, но в то же время и тронули. Было что-то бесконечно приятное в простом сердечном тоне, каким эта старая дама разговаривала с ней, а ее всем известное благочестие только увеличивало прелесть их разговора.

– Ах, сударыня...

– Да, с кем не бывало такого. Это я знаю. Вечно одно и то же. В этом отношении времена не меняются. И знаете что, это не так уж плохо, скорей хорошо. Ведь во что все это выливается, дорогая моя юная женушка? Я вам отвечу – в борьбу! Нам ведь постоянно приходится подавлять в себе естественного человека. И вот, когда его побеждаешь (а сам чуть не кричишь от страданий) в небе торжествуют ангелы!

– Ах, сударыня, как это бывает тяжело.

– Конечно не легко. Но чем труднее, тем лучше. Этому следует только радоваться. Да, плоть есть плоть, от этого никуда не уйдешь. Я имею возможность наблюдать это чуть ли не каждый день, у меня ведь полно внуков и внучек. Однако спасение, моя дорогая, заключается в вере, ибо только в вере скрыта истина. И этому, нужно сказать, нас научил Мартин-Лютер, этот божий посланник. Надеюсь, вы знаете его застольные речи?

– Нет, сударыня.

– Тогда я их вам пришлю.

В этот момент к Эффи подошел майор Крампас, чтобы справиться об ее самочувствии. Эффи зарделась, но прежде чем успела ответить, Крампас сказал:

– Разрешите просить вас, сударыня, представить меня вашим собеседницам?

Эффи представила Крампаса, успевшего разузнать все, что имело отношение к Падденам и Тицевицам, и он ловко повел разговор. Майор извинился, что еще не успел нанести визиты семьям, живущим по ту сторону Кессины, и не представил супруги: поразительно, какой разделяющей силой обладает вода. Та же история, что с проливом Ламанш.

– Как вы. сказали? – переспросила старая Тицевиц. Но Крампас, видимо, не счел нужным пускаться в

разъяснения, тем более что они ровно ничего бы не дали, и только заметил:

– На двадцать немцев, едущих во Францию, с трудом найдется один, уезжающий в Англию. И все из-за воды. Приходится волей-неволей повторить, что вода очень часто разъединяет людей.

Госпожа фон Падден чисто женским инстинктом почувствовала здесь какой-то намек и хотела было заступиться за воду; но Крампас в порыве словоохотливости заговорил опять и направил внимание дам на очаровательную мадемуазель фон Стойентин, «царицу нынешнего бала», а взгляд его меж тем с восхищением остановился на Эффи. Затем он быстро распрощался, почтительно поклонившись каждой из дам.

– Красавец! – сказала фон Падден. – Он бывает и в вашем доме?

– Да, иногда.

– В самом деле красавец, – повторила фон Падден. – Только чуточку самоуверен, и эта самоуверенность объясняется... Но посмотрите, он подходит к Грете фон Стойентин. Однако он уже не молод. Ему лет сорок пять.

– Скоро исполнится сорок четыре.

– О, да вы, кажется, хорошо с ним знакомы!

Эффи была рада, что Новый год с самого начала приносил всякого рода волнения. Так, сильный норд-ост, дувший с сочельника, через несколько дней превратился в неистовый шторм; третьего января разнесся слух, что какой-то корабль не смог войти в бухту и потерпел крушение в сотне шагов от мола. Потом сказали, что корабль это английский, курсом из Зундерланда и на его борту семь человек экипажа. Лоцманы, несмотря на все усилия, не могут обогнуть мол, чтобы прийти им на помощь, а о том, чтобы спустить лодку, и думать нечего: ужасный прибой. Печальная история, но Иоганна, принесшая эту новость, утешительно сказала, что с минуты на минуту прибудет консул Эшрих со спасательными приборами и ракетной батареей и все кончится благополучно; до судна не так далеко, как было, скажем, в 1875 году, когда приключилось такое же несчастье, а тогда были спасены решительно все, даже маленький пудель; и нужно было видеть, как бесновалась от радости бедная собачонка бросаясь лизать красным язычком жену капитана и дочку его, очаровательную девочку, чуть-чуть побольше Аннхен.

– Геерт, я тоже хочу посмотреть, – заявила Эффи, и оба отправились к морю.

Они пришли в самый интересный момент. В ту минуту, когда они, миновав питомник, подходили к берегу, раздался первый выстрел, и они хорошо разглядели, как ракета со спасательным канатом пронеслась в облаке дыма над бушующими волнами и упала по ту сторону корабля. На борту, как по команде, все протянули к ней руки. Потом канат с корзиной при помощи веревки был извлечен из воды, и через некоторое время корзина, описав круг, вернулась назад, доставив на берег одного из матросов, стройного молодого красавца в клеенчатой зюйдвестке, которого тут же окружила толпа любопытных, засыпая градом вопросов. А корзина снова и снова совершала свой путь, доставляя на берег оставшихся матросов. И вот спасены были все. Через полчаса Эффи возвращалась с мужем домой. От возбуждения ей хотелось убежать в дюны и вволю поплакать. Но в душе ее снова воцарилось светлое чувство радости и покоя, и она была счастлива.

Случилось это третьего января, а пятого опять начались треволнения, но на сей раз совершенно иного характера. Выходя из ратуши, Инштеттен встретил Гизгюблера (Гизгюблер, разумеется, тоже был членом городского магистрата и советником города) и из разговора с ним узнал, что военное министерство прислало городским властям запрос о возможности размещения в Кесси-не военного гарнизона. В случае согласия, то есть если городские власти готовы предоставить казармы и конюшни, в городе будут расквартированы два эскадрона гусар.

– Ну, Эффи, что скажешь на это?

А Эффи словно потеряла дар речи. Перед ней воскресло невинное счастье безоблачных детских лет в Гоген-Креммене; ей подумалось, что гусары в красных мундирах – эти тоже, наверное, будут в красном – являются как бы хранителями райских ворот, за которыми живут невинность и счастливая юность.

– Что же ты молчишь, Эффи?

– Знаешь, Геерт, от счастья у меня язык отнимается. Неужели это будет? Неужели они в самом деле приедут?

– К сожалению, это не просто. Гизгюблер считает,, что отцы города, его коллеги по магистрату, этого, вообще говоря, не заслуживают. Вместо того чтобы говорить о большой чести, которой нас удостаивают, а если не о чести, то хоть о выгодах, которые сулит пребывание в городе гусар, они давай выкладывать свои вечные «а не будет ли», «а может быть». Им не хочется раскошеливаться на постройку казарм и конюшен. Кондитер Михельсен, например, заявил, что пребывание гусар может отразиться на нравственности города, что горожанам, имеющим дочерей, придется принимать меры предосторожности... ставить, например, решетки на окна.

– Боже, как это глупо. Трудно найти людей, у которых манеры были бы лучше, чем у наших гусар. Ты же их видел. А Михельсен, этот невежа, хочет на окна поставить решетки! У него тоже есть дочери?

– Целых три. И все hors concours (Вне конкурса /франц./).

Эффи рассмеялась так весело, как не смеялась давно. Но это продолжалось недолго. Оставшись одна, она присела к колыбели ребенка, и на подушку закапали частые-частые слезы. Ее с новой силой охватило прежнее чувство, чувство пленника, который уже никогда не получит свободу. Как ей избавиться от этого тягостного ощущения, оно угнетает ее, мешает ей жить, ни на минуту не оставляет в покое. Но насколько Эффи была способна на сильные чувства, настолько же неспособна была проявить свою волю. Ей не хватало выдержки и настойчивости, и все ее хорошие намерения пропадали впустую.

И все шло по-прежнему: сегодня потому, что она ничего не могла изменить в своей жизни, а завтра потому, что уже ничего не хотела менять. Все недозволенное таинственное имело над ней непонятную власть. От природы прямодушная и откровенная, Эффи научилась таить свои мысли, научилась играть. С ужасом она замечала, что от этого ей как будто легче живется. И только в одном отношении она оставалась верной себе: на все она смотрела открытыми глазами, ничего не приукрашивая. Как-то вечером, находясь в своей спальне, она очутилась перед зеркалом. В комнате горела неяркая лампа, в углах притаились тревожные тени. Вдруг по дворе послышался лай. И ей показалось, что у нее за спиной кто-то стоит и пытается заглянуть ей в лицо. Но она быстро опомнилась: «Нет, нет, я знаю, это не он (она невольно взглянула вверх, в сторону комнаты с привидением). На сей раз это другое... Моя совесть... Бедная Эффи, ты погибла!»

Но и дальше все оставалось по-прежнему: сорвавшаяся лавина неудержимо катилась вниз, один день протягивал руку другому.

В середине месяца Инштеттены получили четыре приглашения от знакомых из поместий. Видимо, все четыре семейства, с которыми они главным образом поддерживали отношения, заранее договорились о последовательности устраиваемых вечеринок: первый бал давали Борки, за Борками Гразенаббы и Флемминги, а завершала эту вереницу празднеств, следовавших одно за другим ровно через неделю, семья Гюльденклее. Все четыре приглашения были получены в один день, видимо, специально хотели подчеркнуть ту тесную дружбу, которая связывала эти семьи.

– Геерт, а я не поеду. Ты заранее извинись за меня, сошлись, пожалуй, на то, что я вот уже несколько недель прохожу курс лечения.

Инштеттен рассмеялся.

– Курс лечения! Мне сослаться на твое лечение?! Ну, хорошо, это предлог, а причина в том, что тебе просто не хочется ехать?

– Ну, не совсем! В этом гораздо больше правды, чем ты думаешь. Ты же сам все время хотел, чтобы я обратилась к врачу. Я так и сделала, а теперь, думаю, надо выполнять его предписания. Наш добрый доктор нашел у меня малокровие. Странно, но ничего не поделаешь! Я теперь, как ты знаешь, пью ежедневно железо... А потом: стоит мне на минутку представить себе обед, скажем у Борков, где наверняка подадут какой-нибудь зельц или заливного угря, как мне становится дурно, я чувствую, что умираю. Надеюсь, ты не будешь настаивать, чтобы твоя Эффи... Правда, иногда мне кажется...

– Прошу тебя, Эффи, не надо!..

– Впрочем, знаешь, тут есть одно достоинство – я буду тебя каждый раз провожать скажем до мельницы, или до кладбища, или даже до развилки в лесу, там, где у перекрестка начинается дорога на Моргениц. А потом я сойду и побреду через дюны домой. Там всегда лучше всего.

Инштеттен согласился. И когда через три дня подали экипаж, Эффи села и прокатилась вместе с мужем до леса.

– А теперь останови. Ты поедешь налево, а я пойду сначала направо на берег, а потом через питомник домой. Это, правда, не близко, но и не особенно далеко. Доктор Ганнеманн мне все время твердит: «Самое главное – движенье. Движенье и свежий воздух». Я начинаю понимать, что он, в сущности, прав. Передавай всем привет, только Сидонии не надо.

И вот раз в неделю Эффи доезжала с мужем до развилки в лесу. В остальное время она тоже старалась соблюдать советы врача. Не проходило дня без того, чтобы она не совершила предписанной прогулки, отправляясь обычно в послеобеденное время, когда Инштеттен занимался газетами. Погода стояла чудесная, воздух был мягкий и свежий, а зимнее небо все в облаках.; Эффи обычно уходила одна, но перед уходом напоминала Розвите:

– Я пойду сейчас вниз по шоссе, потом поверну направо. Буду ждать тебя на площади с каруселью, приходи туда за мной. Домой мы вернемся березовой рощей или через Рипербан. Но Приходи только в том случае, если Аннхен заснет, а не заснет, тогда пошли мне Иоганну. Впрочем, не надо, не заблужусь и одна.

В первый день Розвита довольно быстро нашла свою госпожу. Эффи отдыхала на скамейке, тянувшейся вдоль длинного деревянного склада, и рассматривала невысокое старинное здание, находившееся напротив, желтое, с выкрашенными в черный цвет массивными балками. Здесь была закусочная, куда небогатые горожане заходили выпить кружку пива или сыграть свое соло. Было еще довольно светло, но в окнах уже горели огни,, освещая сугробы у дома и несколько деревьев в стороне.

–  – Смотри, как красиво, Розвита!

Это повторялось в течение нескольких дней. Но по-, том Розвита уже почти никогда не находила свою госпожу ни на площади с каруселью, ни на скамейке у склада.

Когда же, вернувшись домой, она входила в прихожую, навстречу ей шла Эффи и говорила:

– Где ты только пропадаешь, Розвита? Я ведь давно уже дома.

Так проходили недели. Дело с гусарами из-за трудностей, чинимых городскими властями, можно сказать, провалилось. Но поскольку переговоры официально еще не закончились и даже возобновились, теперь уже в более высокой инстанции – в штабе корпуса, Крампа-са вызвали неожиданно в Штеттин, чтобы послушать его мнение в связи с этим вопросом. Оттуда он на второй день прислал Инштеттену записку: «Пардон, Инштеттен, я вынужден был уехать по-французски, все произошло неожиданно быстро. Впрочем, постараюсь затянуть это дело подольше: ведь так приятно хоть изредка вырваться. Передайте привет Вашей супруге, с ее стороны я всегда встречал самый любезный прием!»

Инштеттен прочитал эту записку Эффи. Она осталась спокойной, только сказала, немного помолчав:

– Вот и хорошо.

– Что ты имеешь в виду?

– Да то, что Крампас уехал. Вечно он рассказывает одни и те же истории. Когда вернется, хоть в первое время послушаем что-нибудь новое.

Инштеттен внимательно посмотрел на жену, но ничего не заметил, и его подозрения улеглись.

– Я ведь тоже собираюсь уехать, – сказал он немного спустя, – и даже в Берлин. Тогда, наверное, и у меня будут новости. Я же знаю, милая Эффи любит все новое, ей скучно в нашем добром старом Кессине. Так вот, в Берлине я пробуду дней восемь или девять. Не бойся тут без меня. Этот... наверху... не появится... А если вдруг и надумает, у тебя теперь есть Розвита и Ролло.

Эффи невольно улыбнулась про себя, хотя ей стало вдруг очень грустно. Она вспомнила, как Крампас сказал в день их первой прогулки, что муж разыгрывает комедию, пугая ее привидением. Великий воспитатель и педагог! Но, может быть, он по-своему прав? Быть может, комедия все же нужна? И в голове снова завертелись противоречивые мысли, то злые, то добрые.

На третий день Инштеттен уехал.

О том, что он собирается делать в Берлине, он ей ничего не сказал.