Текст книги "Звенит, поет"

Автор книги: Тээт Каллас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

18

Крути с ревом помчался прочь, а я поплелся в магазин. Было около половины четвертого.

В магазине торговали шлемами для мотоциклистов, селедкой, вином, мануфактурой, детскими колясками, художественной литературой, а также, к счастью, и лимонадом. Порывшись в карманах, я нашел целых десять рублей. Под удивленными взглядами двух-трех деревенских женщин залпом выпил две бутылки лимонада подряд, взял еще три бутылки в запас, теперь на меня с любопытством воззрились и несколько мужчин с бутылками «Бархатного» пива в руках, я съежился, сгорбился и поспешил уйти из магазина.

Снаружи ничего не изменилось.

На автобусной остановке было пусто и скучно.

Следующий автобус, как следовало из расписания, должен был отправляться в Пярну часа через два.

Накрапывало.

Я поставил сумку на землю, потом поднял ее, снова поставил – я пытался что-то обдумать.

Человек ведь не может существовать без того, чтобы не думать.

Думать, однако, было очень трудно»

Даже невозможно. Ну просто ей одной мысли не было в. голове. Словно их сроду там не бывало.

Жить мне не хотелось, а смерть не приходила.

И нигде поблизости не было никакой смерти,

В конце концов я решил, что надо стать выше всего этого.

Я распрямился, насколько мог, постарался шагать так широко, как только было возможно, и направился в противоположный от магазина конец низкого строения, где на дверях темно синела вывеска: «Отделение связи».

Я решил приняться за дела.

Я заказал три срочных разговора,

443-85. «Редакция? Прошу извинить, я немного задержусь…»

462-60. «Здравствуй, Энн…»

И – 07.

Ноль-семь? – удивленно надулась тетка в окошечке.

Ноль-семь, – ответил я мрачно.

Это невозможно.

Вполне возможно. И вы сейчас услышите, как… Примерно через четверть часа меня попытались соединить с первым абонентом.

– Алло, четыре-четыре-три-восемь-пять не отвечает, – сказала далекая девушка в Таллине;

Я долго раздумывал, солидно хмыкал, затем несколько высокомерно потребовал:

– Ладно, позовите тогда Фатьму.

Далекая девушка не удивилась. Официальных ноток в ее хорошо поставленном голосе поубавилось.

– Фатьма будет в четыре часа. Вообще-то несколько минут назад она была здесь. Она вернулась из турне и устала. А вы кто? Может, ей что-нибудь передать?

– Я тоже… из турне. Я еще не вернулся, но тоже… устал. Я позвоню после четырех. Давайте мне тогда второй номер.

Немного погодя, в трубке затрещал вибрирующий мужской голос.

– Алло, алло, я слушаю;

– Энн?

– Ммм… Я ем огурец. Кааро, ты, что ли?

– Послушай, Энн, я в… – Я закрыл трубку рукой и шепотом спросил надутую тетку в окошке: – Где я нахожусь? – Та почему-то еще больше надулась и отвернулась. – …Да, я довольно далеко. Ты что вечером делаешь?

– Бездельничаю, – ответил Энн. Огурец, который он с хрустом жевал, наверное, был крупный и сочный.

– Я к тебе вечерком загляну. Хочу с тобой посоветоваться. Страшно важное дело, понимаешь?

– Конечно, понимаю. Ты назюзюкался?

– А? Откуда ты знаешь?

– Один взъерошенный воробей мне начирикал сегодня утром, когда я на работу шел. Так и есть?

– Хм… – я покосился на надутую тетку в окошке, – …так оно и есть. Я хочу с тобой посоветоваться.

– Энн перестал жевать огурец.

– Слушай, старый холостяк, что ты городишь? Я просто так сболтнул. Мне во сне привиделось, будто у меня много гостей и ты набрался до положения риз. Слушай, старый холостяк, я сейчас освобожусь, пойдем куда-нибудь заморим червячка. Это надо отметить!

– Я же тебе сказал, что звоню издалека. Я за Пярну, понимаешь? Это междугородный разговор, понимаешь?

– Ах, верно, я забыл, ты прежде не звонил мне по междугородной, – бормотал Энн, продолжая хрупать огурец. – А что ты там делаешь?

– Знаешь, я ездил в Поркуни и…

– Ваше время… – строго сказала столичная междугородная хорошо поставленным голосом и добавила шепотом: – Фатьма пришла.

– Мне надо с тобой поговорить, понимаешь? – закричал я: Энну.

– Ясно, старый холостяк, – ответил Энн. – Вечером будет кофе и… Это что, правда?

– Да-да, да-а, да-а! Господи, господи! – кричал я в отчаянии. – Я кошмарно напился!

– Я же говорил, что ты когда-нибудь станешь человеком. Я всегда в это верил, – спокойно произнес Энн, продолжая похрустывать огурцом.

– Надутая тетка смотрела на меня из окошка. Привередником и придурком она меня уже не считала, теперь она считала меня пьяницей.

Ну а потом я поговорил с Фатьмой.

Не успел ни подготовиться, ни что-нибудь.

– Это я, – сказал я.

– Слышу, – ответила Фатьма. Мне сперва показалось, что она тоже грызет крупный огурец. Мелкими остренькими зубками. Наверное, весь Таллин, разговаривая по телефону, ест в это время крупные огурцы.

– Так… э… что же случилось? – спросил я с усилием. Но голос мой при этом был весьма жизнерадостный.

– Ну, знаешь, – со спокойной холодностью ответила Фатьма, – мне это надоело. Напиваться до потери сознания – благодарю покорно! Таких мужчин я еще не встречала. Хочешь еще что-нибудь мне сказать?

– Фатьма…

– Знаешь, дружок, это служебный телефон, и вся республика с нетерпением ждет, когда ты положишь трубку, – сказала Фатьма.

– Да, конечно, – сказал я. Затем произнес бодро и корректно, как бодро-корректный робот, причем ответ мне был уже известен: – Я исправлюсь. Позвони мне завтра утречком. Давай завтра встретимся.

– Еще чего не хватало, – холодно ответила Фатьма. – Это не пройдет, нахальный недотепа. Я тебе не позвоню, и мы не встретимся, а теперь кончай трепаться. Синки-винки! /Прощай!/

Щелк!

Я бодро заплатил за свои разговоры и направился к выходу.

Надутая тетка в окошечке облегченно вздохнула.

Синки-винки. Щелк!

Выпрямившись, широкими шагами пошел я бодро и корректно, как робот, и стал бодро и корректно, как робот, голосовать всем проходящим машинам.

Синки-винки. Щелк!

Разумеется, от последнего телефонного разговора легче мне не стало.

И вдруг мне приспичило как можно скорее домой, немедленно домой, первым делом плюхнуться в ванну, потом шлепнуться на свой модерновый одр, закутаться в халат, свернуться калачиком, укрыться до глаз, нет, лучше с головой, байковым одеялом. И, решительно от всего отрешившись, пребывать в небытии. В нирване. Ну разве что капельку апельсинового сока еще, чтобы потихоньку потягивать, не вылезая из-под одеяла, из темного теплого логова, и еще, может быть, сборник сказок, от которого исходил бы легкий букинистический запах. Или нет, никаких сказок! Сунуть в темноту, под подушку какую-нибудь научно-популярную брошюрку в мягкой обложке, самую незамысловатую, – например, о вулканах или о глистах.

Я голосовал, ни одна машина не останавливалась.

Прошлое зачеркнуто.

Фатьма тоже уже прошлое. Очень далекое близкое прошлое.

И все они, все они, продолжал я размышления, все они уехали – Сассияан, Корелли, Эне, Хелла, первая Айме, Яак… Господи-господи-господи-что-же-я-такое-мог-натворить-что-же-такое-те-перь-будет…

Голосовал. Не останавливались.

Нет – я не хотел домой, я хотел пойти к Энну, совершенно верно, мы договорились по телефону, я хотел надавить зеленую кнопку у двери, дзинь-дзинь, два коротких звонка, я хотел помедлить в передней, сунуть ноги в запасные шлепанцы, у него их то ли пять, то ли шесть штук, они всегда заваливались за кучу парных и непарных детских и дамских туфель, я хотел вдохнуть запах детской комнаты, запах бакелитовых и резиновых игрушек, я жаждал выдержать всегдашний четвертьиронический взгляд Тийу, жены Энна, которым она обычно встречала меня в дверях, теперь-то уж он будет полон иронии, пусть, пусть хоть дважды иронический, потом я хотел войти в сине-желтую комнату трехкомнатной квартиры Энна, пить очень крепкий и ароматный кофе, аромат которого усиливала долька чеснока определенной величины, я никогда не умел отщипнуть подходящую дольку, а Энн умел, он ведь химик, – я хотел излить душу, все рассказать. Как мужчина мужчине. Как школьник школьнику. Знаешь, Энн, одна черноволосая девушка…

Уже пять автомобилей подряд проносились мимо, объезжая меня на почтительном расстоянии. На этот раз светло-бежевый «Запорожец».

До этого были старый «Москвич», «Волга», «Опель» и микроавтобус «Латвия»,

Затем я попытался остановить экспресс Рига– Таллин.

Он напугал меня громогласным рыканьем, прозвучавшим словно сигнал тревоги» Я невольно отпрыгнул назад. Экспресс промчался мимо, точно огромный носорог, у него была скорость не меньше ста десяти километров в час и приторно-смрадный душок на хвосте.

Потом я даже предпринял несколько попыток с мотоциклами, на задних сиденьях которых восседали девушки – девушки или жены. Один мотоциклист все-таки остановился и пригрозил свернуть мне нос на сторону. Я виновато улыбнулся и разрешил ему ехать дальше, сообщив, что я в самом деле ужасно спешу.

Мне и правда хотелось только одного – попасть в Таллии. Я не мог больше бессмысленно ошиваться где-то под Пярну, ни хрена не помня, ни черта не зная, – ну никак не мог и не желал!

Автомобили же с однообразным повизгиванием описывали вокруг меня дуги и уносились прочь.

Я обратил внимание, что у всех в них сидящих, как только они замечали мою безнадежную фигуру и мою безнадежно машущую руку, возникало на лице совершенно одинаковое выражение. У всех поджимались губы, превращаясь в брезгливую презрительную линию.

По шоссе мчались люди с поджатыми губами.

И даже собака, сидевшая рядом со своим хозяином на переднем сиденье синей «Волги», ехала с поджатыми губами.

Разумеется, я догадывался, что, очевидно, дело во мне самом, что-то у меня не так. Ведь невозможно же допустить, что все люди одновременно пришли к твердой мысли стать владельцами машин, обладающими каменными сердцами и поджатыми губами.

Примерно через три четверти часа я до такой степени освирепел, что, заметив очередную светло-серую «Волгу», в отчаянии выбежал на середину шоссе. Хотя еще издали, несмотря на неважное зрение, сквозь накрапьвающий дождь, сквозь мелькание «дворников», утюжащих ветровое стекло, углядел несколько пар поджатых губ. «Волга» нерешительно вильнула к левой обочине, потом притормозила и остановилась возле меня. Водитель высунул голову в окошко:

– Что случилось?

Я вцепился в край мокрого капота:

– Куда вы едете?

– В Таллин.

– Ради бога возьмите меня с собой. Я очень спешу, честное слово.

Неуверенный взгляд, обмен вопросами и ответами внутри автомобиля, затем:

– Ладно, садитесь.

Только тут я разглядел, что «Волга» довольно плотно набита. Нее же я кое-как примостился на заднем сиденье, возле пожилой женщины и двух мальчуганов, запихнул куда-то свою сумку, – я еще не успел поверить своему счастью, а «Волга» уже катила дальше.

Вскоре мы миновали Пярну и уже немного познакомились друг с другом. Это была молодая трудовая семья: муж – токарь одного из таллинских заводов, жена – закройщица швейного комбината, пожилая женщина рядом со мной оказалась матерью закройщицы и тещей токаря, мальчуганы – учениками первого и второго класса. У молодой трудовой семьи, навещавшей родителей токаря, послезавтра кончался отпуск.

А мой отпуск кончается на следующей неделе, – сказал я, и вскоре мы нашли общий язык.

– Дядя, – поинтересовался один из мальчуганов, – а почему у вас глаз такой?

– Я взглянул в зеркальце над головой токаря – под левым глазом у меня красовался синяк. Многое стало мне понятно, в частности то, почему никто не хотел остановить машину.

Токарь, которого звали Калев, понимающе усмехнулся:

– Бывает.

Он включил радио, из приемника полилась спокойная ритмичная музыка.

Закройщица – ее звали Вальве – обернувшись, бросила на меня иронический, но отнюдь не осуждающий взгляд.

За окнами шел мелкий дождь, а здесь было уютно, тепло, сухо, было ощущение безопасности. Я так отогрелся, что решил все рассказать этим славным людям, да и не мог я больше молчать, я был переполнен до краев. Но так как, честно говоря, я не слишком много помнил, так как я впервые в жизни пребывал в состоянии похмелья, рассказ мой вышел отрывочным, рыхлым, сбивчивым; кроме того, я с изумлением заметил, что стараюсь создать у слушателей благоприятное мнение о себе, предстать перед ними этаким удальцом, может быть, даже бесшабашно-богемным удальцом. Мне было известно из жизненного опыта, что к людям, производящим богемное впечатление, обычно относятся с симпатией, даже если они находятся в наипошлейшем похмелье и под глазом у них здоровенный фингал.

– Все началось с того, – сказал я, – что поехал я в Поркуни…

Я рассказывал, меня слушали.

Рассказывал, как приехал Корелли, и Оскар, и Сассияан. Почему-то Фатьму, раньше чем успел сообразить, что боговорить дальше, назвал своей женой.

– Знаете, она на редкость самостоятельная молодая особа. Я знал только, что она днем раньше отправилась в турне, больше она ничего не удосужилась мне сообщить, и, встретившись в Поркуни, мы оба были приятно удивлены, скажите на милость, какие приятные люди, не пофлиртовать ли нам…

– Как зовут вашу супругу? – спросила Вальве.

– Это неважно, – отпарировал я с улыбкой и продолжал заливать. Ничего не поделаешь, раз начал, приходится дуть дальше в том же духе. Да и заливал ли я? Это была лебединая песня, завершающая мою грустную, правдивую и непритязательную историю, это был один из возможных вариантов того, что вполне свободно могло бы произойти со мной при чуть по-другому сложившихся обстоятельствах, это было так же возможно и реально, как женитьба всех мужчин на героинях первых романов, на тех девушках, которых мы провожали домой со школьных вечеров, едва касаясь их локтя одеревеневшими пальцами, которым мы, топчась возле подъезда, болтали с идиотским выражением лица и трепещущим сердцем милые глупости и которых много лет спустя мы вдруг видим в необъяснимо волнующих, страстных снах… Да и намного ли я умнее ученика со школьного вечера во всей этой истории с Фатьмой? Ко всему прочему, как уже известно внимательному читателю, я далеко не все помнил, ибо ведь – это я знал и это слышал еще один человек – я произнес контрслова, так что вместо пробелов мне приходилось подкидывать что-нибудь совсем новенькое. Но где и с кем я ввязался в драку, драку, драку – я иронически подчеркнул это слово, подражая Куно Корелли, – хоть убей, я не помнил. Надо полагать, синяк под глазом пришелся не по вкусу моей прелестной даме, наверное так, иначе она не бросила бы меня за здорово живешь. Сладко было заливать – горько было заливать. В дороге люди любят рассказывать о себе всякие истории.

«Волга» мощно жала к столице, это была хорошая, сильная машина, мы уже пронеслись через Пярну-Яагупи, мои милые хозяева слушали, смеялись, а я – я неожиданно для самого себя обнаружил, что жизнь не так уж плоха, всё пустяки, удары судьбы для того и обрушиваются на нас, чтобы мы отражали их, да здравствуют остепененные богемистые парни;

Да, в дороге всегда рассказывают друг другу всякие истории.

Удивительно, до чего я вдруг разошелся и разговорился.

Шоссе исчезало под колесами.

Было около пяти, когда я вдруг произнес странную фразу:

– Да, в самом деле, пора бы уже людям кое-что знать о нас, волшебниках.

– Что вы сказали? – улыбнулась закройщица Вальве, обернувшись ко мне.

Я прислушался к своим словам.

Мне была совершенно чужда эта фраза.

Нет, не совершенно.

С этой фразой у меня что-то… связано…

Я напрягал свою память, напрягал свою гудящую голову.

– Честное слово, – продолжал я уверять. – Я ездил в Поркуми. Вы что, не верите мне?

– Милый мой, – засмеялась Вальве, – скажите лучше, где вы живете?

– На улице Ломоносова, – ответил я.

Калев, нам надо прямым ходом доставить этого подгулявшего биолога домой. И он должен дать нам слово, что сейчас же ляжет спать.

– Будет сделано, – отвечал Калев. И мне: – Ничего не поделаешь, приказ есть приказ. Вы меня понимаете?

– Вполне понимаю, – ответил я.

Я судорожно пытался что-то вспомнить.

Взял свою сумку и стал шуровать в ней. Нашел рваную районную газету, попытался сложить куски, протянул один обрывок Вальве: «… молодого учен… Кааро Неэ… о последней… спедиции…»

– Вот документ, – сказал я.

Крути, мой новый знакомый, подумал я, а что он собственно хотел? Что-то вроде бы он хотел. Никак не мог вспомнить. Этот человек вошел в мою жизнь в самый критический момент и, может быть, в еще более трудный момент дружески помог мне, это точно. Но вроде было еще что-то?..

Рассеянно продолжал рыться в сумке. Смотри-ка, деревянная ножка! Я и ее передал бдительной Вальве.

Вдруг рука нащупала какой-то камешек. Я взглянул – ничего особенного, обыкновенный осколок серого гранита. Раздумывая, сунуть ли камешек обратно в сумку, или выбросить, или сделать еще что-нибудь, не знаю что, я… Без преувеличения, меня словно током ударило.

Вспомнил!

Это же «абсолютная гарантия»!

Тут Вальве возвратила мои реликвии.

И сказала, как добрая женщина, которая решила взять руководство моей судьбой в свои руки:

– Вам надо хорошенько выспаться. Мы не только доставим вас домой, но и укроем одеялом – да, Калев? И запрем дверь на замок. Завтра после обеда Калев придет и выпустит вас.

– У меня автоматический замок, – сказал я машинально.

– Ничего, Калев ведь токарь, уж он сообразит. Но это только в том случае, если вашей супруги нет дома… Что?

– Конечно, дорогая, – отозвался Калев. И мне: – Вы согласны?

Я ничего не ответил.

С обрывком газеты и деревянной ложкой в одной руке, с гранитным осколком в другой, все сильнее потеющей, я съежился и молчал на протяжении примерно пятнадцати километровых столбов.

Вначале женщины, Вальве и ее мать, пытались меня утешить, наверное, дескать, супруга уже дома, да мы и не станем вас совсем запирать на замок, – но я не реагировал. Очевидно, из этого сделали правильный вывод, что бедняга беспредельно устал и подавлен, да и не удивительно, сколько пришлось ему вынести. Я продолжал молчать.

Поразительно ясно, во всех деталях помню все, что в течение этого молчания неслось нам навстречу, проплывало мимо, оставалось позади. Справа от шоссе тянулась полоса смешанного леса, местами он подступал прямо к асфальту, потом снова отходил за бугристый луг. На лугу цвели колокольчики. По другую сторону шоссе несколько грунтовых дорог подряд отходило влево, там виднелись коровники, изгороди, загоны, силосные башни, красивые домики. Навстречу катили грузовики и легковые машины, один огромный, неуклюжий и угрожающе выглядевший панелевоз, два экскурсионных автобуса, «ЗИЛ» с фургоном вместо кузова, тоже экскурсионный, стайка спортсменов-велосипедистов…

До сих пор помню потеки дождя и пота на лицах гонщиков, на их лицах, осунувшихся от напряжения и искаженных азартом, помню их сине-белые футболки, помню даже то, в каких местах и у кого они были совсем мокрые – на каждой футболке расплывались темные пятна пота и дождя, отчего ни один велосипедист не походил на другого. На груди одного из гонщиков было пятно, по форме в точности походившее на Исландию. Однажды, много месяцев спустя, я встретил одного из этих велосипедистов в Таллине, на улице Кинга, я узнал его, хотя на нем было серое демисезонное пальто и темные очки, он вышел из юридической консультации…

На светло-зеленом мопеде рижского завода навстречу катила старушка с испуганным лицом, примерно семидесяти семи лет, сзади на багажнике лежала продуктовая сумка…

Помню жаворонка, который прямо с края асфальта отвесно поднялся в серое небо…

Потом перед моими глазами мелькнули лица, лица из совсем недавнего прошлого – лица с поджатыми губами.

Потом Крути. Как он вышагивал передо мной четким солдатским шагом, и как он весьма логично и убедительно все объяснял мне, и как я послушно с ним соглашался, и как я его понимал, именно так, как всю жизнь пытался понять людей, которые хоть немного удосуживались передо мной раскрыться, – понять и пойти навстречу им…

Господи-господи-господи, ты свят, нем и туп, чертов чертяка ты полосатый… этакий… подкаменный… Синки-винки. Щелк! Йок. «Йок» по-турецки значит «нет».

Да, именно это я и подумал.

И тут – на меня как раз украдкой взглянул один из мальчуганов – я вспомнил о двух обстоятельствах.

Случайно или нет, но в контрсловах я допустил небольшую ошибку, немного напутал, пару слов в правильном аспекте, то есть, конечно, в аспекте контрслов произнес в неправильной последовательности. Я не знал, имеет ли это какое-нибудь значение, но я об этом вспомнил.

И еще – «абсолютная гарантия», она просто не могла исчезнуть. На то она и «абсолютная гарантия». Этого Крути, человек сведующий, не знал. Больше ни у кого, вспомнил я, такого камешка не было. Возможно, именно поэтому меня иногда называли мастером?

О-о-ох!

Так-так-так.

Да, кажется, я действительно стал в последнее время равнодушен к своей работе, стал рассеянным, поверхностным, ленивым.

Да, будучи продуктом своего времени, я постеснялся сказать Фатьме: «Я тебя люблю».

Да, я стал немного тщеславным. Я ничего не имел против того, чтобы время от времени, включив радио, услышать в какой-нибудь молодежной передаче собственный сдержанный голос, я ничего не имел против того, чтобы кто-нибудь из знакомых, обратив внимание на мой мировой джемпер или куртку, нашел их модными.

И еще одно неприятное обстоятельство я вспомнил: Крути. Терпеть не могу слова «борьба». Терпеть не могу, когда говорят или пишут, что жизнь – это борьба. В мирных условиях оно звучит как преувеличение и даже как-то режет слух. Но я понимал, что мне предстояла самая настоящая борьба с круглолицым типом, который подло и коварно воспользовался беспомощным положением другого человека, другого волшебника… Ах вот, значит, как это проворачивают – когда у человека голова разламывается и он ни о чем не может думать и ничего не помнит, то ему говорят: во всем виноват… И так далее. Ох, от своего молчания я дошел до белого каления.

И я сказал очень тихо, очень деликатно и очень убедительно:

– Дорогой Калев, остановите, пожалуйста, машину. Мне надо выйти.

Меня поняли… ну, в Определенном смысле. Калев вопросительно взглянул на супругу, та кивнула, и «Волга» съехала на щебенку обочины.

– Нет, нет, – сказал я. Я решил быть так честен, как только возможно. – Я должен вернуться обратно. Только что вспомнил.

– Что вы говорите? – изумилась Вальве, – Но послушайте, товарищ Неэм… Кааро, вы сами-то понимаете, что говорите?

– Прекрасно понимаю, – ответил я слегка дрожащим голосом. – Я, наверное, похож на полоумного. Но что делать – я только что вспомнил, что потерял где-то там, ну, где вы меня подобрали, кое-что очень важное… Ну, кое-что, без чего я не смогу… делать свою работу. Образчики… горной породы. В коробочке. Понимаете? Я должен вернуться обратно.

– Что с вами? – шепотом спросила Вальве после долгого молчания.

Словно сквозь сито, сонно сеялся на стекло спокойный дождик. Двигался дуэт «дворников», деловито проводя дуги, похожие на полукруги прокоса. Жик-вжик. Мои прокосы там, в юго-западной Эстонии, должно быть, сейчас мокрые. Жик-вжик. Молча смотрели на меня токарь Калев, его теща, его смирные ребятишки, смотрела его жена, закройщица Вальве. В машине было так тепло и так славно пахло резиновыми игрушками. Жик-вжик, прокосы дождя на ветровом стекле. К моим глазам поднесли надутого резинового жирафа. Грустный дядя, посмотри, это жираф.

– Слезе пьянчуги грош цена, – сказал я, вытащил носовой платок и громко высморкался.

В конце концов я все-таки подхватил насморк.