Текст книги "Эффи Брист"

Автор книги: Теодор Фонтане

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Глава восемнадцатая

Эффи была недовольна собой и теперь даже радовалась, что наконец решила прекратить на всю зиму эти совместные прогулки. Обдумывая все, о чем они говорили, перебирая в уме все прозвучавшие в течение этих недель и дней намеки, она не находила ничего, что давало бы ей повод упрекнуть себя в чем-либо. Крампас был умен, обладал большим чувством юмора и жизненным опытом. Он был свободен от предрассудков, и, если бы она стала держать себя с ним чопорно и натянуто, это выглядело бы мелочным и жалким. Нет, она не могла упрекнуть себя в том, что переняла его тон, но все же у нее было смутное чувство перенесенной опасности. Она поздравляла себя с тем, что все это уже позади. Частые встречи en famille (В интимном кругу (франц.)) в будущем вряд ли могли иметь место, они почти исключались по причине домашних условий Крампаса. Если же и придется встретиться во время визитов к соседним дворянским семьям – зимой это могло случиться, – то такие встречи будут единичны и очень мимолетны. Эффи обдумала все это с растущим удовлетворением и нашла, что ее отказ от того, чему она обязана благодаря встречам с майором, не будет для нее слишком тяжелым. К тому же, Инштеттен сообщил, что в этом году поездок в Варцин у него не будет: князь едет в Фридрихсру[72]note 72
  Князь едет в Фридрихсру... – поместье Бисмарка, который и имеется здесь в виду.


[Закрыть], который становится ему, по-видимому, милее. С одной стороны, Инштеттен сожалеет об этом, с другой – доволен, что теперь может всецело посвятить себя дому, и, если она согласна, они еще раз, по его записям, мысленно проделают путешествие по Италии. Такое повторение весьма важно, это дает возможность усвоить все на длительный срок. Даже вещи, которые видел бегло и о которых теперь хранишь в душе весьма смутное представление, в результате такого дополнительного изучения полностью восстанавливаются в сознании и становятся твоим достоянием. Он еще долго развивал эту идею, а затем добавил, что Гизгюблер, знающий весь «итальянский сапог»[73]note 73
  «Итальянский сапог». – Как известно, на карте Италия имеет форму сапога.


[Закрыть] до Палермо, просил разрешения при этом присутствовать. Эффи, для которой простые, незатейливые вечера, где можно было бы непринужденно поболтать, оставив «итальянский сапог» и фотографии, которые собирался демонстрировать Инштеттен, были бы намного приятнее, согласилась неохотно; между тем Инштеттен, весь во власти своих планов, ничего не заметил и продолжал:

– Конечно, присутствовать будет не только Гизгюблер. Непременно должна быть Розвита с Анни. Когда я представляю себе, как мы поднимаемся по Canal grande[74]note 74
  Canal grande – канал в Венеции.


[Закрыть] и слышим вдали песни гондольеров, а в трех шагах от нас Розвита склоняется над Анни и поет «Цыплята из Гальберштадта» или что-нибудь в этом роде, ты же сидишь и вяжешь мне большую зимнюю шапку, мне кажется, это будут чудные зимние вечера. Что ты скажешь на это, Эффи?

Подобные вечера не только планировались, но и начинали проводиться в жизнь. По всей вероятности, они продолжались бы много недель, если бы невинный, добрейший Гизгюблер, несмотря на свою огромную антипатию к двуличному поведению, не стал слугой сразу двух господ. Одним из тех, кому он служил, был Инштеттен, другим – Крампас, и если Гизгюблер уже ради Эффи с искренней радостью следовал приглашениям Инштетте-на на итальянские вечера, то радость, с которой он повиновался Крампасу, была еще большей. Дело в том, что еще до рождества согласно плану Крампаса должен был ставиться спектакль «Неосмотрительный шаг»[75]note 75
  «Неосмотрительный шаг» – пьеса популярного в свое время писателя Э. Вихерта (1831 – 1902); в дальнейшем упомянут персонаж из этой пьесы, Артур фон Штетвиц.


[Закрыть], и накануне третьего итальянского вечера Гизгюблер воспользовался случаем и заговорил о том, что роль Эллы собирались поручить Эффи.

Это ее словно наэлектризовало. Никакая Падуя и Виченца не шли с этим в сравнение! Эффи не любила вспоминать старое. Она стремилась к новому, к постоянной смене впечатлений. Но как будто тайный голос шепнул ей: «Берегись!» – и все же она спросила, несмотря на радостное возбуждение:

– Это придумал майор?

– Да. Вы знаете, сударыня, он единогласно избран в Комитет развлечений. Наконец-то можно надеяться на очень милую зиму в «Ресурсе». Он словно создан для этого.

– Он тоже будет играть?

– Нет, от этого он отказался. И, я должен сказать, к сожалению. Он ведь все может и превосходно сыграл бы Артура фон Штетвица. Он же взял на себя только режиссуру.

– Тем хуже.

– Тем хуже? – удивился Гизгюблер.

– О, не принимайте моих слов всерьез. Это замечание означает, скорее, еовсем обратное. Конечно, с другой стороны, в майоре есть что-то властное, он любит навязывать свою волю. И придется играть, как угодно ему, а не так, как тебе самой.

Она тараторила, все более запутываясь в противоречиях.

«Неосмотрительный шаг» был действительно поставлен, и именно потому, что в распоряжении имелось всего четырнадцать дней (последняя неделя перед рождеством была не в счет), все напрягли свои силы, и результат был превосходен; участники, и прежде всего Эффи, пожали обильный успех. Крампас действительно удовлетворился только режиссурой и, насколько строг он был по отношению ко всем, настолько мало он подсказывал на репетициях Эффи. То ли Гизгюблер сообщил ему о разговоре с ней, то ли Крампас заметил сам, что она сторонилась его? Но он был умен и достаточно хорошо знал женщин, чтобы не мешать естественному ходу событий, который был ему более чем прекрасно известен из собственного опыта.

Вечером, после спектакля в «Ресурсе», разошлись поздно, и было уже за полночь, когда Инштеттен и Эффи вернулись домой. Иоганна еще не спала, чтобы встретить их, и Инштеттен, немало гордившийся своей молодой женой, рассказал горничной, как очаровательно выглядела госпожа и как хорошо она играла. Жаль, что он заранее не подумал о том, что и сама Иоганна, и Христель, и старая Унке, жена Крузе, прекрасно могли бы посмотреть спектакль с галереи для музыкантов. Там были многие. Затем Иоганна ушла, и усталая Эффи легла в постель. Но Инштеттен, которому хотелось еще поболтать, пододвинул стул и сел у кровати жены, нежно глядя на нее и сжимая ее руку в своей.

– Да, Эффи, это был прелестный вечер. Я получил большое удовольствие от милой пьесы. Подумай только, автор ее – советник судебной палаты, просто трудно поверить. К тому же – из Кенигсберга. Но чему я радовался больше всего, так это игре моей восхитительной малютки жены, вскружившей всем головы.

– Ах, оставь, Геерт. Я и так достаточно тщеславна.

– Пусть тщеславна, согласен. Но далеко не так, как другие. И это в дополнение к твоим семи добродетелям.

– Семью добродетелями обладают все.

– Просто я оговорился. Помножь их число еще на семь.

– Как ты галантен, Геерт. Если бы я тебя не знала, я бы испугалась. А может, за этим что кроется?

– У тебя нечистая совесть? Ты сама когда-нибудь подслушивала под дверьми?

– Ах, Геерт, я действительно боюсь. – И она села в постели, пристально глядя на него. – Может, позвонить Иоганне, чтобы она принесла нам чай? Ты так охотно пьешь его перед сном.

Он поцеловал ей руку.

– Нет, Эффи. После полуночи даже кайзер не может требовать чашку чая. Ты же знаешь, что я не люблю заставлять людей делать для себя больше, чем это необходимо. Нет, я не хочу ничего, только смотреть на тебя и радоваться, что ты моя. Порой я сильней ощущаю, каким сокровищем обладаю. А ведь ты могла быть такой, как бедная госпожа Крампас. Она просто ужасна, ко всем неприветлива, а тебя так готова стереть с лица земли.

– Ах, прошу тебя, Геерт, это тебе показалось. Бедная женщина! Я лично ничего не заметила.

– Потому что ты не видишь подобных вещей. Но это именно так, как я тебе говорю. Бедняга Крампас был страшно смущен, он избегал подходить к тебе и почти не смотрел в твою сторону. А это тем более странно, что он прежде всего дамский угодник, причем такие дамы, как ты – его слабость. И держу пари, никто не знает это лучше, чем моя малютка жена. Я ведь помню, какое поднималось стрекотанье, когда по утрам он приходил к нам на веранду, или когда мы проезжали вместе по берегу, или гуляли на молу. Все так, как я тебе говорю, сегодня же майора будто подменили: он боялся своей жены. И я не осуждаю его. Майорша – подобие нашей Крузе, и, доведись мне выбирать из них двоих, я не знал бы, на ком остановиться.

– Зато я знаю. Ведь они так различны. Бедная майорша несчастна, а Крузе – жуткая женщина.

– А ты за кого, за несчастную?

– Конечно.

– Ну, знаешь, это дело вкуса. Сразу видно, что ты еще не была несчастной. Впрочем, Крампас ловко обводит бедную женщину. Всегда что-нибудь изобретет, лишь бы оставить ее дома.

– Но ведь сегодня она присутствовала.

– Сегодня да. Иного выхода не было. Но, когда я договаривался с ним прокатиться к лесничему Рингу (он, Гизгюблер и пастор, на третий день праздника), ты бы только видела, с какой ловкостью он доказал жене, что ей следует остаться дома.

– Разве там будут только мужчины?

– Упаси боже. Тогда бы отказался и я. Поедешь ты и еще две-три дамы, не считая дам из поместий.

– Но это уж мерзко с его стороны, я говорю о Крампасе. Его тоже постигнет кара.

– Да, когда-нибудь постигнет. Но я считаю, что наш друг относится к тем людям, кто не ломает себе голову над будущим.

– Ты считаешь его плохим человеком?

– Не то чтобы плохим, пожалуй наоборот. Во всяком случае, у него есть хорошие стороны. Но он, как бы это сказать, наполовину поляк, и на него ни в чем нельзя положиться, особенно, если дело касается женщин. Прирожденный игрок. Но не за игорным столом, он – азартный игрок в жизни, и за ним нужно следить, как за шулером.

– Хорошо, что ты предупредил. Я буду с ним осторожней.

– Да, постарайся, но не подчеркивай этого: иначе получится хуже. Непринужденность – это всегда самое лучшее, а еще лучше, конечно, характер, твердость, но самое главное, чтобы душа была чиста.

Она посмотрела на него с удивлением.

– Да, конечно. Но не говори больше ничего, особенно того, что меня огорчает. Знаешь, мне кажется, будто наверху танцуют. Странно, что это повторяется. Я думала, ты только шутил.

– Как сказать! Нужно быть умницей, и тогда не придется бояться.

Эффи кивнула и снова вспомнила, как Крампас называл ее мужа «воспитателем».

Наступил сочельник и миновал так же быстро, как в прошлом году. Из Гоген-Креммена пришли подарки и письма. С поздравительными стихами явился Гизгюблер. Кузен Брист прислал из Берлина открытку – заснеженный ландшафт с телеграфными столбами, на проводах которых сидела, нахохлившись, птичка, Для Анни была устроена елка со свечами, девочка так и тянулась ручонками к огонькам. Инштеттен, довольный и веселый, радовался своему домашнему счастью и очень много занимался ребенком. Розвиха диву давалась, видя господина таким веселым и нежным. Эффи тоже без умолку болтала и много смеялась, правда не от души: что-то угнетало ее, она только не знала, винить ли в этом Инштеттена или себя. Крампас, между прочим, не прислал праздничного поздравления. Что ж, хорошо! Хотя нет, это немного обидно. Почему его ухаживания внушали ей страх, а его равнодушие задевало ее? Эффи начинала понимать, что в жизни не всегда бывает так, как следует быть.

– Ты почему-то нервничаешь, – сказал ей однажды Инштеттен.

– Да, ты не ошибся. Ко мне все так хорошо относятся, особенно ты. Мне кажется, я не заслуживаю этого. И это меня угнетает.

– Не стоит себя этим мучить, Эффи. В конце концов каждый получает по заслугам.

Эффи внимательно посмотрела на мужа. Ей показалось (ведь совесть ее была нечиста), что эту двусмысленную фразу он сказал не без умысла.

К вечеру к ним зашел пастор Линдеквист – поздравить с праздником и справиться относительно поездки в лесничество Увагла. Дело в том, что Крампас предложил ему место в своих санях, а ни майор, ни денщик, которому придется править лошадьми, дороги не знают.

Хотелось бы поехать всем вместе под руководством ланд-рата, его сани пойдут впереди, а за ними последуют сани майора, а может и Гизгюблера. Надо думать, что его Мирамбо – непонятно почему наш милый Алонзо, обычно такой осмотрительный, так доверяет ему – знает дорогу не лучше веснушчатого улана из Трептова.

Инштеттена позабавило это маленькое затруднение, Он согласился помочь, приняв предложение Линдекви-ста: ровно в два приехать на Рыночную площадь и немедля взять в свои руки руководство этой поездкой. Так и сделали. Когда ровно в два Инштеттен проезжал по Рыночной площади, Крампас из своих саней раскланялся с Эффи и присоединился к Инштеттену. В санях рядом с ним сидел Линдеквист. За ними последовали сани Гизгюблера, где восседали аптекарь и доктор, первый в элегантной кожаной куртке, отделанной мехом: куницы, а второй в медвежьей шубе, по которой нетрудно было догадаться, что она служила ему по меньшей мере лет тридцать, – в молодости Ганнеманн служил корабельным хирургом на китобое, ходившем в гренландские воды. Мирамбо ерзал на облучке, он не был искушен в езде на санях, как и предполагал Линдеквист. Через две минуты миновали мельницу Утпателя. Дальше, между Кессиной и Уваглой, где, по преданию, некогда был храм вендов[76]note 76
  Храм вендов. – Вендами немцы называли западных славян, земли которых граничили с ними на востоке; они были истреблены или онемечены в XII – XVII веках.


[Закрыть], шел узкой полосой лес, шириной не более тысячи шагов и мили полторы длиной. Справа за лесом начиналось море, а слева, насколько мог окинуть глаз, тянулась плодородная, великолепно возделанная равнина. Здесь-то вдоль опушки леса и мчались теперь трое саней. На некотором расстоянии от них двигалось несколько старинных карет, в которых, видимо, сидели остальные гости лесничего. Одна из карет, на старомодных высоких колесах, была явно папенгагенская. Гюльденклее прослыл наилучшим оратором округа (он говорил лучше Борка, и даже лучше самого Гразенабба) и свое присутствие на праздниках считал обязательным.

Ехали быстро: помещичьи кучера подстегивали лошадей и не давали себя обогнать, так что к трем часам все прикатили к лесничеству. Ринг, статный мужчина лет пятидесяти пяти, молодцеватый, с военной выправкой, участник первого похода в Шлезвиг[77]note 77
  Первый поход в Шлезвиг – имел место в 1848 году; Э. Бонин (1793 – 1865) и Ф. Врангель (см. прим. к стр. 66.) командовали прусскими войсками во время этого похода.


[Закрыть] еще при Врангеле и Бонине и герой при взятии Даневерка, стоял в дверях и сам принимал гостей. Те раздевались и, поприветствовав хозяйку, тут же садились за длинный стол, где их ждали горы пирожных и кофе. Жена лесничего, робкая и застенчивая по природе, стеснялась своей роли хозяйки, чем явно раздражала безмерно тщеславного лесничего, которому хотелось, чтобы у него все было щеголевато, с размахом. К счастью, его неудовольствие не успело прорваться: их дочери, смазливые девочки, одна четырнадцати, другая тринадцати лет, с лихвой искупали то, что недоставало матери. Они явно удались в отца. В особенности старшая, Кора. Она сразу же принялась кокетничать с Инштеттеном и Крампасом, и оба живо откликнулись. Эффи это рассердило, но она тут же устыдилась того, что это ее раздражает. Своей соседке Сидо-пии Гразенабб она сказала:

– На удивление, и я была такой же, когда мне было четырнадцать.

Эффи подумала, что Сидония не согласится, по крайней мере возразит: «Ну, что вы!» А та вместо этого изрекла:

– Воображаю себе!

– А как ее балует отец, – ответила, смутившись, Эффи, для того чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Вот именно. Никакого воспитания! Это так характерно для нашего времени!

Эффи умолкла.

Кофе выпили быстро, – всем хотелось хоть с полчаса покататься по лесу и, что самое интересное, посмотреть небольшой заповедник, в котором держали прирученных животных. Кора открыла в решетчатом заборе калитку и вошла. К ней сейчас же бросились лани. Картинка была, по правде говоря, необычайно прелестна, прямо сценка из сказки. Но тщеславие этого юного существа, этой девочки, знавшей, что она сейчас очень эффектна, портило чистоту впечатления, по крайней мере у Эффи.

«Нет, – решила она про себя, – такой я никогда не была. Может быть, мне тоже не хватало воспитания, на что сейчас намекнула эта ужасная Сидония, а может и еще чего. Дома все были ко мне слишком добры, меня слишком любили. Но кажется, я никогда не жеманилась. Этим как раз грешила Гульда Нимейер. Поэтому она и не понравилась мне, когда я снова увидела ее этим летом».

На обратном пути в лесничество пошел снег. Крампас присоединился к Эффи и выразил свое сожаление, что не имел возможности поздороваться с ней. Потом, показав на крупные снежные хлопья, сказал:

– Если так будет продолжаться и дальше, нас совсем занесет.

– Ничего страшного. Со снегопадом у меня связано приятное представление о защите и помощи.

– Это для меня ново, сударыня.

– Да, – продолжала Эффи и попыталась засмеяться, – представления – это нечто своеобразное и возникают они необязательно на почве того, что человек пережил лично; часто они связаны с тем, что он слыхал или о чем знает чисто случайно. Вы очень много читали, майор, но одного стихотворения – это, конечно, не Гейне, не «Морское видение» или «Вицлипуцли» – вы не знаете. Стихотворение называется «Божья стена»[78]note 78
  «Божья стена» – стихотворение известного немецкрго романтика К. Брентано (1778 – 1842).


[Закрыть], я выучила его наизусть в Гоген-Креммене, у нашего пастора, много лет тому назад, когда была совсем еще маленькой.

– «Божья стена», – повторил Крампас. – Красивое название, а как оно связано с содержанием?

– Это простая история и очень короткая. Где-то была война, в зимнее время. Одна старая вдова страшно боялась врагов и стала молить господа, чтобы он окружил ее стеной и защитил от них. Бог послал снегопад, и враги прошли ее дом, даже не заметив.

Крампас как будто смутился и заговорил о другом. Когда вернулись в лесничество, было уже темно.

Глава девятнадцатая

После семи гости сели за стол, радуясь, что снова зажгли нарядную елку, сверху донизу увешанную серебряными шарами. Крампасу еще не приходилось бывать в доме у Ринга, и все здесь приводило его в изумление. Камчатная скатерть, великолепное серебро, ведерко для охлаждения вин – все, как говорится, поставлено на широкую ногу, все гораздо богаче, чем бывает у лесничего средней руки. А разгадка оказалась простой: жена Ринга, эта робкая, молчаливая женщина, происходила из богатой семьи – ее отец занимался в Данциге зернотор-говлей. Оттуда же были и картины на стенах: зерноторговец с супругой, вид трапезной Мариенбургского замка[79]note 79
  Мариенбургский замок – сооружен ок. 1274 года близ Данцига.


[Закрыть] и хорошая копия знаменитой приалтарной иконы Мемлинга[80]note 80
  Мемлинг Г. (ок. 1433 – 1494) – известный нидерландский художник эпохи Возрождения.


[Закрыть] из данцигской церкви девы Марии; монастырь Олива[81]note 81
  Монастырь Олива – находился близ Данцига.


[Закрыть] был представлен дважды: резьбой по дереву и картиной маслом. Кроме того, над буфетом висел потемневший от времени портрет Неттельбека[82]note 82
  Неттельбек И. – капитан корабля; организовал вместе с Гнейзе-нау защиту Кольберга против французской армии в 1806 – 1807 годах.


[Закрыть], случайно сохранившийся от скромной обстановки предшественника Ринга: на аукционе, устроенном года полтора тому назад после смерти старого лесничего, вначале никто не хотел покупать эту вещь; тогда, возмущенный подобным пренебрежением, отозвался Инштеттен. Тут уж и новому лесничему пришлось настроиться на патриотический лад, и защитник Кольберга занял свое прежнее место.

По правде говоря, портрет Неттельбека оставлял желать много лучшего, тогда как вся обстановка говорила о благосостоянии, почти граничащем с роскошью; не отставал и обед, только что поданный, и все гости с большим или меньшим пристрастием стали отдавать ему должное. Только Сидония Гразенабб, сидевшая между Инштеттеном и пастором Линдеквистом, стала ворчать, оказывается она увидела Кору.

– Опять эта избалованная девчонка, эта несносная Кора. Посмотрите, Инштеттен, она расставляет маленькие рюмки, словно это невесть какое искусство. Просто официантка, хоть сейчас в ресторан! Невыносимо смотреть! А какие взгляды бросает на нее ваш приятель Крампас! Что ж, он нашел благодатную почву! Я вас спрашиваю, к чему все это приведет?

Собственно говоря, Инштеттен считал, что она во многом права, но тон ее был так оскорбительно груб, что он не без иронии заметил:

– Да, почтеннейшая, к чему все это приведет? Мне это тоже неизвестно.

А Сидония уже позабыла о нем и обратилась к соседу, сидевшему слева:

– Скажите, пастор, вы уже начали заниматься с этой четырнадцатилетней кокеткой?

– Да, фрейлейн.

– Простите мне это замечание, но что-то не видно, чтобы вы ее как следует взяли в работу. В наше время это, правда, не просто, но, к сожалению, и те, на кого возложена забота о душах подрастающего поколения, не всегда проявляют должное рвение. А все-таки ответственность несут, я считаю, родители и воспитатели.

Линдеквист ответил ей не менее насмешливым тоном, чем Инштеттен, что это верно, но что слишком силен дух времени.

– Дух времени! – сказала Сидония. – Не говорите об этом, я и слушать не буду, это только признание своей слабости, своего банкротства. Я знаю! Никто не желает принимать решительных мер, все плывут по течению, стараясь избежать неприятностей. Ибо долг – это неприятная штука! Поэтому так легко забывают о том, что когда-нибудь от нас потребуют обратно вверенное нам добро. Тут необходимо энергичное вмешательство, дорогой пастор, нужна суровая дисциплина. Конечно, плоть наша слаба, но...

В этот момент на столе появился ростбиф по-английски, и Сидония принялась щедрою дланью наполнять свою тарелку, не замечая, что Линдеквист наблюдает за нею с улыбкой. И, поскольку она не заметила этой улыбки, она, ни мало не смутившись, продолжала:

– Впрочем, в этом доме ничего другого и ждать не приходится, здесь с самого начала все пошло вкривь и вкось. Ринг, Ринг... Если не ошибаюсь, кажется, в Швеции, или где-то еще, был какой-то легендарный король с этим именем. Вы не находите, что наш Ринг держит себя так, словно и в самом деле ведет свою родословную от этого короля? А мать его – я ведь ее знала – была гладильщицей в Кеслине.

– В этом я не вижу ничего дурного.

– Ничего дурного? В этом я тоже не вижу ничего дурного! Однако тут есть кое-что и похуже. Я полагаю, что вы, как служитель церкви, считаетесь с общественными установлениями? По-моему, старший лесничий самую малость выше простого лесничего. А у простого лесничего не бывает ни подобных ведер для охлаждения вин, ни такого серебра. Это выходит из всяких рамок, оттого-то и детки вырастают такие, как Кора.

Сидония, готовая в любое время предсказывать всякие ужасы, в минуты подъема изливала свой гнев полными до краев чашами. Похоже было, что и сейчас она настраивалась окинуть будущее взором Кассандры[83]note 83
  Кассандра – дочь Троянского царя Приама, согласно греческому мифу, обладала даром предвидеть грядущие бедствия.


[Закрыть]. К счастью, в этот момент на столе появился дымящийся пунш, которым у Рингов неизменно оканчивался рождественский праздник, и «хворост», искусно положенный огромной горой, более высокой, чем гора пирожных, несколько часов тому назад поданных к кофе. Теперь в качестве главного действующего лица на сцену выступил сам Ринг, который до сих пор держался несколько на заднем плане. С торжественным видом, словно священнодействуя, он ловко и виртуозно принялся наполнять стоявшие перед ним старинные граненые бокалы, демонстрируя своего рода искусство, искусство виночерпия, которое остроумная, к сожалению сегодня отсутствовавшая госпожа фон Падден метко назвала однажды «круговым разливом en cascade (Водопадом (франц.)». Струя играла золотисто-красным цветом, причем Ринг никогда не проливал ни капли. Так было и сегодня. И вот, когда в руках у каждого, даже у белокурой Коры, присевшей на колени к «милому дяде Крампасу», был полный бокал, из-за стола поднялся старый Папенгаген, чтобы произнести, как было принято на такого рода праздниках, тост в честь дорогого лесничего.

– На свете бывают разные кольца (Ринг (Ring) – по-немецки означает «кольцо», «круг»), – примерно так начал он, – годовые кольца на деревьях, кольца для гардин, обручальные кольца. Что же касается обручальных колец, – а о них здесь скоро придется завести разговор, – думается, не за горами тот день, когда обручальное колечко появится тут, в этом доме, и украсит безымянный пальчик одной маленькой очаровательной ручки...

– Это неслыханно! – буркнула Сидония в сторону пастора.

– Да, друзья мои, – торжественным тоном продолжал Гюльденклее, – на свете имеется много колец, есть даже «История о трех кольцах»[84]note 84
  «История о трех кольцах» – намек на притчу о трех кольцах, которую рассказывает еврей Натан Мудрый в пьесе Лессинга, названной по имени этого героя (действие III, явление 7). Просветитель Лессинг проповедует этой притчей идеи веротерпимости, – отсюда слова о «либеральном старье».


[Закрыть] – старая еврейская легенда, которую все мы прекрасно знаем и которая, однако, не принесла и не принесет ничего хорошего, кроме раздора и смуты (сохрани нас от них господь), как, впрочем, и всякое другое либеральное старье. На этом, дорогие друзья, разрешите мне кончить, дабы не злоупотреблять вашей снисходительностью и вашим терпением. Итак, я пью не за все три кольца, я пью только за одно кольцо, за нашего Ринга, который был, есть и будет настоящим золотым кольцом, как ему и подобает, и который объединил сейчас все лучшее, что есть в нашем милом Кессинском округе, всех тех, кто с богом стоит за кайзера и отечество, – а такие, слава богу, еще не перевелись у нас! (Всеобщее ликование.) Ринг объединил их здесь, за своим гостеприимным столом! Итак, я пью за этого Ринга! Ваше здоровье!

Со всех сторон раздались приветственные возгласы, все окружили хозяина, вынужденного во время этого тоста уступить «разлив еп сазсайе» сидевшему напротив Крампасу, а домашний учитель, находившийся на нижнем конце стола, бросился к роялю и заиграл первые такты известной прусской песни, после чего все встали и торжественно подхватили: «Да, я пруссак и пруссаком останусь...»

– Нет, это действительно прекрасно! – уже после первой строфы сказал Инштеттену старый Борке. – В других странах этого нет.

– Естественно, – ответил Инштеттен, не особенно ценивший такого рода патриотизм, – в других странах есть что-нибудь другое.

Пропели все строфы. Тут кто-то объявил, что сани поданы и стоят у ворот, все сразу засуетились, никому не хотелось держать своих лошадей на морозе. Внимание к лошадям и в Кессинском округе было самое главное. А в сенях уже стояли две хорошенькие служанки, – Ринг держал только смазливых, – чтобы помогать гостям одеваться. Все были в веселом расположении духа, иные, быть может, даже несколько больше, чем следует, и посадка прошла быстро и вроде без недоразумений, как вдруг все разом обнаружили, что не поданы сани Гизгюблера. Сам Гизгюблер, по свойственной ему деликатности, беспокойства не проявлял и тревоги не поднял. Тогда спросил Крампас, – ведь кому-то нужно было спросить:

– Ну, что там случилось?

– Мирамбо не может ехать, – сказал батрак. – Когда запрягали, его лягнула в ногу левая пристяжная. Сейчас он лежит на конюшне и стонет.

Разумеется, позвали доктора Ганнеманна. Он отправился на конюшню, пробыл там минут пять или шесть и, вернувшись, изрек со спокойствием, поистине достойным хирурга:

– Да, Мирамбо придется остаться. Сделать пока что ничего нельзя, сейчас ему нужен покой и холод. Впрочем, ничего страшного нет.

Это было утешительно, однако заставило призадуматься, как же быть с санями Гизгюблера. Тут вдруг Инштеттен вызвался заменить Мирамбо, обещая в целости и сохранности доставить до города и доктора и аптекаря, эту неразлучную медицинскую чету. Предложение было принято под хохот и веселые шутки в адрес самого любезного в мире ландрата, готового разлучить-, ся даже с молодой женой, лишь бы помочь ближнему. Между тем, едва доктор и Гизгюблер оказались в санях, Инштеттен взялся за кнут и стегнул лошадей. Вслед за ним тронули Крампас и Линдеквист. Когда Крузе подал к воротам сани ландрата, Эффи заметила Сидонию; та подошла к ней с улыбкой и попросила разрешения занять освободившееся место Инштеттена.

– В нашей карете так душно, отец это любит. И еще мне хочется побеседовать с вами. Впрочем, я поеду в ваших санях только до Кваппендорфа, а потом, у развилки в лесу, где дорога сворачивает на Моргениц, пересяду в свою колымагу. Ведь папа еще и курит.

Эффи, правда, уже настроилась ехать одна, но выбора, к сожалению, не было, ей пришлось согласиться, и фрейлейн села к ней в сани. Как только обе дамы хорошенько устроились, Крузе хлестнул кнутом, и лошади понеслись мимо дома лесничего (оттуда был прекрасный вид на море) вниз по довольно крутой дюне, затем вдоль берега по дороге, которая почти целую милю, вплоть до кессинского отеля, была прямой как стрела и только там через питомник поворачивала к городу. Снегопад давно прекратился, воздух был свежий, а над темнеющим морем висел серп луны, подернутый пеленой облаков. Крузе ехал у самой воды, порой разрезая пену прибоя. Эффи немного знобило, она зябко куталась в шубу и все еще не без умысла молчала. Она хорошо понимала, что «душная карета» для Сидонии всего лишь предлог, чтобы сесть к ней и по дороге сказать что-нибудь неприятное. А это не к спеху. К тому же она в самом деле устала, вероятно, ее утомила прогулка по лесу, а может, виною был пунш, которого она выпила несколько больше, чем следует, поддавшись уговорам сидевшей с ней рядом госпожи фон Флемминг. Эффи закрыла глаза и притворилась спящей, все больше и больше склоняя голову налево.

– Сударыня, не слишком наклоняйтесь. Можно легко вылететь из саней, стоит им зацепиться за камень. Не забывайте, что у ваших саней нет кожаного фартука, и, как я вижу, нет даже крючков для него.

– Да, я не люблю кожаных фартуков; по-моему, в фартукахесть какая-то проза. А вылететь – это еще интересней, только уж прямо в морские волны. Не беда, если придется принять холодную ванну... Впрочем, вы ничего ке слышите?

– Нет.

– Разве вы не слышите музыки?

– Какой? Органной?

– Нет, не органной. Это море, хотя нет, то что-то другое. Мне слышится вдалеке беспредельно нежный звук, почти человеческий голос...

– Обман чувств, больше ничего, – изрекла Сидония, сообразив, что настал подходящий момент завязать разговор. – У вас, сударыня, расстроены нервы. Вам уже чудятся голоса! Молите бога, чтобы это были праведные голоса!

– Я слышала... мне показалось... Пусть это глупо, но мне послышались голоса морских сирен... А там, что там такое? Взгляните туда, вы видите, как в небе сверкает. Это, должно быть, северное сияние?

– Ну конечно, – сказала Сидония, – а вам, сударыня, мерещатся чудеса. Откуда им быть? А если бы они и были, к чему создавать себе культ природы! Между прочим, нам повезло, мы унеслись от разглагольствований нашего друга лесничего, этого тщеславнейшего из смертных, насчет северного сияния. Держу пари, он сказал бы, что небо специально ниспослало ему эту иллюминацию, чтобы сделать его праздник более торжественным. Ну и глупец! И Гюльденклее не нашел ничего лучшего, как славословить ему. А ведь Ринг пытается играть и на религиозных чувствах – недавно он подарил нашей церкви покров для алтаря. Вероятно, к вышиванию приложила свою ручку и Кора. Вот почему на этом свете все идет вкривь и вкось. Всему виною эти нечестивцы, во всем просвечивают их мирские цели. А ведь вместе с ними страдает и тот, кто всей душой предан богу.

– Ах, в человеческую душу нелегко заглянуть.

– Так-то оно так. Впрочем, иногда это и не трудно. И она в упор посмотрела на молодую женщину. Эффи сердито отвернулась, ничего не ответив.

– Да, у некоторых даже очень легко, – повторила Сидония, добившись, чего ей хотелось, и продолжала с довольной улыбкой. – Вот, скажем к примеру, наш лесничий. Я виню всех, кто подобным образом воспитывает своих детей. Но у него есть хоть одна хорошая черта – у него душа нараспашку. Это, впрочем, относится: и к его дочерям. Кора, уверяю вас, уедет в Америку и станет миллионершей или проповедницей у методистов. Во всяком случае, она погибла. Я еще никогда не видела, чтобы четырнадцатилетняя...