Текст книги "Звенит, поет"

Автор книги: Тээт Каллас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

1

– Так вот, девочки и мальчики! Время позднее, пора дать ногам отдохнуть и сделать передышку. Согласны? Сегодня у нас в гостях молодой ученый Кааро Неэм, чье сообщение о впечатлениях от кругосветного путешествия на исследовательском судне… «Енисей-III» мы сейчас послушаем. Потом вы можете задавать вопросы. Итак – прошу, Кааро!

Я с испугом и мольбой посмотрел на Марину. Она что-то напутала, я считал, что мое выступление будет во втором или в третьем перерыве. Но Марина стояла в ожидании, на ее лице играла улыбка хозяйки празднества, добросовестного конферансье. То есть совершенно ничего не выражающая улыбка.

Я медленно поднялся, ослабил тугой галстук и пробормотал, разводя руками:

– Не знаю… мне что, обязательно идти на сцену?

– Погромче, пожалуйста! – крикнул кто-то.

Я откашлялся и повторил:

– Не знаю, вы как хотите… чтобы… может быть, я могу эту небольшую беседу… ну, вести прямо из зала? Если позволите, я бы не пошел на сцену, потому что… не обладаю особыми вокальными данными.

По-моему, в этих словах не было ничего смешного. Я даже вздрогнул, когда в зале раздался смех. Очевидно, впечатление от Фатьмы и женского ансамбля на клубной сцене было еще свежо, и мое вступление прозвучало глупо. Только после мучительно долгой паузы я понял, что меня приняли за юмориста. При обычных обстоятельствах, то есть в более или менее нормальном состоянии, я бы, наверное, попытался использовать это. Но поскольку я был в трансе, смех в зале подействовал на меня очень плохо. Я растерялся, как первоклассник, и все вылетело из головы.

Неуверенно, как во сне, я поплелся к Марине, – да, все произошло почти так же, как в моих повторяющихся страшных снах: я выхожу к доске, мне надо просклонять слово «уcловно-рефлекторность», я ученик пятого или шестого класса, и мы еще не проходили этого слова; красивая и надменная учительница кидает на меня презрительный взгляд: как же так, Неэм, а еще докторскую собираетесь защищать, я вынуждена вам поставить двойку; возле окна стоит толстый старик с блестящей лысиной, он глядит на меня с иронией и раскатисто хохочет, этот человек – академик Хаберман, я поворачиваюсь и ухожу; я маленький несчастный оболтус, я иду по пустому коридору, стены из пористых древесностружечных панелей покрыты светло-коричневым лаком, на потолке лампы дневного света, освещение мертвенное, зеленовато-голубое, полная тишина, коридор прямой и бесконечный; вдруг мне в глаза бьет красный свет, я знаю, что где-то там прожектор, я больше ничего не вижу, – на этом я обычно просыпался. Теперь я добрался до Марины, она, ничего не подозревая, быстро сунула мне в руку микрофон, я поднес его ко рту, посмотрел перед собой, направо, налево – я почти ничего не видел. Все в зале слилось перед глазами, лица расплывались в желтоватые качающиеся пятна, контуры смазались. Когда же я, наконец, заведу себе очки?

Может показаться, что это описание преувеличено, еще, мол, удивительно, как я в этот момент не потерял сознание. Скажу только, что это и в самом деле удивительно. Я очень плохо справляюсь с публичными выступлениями, хотя выступать мне приходится довольно часто. Самая обычная реплика на собрании приводит меня в волнение. Всякий раз, перед любым выступлением, меня охватывает сильнейший страх сцены. Просто с годами я научился скрывать это. Но волнение, которое я испытывал в тот июньский вечер в Поркуни, кажется, превзошло все предыдущее.

Итак, ничего не видя, я сжимал в руке микрофон, колени мои дрожали. Я услышал, как мой собственный чужой голос сказал:

– Можно попросить стул?

Опустившись на подставленный стул и вытащив из внутреннего кармана пиджака записную книжку, я немного успокоился. Раскрыв записную книжку на коленях, я склонился над микрофоном, подул в него (так ведь принято) и тут рискнул снова оглядеться. Ага, мое зрение восстановилось. Молодые люди, девушки, любопытные лица. Там одна девушка шептала что-то на ухо другой. А там модный парень с длинными, падающими на лицо волосами неприкрыто зевал. Внимательно приготовился слушать молодой человек с лицом книжного червя. Я взглянул налево: там расположилась сине-серая группка, в центре которой возвышалась фигура Оскара. Фатьма даже не смотрела в мою сторону. Мне было скверно и неуютно, но я чувствовал, что могу преодолеть себя. Я выбрал в качестве точки опоры какого-то парня в очках – очкарики всегда внушают доверие. Откашлявшись, я сообщил сравнительно достоверные факты:

– Я приехал сюда не для того, чтобы испортить вам праздничный вечер. Поэтому сразу же скажите, когда надоест. – Я выдержал небольшую паузу. – Хочу еще добавить, что если у вас есть вопросы, то я бы сперва ответил на них. Иначе может оказаться, что я буду говорить о том, что не представляет для вас интереса и…

В зале стояла тишина. Опыт мне подсказывал, что вопросов не будет.

И вдруг страх сцены исчез. Впрочем, со мной так всегда бывает. Я вдруг стал абсолютно уверен в себе, мой голос «расковался», на время даже Фатьма вылетела из головы. Я перелистал записную книжку и нашел «Вступление».

– Как вам уже сообщили, я недавно принял участие в кругосветном путешествии. Это было для меня большой честью и, могу сказать, серьезным испытанием. Я входил в группу, руководимую всемирно известным ученым профессором Арутуряном. Я пробыл на судне «Енисей-III» один год, четыре месяца, шесть дней и двенадцать часов…

Минуты через три-четыре – я как раз говорил «о некоторых ужасно безобразных на вид глубоководных рыбах, с наследственностью которых не все в порядке», – я уже стал понимать, о чем рассказываю. До тех пор моей главной и единственной заботой было – только бы не остановиться. Еще немного погодя, когда я упоминал о Ниренберге, Хоране и Холлее, мой голос звучал вполне нормально и даже, кажется, убедительно. Наконец разговор пошел о научной смелости.

– Мне хотелось бы, приведя некоторые примеры и исторические факты, поговорить о мужестве верить и ошибаться, о смелости сомневаться даже в аксиомах, и если я не очень заблуждаюсь, то это именно то, о чем следует рассказывать молодежи; я надеюсь, что мой непринужденный рассказ, войдя в одно ваше ухо, не выйдет тут же из другого. Итак, долгих лет, доброго здоровья и много солнца всем, кто смеет верить в невозможное, даже в сказку… Теперь я расскажу об одном школьнике, который сомневался в третьем законе Ньютона…

Моя беседа длилась около получаса. Может быть, и больше. Я не помню. Во всяком случае, окончательно я не провалился. И когда в заключение ответил на два-три вопроса, то почувствовал себя обессилевшим и опустошенным. Это было не такое уж скверное чувство. Я был тронут, когда мне преподнесли букет красных тюльпанов и большую деревянную ложку, на черенке которой было выжжено: «Поркуни».

Но когда я пробирался к своему месту с цветами и крепко зажатой в руке ложкой, все всплыло в моей памяти, сердце застучало, кровь бросилась в лицо, с жалкой улыбкой я положил букет Фатьме на колени, что-то пробормотал, вытащил из кармана пачку сигарет и стал протискиваться к выходу…

Да, я направился к выходу, разминая сигарету, чтобы все видели, что я пошел покурить. На самом же деле это было паническое бегство.

Группа молодых людей учтиво расступилась передо мной, я быстро прошел через вестибюль и вошел в туалет, где терпко пахло дешевым вином. Вон и бутылка с отбитым горлышком валяется в углу в луже свекольного цвета. Я закурил сигарету и несколько раз жадно затянулся. Надо что-то немедленно предпринять, иначе я пропал. Но что, а? Что? Кусая губы, я подошел к раковине и долго пил прямо из-под крана. Потом выглянул в узкое распахнутое окно. В темно-синем дождливом мраке виднелся тонваген радиобригады с темными окнами. Надо уговорить шофера, пусть сейчас же отвезет меня в Раквере. Переночую на станции. Подложу сумку под голову и засну на жесткой скамейке. Или, еще лучше, сяду сам за руль и смоюсь. Черт возьми, смоюсь – и все тут. Господи, господи, что же теперь будет? Девушка всем расскажет, что я сделал ей предложение. Оскар по этому поводу придумает анекдот, Корелли высмеет меня в «Пиккере». Никогда в моей жизни не ступить моей ноге в Дом радио, отныне> кто-нибудь другой будет рассказывать там о человеке и природе и о занимательной генетике! И конец теперь приятным поздним бдениям за чашечкой кофе в клубе художников, куда меня иногда водил один из школьных товарищей… Да, ничего другого не остается, как сесть за руль и смыться куда глаза глядят. Я ведь ходил на курсы автолюбителей…

С улицы доносилось тарахтение мотоцикла. Прыгающий луч высветил автобус. Мотоцикл остановился. Я бросил окурок и вышел в вестибюль.

В углу толпилась молодежь. Я подошел поближе. Куно Корелли, прищурив один глаз и держа в зубах трубку, рисовал дружеский шарж на толстого парня, сидевшего напротив с видом фотографирующегося для паспорта.

– А, Кааро? Ну как? – заметил меня Корелли.

– Трудимся?

– Угм… – кивнул Корелли. Трубка его погасла. Неподалеку три или четыре сомневающиеся девушки сравнивали только что созданные шаржи с оригиналами. Они скрывали друг от друга разочарование.

Кто-то тронул меня за рукав. Я не решался пошевелиться.

– Слушай, Неэм, ты эти штучки брось и от масс не отрывайся? – многозначительно сказала Марина. – Тебе хотят задать вопрос. Ты обязан утолять жажду знаний. Ясно? – И другим, уже человеческим тоном: – Девушка очень просила. Она не решается подойти. Вот там, видишь?

В самом темном углу вестибюля сидела незнакомая девушка. Марина подвела меня к ней.

– Не так страшен черт, как его малюют, верно? – с улыбкой сказала Марина и отошла. Я тупо посмотрел ей вслед. Почему это она так сказала?

– Я очень прошу извинить меня… очень, – прошептала девушка. Я заметил, что волосы у нее длинные, темно-каштановые. От нее исходил приятный легкий аромат. Наверное, это волосы так пахли. Вид у нее был опрятный, целомудренный и немного испуганный. Она продолжала:

– …Но вы говорили так интересно… И я хотела вам что-то…

Меня снова тронули за рукав. Я не решался пошевелиться.

– Не угодно ли, ты что, считаешь, что тебя обязательно надо разыскивать! – спросила Фатьма. Ее неповторимый голос звучал довольно сердито. Я невольно съежился и даже не сразу заметил, что она перешла на «ты».

– Извините, – буркнул я ей.

– Идем. Мне надо тебе кое-что сказать, – продолжала разъяренная Фатьма.

– Извините, – сказал я незнакомой девушке. – Меня вызывают… за сцену. Небольшое совещание. Совсем забыл. Виноват.

Фатьма подхватила меня под руку и потащила прочь. Корел-ли рисовал уже новую модель. Толстый парень стоял поодаль и разглядывал свой портрет. Вид у него был несчастный.

– Я думала, ты все-таки мужчина, – сказала Фатьма.

– Фатьма! – воскликнул я.

– А ты, оказывается, немного чокнутый, – продолжала Фатьма уже мягче.

– Фатьма, – вздохнул я»

Фатьма на мгновение крепко прижалась к моему боку.

– Знаешь, ты рассказывал им просто мирово, – заметила она.

– Выходи за меня замуж, – сказал я. Фатьма дотронулась щекой до моего плеча.

– Посмотрим, посмотрим, – промурлыкала она.

Кто-то прошел мимо и внимательно посмотрел на меня. Всего одно мгновение видел я его лицо, но почти не сомневался – это был…

– Ты знаешь этого человека, Фатьма? – быстро спросил я.

– Какого человека?

– Того, что посмотрел на нас.

– А-а?.. В черной кожаной куртке? Ты чудак, ну откуда я могу знать какого-то провинциала.

– Ты говоришь, в кожаной куртке?..

Тут на дворе затрещал мотоцикл, Я уже собирался выбежать на улицу и схватить круглолицего типа за шиворот.

– Что с тобой?

– Да нет, ничего…

– Понятно, ты устал. Вот что, пошли потанцуем. Сассияан будет сейчас играть польки и вальсы, они у тебя неплохо получаются.

Из зала донеслись звуки аккордеона. Мы отправились танцевать. Вскоре я забыл про таинственного мотоциклиста.

2

Около часу ночи все стали усаживаться в автобус. Пришли Эне, Виктория и Хелла, пришли обе Айме и Реэт. Из-за угла появились Оскар и Куно, они наполнили холодный, пахнущий влажными окнами и металлическими поручнями салон беспечной болтовней и легким запахом коньяка.

Подошел Сассияан с аккордеоном, озабоченно заглянул в автобус, осторожно поставил инструмент на переднее сиденье, затем влез и что-то шепнул Корелли.

– Разумеется, – сказал Куно. Очень скоро и от Сассияана пошел деликатный горьковатый дух,

– Кааро пришел? – тихо спросил Сассияан у Корелли. Куно раскуривал трубку и что-то ответил ему, не шевеля губами. Сассияан фыркнул.

Пришли Марина, начальник лагеря, две девушки и двое энергичных молодых людей из районного комитета.

– Ну, двинулись? – спросил Сассияан. – Девушки все на месте? Маленькая Айме… Реэт., Кажется, здесь? Так все собрались или нет? Сходил бы кто-нибудь посмотрел, где Кааро. Да, и Пацанки тож. е нет. Ай-яй-яй! Как это я сразу не заметил! Чуяло мое сердце, что-то неладно» Не слышно ее трескотни. Ай-яй-яй – ну, ясное дело.

– Пускай пешком, идут, где их сейчас найдешь, – предложила одна из девушек.

– Что ж делать-то? – нервничал Сассияан.

– Отправляться, – буркнул Оскар. ~– Яак, заводи свою музыку.

Шофер запустил мотор и выключил свет. В автобусе стало темно. На улице, перед освещенными дверями Дома культуры, топталась молодежь. Парочки и группы сворачивали на лесную дорогу. Двери затворились, мотор взревел, чихнул, потом ровно застрекотал, и автобус тронулся с места.

– О, судьба, судьба, первое действие, вторая картина, – пропел Корелли и пожаловался: – Меня сегодня окончательно оттеснили на задний план. Пока вы музицировали, я, сидя напротив мужского туалета, нарисовал сорок четыре портрета, а между тем душа моя, душа моя томилась о своем подлинном призвании! – Он вытащил из кармана губную гармонику и прошелся по ней сверху вниз и снизу вверх.

Автобус разворачивался во дворе Дома культуры, Корелли объявил:

– Бетховен! – и даже сыграл несколько тактов из Пятой симфонии. – Каково? – тут же осведомился он, ожидая похвалы.

– Та-та-та-таа! – грозно прогудел Оскар.

– Ах-ах-ах-хаа! – пропищали девушки, кажется, Эне и первая Айме.

Корелли продолжал, плохо ли, хорошо ли – как получалось. К двум женским голосам присоединился третий, четвертый, пятый.

Автобус вывернул на дорогу, фары осветили узкий проселок с блестящими лужами, темные деревья, туннелем смыкавшиеся вверху. На губной гармонике, в сопровождении сопрано и альтов, благодушно звучала мрачная симфония судьбы. Свет окон Дома культуры уже отражался в задних стеклах автобуса.

– Ах ты гос-с-споди боже мой, ну не угодно ли! – вдруг воскликнула Фатьма. – Стойте! Яак, слышишь, затормози!

Пение и музыка стихли, все как по команде оглянулись] назад, я раздвинул висевшие на плечиках платья. Фатьма вскочила с сиденья.

– Мои туфли! – взволнованно крикнула она. – О господи, забыла мешочек с туфлями!

Я молча встал. Пригнувшись, чтобы не стукнуться о потолок, осторожно, стараясь не наступить на чьи-нибудь ноги, я пробрался к передней двери.

– Ох, Пацанка, Пацанка! – проворчал в темноте Сассияан.

– Фатьма! Так ты все время здесь была? А? Ты – о-о! Ну и ну! Фу ты черт! – Конечно, это был Корелли.

– Дьявол, а не девка, – прохрипел Оскар.

Именно в этот момент я вдруг заметил, что общего было между этими тремя людьми. Все они были без голоса.

– Ох уж эта Фатьма! Ох уж эта Пацанка! – насмешливо переговаривались подружки. – На это она мастерица!

Я выскочил под дождь. Выпрямился и побежал к Дому культуры, ощущая на своем загривке около шестнадцати пар глаз.

– Там, где мы сидели, возле скамейки! – зазвенел вдогонку неповторимый голос Фатьмы. Что ни говори, а с таким голосом не пропадешь, не потеряешься. Ох, Фатьма!

Минуты через две я вернулся, бережно держа мешочек Л туфлями. Бодро пробрался к заднему сиденью. Сел и изумился: в] уголке возле окошка Фатьмы не было.

– Положи там, – донесся откуда-то спереди ее голос.

«Так-так-так», – подумал я.

Под звуки губной гармоники Куно и мурлыканье девушек! мы подъехали к лагерю. За это время я сумел мужественно преодолеть недолгую, но острую сердечную боль.

Мы вышли из автобуса.

На поляне, вокруг яркого костра, бродили, стояли и пританцовывали юноши и девушки. Я глубоко вдохнул влажную ночную свежесть. Выводя трели, взвизгивая и хихикая, певицы разбрелись среди деревьев. Один голос перекрывал все остальные – ох, Фатьма!

– Марина, – сказал я, – я завтра поеду с ними.

– Ага, – ответила Марина. – Давай тогда свою командировку, я отошлю ее в Таллин.

Ну, этот разговор позади…

Я пошел переодеваться.

Минут через десять все собрались в большой палатке, стоявшей в стороне, среди кустов орешника и молодых рябинок. Изнутри палатка была выстлана матрацами, подушками и скрученными в жгуты одеялами; посредине возвышались два покрытых бумагой ящика из-под макарон, на них бутерброды и пустая кружка.

С треском расстегнув молнию на куртке, я оглядел помещение. Гости и хозяева сидели дружной семьей, вперемежку.

– Недурное житьишко, братцы, – сказал я и на четвереньках пробрался в дальний угол, где приметил свободное местечко, желто-зеленый свитер и карие глаза. Ох, Фатьма!

Добравшись до цели, я смущенно улыбнулся. Иногда я способен смущаться.

Корелли тут же протянул мне кружку, только что стоявшую на ящике. Она была полна. Я поднес ее к губам и слегка приложился. Потом передал Фатьме. Она посмотрела мне в глаза, давно ни одна молодая женщина не глядела на меня так. Это был пытливый, оценивающий, серьезный, милый взгляд. Не отводя глаз, Фатьма сделала два-три глотка.

– Ты почему так мало выпил? – спросила она подозрительно.

Я виновато улыбнулся.

– Не хочется, – ответил я тихо. Наверное, Фатьма поняла это по-своему, – во всяком случае, выражение ее лица изменилось. – Я обычно не пью. Разве изредка… капельку. – Немного подумав, я добавил: – Вот в студенческие времена – было дело. Иногда даже чересчур. Злоупотреблял. Да, погуляли мы в свое время. Ей-богу!

Это было мое слабое место. Частенько мне приходилось оправдываться. Я вовсе не завзятый трезвенник. Но как объяснишь в компании, что у тебя нет привычки хлопать рюмку за рюмкой и что это не какой-то там принцип, а просто я не люблю спиртного, так же как, например, кто-то не любит помидоров. Конечно, тебе тут же скажут, что это детская болтовня, что это следует рассказать своей бабушке и так далее. Поэтому я и решил намекать на зверские переборы в университете. Это звучало очень правдоподобно, и те, кто не был знаком со мной в студенческие годы, стали уважать меня как человека с характером.

На самом же деле я еще ни разу не был хоть сколько-нибудь порядочно пьян.

Фатьма все еще посматривала на меня с недоверием.

К счастью, я знал много марок и названий вин. У меня был хороший нюх и приличная память. В ней часто застревала всякая бесполезная ерунда, вроде наименований тракторных деталей или даты рождения какого-нибудь никому не известного ботаника.

– Интересно, где это им удалось откопать молдавский коньяк? – спросил я с видом знатока, поворачиваясь к Корелли. И Фатьма, я заметил, сразу успокоилась.

Время летело, летело под парусами, и это было чудесно. Болтали о всяких пустяках. Куно Корелли играл на губной гармонике. Кружка ходила по кругу. Я каждый раз подносил ее к губам и даже раза два пригубил. Должен сказать, что все было сверх ожиданий здорово.

– О-о, эй, ох ты, ребятки! А ведь Оскар сегодня не пел! Я вот-вот окосею и хочу, чтобы Оскар спел нам всем «Розы»! Вы много потеряете, если не услышите! Ах, ох!

Оскар, развалившийся на подушке, мрачно ухмыляясь и потягивая коньяк, посмотрел на Корелли долгим сонным взглядом.

– А не пошел бы ты…

– Ну, Оскар, дорогуша, ну спой, спой нам!..

– Разойдется он? – спросил я Фатьму.

Она кивнула. Глаза ее блестели. Она поглядывала по сторонам, облизывала губы, хмурилась. Наконец возбуждение нашло выход. Она скомандовала:

– Хватит его уговаривать. Начинай, Ось! «Розы»! Мы подтянем! Да, девушки?

И почему-то наморщила нос. Ох, Фатьма! Ох, Пацанка!

Так и вышло, как сказала Фатьма. Куно поднес «Вельтмайстер» к губам. Девушки стали подпевать. Оскар прищурился и запел.

– Тысячу роз ты мне принес, – пел Оскар, и я с удивлением ощутил, что меня охватывает странное умиление, сердце забилось сладко и тревожно.

Это была одна из песенок, поражающих необычайной глупостью текста. Ты мне принес тысячу роз, больше, чем я ждала, – можно подумать, что героиня рассчитывала получить от своего поклонника, например, девятьсот роз. И все же хриплый голос Оскара мгновенно свалил меня на обе лопатки, как жалкую козявку, вынудив со сладостным бессилием барахтаться в своей собственной подсознательной сентиментальности.

Оскар пел, едва приоткрывая рот. Неповторимый счастья миг, – глаза его были полузакрыты, и на лице отражался откровенный, и поэтому какой-то подкупающий цинизм, смягченный едва заметной грустью все познавшего человека. Тысячу роз, тысячу роз, больше, чем я ждала, – Оскар издевался над дурацкими словами, и в этом было некое неизъяснимое своеобразие; мы слушали с волнением.

– Браво, Ось, ты гений! Ох ты! О-о, ну здорово! Фу ты, черт! – ликовал Корелли.

Слушатели хлопали. Девушки озирались с гордым видом – вот он какой, наш Оскар.

Ему протянули кружку.

Девушки спели несколько песенок.

…проснулась утром, надела платье…

…чтобы все знали в мире, как тебя я люблю…

…в теплой и бархатной летней ночи неумолчно звучит теперь шейк, шейк, шейк…

…славных женщин берут, славных женщин бросают…

…один лишь раз мне довелось побыть с тобой…

Потом Марина по-русски запела цыганский романс.

…в да-али бесконечно… твой страстный поцелуй…

От этого романса наша сдержанность окончательно испарилась.

– Owhenthesaintsgomarching, – хрипел Оскар, Ящик отодвинули в сторону, и начальник лагеря – тихий, добрый человек – вскочил с места и пустился в пляс, извиваясь всем телом. Фатьма смотрела на него, ноздри ее вздрагивали; радостно взвизгнув, она тоже вскочила; Owhenthesaints! – все орали, вопили, хлопали в ладоши; Фатьма изгибалась во все стороны, словно в ее теле не было костей; я смотрел на нее, в голове у меня что-то гудело и торжественно било в литавры, я пел: Iwanttobe; Кровь бурлила в жилах, красные и белые кровяные шарики обгоняли друг друга вроде мотоциклистов на кольцевой трассе в Пирита, мускулы ныли, перед глазами мельтешили какие-то джунгли, ночные костры, блестевшие от пота черные тела, все это было как далекое неясное воспоминание, – когда святые маршируют. Шум стоял оглушительный, теперь должно было что-то случиться, – казалось, вот-вот разлетятся в клочья брезентовые стены большой палатки, они не выдержат тихого веселья скромных эстонцев, нервы натянуты, глаза блестят, – да, сейчас должна наступить какая-то развязка, и она наступила: дикий, исступленный вопль Фатьмы вдруг заглушил всеобщее безумство. Задыхаясь от хохота, мы повалились на землю. Начальник лагеря – директор средней школы и член месткома – был крайне смущен своим поведением.

Тяжело дыша, Фатьма распласталась рядом со мной.

Она не сводила с меня глаз.

– Не угодно ли – вот, молния сломалась, – сказала она немного погодя и повернулась на бок. В боковой прорехе голубых джинсов виднелось розовое белье.

– Завтра починим, – пробормотал я, глядя в сторону/

– Да ладно, – со злобой прошептала Фатьма, хватая меня за руку; я рухнул на нее как бревно, тонкие горячие губы прижались к моим губам, мелкие острые зубки укусили меня. «Белка», – мелькнула мысль.

– Вы воображаете, что я сплю, а я наблюдаю, я начеку, я все вижу, – бормотал Корелли с закрытыми глазами, когда я совершенно потерявший голову, ничего не соображавший и счастливый, сел на свое место. Фатьма продолжала лежать.

Девушки делали вид, что ничего не произошло. Сассияан беседовал с Мариной. Начальник лагеря с жадностью ел бутерброд, Оскар разглядывал пустую кружку.

– Не угодно ли, я, кажется, напилась, – сказала Фатьма, не открывая глаз. – Наверное, надо поспать. Отведи меня.

Мы выбрались из душной палатки. Хелла, сидевшая у выхода, тихо спросила:

– Вы проводите ее?

– Да, – прошептал я.

– Чудесно, – сказала Хелла.

Было еще темно, – вероятно, около половины третьего. Фатьма протянула мне свои туфельки.

– Промокнут, – сказала она.

Я шел впереди, раздвигая ветки. После недолгих поисков мы нашли палатку начальника лагеря. У входа Фатьма прижалась ко мне всем телом. Мы поцеловались.

– Я такая глупая да еще такая влюбчивая, – прошептала она печально. Ох, Фатьма!

Мы забрались в маленькую палатку; там было прохладно. Фатьма бросилась на мою постель.

– Фу, какая жара! Пожалуйста, помоги мне раздеться.

– Тебе в самом деле жарко? – прошептал я.

– Конечно. Я прямо задыхаюсь. Снимай с меня все поскорей.

Непослушными пальцами я стянул с нее свитер. Затем взялся за узкие джинсы. Хотя молния была сломана, дело подвигалось медленно. Теперь и мне стало жарко.

– Погоди, погоди, зачем обе сразу, – проворчала Фатьма, лениво приподнимая ногу. Аккуратно сложив, я положил ее одежду на свою дорожную сумку.

– Блузку тоже, пожалуйста! – сказала Фатьма.

Я снял с нее и блузку.

– Ну? – сказала Фатьма и худенькими руками притянула к себе мое пылающее лицо. Минуты две я лежал на ее полуобнаженной груди, уткнувшись носом в шею. Ее бок и бедро жгли меня, это было упругое, змеиное тело, действительно словно бескостное. Я не смел пошевелиться, боясь причинить ей боль своими застежками и пряжками. Фатьма вздохнула, осторожно сдвинула меня в сторону, я в первый раз решился посмотреть на нее. В палатке было темно, я едва различал ее лицо. Шурша резиновым матрацем, Фатьма свернулась калачиком. Я провел рукой по ее шее, задержав руку на маленькой твердой груди. Ноготь указательно пальца зацепился за шелк лифчика, Фатьма отвела мою руку и зевнула протяжно и громко, как ребенок.

– А-а-ах, ну не угодно ли, до чего же я устала, – сказала она и забралась под три лежавших одно на другом одеяла. Через несколько секунд она крепко спала.

Я немного посидел возле нее. Тер пальцами пульсирующие виски и ни о чем не думал. Ох, Фатьма, Фатьма! Потом взял сигарету и вылез из палатки, тщательно застегнув за собой вход.