Текст книги "Звенит, поет"

Автор книги: Тээт Каллас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

9

Из торжественно строгой тишины леса, из-под высоких задумчивых сосен на шоссе вдруг выскочили два растрепанных длинноволосых существа, отчаянно размахивая руками.

Сассияан сказал Яаку:

– Спроси, что им надо.

Яак молча нажал на тормоз, длинноволосые отскочили в сторону, их взволнованные физиономии промелькнули за окном, автобус плавно остановился, дверь раскрылась, парни, задыхаясь, вцепились в поручни и закричали:

– Пожалуйста, возьмите нас!

Плаксивые мальчишеские голоса вызвали сочувствие, и, когда после нескольких вопросов выяснилось, что растрепам надо добраться хоть до какого-нибудь рейсового автобуса, было решено взять их с собой. Они собрали в траве на обочине свое имущество – тощий рюкзак, гитару и транзистор, – быстро влезли в автобус и, поглядывая исподлобья, пробрались на свободное заднее сиденье, где и уселись, по-девичьи сжав колени. Только после того, как дверь закрылась и автобус тронулся, они несколько успокоились.

Следует заметить, что они были чудовищны. Они совершенно заросли волосами, которые, вероятно, из принципа долгое время не соприкасались ни с гребенкой, ни с мылом. Подбородки покрывал юношеский пушок, шеи были грязные, руки еще грязнее. Надето на них было нечто непонятное, не поддающееся описанию; на одном, на том, что повыше и немного потемнее, были штаны, видимо, на скорую руку сшитые из какого-то мешка – на ляжках жирно чернели буквы штампа; запаршивевшие ноги были обуты в грубые босоножки.

Тут парень повыше обернулся и посмотрел в заднее окно. Увидев следовавшую за нами «Латвию», он толкнул приятеля. Тот с опаской оглянулся, и оба быстро кинулись в угол между сиденьями.

– В чем дело? – спросил я со смехом.

– Да ничего особого, – ответил парень повыше с явным беспокойством. – Полная нормалевка.

– Могу вам сообщить, молодые люди, что этот маленький автомобиль – спутник нашего автобуса. Он везет десятки километров музыкальных записей.

«Пониже» прыснул в кулак,

– А мы решили – это менты катят. Вот и рванули в угол, как крейзанутые.

Хелла окинула растреп спокойным и доброжелательным взглядом. Сассияан резко выпрямился. В карих глазах Куно поблескивали иронические искорки. Оскар с шумом повернулся и лениво уронил:

– Ну, прожигатели жизни, выкладывайте!

«Пониже» хлюпнул носом,

– Это все потому, что мы бродестовали, – признался он с досадой.

– П-протестовали, придурок, – резко поправил «Повыше».

Так же, как те хиппи…

Однажды в среду они, как обычно, болтались на Балтийском вокзале. Пахло асфальтом, подходили и уходили электрички, диспетчер вещал на двух языках с дребезжащим железнодорожным акцентом.

В этот раз на вокзале ошивались двенадцать парней и девять девушек.

Время от времени кто-нибудь опрокидывал стаканчик газировки; кое-кто, в том числе Арво («Повыше») и Юку (так звали «Пониже», хотя имя его было Йоханн-Эуген), не слишком музыкально бренчал на гитаре, напевая: «Тебе сказал бы я того, чего в тот вечер не сказал, да все одно ты ни фига не петришь…»

Девушка по имени Кати купила у цветочницы белый нарцисс и воткнула его в свои рыжие волосы. Арво на нее поглядывал. Юку, не прерывая пения, меланхолически ковырял в носу. И очень сильно пахло асфальтом.

Из подошедшей электрички выскочил парень в фирменных голубых джинсах. Парень был трактористом, зарабатывал почти двести рублей в месяц, весил девяносто шесть кило, пил как бездонная бочка, буянил и вступал в драку по любому поводу. Его почему-то терпели, хотя он был набитый дурак и законченный балбес.

– Салют, Арво, – сказал он, подходя поближе. Арво скривил физиономию и пожал плечами.

– Приветик, Юло, – произнес он, еле шевеля губами.

– Глухая лажа, еж твою двадцать, – доверительно сообщил Юло. – С предком расплевался в дым. Давил мне на психику. Ну, я и рванул когти. Жрать хочу по-страшному, в брюхе одна бормотуха.

Со следующей электричкой прибыл Пеару. Радостно улыбаясь, он тоже подошел к компании. Это был высокий, широкоплечий парень с густой русой бородой. Грудь его украшал желтый плакатик с надписью: «Я люблю Лайлу!»

Все оживились.

Пеару протянул Арво руку, тот был польщен, но виду7 не подал. Затем Пеару взял аккорд на гитаре Арво и прищелкнул языком.

– Кайфуете? – спросил он, ухмыляясь. Голос у него был приятный, спокойный, только слегка простуженный.

– Без кайфа нет лайфа, – сообщил Юло.

– А это что за чувак? – осведомился Пеару.

– А-а, так, хиппарь-самоучка… Из Валингу. Тракторист, – ответил Арво с иронической усмешкой.

– Типичная ошибка природы, – заключил Пеару.

Пеару был признанным авторитетом. Ему исполнилось двадцать шесть лет. Отец его был известный художник. Пеару почитывал английские журналы, обладал небольшой коллекцией отборных пластинок (в которой имелись даже новейшие песни битлов на восточные темы) и считался настоящим хиппи. Житейские заботы его не занимали, жил он беспечно и делал что хотел. Однажды, например, он целый день шлялся по Нымме, напялив на себя картофельный мешок с дыркой для головы, подпоясанный старым солдатским ремнем, наслаждаясь потрясением добропорядочных граждан.

С этой компанией у него были дружеские отношения. Впрочем, он со всеми был в дружеских, но поверхностных отношениях. Последнее время он загорал и занимался чтением Нового завета вперемежку с Руссо в скверном переводе.

– Ну, кореша, чего вы тут кантуетесь, хватит время бить, рванем всей шарагой на лужайку, картошку будем печь – вообще, дадим копоти! Кто со мной?

На другой день они отправились в путь – пятнадцать парней, одиннадцать девушек плюс сам Пеару. С собой они взяли пять гитар, пять транзисторов, три удочки, две бутылки вина, пять старых талонов «автостопа» и около двадцати пяти рублей на всю бражку.

Зайцами в электричках, голосуя на шоссе и пешком, они постепенно продвигались, сами не зная куда. В пятницу к вечеру они забрели на большой луг. Неподалеку поблескивала речушка, в ней плавали маленькие уточки, бродили кулички, трава была высокая и густая. За лугом, в благоухающей березовой роще, стоял старый сарай с дырявой крышей, в нем хранилось прошлогоднее сено. Завопив: «Э-гей, хиппи!» – все бросились к сараю.

Три дня они носились, полуголые, по лугу, рвали цветы, купались в холодной илистой речке, ловили рыбешек, охрипшими голосами тянули надрывные песни, загорали, слушали из транзисторов битловые ритмы, жгли костры, пекли краденую картошку, а ночью спали на пыльном сене. Рыжая девушка Кати прикалывала к волосам то лилии, то желтые кувшинки, и на вторую ночь Арво подвалился к ней. Кати вздохнула и молча подвинулась. Потом она быстро заснула.

С торсом культуриста, бронзовый от загара, Пеару днем шатался от одной группы к другой, похлопывал парней по плечу, а девушек по заду, вместе со всеми шлепал, дрожа от холода, по реке; ночами он долго сидел у костра, иногда читал при его свете, иногда писал, а чаще просто смотрел на пламя.

На четвертый день куда-то исчез тракторист Юло, который до сих пор вел себя тихо. Вместе с ним исчезли еще двое парней. К вечеру они вернулись вдрызг пьяные.

Все уже завалились спать, только Юло бродил вокруг сарая. Он задирал девушек, хвастался и угрожал. Наконец и он залез на сеновал, зажав в зубах недокуренную сигарету. Ночью сарай запылал.

Похватав одежду и гитары, все кинулись вон. С перепугу почти протрезвевший, Юло тупо глядел на языки пламени, взметавшиеся в безоблачное июньское небо.

– Полыхает по-страшному! Не хуже, чем на иванов день, еж твою двадцать! – пытался он куролесить. – Не в срок, понятно, ну и хрен с ним!

Никто не засмеялся.

– Н-да, – вздохнул Пеару, – этого фуфла нарочно не придумаешь. Была у нас клевая хата и накрылась. Хреново, факт, но вроде придется отсюда по-быстрому мотать. А этому подонку надо бы будку поцарапать, да…

– Ну, ты, хватит тут шелестеть, – огрызнулся Юло, хотя губы у него дрожали.

– …да мараться неохота, – равнодушно закончил Пеару, – Потопали отсюда. А то как бы ее влопаться.

Долго в полном молчании плелись они вдоль реки, пока, уже на рассвете, не наткнулись еще на один сарай, сложенный из известняка.

– Ну, этот ему не спалить, – с облегчением вздохнул Пеару.

Сарай был почти пустой и неуютный. Сбившись в кучу, чтобы согреться, путешественники, стуча зубами, улеглись досыпать. Утром сквозь сон они слышали, как где-то поблизости стрекотала косилка, а позже по дырявой крыше забарабанил дождь. Руки и лица у них после ночного пожара были в саже. Одна из девушек тайком всплакнула. Пеару в задумчивости сидел на груде каменных блоков в углу сарая, поглаживая бороду. Юло опять куда-то исчез. Вернулся он к вечеру, пьяный. Под мышкой у него болтались два жирных гуся со свернутыми шеями.

– Еле ухрял от собак, – похвалился он.

Все глядели на гусей, глотая слюни.

С большим трудом на мокром земляном полу разожгли костер. Вскоре от гусей и косточек не осталось.

Юку, выйдя на следующее утро по нужде, заметил в дальнем осиннике группу людей, они направлялись к сараю. Человек десять, среди них несколько в милицейской форме.

Юку бросился в сарай:

– Кончай кемарить! Менты!

Поднялась паника. Все кинулись к выходу – кто одетый, кто полуголый. Толкотня, ругань, визг девушек. Несколько парней кинулись в реку и поплыли на другую сторону.

Только Пеару хранил спокойствие. Он не спеша натянул облезлый кожаный пиджак, полюбовался всеобщей паникой и суматохой и, прислонившись к воротам сарая, стал дожидаться быстро приближавшихся людей. Ему, пожалуй, даже было весело.

Арво, Юку и рыжая девушка Кати слышали, лежа в мокром вереске, как шумел валингуский Юло.

– А не пошли бы вы все куда подальше! Не имеете права задерживать! Заявляю протест! Я желаю жить так же, как те хиппи, которые в закордоне! – орал Юло. Однако вскоре он сбавил тон: – Ну чего я сделал-то? Ну чего? Я честный гражданин, тракторист и все такое! Какой еще сарай? Ничего мы не жгли…

Немного погодя Пеару шагал в сопровождении офицера милиции.

– …Не понимаю, взрослый человек, неужели не могли получше себе компанию подобрать? – стыдил милиционер.

– Кто хиппует, тот поймет, – отвечал Пеару.

Через кусты и канавы, по краю болота и по лугам Арво, Юку и рыжая девушка Кати плутали несколько часов, пока выбрались на шоссе.

За два часа мимо них проехало три легковых автомобиля. Все были полны, ни один не остановился.

Потом издалека послышался треск мотоцикла. Арво даже не шевельнулся – ведь троих на мотоцикл не посадят.

Но рыжая девушка Кати извлекла откуда-то гребенку с целыми зубьями, о существовании которой Арво и не подозревал, быстро причесалась, выкинула из волос увядший цветок, одернула жакетку, выбежала на обочину, встала на цыпочки и решительно подняла руку.

Укрывшиеся за деревьями парни наблюдали за ней.

Мотоцикл остановился, Кати что-то объясняла мотоциклисту, ее словно подменили, движения стали изящными, мотоциклист протянул ей запасной шлем. Кати кокетливо надела его и уселась в вишневую коляску. «Ява» взревела и умчалась.

Так покинула их рыжая девушка Кати.

А они остались сидеть среди безмолвия. Теперь, спустя много времени, вспомнились родители, которые, наверное, здорово волновались. Шел дождь, их искала милиция. Жизнь вдруг стала сложной и утомительной.

Поглядывая на пустынное субботнее шоссе, Арво сочинял новую песню: «Вот укатила ты, тоска меня взяла, ла-ла, ла-ла, тоски так много в жизни, обмана жизнь полна, на-на, на-на, куда теперь идти, что будет впереди, ди~ди, ди-ди…»

Бренча на гитаре и напевая новую песню, двое грустных растреп сидели у шоссе, зады их были мокры, будущее туманно.

И тут вдали показался автобус…

– Что, в милицию нас сдадите? – хмуро спросил Арво после долгого молчания.

– Ты как думаешь, Сассияан? – осведомился Оскар.

– А ты?

– Я тоже, – махнул рукой Оскар. – Ах, в милицию? – повернулся он к ребятам. – Времени нет. И вообще – чтоб сегодня же отправлялись домой! Да, штукари, а деньги-то у вас есть?

Шесть рэ на пару, – гордо сообщил Юку…

Я оглянулся на длинноволосых. «Ничего с ними не поделаешь», – подумал и щелкнул пальцами.

10

На узком проселке, напоминавшем акварельный этюд, царило волнение. Куно, Виктория и Фатьма уверяли, что минуту назад через дорогу пробежала лисица.

– Вот как? – сдержанно заметил я. Этого еще не хватало.

И тут на дороге, метрах в двадцати от нас, появилась огненно-рыжая, нет, почти красная лиса. Она кокетливо приподняла большой пушистый хвост, он струился, как у цирковой лошади, сверкал белоснежным кончиком; лиса лакомо облизывалась, нос ее блестел, как от масла, потом она метнула взгляд в нашу сторону, – короче говоря, плутовка резвилась вовсю. Наконец без малейшего признака страха она залихватски юркнула обратно в кусты.

Реакция была мощная.

– Лиса, лиса, лиса! – завопили все хором. Корелли шепотом объяснял, что теперь он знает, как изобразить лису, танцующую босанову, если ему это понадобится.

Простодушные горожане, думал я. Если бы вы только знали, что в Эстонии настоящая рыжая лисица в полтора раза меньше этого роскошного существа, что у нее свалявшаяся шерсть на сероватых боках, гноящиеся глаза, несимпатичная морда. Что у нее повадки бездарного воришки, что в ней почти нет хитрости сказочной лисы-патрикеевны и что она никогда не посмеет, однажды встретившись с человеком, еще раз попасться ему на глаза, а пускается наутек, прижав уши и бессильно свесив хвост, стараясь убежать как можно дальше. Ах, милый Куно, если бы ты знал, что эта лиса вообще не существует! Что это на самом деле была лишь… лиса-босанова.

Я подождал, пока взбудораженная толпа отошла на некоторое расстояние, пока все не скрылись за кустами. Сорвав возле дороги кустик болиголова, я поплелся следом, погруженный в раздумье.

Тут меня догнала Эне. Мы вместе перешли по мостику через ручей.

– Тебе грустно, Малле?

– Да, – просто ответила она. У нее были розовые щеки, голубые глаза, светлые волосы.

– До чего здесь красиво, – тихо сказала Эне.

Мы шли молча. Тихая мирная прогулка.

– И тебе грустно, – промолвила вдруг Эне.

– С чего ты взяла?

– Знаю, и все.

– Вот как?…

Эне слегка покраснела. Потом заговорила, смущаясь:

– Ну вот… почему это так всегда бывает… вот… что в некоторых девушек все влюбляются, хотя… хотя… Ах да, к чему я это говорю! Я ведь только хотела спросить, что… – она пыталась лукаво улыбнуться, – да ладно, что тут спрашивать… Ты человек ученый, еще скажешь все как есть… Лучше вообще не спрашивать…

Я посмотрел ей в глаза.

– Ты заблуждаешься, – сказал я. – В тебя очень часто влюбляются. В среднем три и шесть десятых раза в день. Но ты ждешь человека, которого еще не знаешь, и поэтому совсем не замечаешь эти три и шесть десятых влюбленных муже-единицы. Да? Все дело в этом. Когда явится человек, которого ты ждешь, ты узнаешь его и все будет хорошо.

– Спасибо, Кааро, – сказала Эне, пожалуй, слишком серьезно.

И тут я услышал треск в кустах. Я быстро обернулся.

– Что случилось? – спросила Эне.

– Ничего. Знаешь, Малле, ты иди вперед, я тебя догоню.

Она пошла, а я бросился в ольшаник. Метрах в двадцати пересекал просеку какой-то мужчина чуть ниже среднего роста.

– Эй, погоди! Стой! – крикнул я и бросился за ним. Ветки хлестали по лицу. Впереди мелькала спина в черной кожанке. И жирный затылок. Волосы у мужчины были светлые. Кусты трещали, я ломал плети малины, топтал цветы, пыхтел, задыхался, с трудом продираясь сквозь заросли, и вдруг остановился – меня остановила тишина.

Я с возмущением озирался. Внезапно где-то вблизи послышалось низкое гудение мощного мотора. Я кинулся на этот звук. В лицо мне плеснул плотный поток воздуха.

Посыпались листья, лепестки, веточки, букашки, склонившийся дрожащий куст скрыл все от моих глаз. Гул, нарастая, перешел в мощный однотонный рев и поднялся вверх.

Я бросился обратно.

Эне стояла посреди дороги и смотрела вверх.

Чуть подальше стояли все остальные и тоже смотрели вверх.

– Вертолет! – воскликнула Фатьма…

– Полезно и поучительно путешествовать пешком по матушке-земле. Всего на полукилометровом участке дороги видели огненно-красную лису и такой же красный вертолет, – с воодушевлением разглагольствовал Корелли.

– По-моему, эта штука была желтая, – возразил Сассияан.

– Насколько желтая, настолько же и красная, – вмешался Оскар.

– Интересно, что это за марка? Как ты думаешь, Яак?

Яак пожал плечами,

– А ты, Кааро, как думаешь? – спросил Сассияан.

– Я?.. – Не успев сообразить, я сказал: – Думаю… думаю, что; этот вертолет вообще не существует. Дайте-ка закурить!

Оскар раскатисто захохотал. Эне, сидевшая в сторонке, бросила на меня пытливый взгляд, но ничего не сказала.

Сассияан протянул мне «Шипку». Яак завел мотор, и автобус дернулся с места. Створки двери подтолкнули меня в спину.

…Раскрыв синеватый листок, я прочел, сморщив лоб:

«ЗНАЧИТ, ТАК-ТАК-ТАК? НУ, Я ТОЖЕ НЕ ОТСТУПЛЮСЬ. ФАНТОМАС».

Совершенно неожиданно для самого себя я ужасно рассердился. Даже стукнул кулаком по коленке.

– Что с тобой? – с любопытством спросила Фатьма.

– Да ничего, – ответил я смущенно, комкая бумажку. – Так просто… Не обращай внимания. И… ну… честное слово…

Фатьма подняла брови и всем телом повернулась к окну. Бросив комочек на пол, я наблюдал, как он секунд десять превращался в ничто.

11

Наигрывая марш «Старые друзья», сквозь ритмично аплодирующую толпу молодежи шел убийственно серьезный Сассияан.

Вместе с Сассияаном в автобус влез гражданин средних лет со шляпой в руке. Его лицо – мордочка ондатры – выражало интенсивную жажду деятельности и сокрушительную энергию.

– Добрый вечер, товарищи, guten… – произнес он, раскланиваясь во все стороны и описывая шляпой круги.

– Это мой старинный друг Константин Рохувальд, – представил гражданина Сассияан. – Он педагог.

– Товарищи, – с волнением воскликнул Константин Рохувальд, – если вы не имеете ничего против, хочу вам предложить переночевать в моем доме. Места у меня пропасть, как говорится. Я от всей души прошу, товарищи!

В распоряжении К. Рохувальда имелся двухэтажный дом, ухоженный двор с цветничками по углам и альпинарием, колодец с электрическим насосом (его, кажется, можно было качать и вручную) и аккуратный сарайчик с небольшим сеновалом наверху.

…Просторная комната на первый взгляд напоминала что-то очень знакомое – ну конечно, она была похожа на ателье художника, неряшливого, богемного маэстро.

Я украдкой осмотрел комнату. На стенах висело около дюжины карандашных рисунков и несколько этюдов маслом. Посреди комнаты стоял небрежно накрытый мольберт. Перед ним – складной стульчик с брезентовым сиденьем. Под широком окном располагался литографский станок. На задней стене в аккуратных рамках красовались гравюры на дереве и на линолеуме. Возле стены слева из-под толстого темно-красного двуспального одеяла выглядывала раскладушка. Под атласной тканью виднелся край отделанной кружевом простыни. Половину этой стены занимал высокий стеллаж, на котором размещались пузырьки с тушью, банки с гуашью, коробки с красками, карандаши, ножи, шабсели и шпатели, кисти, несколько книг и альбомов с репродукциями. Создавалось впечатление, что они были размещены в нарочитом художественном беспорядке.

Дощатый пол был некрашеный.

Выложив содержимое сумки в зеленоватый круг света, я сунул громыхающую жестяную коробочку под подушку. Закурил сигарету, забрался под толстое двуспальное одеяло. Раскладушка подо мной скрипнула.

Часы у меня на руке громко тикали. Сигарета была слишком туго набита.

В первый раз за этот необозримо долгий период времени, начавшийся в тот момент, когда мы с Августом, начальником летнего лагеря в Поркуни, подошли к подъехавшему автобусу, я был совсем один, наедине с самим собой.

На часах было четверть первого.

Я ждал.

Я, тридцатидвухлетний, более или менее неглупый человек, ждал, лежа с открытыми глазами, что девушка двадцати одного года придет ко мне на свидание.

Просто-напросто я был влюблен по уши.

И тут на лестнице послышались осторожные шаги.

За дверью они стихли.

Увидев, как ручка поворачивается книзу, я уже не сомневался.

Сердце мое билось очень громко и медленно. Я сел на кровати.

Вошел Рохувальд.

– А вы еще не спите, как говорится? – спросил он удивленно. – Или это я вас разбудил?

Я быстро юркнул под одеяло. Я был чертовски зол на Константина Рохувальда.

– Ничего, – сказал я вполголоса и протяжно зевнул. – Опять дождь пошел?

– Пустяки, – улыбнулся Рохувальд. – Он скоро перестанет.

Я зевнул еще более выразительно. Рохувальд стоял посреди комнаты, о чем-то размышляя. Его взгляд с нежностью скользил по стенам, по кошмарным карандашным рисункам. Я закрыл глаза.

– Ну, не буду вам мешать, – произнес наконец Рохувальд.

Услышав мое тихое сопение, он повторил: – Не буду вам мешать.

Он забрал кофейник, вздохнул и вышел, шаркая ногами.

Я вскочил и бросился к двери. Зажег омерзительный верхний свет, подошел к мольберту, сдернул с него покрывало и стал рассматривать почти законченную работу. Это была композиция. Сидящий белобрысый молодой рыбак, зеленая толстая книга, глобус, два карандаша – и медный кофейник. Очевидно, эту абсолютно несоединимую композицию инспирировало изучение художественных книг. В манере можно было заметить явное подражание Ренато Гуттузо. Но какое, боги!

Грызя ноготь большого пальца, я долго разглядывал этот шедевр беспомощности.

Ах, бедный доморощенный маэстро, – тут меня бес попутал.

Вытащив из-под подушки жестяную коробочку, я вынул из нее синеватый камешек, зажал его в правой руке, сосредоточился, потом энергично щелкнул пальцами, и в тот же миг полотно изменилось до неузнаваемости. Теперь на нем была великолепная картина в лиловых, мрачно-синих и серовато-коричневых тонах, которая сделала бы честь даже Сальвадору Дали. По мокрому лиловому шоссе трусил до натурализма реалистический племенной бык с кольцом в носу, а на спине быка беспомощно трясся самосвал, из щелей кузова которого сыпалось нечто похожее на крупную соль. Правую часть картины занимал сплющенный глобус, на котором восседал облаченный в старомодный коричневый костюм сам доморощенный маэстро. На его ондатровой мордочке было хитроватое выражение, в вытянутой руке он держал кофейник. Я прищурился – вроде бы чего-то не хватало. Ага, вот что здесь нужно. Внизу картины появились выведенные детским почерком слова: «Набросал это за одну ночь – natьrlich. Июнь 196… К. Рохувальд».

Я закрыл мольберт покрывалом и стал пристально смотреть на стену. Довольно быстро на пустом месте возник морской пейзаж и вместо одного карандашного рисунка – маленькое абстрактное произведение: несколько редких косых черточек желтого цвета на сером фоне.

Стремясь разглядеть шедевр поближе, я смахнул со стула свою одежду. Повернулся обратно, наклонился, чтобы подобрать ее, сгорая от нетерпения в приступе озорной предприимчивости.

И вдруг постучали в дверь.

Я замер. Сердце мое забилось. Быстро-быстро.

«Все-таки, все-таки», – подумал я. Ох, Фатьма!

Стук повторился.

Я сглотнул, сделал глубокий вдох и крикнул, призывая себя к спокойствию:

– Да, войдите!

Затем сделал два быстрых шага к двери. Когда она распахнулась, я был посредине комнаты.

На пороге стояла Марге.

Челюсть у меня медленно отваливалась. Не в силах сдвинуться с места, я остолбенел посредине ателье. И вполне мог сойти за скульптуру, созданную, разносторонним дилетантом К. Рохувальдом.

Марге тоже стояла неподвижно.

Наконец я сообразил, что одет довольно скудно. Бросившись к раскладушке, натянул до пояса одеяло, прищурился, раза два кашлянул и постарался придать своему лицу «английское выражение» – то есть попытался создать впечатление, что все о'кей. Произнес абсолютно спокойно и учтиво:

– Здравствуй, Марге.

– Мастер! – Словно только теперь узнав меня, девушка закрыла за собой дверь.

Затем она опустилась на стул.

Я уставился на голые пальцы своих ног, которые выглядывали из-под одеяла вертлявой бесстыжей розовой ватагой.

Спустя некоторое время я взглянул на Марге.

Лицо ее в рамке спутанных темно-каштановых волос было бледно. Из-под зеленоватого плаща-болоньи виднелся темно-серый костюм. Я почему-то был уверен, что это не платье и не просто юбка, а самый лучший наряд Марге – костюм. Она была в чулках, в туфлях на невысоком каблуке. К груди Марге прижимала маленькую бежевую сумочку.

Как она сюда попала?

Сердце мое сжалось, наполнилось страхом и болью,

– Долгих лет, доброго… – начала Марге.

– Не нужно, – пробормотал я, разжал крепко сжатую правую ладонь и положил нагревшийся камешек в жестяную коробочку, которая лежала возле меня на одеяле. При этом что-то получилось не совсем удачно, так как краем глаза я заметил, что на литографский станок Рохувальда свалилась увесистая пачка бумаги. Наверно, это были какие-то… печатные оттиски.

– Что случилось, Марге?

Она открыла сумочку, вытащила сложенный вчетверо лист бумаги и молча протянула мне.

Очень, очень неохотно я расправил листок. Та же самая Голубоватая бумага. Те же самые разнокалиберные буквы.

«МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК! ВАМ СЛЕДОВАЛО БЫ ПОИНТЕРЕСОВАТЬСЯ, С КЕМ ВАША ПОДРУГА МАРГЕ СОВЕРШИЛА СЕГОДНЯ НОЧЬЮ ДАЛЕКУЮ ПРОГУЛКУ НА ЛОДКЕ И ПЕШКОМ. НЕИЗВЕСТНЫЙ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬ».

– Вот мерзость, – воскликнул я. – Это же чушь какая-то!

Листок упал на пол. Я смотрел. И было на что: текст быстро светлел, пока не исчез совсем. Остались лишь слова: «Неизвестный доброжелатель». И вдруг к ним прибавилось еще одно, начертанное четким мужским почерком: «Фантомас». Холодная дрожь пробежала по моей спине. Невольно я взглянул в широкое темнеющее окно.

Когда снова посмотрел на пол, от листка не осталось и следа.

– Куда делось письмо? – спросила Марге, глядя вниз.

Я произнес, кажется, довольно-таки мелодраматическим тоном:

– Марге, один я во всем виноват.

– Как это – вы?

– Не знаю; Не знаю, – бормотал я. – Что-то не получилось. Я давно не занимался этими делами. А главное – за несколько лет ее утвердил ни одного У. И., может, я кое-что подзабыл и…

– У. И.?

– А разве я тебе не говорил? Участник игры, ты же должна знать.

– Ах, да… Официально У. И., а проще говоря – учигр.

– Так вот, Марге, что-то не получилось, я это весь день чувствовал. Кто-то все время мне мешает. Мешает, да еще и потешается. Но кто? Понятия не имею. Потому что вообще-то это невозможно. Никто не может вмешиваться в игру и мешать ей. И я не представляю, каким образом «неизвестный доброжелатель» делает это.

Марге слушала меня довольно внимательно, хотя, очевидно, мысли ее были где-то далеко. Усталое бледное лицо немного оживилось, на нем появился легкий румянец, как видно, у нее отлегло от сердца.

– Бедный мастер, – вдруг сказала Марге.

– Кааро – машинально поправил я.

– Бедный Кааро, – повторила она – Ваша новая учигр уже успела доставить вам кучу неприятностей.

– Да с чего это ты?! – пробормотал я – и осекся. В голове мелькнула было какая-то мысль, какое-то подозрение, какая-то догадка, но тут же исчезла, осталось лишь ощущение, что Марге – Марге мне сочувствует. Так-так-так… Все вдруг как-то перепуталось, пошло шиворот-навыворот и вверх тормашками, да и сам я сейчас не кто иной, как жалкий растерявшийся бедолага, – но куда, куда же это годится? И вдруг во мне возник задор, как возникают грибы после дождя. Какого черта двое таких прекрасных людей, как Марге и я, настоящий волшебник и настоящая учигр, должны удручающе ежиться под этими гнетущими лампами дневного света и беспомощно один другого утешать, обвиняя каждый самого себя?

– Кто-то просто-напросто глупо и неуместно подшутил над тобой, – ~ сказал я. – А теперь расскажи-ка лучше, как ты сюда попала.

– Разве это главное? – Марге вздохнула. – Хорошо бы, если бы это была лишь… неуместная шутка. Прийт тоже… никогда бы не поверила… что он… что он…

У девушки задрожали губы.

– Я прямо не знала, что мне делать… Не могла же я ему сказать правду, он бы ведь все равно не поверил и ничего не понял бы. И мне; мне не понравилось, как он кричал… Тогда… я и отправилась вас искать… заняла у мамы денег… Бедный мастер, вот натворила я дел.

– Да брось ты;, чего по пустякам… Ну, ну, н-у-у, брось; не стоит из-за пустяков расстраиваться… ты меня слышишь, а?

– Да; из-за пустяков нечего расстраиваться, – согласилась Марге, всхлипывая. Впрочем, нет – она еще не плакала, она боролась со слезами отважно, как ребенок. Она стыдливо шмыгала носом, я смотрел в сторону, на дверь, мне бросился в глаза прислоненный к стене складной зонтик Марге, такой синий с волнистой полосочкой, – почему-то этот зонтик меня очень растрогал.

Я молча встал, отступил к двери, моментально оделся (и откуда взялась эта солдатская быстрота?), давно уж я так прытко не действовал. Затем обулся, повязал галстук, прошелся расческой по волосам и, вернувшись обратно, взял с раскладушки жестяную коробочку из-под леденцов, вынул на ощупь пестрый камешек величиной с горошину, игральную кость, потому что в голове у меня еще была полная пустота, игральная кость должна была помочь, она покатилась по подушке – «четыре»; так-так-так, подумал я, щелкнул пальцами и тихонько дотронулся до плеча девушки.

– Эй, учигр!

Марге вынула платок и старательно высморкалась.

– Но ведь я же не плакала, – сказала она, и я ей поверил.

– Ш-ш! – прошипел я, глядя в угол. – Сейчас позабавимся.

И в ту же минуту в заполненном неестественным светом дилетантском ателье раздался всем знакомый марш семи гномов (мужской ансамбль а капелла).

Я смотрел, улыбаясь, на стеллаж. Из-под него гуськом вылезли человечки ростом этак сантиметров десять. Их было семеро, они поглядывали на нас с некоторой опаской, но все-таки маршировали и, не прерывая лихой песни, приближались к нам. На человечках были обычные для них костюмы: яркие кафтаны с гофрированными воротниками, короткие пышные штаны и довольно большие грубые башмаки. На головах у них были колпачки.

– Хэлло, камрады, – . помахал я им. – Поболтаем немного? Меня зовут Кааро.

– Хэлло, босс, – ответил Всезнайка, единственный безбородый, из конца колонны. – How do you do?

– Very nice, камрады, – развеселился я. – А вы?

– А-апчхи! – Это был Чихун.

– Будь здоров, парень, – закричали остальные, строй нарушился, и гномы образовали пеструю живописную группу.

Я был не в состоянии с ходу продолжать столь быстро завязавшуюся беседу. Мне уже приходилось встречаться с этими человечками, их всегда бойкий задорный мир был чужд мне, в какой-то мере даже неприемлем. Было в них что-то слишком «заграничное».

Их рабочие инструменты – кирки, лопаты и фонарики – валялись по всему полу. По-моему, слегка чокнутый Дичок, взглянув вверх, увидел ножки Марге, тут же смущенно опустил свои длинные ресницы и густо покраснел. Ворчун и Всезнайка успели это заметить.

– Болван! – сказал Ворчун басом.

– Да нет, что ты – он просто скромный! – взвизгнул Всезнайка. А Весельчак звонко захохотал. Марге по-школьному подобрала ноги под стул.