Текст книги "Модные магазины и модистки Москвы первой половины XIX столетия"

Автор книги: Татьяна Руденко

Участь сестры Анюты не завидна была. Зять получал порядочное содержание, но любил расходы, а так как для удовлетворения одного часто не доставало другого, то сестра почти с первых же недель замужества принялась за свою работу; она не хотела быть мужу в тягость и для больших выгод держала мастериц и учениц. Служба зятя была нетрудная и доходная; чрез каждые две недели он освобождался на третью и просиживал ее почти безвыходно дома. Он любил на свободе заняться какой-нибудь работой, а подчас и погулять. Это бы еще ничего: все не без слабостей; но в нетрезвом виде у него терялся совершенно рассудок и он обижал бедную Анюту. Поведение его было как-то странно; когда начинала освежаться голова, он плакал голосом ребенка и просил у нее прощения. Какая жена не простит мужу, если только он пред нею преклоняется? Но то беда, что чувство сознания в нем скоро заглушалось и он, не изменяя своего характера, не переставал обижать жену. Такие сцены, после рождения дочери, не знаю почему, сделались чаще; я был свидетелем их, вместе с матушкой заступался за сестру. <…> Заступничество наше не нравилось зятю и как чрез это бывали особые неприятности, то мы с матушкой, оставив им сестру Пашу», переехали на другую квартиру¹⁶⁵.

«Нельзя было жаловаться на зятя в другое время: в здравом виде он был хорош, тих, уступчив, ласков к жене, дочери и ближним и любил подчас чем-нибудь их порадовать. Так, когда бывал он дежурным в летнее время, он брал их с собою. там доставлял он им разные удовольствия в прогулках по садам, где они могли наслаждаться дачным воздухом; он заботился об их здоровье, но не уберег своего»¹⁶⁶. К концу 1852 года муж Анны Венедиктовны серьезно заболел и был помещен в клинику, но, пробыв там два месяца и почувствовав некоторое облегчение, выписался, а в апреле 1854 года его не стало. Вслед за этим обнаружилась чахотка у Анны Венедиктовны, и в августе того же года она умерла в возрасте 24 лет.

Французская зараза

Впервой половине XIX столетия несомненное первенство среди иностранных торговок и модисток удерживали французские мастерицы. Жительницы обеих столиц слыли страстными поклонницами парижского вкуса. По свидетельству современников, «французские модистки увозили с собою в Париж добрую часть оброка рязанских и тамбовских мужиков. Московские щеголихи ужасно любили все парижское. Стоило только сказать, что вещь из Парижа, как они готовы были втрое за нее заплатить»¹⁶⁷. Говорили, будто, оказавшись в Париже, «один из наших соотечественников купил вдруг два магазина галантерейных вещей»¹⁶⁸. Порой эта галломания доходила до нелепостей. В начале 1841 года молоденькая Мария Траверсе прибыла в Петербург, где оказалась вовлеченной в круговерть балов. Впоследствии она вспоминала: «На танцовальном вечере у Хитровых я была одета довольно просто: в белом кисейном платье с складками и… цветком на голове. Вероятно, благодаря моей французской фамилии, вообразили себе, что я прибыла из Парижа, окружили меня, как только я вошла в гостиную, начали восторгаться моим платьем, нашли в нем un cachet parisien[5]5
  Парижский стиль (фр.).


[Закрыть] и уверяли, что только там умеют одеваться со вкусом. Когда я сказала, что платье сшито дома, и в Париже я никогда не была, то верить не хотели, утверждая, что даже выговор у меня парижский, хотя он ничем не отличался от выговора других»¹⁶⁹.

Но некоторые действовали ровно наоборот: заказывали изделие у знакомой мастерицы и говорили всем, что родственник из Парижа прислал. О своем лукавстве рассказывал брату А.Я. Булгаков: «…ввечеру были на славном балу у князя Дмитрия Владимировича[6]6
  Московский генерал-губернатор Д.В. Голицын.


[Закрыть]. <…> Она (Наташа – супруга А.Я. Булгакова. – Авт.) была очень авантажна в парижском корсете а-ля севинье; на голове был тюрбан, хотя и здешний, но я уверил, что привезен мною из Парижа, и все одно твердят: здесь таких вещей не найти»¹⁷⁰.

Привозные товары пользовались большим спросом. Итальянский путешественник, посетивший Петербург в 1810 году, обнаружил, что только город Лион поставлял в Россию мануфактурных изделий на 18 миллионов лир в год, а, скажем, содержание Императорской академии художеств стоило бюджету полмиллиона лир¹⁷¹. Современников возмущало это «французолюбие», которое считали второй заразой после чумы. Правительство вводило запреты на ввоз импорта, но ему противодействовала контрабанда, причем левый товар доставался не только благородным особам, например, в Кронштадте на женах морских офицеров, штурманов, корабельных комиссаров «красовались лучшие товары контрабанды»¹⁷². Увлечение французскими модами несколько стихло в период Отечественной войны 1812 года, но уже к 1814 году французские модистки вновь потянулись в Россию. Вскоре после разорительного наполеоновского нашествия современники свидетельствовали: «По обеим сторонам Невского проспекта находятся богатейшие магазины всякого рода; тут найдете наилучшие моды, фарфоры, галантерейные вещи, белье и все, что только для уборов и домашнего украшения служить может. Почти все сии магазины содержат француженки; они имеют свои экипажи, кареты, сани, лошадей и слуг; когда они пешком, то за ними идут лакеи в ливреях; они всегда прекрасно одеты, магазины у них богатые, много роскоши и множество молодых учениц»¹⁷³. Из очерков первой половины XIX века следует, что обслуживавшие состоятельную публику торговцы занимали лучшие, прекрасно меблированные квартиры на Невском проспекте стоимостью в несколько тысяч рублей в год, хорошо одевались, имели собственные выезды, дачи, ложу в театре и «наконец, капитал, с которым надобно будет возвратиться во Францию»¹⁷⁴.

Русские журналы откликались на это гневными публикациями, среди которых встречались весьма резкие: «Давно уже жалуются в России на эту сволочь мадам и мамзелей, на эти магазины мод и новостей, которые высасывают у нас последнюю копейку; но ничто не помогает: зараза эта французская с каждым днем распространяется. Разврат сей столько у нас усилился, что не знаю, куда это заведет нас»¹⁷⁵.

Литераторы высмеивали покупательниц, пристрастившихся к услугам француженок:

 
Разврата обошла
Ряды всех русских лавок,
Нигде по мысли не нашла
Ни лент, ни шпилек, ни булавок.
Все было не по ней;
Ей не хотелось русских.
На что дешевых ей!
Ей надобно французских.
 
 
………………………………………..
 
 
Разврата в лавку лишь французскую вошла,
По мысли все нашла.
Какие чепчики! Какие это шляпки!
Какие калеши!
Флер, креп, лино, цветы, и перья, и накладки!
И, словом, в лавке сей все вещи хороши;
Да тут же и сидит не русская торговка,
Старинная плутовка;
Но честная мадам Французский породы,
Котора принимать умеет знатных дам
И из Парижа к нам выписывает моды.
Что вымыслит сама, то модою зовет,
И с данным именем парижским то слывет.
Парижская дрянца московской лучше дряни,
Достойна налагать на дам российских дани,
Достойна всех похвал.
Не всяк ли это скажет?
И гордый самохвал Почтение к ней кажет¹⁷⁶.
 

Можно предположить, что в обществе по-разному относились и к модным новинкам и к французским торговкам; скажем, автор «Северной пчелы» философски замечал: «В Париже и Лондоне модницы и модники гоняются за турецкими, индейскими, китайскими и японскими вещами. В Петербурге и Москве предпочитают вещи английской и французской работы, а в наших провинциях хвастают петербургскими и московскими вещами. Все хорошо, что только не свое!»¹⁷⁷ Но литература и публицистика скорее не одобряли неуемного стремления соотечественников к роскоши. Иной взгляд на проблему изложен в публикации «О модах», напечатанной булгаринским журналом «Сын Отечества и Северный Архив» в 1829 году. Автор высказал соображения о пользе модной промышленности: «Все почти предметы, требуемые модою, производятся отечественными мануфактурами и обрабатываются мастеровыми внутри государства, что много способствует у нас, как и в других государствах, к усилению народной промышленности, а посему выгоды, приносимыя ими, значительны и существенно полезны.

Реклама модистки Дабо. «Прибавления к Московским ведомостям». 1846 г.

Избегая численных показаний, замечу только, что почти треть всей мануфактурности нашей обращена на предметы, к модам относящиеся: сколько же тысяч рабочих, мастеровых, машинистов и купцов занято ими, и сколько внутренняя промышленность от того выигрывает! <…> Со всем тем моды еще находят у нас многочисленных хулителей. Нападки их в особенности обращены на модных торговок и портных: по их мнению, это самый вредный класс в государстве, который немедленно следует изгнать из империи. <…> «Но моды» говорят хулители их: «разоряют огромныя состояния». – Если это и случается, то не моды, а людей должно обвинять в том: они нашли бы средства разориться картами или другим более вредным образом; да и что значит несколько человек в общей массе, и где польза без вреда? <…> «Но модныя торговки и портные… наживают у нас сотни тысяч». – Где же в благоустроенном государстве талант, трудолюбие и смышленость не обогащаются? Этому должно радоваться: они избрали законныя средства, и по праву пользуются вознаграждением. Разве не также наживаются везде искусные актеры, музыканты, живописцы и другие артисты? – «Но модные торговки и портные», говорят еще: «увозят от нас деньги в чужие краи». – Число наживающихся модных торговок и портных весьма не велико; притом же большая часть из них остается навсегда в России добрыми гражданами, а малое число выезжающих увозит незначительные капиталы. <…> Притом же пребывание у нас иностранцев много способствовало к достижению в короткое время производства внутри государства всех почти предметов, требуемых модами; это же самое пребывание будет способствовать и к образованию русских модных торговок и портных. Оставив крайности, которыя ничего не доказывают, должны мы согласиться, что круг действия мод служит мерою народнаго довольства, и что поддержание оных при теперешнем политическом состоянии европейских государств сделалось необходимостью»¹⁷⁸. В качестве примера успешного и выгодного развития модной индустрии автор приводит Францию (а кого же еще?), которая «много обязана модам своим благосостоянием: оне, усилив внутреннюю промышленность, сделались значительною статьею внешней ея торговли; одна Англия при министре Кольберте вывозила из Франции модных предметов ежегодно более чем на 15 000 000 рублей»¹⁷⁹.

Действительно, модная индустрия Франции достигла головокружительного успеха и обеспечивала новинками элиту со всех континентов. Современник писал: «В Париж едут иностранные мастерицы изучать модное искусство, как едут в Рим художники, чтоб изучить живопись и скульптуру. Содержательницы модных магазинов во всех частях света имеют беспрерывные сношения с Парижем. Не только европейские государыни и богатые дамы, но даже королевы диких народов, в Америке и Африке, заказывают себе в Париже шляпки, мантильи и другие принадлежности женского наряда.

Чтобы дать понятие о том, как вообще развился в Париже женский труд, заметим, что там одних корсетов приготовляется в год до полутора миллионов штук. Парижские корсеты отправляются в огромном количестве во все столицы Европы, а между прочим и к нам в Петербург»¹⁸⁰.

Мануфактурный городок Сент-Этьен поставлял шелковые ленты «на все изящные шляпки и платья в мире». Это производство охватывало 27 500 работников и приносило в год 37 416 960 франков¹⁸¹.

В наши дни музейные витрины хранят среди дамских аксессуаров веера фирмы «Дювельруа». В Париже существовала одноименная фирма, изделия которой расходились по всей Европе. «Богатейшие веера находятся в магазине Дювельруа. Перламутр, слоновая кость, черепаха, рог, пергамент, кипарис, черное, сливное, лимонное дерево, одним словом – всякое и отечественное и привозное дерево обращено здесь в разнообразнейшие, изящные веера; а как богато расписаны эти веера, какими роскошными украшениями они покрыты! <…> Теперь в Париже изготавливается вееров на два миллиона, в одной Франции раскупается их на 150 000 франков, в Англию, Германию и Россию вывозится не более как на 25 000 франков, но самый значительный вывоз в Испанию, Португалию и Италию; также в Америку вывозят их много, где особенно большое количество распродается в испанских и португальских колониях. В Париже есть с десяток более или менее богатых торговых домов, которые занимаются фабрикацией вееров. <…> Торговый дом Дювельруа в последнюю осень завел два магазина для вееров, в улицах Мира и des Panorames; эти магазины вполне заслуживают внимание всякого чужестранца»¹⁸².

Парижская торговля и промышленность производила неизгладимое впечатление на заезжих иностранцев. «Кому никогда не случалось быть в Париже, тот не может иметь удовлетворительного понятия о множестве и великолепии парижских магазинов и лавок. Число их простирается свыше тридцати тысяч: в некоторых частях города нет ни одного дома, в котором бы не было многих лавок. <…> Особенно достойно внимания, что в Париже вы проматываете деньги ваши, не имея возможности и сердиться за это»¹⁸³.

Русские путешественники, побывавшие во французской столице, не могли равнодушно писать о тамошних магазинах. Вот впечатления Михаила Погодина: «Враг всякой роскоши. я останавливался здесь пред магазинами как вкопанный и смотрел, разиня[7]7
  Так в первоисточнике.


[Закрыть] рот, по нескольку минут. Расположение вещей, этот порядок, или искусственный беспорядок – стихи, поэма. И всякой день эта поэма изменяется: поутру ходят по магазинам особые люди с знаменитым вкусом, которые за известную плату переменяют расположение, раскладывают вновь все материи, платки, шали, то набрасывают их как будто кучами, то составляют из них разные фигуры, звезды, круги, то вывешивают длинными полотнищами, то укладывают в тонких складках, чтоб усладить зрение легкими переходами цветов, по всем оттенкам от одного к другому»¹⁸⁴. Еще раньше Лев Цветаев нашел, что от парижского изобилия существует «одно только спасение – пустота в кармане»¹⁸⁵.

«Меня разоряют чепцы»

Почти все бытописатели отмечали дороговизну предметов одежды. «Портное мастерство – одно из прибыльнейших в Петербурге, и многие портные наживаются скоро, несмотря на то что большая часть их счетов остается без уплаты»¹⁸⁶. Как язвила «Северная пчела», эти знаменитые артисты «из нашего сукна выкраивают себе каменные домы»¹⁸⁷, и это утверждение не так уж далеко от истины. «Портного цеха мастер Матвей Маркевич в 1836 году купил себе дом на Английской набережной (№ 12) и даже заказал архитектору переделку этого дома, выходившего также и в Галерную улицу, имея при этом еще четыре флигеля во дворе»¹⁸⁸. Впрочем, справедливости ради следует заметить, что умение выгодно для себя кроить материю заказчика характерно для мастеров всех национальностей. Французское издание L’Illustration опубликовало анекдот, который немедленно перепечатала русская «Библиотека для чтения». Процитируем его современному читателю. «Одна графиня купила в Лионе кусок превосходной материи на платье, для себя и для двух дочерей, и послала за швеей. Мадам Лесизо (положим, что так звали швею) смерила материю и объявила, что из куска выйдет никак не больше двух платьев. Графиня обратилась к другой знаменитости парижского искусства, мадам Кутюр. Эта была сговорчивее и в назначенный день принесла три платья. Они были сшиты прекрасно, оказались достаточной полноты; но в ту минуту, как графиня и ея дочери примеряли обновки, в комнату вбежала девочка, позвать мадам Кутюр за каким-то делом. На ребенке было надето платье из той же самой материи, как и принесенные для примерки: очевидно, материя подалась как резинка.

– Отчего же, – спросила удивленная графиня, – Лесизо сказала, что из куска не выйдет трех платьев, если оказался такой остаток?

И мадам Кутюр отвечала, нисколько не растерявшись:

– Верно оттого, что у Лесизо дочка побольше моей»¹⁸⁹.

Современники объясняли высокие цены у портных и торговцев модами несколькими причинами. Во-первых, этому способствовала значительная стоимость аренды помещения, расположенного, как правило, в центре города: в начале 1830-х годов две комнаты под магазин на Невском проспекте нанимали за 5000–6000 рублей в год¹⁹⁰. Для сравнения: в 1829 году А.Я. Булгаков нанял одноэтажный деревянный дом в одном из арбатских переулков в Москве за 2000 рублей в год¹⁹¹. Аренда на шесть месяцев арбатского двухэтажного каменного дома с людскими службами, кухней, конюшней, каретным сараем и прачечной стоила А.С. Пушкину в 1831 году 2000 рублей ассигнациями¹⁹². В том же году поэт перебрался в Петербург, где квартира в бельэтаже из 9 комнат на Галерной улице обошлась ему в 2500 рублей ассигнациями в год. В 1832-м он переехал в квартиру из 12 комнат по Большой Морской улице, годовая аренда которой потребовала 3300 рублей ассигнациями¹⁹³. В тот же период начальник отделения в департаменте министерства, «лицо уже довольно значительное в департаменте, получал… 1300 рублей в год или 4500 рублей ассигнациями, на которые с трудом и натяжками едва можно поддерживать приличное существование»¹⁹⁴.

Реклама из издания: Коммерческий указатель города С.-Петербурга, составленный Викентием Кишкиным-Жгерским на 1831 год

Вторая причина – должники. Очевидец писал по этому поводу: «Однажды, из любопытства, я стал пересматривать огромную книгу знакомого мне портного, в которой вписаны были по алфавиту все те, на которых он работает, т. е. которые ему всегда должны, с отметками, где кто живет и находится. В сих отметках я вычитал, что один уехал на службу на Кавказ, другой переехал на службу в Москву, третий в Польшу, четвертый в армию, пятый уехал в отпуск и не возвращался, шестой отправился жениться и там остался, седьмой поскакал за деньгами на уплату долгов и там завяз и т. д. и т. д. Каким образом взыскать? Вычитать из жалованья, подать жалобу в суд в том месте, где находится именье должника? Это требует писанья ходатая, издержек и долготерпения. Удержать должника чрез полицию при выезде? А как узнать, когда кто намерен выехать? А притом одно гласное дело такого рода не лишит ли портного целой его практики, если человек, на которого он пожалуется, в родстве, в связях? Ведь человек без родни, без связей, без именья не станет делать долгов по важной причине, что ему никто не даст в долг! Не лучше ли… подводить счеты и вычеты таким образом, чтоб пятнадцать человек точных и исправных плательщиков платили за двадцать человек, полагая наверное, что из двадцати человек двое не заплатят вовсе, двое уплатят половину, а один – третью часть. Так и делается в Петербурге, и оттого у нас за фасон (т. е. за работу) берут чрезвычайно дорого, едва ли не вчетверо дороже, нежели в Париже, если взять в соображение разницу в содержании работников, которые стоят у нас конечно в двадцать раз дешевле»¹⁹⁵.

Ольга Сергеевна Павлищева неоднократно писала мужу о визитах портного: «Вы должны портному 380 рублей. Он принес мне счет, в надежде, что вы заплатите ему хотя бы половину к праздникам»¹⁹⁶. Месяц спустя она вновь умоляла мужа: «Мой друг, напишите, ради Бога, словечко портному, который преследует меня, он был у меня уже четыре раза»¹⁹⁷. Порой купцы обращались с жалобами на неплательщиков в губернаторские канцелярии, но и это не гарантировало успеха. Действительная статская советница Александра Петровна Дурасова накупила уборов у Виктории Лебур на 1387 рублей 75 копеек и с оплатой не торопилась. Купчиха попыталась взыскать долг, однако, согласно рапорту из Московского надворного суда (1819 г.), «госпожа Дурасова должною себя не признает»¹⁹⁸.

В стоимость товаров включалась обеспеченная жизнь купцов и модисток. «Мастеровой высокого тона в столице играет в вист, знает что такое букет в лафите и шатомарго, ездит со счетами на рысаке или в коляске парою, имеет лакея (сверх кухарки, служанок, нянек и кучера) и одевается чисто и со вкусом. Дом его меблирован богато. Жена ездит в карете или в коляске и имеет ложу во всяком бенефисе или в первом представлении. Счеты ее в модном магазине вдвое превышают счеты жены дворянина, имеющего тысячу душ, и не поступившего еще в кандидаты к банкрутству. Дети учатся в пансионах, где платят за содержание одного лица от 1500 до 2000 рублей. Летом почетное семейство мастерового имеет дачу. Зимой в день рождения хозяина или хозяйки, в именины и проч. бывают балы, на которых танцуют французскую кадриль и говорят по-французски. <…> Точно таким же образом живут в Петербурге все иностранные купцы и все содержатели магазинов и купеческих контор»¹⁹⁹.

Еще одна причина высоких цен на модные изделия – пошлина на ввозимый товар, введенная в 1822 году и существовавшая около 30 лет. «В результате импортируемые модные вещи стали слишком дороги. Прежде чем попасть в Россию, французские наряды проходили через руки нескольких коммерческих агентов, и каждый из них взимал за свои услуги комиссию. Получалось, что к моменту прибытия в Россию стоимость вещей удваивалась. По подсчетам одного экономиста, французское шелковое платье, которое в Париже можно было бы купить за 43 рубля, в Петербурге стоило 98»²⁰⁰.

Реклама из издания: Коммерческий указатель города С.-Петербурга, составленный Викентием Кишкиным-Жгерским на 1831 год

В газетных и журнальных рекламных публикациях, переписке и мемуарах современников содержатся сведения о ценах на самые разнообразные изделия. В 1832 году петербургская фирма де Колла, более 20 лет осуществлявшая рассылку различных товаров иногородним заказчикам, опубликовала в газете «Московские ведомости» свой прейскурант, в котором, правда, учтена стоимость пересылки. Итак, соболий палантин стоил 400 рублей и более, французские дамские платки и полушали – 135 рублей за штуку, платки «на манер французских» – 50 рублей, драдедамовый платок – 25 рублей. Небольшие шелковые – газовые или барежевые – платки обходились от 15 до 25 рублей. За дамскую блондовую косынку просили 120 рублей, за кружевную – 250. Английская шаль выходила в 250 рублей и более, французский шалевый платок – в 150 или 175 рублей. Газовая пелеринка стоила 18 рублей, модный дамский шарф – 60 рублей. Цена на вуаль зависела от материала и размера, блондовый большой стоил 350 рублей, средний – 250 рублей, малый – 150 рублей, тюлевый соответственно 90, 60 или 40 рублей, вышитый кисейный – 70, 45 или 25 рублей, газовый – 25, 15 или 10 рублей. Дамский передник «новейшей моды» из буфмуслина с бордюрами и карманчиками выходил по 20 рублей, из ситца с бордюрами – 15 рублей.

Мужские шейные кисейные платки предлагались по 4 рубля за штуку или дюжину за 40 рублей. Мужская косынка из шелка продавалась за 10 рублей, кисейная – за 5 рублей. Галстук из цветного шелка на подгалстучнике из щетины стоил 12 рублей, черный гроденаплевый – 10 рублей. Батистовая манишка обходилась в 25 рублей, полотняная – в 15 рублей, черная шелковая – от 10 до 15 рублей. Модная батистовая мужская рубашка стоила 50 рублей, рубашка из голландского полотна – 40 рублей. За пару шелковых чулок платили 15 рублей.

Широкие французские блонды обходились от 30 до 40 рублей за аршин, средние – от 15 до 20, узкие – 3, 5—10 рублей. Лучшие бусы, которые «трудно распознать с жемчугом», состояли из дюжины ниток и стоили 25 рублей. За золотую дамскую пряжку для пояса с бирюзою и другими камнями платили от 85 рублей, она могла стоить 200 или 300 рублей и более. Французская бронзовая пряжка для пояса с камнями обходилась от 200 до 350 рублей. Веера предлагались по цене от 20 до 50 рублей, модные ридикюли – от 15 до 30 рублей. Шелковый зонтик от дождя или дамский парасоль с костяными ручками оценивали в 60 рублей. Пара модных в ту пору перчаток «митенки» стоила 4 рубля²⁰¹. Кстати, перчатки закупали дюжинами, П.А. Вяземский в одном из писем поручал жене: «Отыщи перчаточника Полякова и купи у него еще несколько дюжин перчаток»²⁰².

Реклама из издания: Коммерческий указатель города С.-Петербурга, составленный Викентием Кишкиным-Жгерским на 1831 год

Шляпы стоили очень дорого. Дамские бастовые шляпы с лентами обходились по 60 рублей, с цветком – по 75 рублей, шелковые модных материй последнего вкуса стоили от 85 до 100 рублей. Батистовая шляпа с цветами и блондами предлагалась за 100 рублей, бархатная – за 95 рублей, коленкоровая или шелковая разных цветов – за 60 рублей. Английская соломенная шляпка с лентами и цветком стоила 75 рублей, тоже с лентами – 65 рублей. За ток с тремя страусовыми перьями «в последнем вкусе» платили 150 рублей, за ток или берет с марабу – 125 рублей. Да что там шляпки! Блондовый чепчик с цветами стоил 100 рублей, кружевной – 75 рублей, петинетовый с блондами – 50 рублей. За одно перо марабу просили 75 рублей, за гладкое белое страусовое перо – 35 рублей, за черное – 20 рублей. Наталия Николаевна Пушкина за чистку перьев у мадам Мальпар в 1836 году уплатила 10 рублей ассигнациями²⁰³.

Тем временем модные обзоры рекомендовали женщине выбирать только качественные материалы и не экономить на деталях: «Когда шляпки отделываются одними только бантами, то ленты должны быть дорогие, по большей части затканные»²⁰⁴. Но дороговизна головных уборок возмущала современников: «Иная наколка весит не более двадцати золотников, а каждый золотник обходится в покупке по пяти рублей»²⁰⁵. Похожим образом рассуждал и автор «Северной пчелы»: «Благоразумный человек должен или сердиться, или хохотать, вспомнив, что аршин шелковой ткани с двумя или тремя аршинами лент продается в виде шляпки по пятидесяти и более рублей»²⁰⁶. За этими философскими размышлениями писателей слышатся стоны покупательниц. «Меня разоряют чепцы», – писала родным Варвара Петровна Шереметева²⁰⁷.

Значительные суммы издерживались на приобретение зимних одежд. Русские дамы любили меха, да и как обойтись зимой в России без шубы? Москвичка Мария Аполлоновна Волкова писала осенью 1813 года: «Меха страшно дороги. Почти все мои знакомые лишились шуб. Выезжая из Москвы в теплую пору, все оставили шубы в городе, где они пропали со множеством других ценных вещей. Купцы также понесли большие потери. В настоящее время все нуждаются в мехах, так что в лавках не достает пушного товара. Французы унесли неимоверное количество мехов; теперь они составляют достояние донских казаков»²⁰⁸. Помимо шуб дамы любили разнообразные меховые накидки. Е.П. Янькова вспоминала, как, будучи в Петербурге в начале 1820-х, «ездили мы как-то утром по лавкам, были и в меховой, приценились к меховым палатинам (palatine), какие тогда были в моде. Вот за обедом Анночка и рассказывает сестре, что мы видели, и говорит, «что хороши палатины, да дороги – нет меньше ста рублей»²⁰⁹. Одновременно русские дворянки даже с очень «громкими» фамилиями носили весьма простую одежду. Варвара Петровна Шереметева осенью 1825 года «заказала себе салоп из drap de dames, так как здесь и все носят, с двумя гладкими воротниками с gros de Наплевой выпушкой на фламандской тафте и очень толсто навачен, вместо шубы. Это стоит 135 рублей, по-моему это недорого»²¹⁰.

Купеческие жены носили шубы с удовольствием. Но любопытно замечание С.П. Жихарева, наблюдавшего смотр невест у низшего купечества и мещанства в допожарной Москве: «По всей набережной стояло и прохаживалось группами множество молодых женщин в довольно богатых зимних нарядах: штофных, бархатных и парчовых шубах и шубейках»²¹¹.

Большой интерес к русскому меху наблюдался у жен иностранных посланников. Супруга британского посла в России миссис Дисборо, вынужденная осенью 1825 года купить шубу, писала родственникам: «…она будет из макасского бархата en couleur de Marguerite [цвета маргаритки], отороченного соболем! Роскошно, не правда ли? Этого мне было никак не избежать, а другого ничего поделать невозможно, хотя от цены мне становится дурно: 600 рублей за мех, 144 за бархат – о-го-го!»²¹² Через несколько лет в русскую столицу прибыл австрийский посол Шарль Фикельмон с супругой Долли. Дарья Федоровна получила шубу в подарок от мужа. Читаем в ее дневнике (1829): «Вчера мне исполнилось 25 лет. <…> Фикельмон преподнес мне чудесный подарок – шубу за 3 тысячи рублей. Набросив ее на плечи, я не могла побороть невольного чувства стыда. Я отнюдь не скупа, скорее наоборот, но действительно не знаю, имеем ли мы право одеваться с таким щегольством? Кажется, меня весьма радует, что каждый раз, надевая эту шубу, я буду испытывать некоторую неловкость, потому что она заставит меня думать о тех несчастных, которые страдают от холода!»²¹³ Жена еще одного английского посланника леди Блумфильд описывала свой визит «в лучшие меховые магазины в гостином дворе или базаре. Старый купец низко кланялся и, после многих изъявлений своего расположения, показывал нам великолепные меха, между прочим шубу из чернобурой лисицы, ценою в 10 000 рублей. В то время рубль равнялся трем шиллингам. Мой муж подарил мне прекрасную шубу из чернобурой лисицы с собольим воротником, а также великолепное боа и муфту из соболей. Он должен был подвергнуться лобзаниям купца; однако, по приезде домой, мы были удивлены, заметив, что мех был подменен на другой, по крайней мере втрое дешевле. Мы тотчас же послали за объяснением; посланный наш вернулся с тем мехом, который мы выбрали, и сказал, что это была ошибка; но без сомнения купец ею бы охотно воспользовался»²¹⁴.

Обладательница шубки могла потратиться на какой-нибудь аксессуар. Обязательный атрибут уборного столика – гребень. С его помощью не только расчесывали волосы, но и украшали прическу. Гребни выделывали из черепахового панциря, сандалового дерева, кости, очень ценились изделия с изящной резьбой. В журнале словесности, музыки, мод и театров «Гирланда»[8]8
  Именно так назывался журнал.


[Закрыть] читаем: «Неизвестно, на чем остановится роскошь резной работы в отношении гребней; это уже не дощечки из черепахи, это кружево великолепное, это блонда черепашная! За один из таких гребней недавно заплачено 800 франков, а на наши деньги около восьми сот[9]9
  Так в первоисточнике.


[Закрыть] рублей!»²¹⁵ Спустя десять лет модные обзоры вновь заговорили об этой вещице: «Гребенка – вещь первой необходимости. Первые гребенки до сих пор очень малы, но нет сомнения, что они увеличатся и будут иметь такую же форму, какою отличались между 1815 и 1818 годами. Нынешние гребенки – черепаховые, с золотым верхом, который украшается еще коралловыми каменьями или бирюзою»²¹⁶. Очевидно, такие вещи стоили недешево.

Реклама московских модных магазинов Сихлера, Фабра, Артура Матиаса и др. Журнал «Магазин мод и рукоделья». 1853 г.

Впрочем, зимняя одежда и иные «мелочи» – еще не самая разорительная статья семейного бюджета, а вот шали «уже слишком пагубны для карманов отцев и мужей»²¹⁷. И в самом деле, как следовало выкручиваться отцу семейства, у которого жена и семь дочерей?! О баснословных ценах на шали, о неуемном стремлении дам обзавестись ими с возмущением писали современники. Вот размышления обеспокоенного супруга: «За двадцать лет тому назад можно было иметь за 200 рублей порядочную шаль; можно было порядочной женщине и обходиться без шали; и тогда пятисотные и тысячные почиталися исключительно или преимуществом богатства, или знаком мотовства. Теперь же 4 и 5 тысяч рублей обыкновенная цена хорошей шали, да к тому же еще предрассудок, которого прежде не бывало: что женщина, не имеющая столь дорогого наряда, почти теряет право считаться в числе тех, которых мы на рус[ском] языке определить не умеем, а по-французски называем: «Femmes comme il faut». <…> Не даром я восстаю противу шалей: я столько счастливых лет провел с женою и детьми в деревне! – Там никакие предрассудки не мешали нам жить по-своему, то есть следовать одним уставам природы и благоразумия. Сюда приехали мы для воспитания подрастающих детей наших – и все переменилось. Бедной жене моей вскружили голову; уверили ее, что без шали ей и в люди показаться нельзя. Она долго колебалась, но наконец годовой доход наш отправился в Царьград, а жена моя облеклась в 5-тысячную шаль»²¹⁸.