Текст книги "Модные магазины и модистки Москвы первой половины XIX столетия"

Автор книги: Татьяна Руденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Следует сказать, что русские мануфактуристы вырабатывали немало качественных тканей, которые частенько выдавались за иностранные. Мемуарист описывал, как в Могилеве ему предложили «приобрести по дешевой цене контрабандное голландское полотно.

Магазин русских изделий в доме князя Гагарина на Кузнецком Мосту в Москве

<…> Мой Радзиковский польстился перспективой выгодно перепродать таковое полотно в Москве и на эту спекуляцию упросил меня дать ему денег в счет будущего жалованья. он вышел с своей покупкой, тщательно обернутой в бумаге и с ярлыком, как следовало быть заграничному холсту. Полячок мой уже метил на шурина моего Алексея Ивановича Нарышкина как на готового покупателя, зная его наклонность франтить туалетными принадлежностями; но каково было в Москве его разочарование, когда знатоки этого товара нашли, что контрабандный холст был православного ярославского изделия, какое можно было купить в Москве дешевле, чем слупили с Радзиковского»³⁶⁴. Сегодня наша промышленность практически полностью парализована и ничего не производит, все более или менее качественные ткани и предметы одежды завозятся из Европы, и нам трудно поверить, что сто пятьдесят лет назад картина была совершенно иной. Москвичка Мария Александровна Лопухина покупала ткани для своей кузины, проживавшей за границей. В одном из ее писем читаем: «Такого газу, как ты желаешь, больше не выделывают, зато есть золотой и серебряный муар, он великолепен и мягок, как шелковый. Кроме того, есть муар розовый, синий, пунцовый, желтый, лиловый и серебряный. Все это прелестно на вид и, как я сказала, имеет совершенную мягкость шелкового. Цена не так уж велика, по семнадцати с полтиною»³⁶⁵.

Чтобы познакомить русских покупателей с отечественными производителями тканей и других изделий, в обеих столицах попеременно устраивались мануфактурные выставки. Первая такая выставка открылась в Петербурге в 1829 году, ее посмотрело «более ста тысяч человек, следовательно, почти третья часть всего населения» столицы³⁶⁶. К посещению допускались свободно люди всех состояний, а Николай I всячески покровительствовал этому начинанию – и выставки вызывали живой интерес горожан. В 1833 году в Петербурге проходил уже третий форум. Светская дама Долли Фикельмон записала в своем дневнике: «В настоящее время в здании Биржи – выставка русской промышленности, в которой в последние годы замечается огромный прогресс. На ней представлены поистине прекрасные вещи. Особенное восхищение вызывают станки, инструменты, оружие, всевозможные изделия из металла и пр. Ткани также стали делать значительно лучше и красивее. Выставка хорошо оформлена и размещена в чудесной зале; толпа посетителей. Позавчера мы встретили там Императрицу. <…> Там же я впервые увидела только что прибывшую мадам Крюднер, красивую молодую женщину»³⁶⁷. В те же дни Константин Яковлевич Булгаков писал брату: «Сам я, право, не умею сказать, на какой предмет я более любовался. В своем роде всякая вещь отлична, так что все почти куплено, хотя иное и недешево»³⁶⁸. Женщины, в отличие от Булгакова, всегда умели сказать, что их влекло Екатерина Свербеева на этой выставке отметила «восхитительную мебель… прекрасную малахитовую вазу, стоит 18 000 рублей, соломенные шляпы, похожи на итальянские, сделаны на русской фабрике, находящейся в Туле (примечательная вещь), качество соломы хорошее, шляпа стоит 50 рублей»³⁶⁹.

Юлия Петровна Перцова оказалась в Петербурге несколькими годами позднее и тоже застала мануфактурную выставку, в ее дневнике читаем: «Первая зала была довольно скучна для меня, потому что тут большею частью были разные машины, но во второй совершенно глаза разбежались: хрусталь, фарфор, бронза, столько богатства, столько вкуса, изящества, что право не успеешь взглянуть попристальнее на одну вещь, как уже другая бросается в глаза. <…> Обошедши еще несколько комнат, мы пришли в комнату, где мужчины оставались равнодушными, а дамы с жадностью рассматривали все, а некоторые боясь соблазна обегали их, кажется, зажмуря[17]17
  Так в первоисточнике.


[Закрыть] глаза и, признаюсь есть чем соблазниться! Какие кисейки, какие материи! На многих уже были приколоты билетики: куплено Юсуповой, куплено Нарышкиной, продано и прочее»³⁷⁰.

В мануфактурных выставках активно участвовали знакомые нам башмачники. В 1835 году в залах московского Благородного собрания выставляли свои изделия фирмы Брюно, Зармана (Цармана), «иностранца Карла Пироне»³⁷¹. Мастерские обоих Зарманов и башмачницы Брюно вновь демонстрировали свою обувь на очередной московской выставке 1843 года³⁷², причем «сапожный и башмачный мастер Брюно за сапоги и башмаки хорошей и прочной доброты» удостоился малой серебряной медали, его коллеги «цеховые Царман старший и Царман младший за дамския башмаки» были отмечены публичной похвалой³⁷³. На московской выставке 1853 года Матвей Пироне выставил сапоги и колодки³⁷⁴, и «сапожныя изделия г. Пироне занимали, бесспорно, первое место как по качеству материала, так и по работе. Материал, как видится, употреблен был лучший заграничный. Не говоря о прекрасных фасонах, особенно замечательна строчка у лаковых сапог»³⁷⁵. Другой обозреватель московской выставки 1853 года размышлял о производстве обуви в городе: «Что сказать об обуви? На выставке она и дешева и хорошо сделана; но в продаже вы встретите совершенно другое. Если обратитесь к сапожнику Немцу или башмачнику Французу, то услышите такия цены, каких нет и за границею, где обувь шьют, по большей части, из русской же кожи. Если пойдете в ряды… то как раз купите или подклеенныя столярным клеем калоши или сапоги, сшитые в двенадцать приемов шила»³⁷⁶. Как видим из этого отзыва, обувной рынок предлагал две крайности: качественную работу, отмеченную изящностью, за которую приходилось дорого платить, и дешевые непрочные изделия, лишенные следов элегантности. Тем временем городской покупатель нуждался в доступной по цене и добротно сшитой обувке.

В мануфактурных выставках неоднократно участвовала семья цветочницы Лапиной, в 1829 году получив серебряную медаль, в 1831-м – золотую медаль от мануфактурного совета с правом носить ее на аннинской ленте и богатый бриллиантовый фермуар от императрицы. Купец Дмитрий Лапин представлял свои изделия и на московской выставке 1843 года³⁷⁷. На московской мануфактурной выставке 1853 года выставляла свои изделия мастерская де Ладвез³⁷⁸.

Таким образом, в эпоху Николая I многие ткани и предметы одежды изготавливались в России. Во время же заграничных поездок модистки приобретали в первую очередь новые знания, знакомились с новинками сезона, изучали особенности кроя и отделки. Об этом они сообщали в своей рекламе. Москвичка София Латрель «внимательно изучила… все новые покрои и фасоны и с собой привезла богатую коллекцию самых моднейших выкроек», а также «искуснейшую модистку»³⁷⁹. Однако разовых поездок недостаточно, чтобы улавливать малейшие изменения во вкусах, и ремесленники не теряли связи с европейскими коллегами. Анна Якобсон сообщала: «Я имею теперь переписку с лучшими парижскими модистками и получаю последние фасоны и разные моды из первых рук»³⁸⁰. Одновременно для первой половины столетия характерна низкая мобильность русских мастериц, которая ограничивала их профессиональные возможности и не позволяла им свободно конкурировать с иностранными коллегами. Из газетных сводок об отъезжавших за границу видно, что туда отправлялись преимущественно лица иностранного происхождения, а из русских – дворяне, высокопоставленные чиновники и немногие купцы, состоявшие в 1-й и 2-й гильдиях, только в 1850-х годах стали изредка встречаться имена русских цеховых.

Чтобы максимально приблизить качество своих изделий к европейскому уровню, хозяева-иностранцы приглашали из-за границы в свои мастерские швей и закройщиц, постигших секреты мастерства в парижских ателье. В начале 1820-х годов «из магазина Марии Рисс, что на Кузнецком Мосту, в доме Столбкова, парижский дамский башмачник, кончив свой срок, уехал; ныне приехал в оный из Парижа другой башмачник, работающий гораздо превосходнее прежняго»³⁸¹. Хозяйка магазина дамских уборов в доме Татищева на Кузнецком Мосту купчиха Анна Карловна Делавос в 1830 году «выписала из Парижа двух мастериц, одну для делания платьев, а другую для шляпок и чепчиков». Два года спустя Анна Карловна «выписала из Парижа модистку и портниху из самых лучших магазинов парижских»³⁸². По сведениям на 1831 год, в ее магазине числились 2 работника и 10 учеников, возраст последних не превышал 18 лет³⁸³.

Госпожа Фабр пригласила некую мадам Фанни Зиммерманн, уже известную своим талантом в столицах Франции и России. Еще через несколько лет, «желая присоединить шитье платьев, салопов и корсетов к головным уборам, уже столь известным в Москве… выписала из Парижа девицу, которая только что вышла первою ученицею от г-жи Викторины, модистки, которая приобрела большую славу в Париже»³⁸⁴.

Приглашенные иностранцы выполняли наиболее ответственную работу: кроили, придумывали фасоны и отделку, осуществляли примерку и «посадку» изделия, следили за аккуратностью шитья. Зная об этом, некоторые русские портные вместо самосовершенствования пускались на лукавство. Современница вспоминала вывеску, которая вызывала смех у всех, кому о ней рассказывали: «Портной Емельянов из Лондона и Парижа»³⁸⁵. Обманывали еще и с целью взять за работу более высокую плату. Именно так поступает визитер в рассказе «Петербургский день». «В передней раздался звонок. Матвей, выпроводив прачку, явился отпереть двери. Вошел белокурый молодой человек, довольно франтовато одетый, с узлом, завернутым в кусок черного коленкора.

– Портной, что ли? – спросил Матвей.

– Портной. Метр-тальер. Барин дома? – осведомился в свою очередь вошедший.

– Дома. Платье принесли? Обождите тут, сейчас доложу.

– Хорошо. Да вот что, почтеннейший, скажите-ка мне перво-наперво, барин ваш говорит по-французски?

– По-французски? Для чего ему? Н-нет, по-французски он, кажись, не говорит.

– Ну, тогда я буду заместо француза. Карашо. Доложите, почтеннейший, что француз-закройщик платье принес от портного Плевушина.

Иван Александрович приятно удивился, узнав, что у его портного Плевушина закройщик – француз, и снова вышел в гостиную.

– Бонжур, мосьё, – приветствовал его белокурый молодой человек, оказавшийся, когда снял пальто, в необычайно пестрой жакетке и светло-голубом галстуке. – Мосьё парль франсе?

– Вуй, мерси… то есть, если нужно, но предпочитаю говорить по-русски, – ответил, несколько смущаясь, Волованов. – Ведь вы, вероятно, говорите немножко по-русски?

– А, вуй, мосьё, коман-донк. Пожальста, будем говорить по-русски. Ваш пара готов. И ошень удачный вышла пара. Мосьё будет ошень довольный нашей работ.

«Чорт возьми, француз на меня шил, еще бы не быть довольным», – подумал Иван Александрович.

– Скидайт, пожальста, ваш калат, мы чичас будем примерайт, – продолжал портной, расправляя и встряхивая пиджак, жилет и брюки.

Волованов сел и с наслаждением протянул ноги. Брюки в мелкую полоску, с туго заутюженной складкой, обхватили их. Он встал, оправляясь, а портной быстро затянул сзади пряжку.

– Вот, мосьё, вы имейт франсуский работ. Регарде фасон. Сидит первый сорт.

Волованов посмотрелся в зеркало. Брюки сильно морщили, талия приходилась гораздо выше, чем следовало, сзади торчало углом. Но так как это была французская работа, то он только помычал немножко носом и предоставил надеть на себя жилет и пиджак. Тут тоже как будто не все было благополучно, и Волованов даже спросил тоном сомнения:

– Разве теперь так широко стали делать?

На это портной только погладил его обеими ладонями по спине и ответил:

– Последний фасон, мосьё. Париский фасон. Франсуский работ. Мосьё будет одет лютче всех в Петербург. Прошу пардон, франсуский работ сейчас видно.

– Я знаю, знаю… А вы, вероятно, недавно у Плевушина работаете? – полюбопытствовал Волованов.

– Ошень недавно. Козяйн меня выписывал из Париж, чтоб делать франсуский работ. Рюсский работ не будет так сидеть на мосьё. Я в Париж у первых метр-тальер работал. Вот счет, мосьё.

Волованов взглянул и заметил, что платье поставлено на десять рублей дороже, чем он платил раньше.

– Почему же десять рублей накинули? Я считал, что по прежней цене сделают, – выразил он неудовольствие.

– Франсуский работ, мосьё, – пояснил портной. – Франсуский работ никак не может на такой цена. Когда я буду открывать свой магазин, ви мне два раза дороже платил.

Иван Александрович вынул деньги, отдал и, по уходе портного, простоял несколько минут в задумчивости перед зеркалом. Несомненно, платье сидело скверно; но он пришел к заключению, что как-никак, а французская работа все-таки сейчас видна»³⁸⁶.

Поработав в известных ателье и обзаведясь клиентурой, швеи начинали самостоятельную деятельность.

Модная картинка

Варвара Клермон[18]18
  Clermont.


[Закрыть], «мастерица модных уборов, известная искусством своим как в С. Петербурге, так и в здешней столице… открыла магазин в переулке прихода Рождества в Столечниках, в доме Засецкаго, в коем продаются за сходныя цены разные дамские уборы, шляпки и чепчики собственной ея работы, которая всегда признана была лучшею, когда она еще занималась подобною работою в первейших магазинах обеих столиц»³⁸⁷. «Девица Флор Фалло, первая мастерица мод у г-на Циклера… открыла лавку на Кузнецком мосту, в доме г-на Маскле, что против дома Собакина… где продаются и делаются модные уборы по сходным ценам»³⁸⁸. Ее магазин открылся в 1820 году и существовал по крайней мере десятилетие³⁸⁹. С 1844 года самостоятельно работала Полина Лафорж, которая, до этого «находясь в известном публике модном магазине Виктории Андреевны Лебур, занималась деланием дамских уборов; ныне же открыв собственное свое заведение. производит в нем по заказам изготовление дамских уборов, шляп, чепцов, платьев и салопов по самым новейшим фасонам за умеренную цену»³⁹⁰. Четыре года спустя Эрнестина Ландерт (Ernestine Landert), «бывшая первой мастерицей мод у мадам Лебур. открыла модный магазин в Столечниковом переулке в доме Лопухина. В сем магазине можно найти полный ассортимент шляп, куафюр, чепцов, перьев и цветов в последнем вкусе»³⁹¹.

Эти француженки зачастую происходили из весьма уважаемых семейств. Полина Гебль (в замужестве Анненкова) писала в своих «Воспоминаниях» следующее: «Во Франции принято вообще, чтобы все девушки зарабатывали деньги на свои мелочные расходы, и мы с сестрою не отставали от других. Продавая свое шитье и вышивание, мы получали от 4 до 5 франков в день. В Сен-Миеле было много семейств, потерявших все в революцию, и дочери их работали. Впрочем, m-lles Тьери, Обри работали тоже, несмотря на то, что их отцы имели состояние… <…> [Мать] отдала меня в коммерческий дом. После революции это было принято. Много бедных девушек из лучших разоренных фамилий поступало в магазины учиться работать или в купеческие конторы»³⁹².

В середине столетия хозяева мастерских искали работников уже и на «внутреннем рынке» труда, давая объявления в газетах об имеющихся «вакансиях». Вот, например, «нужны портнихи, умеющия шить белье, платье, выш[ивать] в пяльцах и делать шляпки; таковых просят явиться на Петровский бул., в дом купч[ихи] Гречишниковой, в модное заведение Ольги Фалеевой»³⁹³. Сапожных дел мастеру Матвею Матвеевичу Пироне «нужны. работники, совершенно опытные по мастерству и хорошаго поведения; без аттестата установленной формы никто принят не будет»³⁹⁴. «Чепечницу, хорошо знающую свое дело, хотя бы и на высокую плату, желают нанять для обучения учениц во вновь открываемом чепечном заведении, на Тверской, в доме под № 392; тут же принимают учениц на очень выгодных условиях»³⁹⁵. «Модистки две, за хорошее жалованье, нужны к м[ада]м Мари, на Тверскую, в д. г. Алексеевой»³⁹⁶. «Нужны две мастерицы-модистки и портниха, за хорошее жалованье, которыя бы знали вполне свое дело, на Большую Дмитровку, в д. П. За-сецкаго, к г-же Реймер»³⁹⁷. Остается только сожалеть, что никто из перечисленных работодателей не уточнил размер «хорошего» жалованья.

Выше мы привели немало сведений о стоимости тех или иных предметов одежды для покупателей. Не менее интересен и вопрос о доходах модных мастерских и заработках их владельцев и служащих. Но официальные документы дают только приблизительное понятие об оборотах купцов и модисток, так как торговый люд имел склонность к занижению своих барышей. Так, в отчете московского обер-полицмейстера за 1840 год зафиксировано 16 мастерских дамских уборов, в которых находились 6 русских и 13 иностранных мастеров, а также 189 мастеровых. Эти ателье выработали модных уборов на 172 578 рублей серебром, продали изделий – на 192 000 рублей серебром. Таким образом, в среднем мастерская производила уборов на 10 750 рублей серебром. В отчете показана единственная мастерская дамских соломенных шляп с 2 мастерами-иностранцами и 3 мастеровыми, которая сработала шляпок на 2720 рублей серебром³⁹⁸. Согласно отчету за 1846 год, 14 магазинов модных уборов продали товара на 180 750 рублей серебром³⁹⁹.

Еще через год московские власти зафиксировали 12 магазинов дамских уборов с товаром на 108 030 рублей серебром. Также показаны 22 модных магазина с товаром на 44 500 рублей серебром. Женское платье и наряды шили в 107 ремесленных мастерских, в которых трудились мастерами 4 мужчины и 81 женщина. За год их хозяева потратили на содержание заведений 95 135 рублей серебром и выплатили на жалованье работникам 25 070 рублей серебром⁴⁰⁰.

Ремесленники набирали учеников – и русские помещики охотно определяли «в ученье» своих крепостных, чтобы иметь в имении или в доме швею, способную содержать в порядке господский гардероб. В газетном объявлении о наборе учениц читаем: «Г-жа Луиза, белошвейка… берет учениц на следующих условиях: лета ученицы должны быть от 12 до 14 лет; контракт заключается на 5 лет; деньги должны платить по 75 рублей сер. В продолжение же этих 5 лет г-жа Луиза берет на себя обязанность их окепировать. Г-да живущие в Москве, которые пожелают сами одевать своих девушек, обязаны только платить 15 р. сер. для контракта, адреснаго билета и бани за все 5 лет. Жительство имеет на Большой Дмитровке, в Столечниковском переулке, в доме г-на Засецкаго»⁴⁰¹.

В Центральном историческом архиве Москвы сохранилась «Книга… данная из Московской шестигласной думы маклеру Московской ремесленной управы Алексею Вагнеру для записки на сей тысяча восемьсот пятьдесят третий год условий, заключенных мастерами, подмастерьями и учениками». Вот одна из ее записей: «1853 год[а] июня 5 д[ня] я нижеподписавшийся дворовой Г[оспожи] Волковой человек Андрей Проходаев заключил сие условие с почетной гражданкой Викторией Андреевой Лебур в том, что отдал я ей дочь мою вольноотпущен[ную] девицу Агафью Андрееву для обучения шить и кроить всякого рода женское платье. и делать новейшие головныя уборы во всяком вкусе сроком на пять лет. В течение срочного времени содержание оной девочки как-то пища, банное, платомойное от нея Лебур получать, а платье верхнее, нижнее от меня Проходаева. В учении оной девушке жить во всяком повиновении и послушании, а буде что зделает непристойное, то наказывать соразмерно вине дозволяю. Если же она окажется к сему вышеозначенному ремеслу неспособной, в таковом случае чрез один год дать знать ей Лебур мне отцу ея Андрею. Если же случится, что девушка занеможет, то отдать ея в больницу на мой Андреева счет. Во время учения ей Лебур дочь не отсылать, а мне Андрею не брать». Отец обязался уплатить модистке за обучение дочери 150 рублей серебром. Контракт подписали Гаврила Лебур и «за неумением грамоте» своего дворового коллежская советница Варвара Волкова⁴⁰².

Об обязательствах хозяев мастерских современник писал: «Нередко включается в контракт условие, чтобы мастерица, по окончании учения, выдала ученице, в виде награды, 20 или 25 рублей.

Портрет Татьяны Алексеевны Гурко. 1828 г. Неизвестный художник 2-й четверти XIX в.

Слышатся, впрочем, жалобы и, как кажется, небезосновательные на то, что поступающие в учение девушки, прежде чем начнут учиться, находятся год и даже более в услужении или на побегушках у хозяйки, так что они, вследствие этого, теряют много времени и не всегда успевают научиться хорошенько ремеслу к истечению контрактного срока»⁴⁰³. Действительно, поначалу «новенькие» выполняли разнообразные поручения по хозяйству: убирали в мастерской, выносили отходы, кололи дрова, бегали в мелочную лавку и даже нянчили хозяйских детей. Героиня А.И. Левитова рассказывала о тяжелом труде: «Умерла мать, – осталась я по двенадцатому году одна на свете. Уж не знаю, какой добрый человек пристроил меня в учение к модистке. Тут я… ведра тяжелые таскала… в морозы, кое-как прикрытая, по целым дням белье мыла на реке»⁴⁰⁴.

Но и безобидное поручение могло обернуться трагедией. В полицейском отчете за 1841 год зафиксировано происшествие в Тверской части Москвы. «29 сентября в 12 часу утра портная мастерица московская 3-й гильдии купчиха Елизавета Рейне-Малле послала искать сбежавшую у ней собачку учениц своих девочек: гг. Брянчанинова Глафиру Григорьеву, Миллера Марью Иванову, Стремоухова Анну Алексееву и Пашкова Анну Васильеву, из которых первые две, идя по улице порознь от последних, нашли сдобную из пшеничной муки лепешку, от которой откусивши Глафира Григорьева и почувствовав неприятный вкус, проглотила немного и бросила, а Марья Иванова несколько съела той лепешки, но по неприятному вкусу также бросила. По возвращении же девочек в квартиру хозяйки своей, начально с Марьей Ивановой, а потом и с Глафирой Григорьевой сделалась рвота. По осмотру приглашенным медиком оказалось, что у девочек, в особенности у Марьи, 13 лет, воспаление желудка со рвотою; почему она Иванова отправлена была для дальнейшего лечения в городскую частную больницу; но при самом приеме там умерла; Глафира же осталась у хозяйки. По первоначальному спросу девочки Иванова и Григорьева объявили, что впереди их шел какой-то мужик в сером армяке, которого они в лицо не видали, и думая, что это он потерял лепешку, подняли ее»⁴⁰⁵.

Тумаки и подзатыльники были неотъемлемой частью образовательного процесса. Швея Н.А. Бычкова говорила о жестоком отношении к ученицам в частных мастерских: «Ежели бы где в мастерской, у хозяйки шитву обучаться, пока обучишься, да в люди выйдешь бита-перебита бываешь. Лютые хозяйки были, мало того, работой морили да голодом, спать совсем девчонкам не давали и за малейшую провинность как сидоровых коз лупили. Иная, бывало, в ученицах сидит, а сама только в мыслях имеет, как в мастерицы выйдет – над своей же сестрой измываться. Прямо так и говорили: «На ваших, мол, шкурах свои, мол, побои возмещать буду». Вот какие звери бывали! Да, впрочем, их же зверьми и делали. Это подумать только: ни за что, ни про что тебе с малых лет сто раз на дню ребра считают. Озвереешь, понятно. Тут одна хозяйка, Воробьева – Воробьихой звали, ох, и люта была. Не раз, говорят, до мирового доходило»⁴⁰⁶. В мемуарах белошвейки М. Ключевой о чрезмерных жестокостях упоминаний нет, хотя она и вспоминала о конфликте: «Хозяйка наша… была вспыльчива. И вот однажды она прибила ученицу Глашу, племянницу старшего дворника. Глаша расплакалась и ушла к своему дядьке, пожаловалась на хозяйку, что она дерется. Хотя за дело ей попало: она, вырезая по патрону рукава, испортила восемь рукавов, вырезав их неправильно. С ней этого раньше не случалось. На другой день пришел Дмитрий Иванович и отругал нашу хозяйку самыми нехорошими словами. Хозяйка сказала, что за оскорбление подаст в мировой суд на старшего дворника. Он на это ей ответил, что он в свою очередь подаст на нее в суд, что она бьет своих учениц. Шуму было [так] много, что мы ушли раньше из мастерской на ужин. Но никто ни на кого не подавал, они обоюдно виноваты: тот погорячился, а наша хозяйка вспылила, и убыток пришлось ей пополнять из своего кармана за испорченные восемь рукавов»⁴⁰⁷.

В октябре 1853 года приставу Тверской части поступила жалоба на отвратительное питание в одной из ремесленных мастерских. «Проживающие в доме Дубовицкаго у башмачнаго мастера Данилы Цармана ученики его дворовые мальчики. представив в частный дом котел с похлебкой, принесли жалобу на хозяина своего, что он им дает дурную пищу и в весьма малом количестве для всей артели. По дознанию местнаго квартальнаго надзирателя, который вместе с добросовестным свидетелем отправился в мастерскую Цармана, оказалось, что работники его. подтвердили жалобу помянутых мальчиков, а кухарка Цармана солдатка Лукерья Захарова объявила, что хозяин Царман отпускает ей ежедневно на 18 челов[ек] рабочих 7 фунт. говядины для щей, капусты на 3 коп., луку для подправки на 2 коп. асс., 1 фунт муки на два дня, для каши крупы ¹/₈ четверика, масла по ³/₄ фун. как в скоромные так и постные дни, соли 1 ф. в сутки, в постные дни бывают щи или похлебка, а иногда один хлеб с квасом, коего ежедневно покупается на 3 к. сер.; а каши к ужину никогда не достает; хлеба в сутки выходит один пуд; причем присовокупила, что завтрака рабочим никогда не бывает, что подтвердили и работники. <…>

По освидетельствованию похлебки оказалась она водянистою, несоленою и неимеющею[19]19
  Так в первоисточнике.


[Закрыть] никакого вкуса, по недостатку приправы, а частный врач Шавердов заключил, что она малопитательна. Царман же отозвался, что приготовлением пищи рабочим занимается жена его Пелагея Яковлева, которой он дает на это от ¹/₂ до 2 р. сер. в сутки и что ученики могли подлить в похлебку воды; но кухарка Захарова объявила, что эта похлебка в таком же самом виде, в каком была приготовлена ею для употребления в пищу»⁴⁰⁸.

Московскому обер-полицмейстеру было предписано «произвести по сему делу строгое исследование». Цармана «пригласили» для «дачи показаний», но «Царман, хотя и неоднократно давал подписки, но к следствию не являлся. Между тем, по распоряжению Московской ремесленной управы, присутствующий в оной и старшина отправлялись в мастерскую Цармана, и по дознанию их оказалось, что все ученики его совершенно довольны как пищею, так и одеждою; по осмотру, кушанье, одежда и обувь оказались в достаточном положении, почему Ремесленная управа заключила: возникшее по жалобам учеников Цармана дело прекратить»⁴⁰⁹.

Ремесленник к приставу не пошел, а уехал в Петербург. Однако, согласно рапорту, датированному апрелем 1855 года, «по уведомлению 1-го Департамента С.-Петербургской управы благочиния, Цармана на жительстве в С.Петербурге не оказалось»⁴¹⁰. Оказалось, что «он отлучился по расстроенным своим обстоятельствам и не являлся к следствию в ожидании распоряжения Ремесленной управы, куда рабочие также приносили жалобу по означенному предмету, и после сделанного ему Царману от управы внушения, мастерство свое прекратил»⁴¹¹.

Следователь, занимавшийся разбирательством, о неявках Цармана начальству не докладывал «по тому уважению, что никто по сему делу под стражей не содержался». В августе 1855 года принято решение следствие прекратить, но «как вместе с тем… замечена значительная медленность со стороны производителя сказанного следствия, пристава Калиманова… сделать ему Калиманову строгий выговор со внушением, чтобы впредь не допускал медленности по поручаемым ему делам»⁴¹².

Приведем иной отзыв о хозяине, в котором мастер-портной предстает наставником для своего ученика. Не желая идеализировать, равно и демонизировать хозяев мастерских, мы предполагаем, что в реальной жизни складывались различные отношения между мастерами и учениками, от безобразных и конфликтных до мирных, уважительных и участливых.

Помещик Калужской губернии Потулов послал троих сыновей своего дворового человека в Москву для обучения ремеслам: одного к художнику, другого к портному, третьего к парикмахеру. Крепостной Павел Назарьевич Коренев (1832–1888), достигнув отроческого возраста, оказался у портного Шонхейта. «Так как Потуловы, богатые помещики, одевались в Москве, то, вероятно, их поставщиком и был Шонхейт, и немудрено, что он согласился принять в учение дворового мальчика Потуловых.

Так или иначе, для отца это было чрезвычайной удачей. У него сохранились самые светлые воспоминания о Шонхейте и его жене. Эти старики немцы любили ученика, который проявил большие способности и к ремеслу, и к усвоению всякого рода прочих знаний. Они относились к нему не как хозяева, а как воспитатели. Сделали его вполне грамотным человеком, научили ремеслу так, что он стал превосходным портным, причем они не ограничились обычным учением в мастерской, а заставили его пройти курс кройки и художественной вышивки, которая тогда была в большой моде. <…>

К концу учения, в начале 1850-х годов, отец в совершенстве усвоил портновское ремесло. Он стал искусным закройщиком и особенно отличался изящным вкусом в вышивках.

Обыкновенно учеников по окончании учения делали подмастерьями, и они или оставались у того же хозяина, или переходили к другому уже в качестве наемных рабочих. Шонхейт же посоветовал отцу открыть самостоятельную мастерскую и помог ему не только советами, но и кредитом и, вероятно, рекомендовал заказчиков, когда у него случался их излишек.

Отец открыл мастерскую на Тверской. Едва ли очень скоро он добился ее процветания, но, очевидно, сводил концы с концами. В то время он увлекался театрами: и Малым, и Большим, посещал спектакли, завел знакомства в Малом театре с оркестрантами, а в Большом – и с певцами. Часто в Малом он смотрел спектакли из оркестра.

Довольно долго отец работал в своей мастерской без особого успеха. Перелом наступил в 1856 году в связи с коронацией Александра II. Тут к отцу посыпались заказы – особенно как к известному вышивальщику. Вероятно, рекомендации того же Шонхейта сыграли в этом не последнюю роль. Эти заказы упрочили материальное положение отца, дали ему возможность развернуться шире, и он снял помещение на Тверской, на углу Камергерского переулка. Круг его знакомых и клиентов расширился. Он вступил в охотничье общество и увлекся зимними охотами. <…> Дела шли в гору. У отца были свои лошади, и он уже считался в Москве одним из лучших портных»⁴¹³.

Справедливости ради следует сказать, что и жизнь мастеров не была безоблачной. Историк Москвы И.Е. Забелин в 1837 году снимал угол у сапожника Ивана Петровича Пешневского. «Он жил на Солянке, в доме Терского, в переулке в гору на Покровку, в нижнем этаже со сводами. И сам он очень теснился, занимая с женой очень небольшое помещение за стеклянной перегородкой от большой рабочей комнаты, в которой жили человек 8 рабочих, в том числе 4 мальчика. <…> Здесь я узнал, что такое ремесленный быт. <…> Полную зависимость несчастного хозяина от мастеров, которые пьянствовали, заказы не исполняли, ругались как ни есть хуже. При этом грязь, духота от кожи и махорки. <…> Рабочие или пели, или ругались, наказывали учеников, или галдели так кое о чем, или хозяин кричал с ними, иногда брань хозяина с хозяйкой»⁴¹⁴.