Текст книги "В погоне за облаком, или Блажь вдогонку"
Автор книги: Татьяна Туринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
А еще были тесные джинсы, которые ужасно мешали нам обоим. Свитерок не мешал, он уже давно превратился в неправильный шарфик с рукавами, болтающийся на шее. Джинсы. Нужно скорее от них избавиться.
Я не стала дожидаться, когда он поможет. Расстегнула молнию, начала было стаскивать их. Но Алёша, новый, невероятно желанный Алёша, вдруг превратился в Лёшку: старого, бестолкового Лёшку Дружникова.
– Подожди, – положил ладонь на прореху в джинсах.
Ну что опять! Я не выдержу еще одного обмана.
– Подожди, я должен сказать…
Только не это. Ему нельзя говорить. Стоит ему раскрыть рот, как он тут же все испортит. Так было всегда, так будет и в этот раз, я знаю.
– Нет! – возможно, я одернула его слишком резко. – Не надо! Тебе нельзя говорить, ты слишком…
Осеклась, едва не выговорив "косноязычен". Это правда, но эта правда может оскорбить любого, тем более такого ранимого, как оказалось, Алёшу. Снова обидится. Снова уйдет. А я снова останусь наедине со своим повышенным градусом.
– Косноязычен? – он сообразил, что я хотела сказать. А может, и впрямь превратился в телепата. Да, скорее всего. По-моему, он и слова-то такого раньше не знал. Точно, телепат!
Ну вот. Я его все-таки оскорбила. А ведь не хотела. Тенденция, однако.
Значит, все снова уйдет в слова. Слова не нужны, Лёшка, когда есть твои замечательные руки и губы. Не нужно говорить!
– Ты права, у меня нелады с языком. Но только в твоем присутствии. Подозреваю, что я всегда казался тебе идиотом.
Я чуть не кивнула, но вовремя сдержалась. Впрочем, не так уж вовремя, запоздала на долю секунды. Он то ли увидел мой кивок, то ли угадал по глазам. Но не обиделся, хихикнул:
– Ты дурно на меня влияешь. Нет тебя, и я нормальный. Как-то ведь я учился, осиливал науки. Как-то поднял бизнес, и неплохо поднял, между прочим. Можешь не верить, но эти мои, как ты выразилась, братья, на самом деле не бандиты, а помощники и охранники. Никуда не денешься: время такое, без охраны никуда. И я не бандит, не уголовник. Я нормальный человек, Наташка! Только в твоем присутствии становлюсь непонятно кем. Но я обязательно исправлюсь.
Дураком ты становишься, вот кем. Ну кто тебя тянет за язык? Кому нужны эти твои слова? Ведь вот же я, вот она! В твоих руках. У тебя под ладонью бьется мое сердце, кардинально поменявшее дислокацию. Ты забыл, что нужно делать с женщиной, ты опять слова говоришь вместо того, чтобы работать руками. Дурак ты, Лёшка. Дураком был, дураком остался. А слова про исправление – всего лишь слова.
Но говорить это вслух я не решилась. Если человек сам не понимает, говорить бесполезно. Лучше объяснить действием, до тугодумов это лучше доходит. Я прижала его руку, так и лежащую в прорехе джинсов, к животу: мир состоит не только из слов, Лёша. В нем есть еще плоть, твоя и моя. Моя плоть уже твоя: вот она, под твоей ладонью. Так дай же мне свою!
Он понял мой призыв. Припал к груди, провел языком по соску. Это ведь лучше слов, глупый! Рука в прорехе джинсов тоже ожила, преодолела тонкую преграду трусиков. Мое передислоцировавшееся сердце с готовностью впрыгнуло в его ладонь и забилось там испуганной птицей.
Вот так, Лёша. Не разговоры надо разговаривать, когда рядом с тобой женщина всей твоей жизни.
На мне все еще оставались джинсы. Я поерзала, пытаясь выбраться из них без помощи рук. Руки в это время стаскивали брюки с Алексея. Он понял мое движение, и пришел на помощь. Джинсы вместе с трусиками отлетели куда-то в угол.
Одно облако поглотило второе, и мир кончился.
Не навсегда, всего лишь на несколько мгновений. Но в эти мгновения было только бескрайнее, как вселенная, облако. И было в этом облаке все, из чего складывается счастье. Было в нем тепло, и была прохлада. Был свет, и была тьма – всего в меру, чтоб не в ущерб друг другу. Была в нем клубника, и был острый перчик: забавное сочетание. Была гроза, необузданный взрыв стихии, и был летний зной, удушливый, липкий. Был оглушительный фейерверк, и была умиротворяющая симфония покоя. Была даже маленькая смерть, и была огромная, бесконечная жизнь.
А потом облако растаяло. Сначала было два облака, потом они слились воедино, а потом не стало ничего. Лишь просторная кровать под балдахином, и два распростертых тела на смятых простынях из шелка.
– Люблю тебя, жена! – сказало одно тело другому.
– Не порть все, – ответила я, и уткнулась носом в теплую Лёшкину подмышку.
Приехали.
Вот тебе и финал. Наталья еще не приступила к настоящему сюжету, а уже поставила точку. И что это было?
Что было – она попытается разобраться потом. Сейчас бы понять, что получилось.
Не детектив – факт. Но это полбеды. Будь это любовный роман – можно бы попытаться пристроить его в другую серию, в любовную. По крайности, в другое издательство. Наталья, конечно, далеко не звезда современной литературы, издатели в очередь не выстраиваются, но отчего бы ни попробовать: попытка не пытка.
Беда в том, что получился у нее не роман, а черти что и с боку бантик. Это даже не повесть. Для рассказа велико, для повести мало, а уж для романа и подавно. Девать этот "шыдевр" литературного мастерства некуда. И это тоже факт, как ни крути. Хоть сейчас распечатывай и бросай в камин, которого у Натальи и нет к тому же. На худой конец щелкни по файлу правой кнопкой мыши, выбери в выпавшем меню команду "удалить", и подтверди: "ОК". И вся недолга: в мусорной корзине этому "гениальному творению" самое место.
Казалось бы, чего проще?
Но удалять не хотелось. Пусть даже получился "шыдевр". Пусть результат трудов не подходит никуда, никому, ни под что. Главное, что он подходит Наталье. И не просто подходит – он ей почему-то дорог. Почему – она разберется позже. Главное, что дорог. Чем – этот вопрос она тоже отложит на потом.
А что она станет делать сейчас?
Мечтать.
О малине. Об облаках. Об Алёше. О его руках. О губах под ровной щеточкой усов. И снова о руках, которые данным давно уже не крюки: баловливых, деятельных.
И куда ее эти мечты приведут? У нее, между прочим, муж есть. Любимый, между прочим, муж. Даже если чуть-чуть поднадоевший – все равно свой, все равно родной.
И не надо нам никаких Алексеев. Оставим их Наташам. А сами мы уже давно Натальи. Взрослые, ответственные женщины.
Ответственные, как же. Поросята до сих пор рычат – а ведь пора бы уже говорить нормально. Сначала еще можно было успокаивать себя тем, что Светка маленькая: порычит-порычит, да и заговорит человеческим голосом. Однако время идет, Поросенок рычит, а мать – жутко ответственная, как же! – мечтает о том, кого когда-то терпеть не могла. А ну-ка живо к логопеду! Хватит отговорок!
Нутром чуяла – что-то не то. Так и есть – "Р" у Светки неправильная, кучерская. Почему кучерская? Но раз логопед сказал – значит, так и есть. Он профессионал, он знает. Не надо морочить себе голову происхождением названия, нужно просто бороться с дефектом речи. Натягивать на указательный палец резинку от детской соски, водить им под Светкиным язычком, заставляя ее в момент экзекуции произносить воспитуемую букву. Действительно – экзекуция. Бедный ребенок. Но лучше пусть немножко пострадает сейчас, чем всю жизнь говорить, как кучер.
А потом придет ночь, а вместе с нею Алёша. А вместе с ним – его руки.
Ой, нет, хватит! Нет больше Лёшки. Это был роман. Теперь его нет – Наталья закончила его сегодня утром. Получилось черти что с бантиком, совсем не роман – но важно не то, что получилось, а то, что все кончено. От этого и нужно отталкиваться.
Нет никакого Алексея. Есть Лёшка. Старый добрый Лёшка. Может, не такой уж старый в плане возраста – сколько ему сейчас? Тридцать пять? Тридцать шесть? Неважно. Он в прошлом. Как и Наташа. Та Наташа, что растворилась в его облаке – это она в прошлом. А Наталья как никто другой знает, что не было никакого облака. Малина – да, была. И вишня была. А облака не было. И быть не могло. Потому что руки у Лёшки халтурные, и целоваться он не умеет.
– Открывай рот, Поросенок. Открывай, и рычи.
Давясь слезами, Светка зарычала с маминым пальцем во рту. Вместо "рррррр" получалось сплошное "гы-гы-гы", но они обе старательно проделывали упражнение снова и снова.
А ночью опять пришел Лёшка.
Зачем ты здесь? Все кончилось. Я простила тебе твое неумение. Я разрешила тебе остаться со мной. Но не здесь. Я создала для вас новую жизнь, тебе и Наташе – живите! Не мучай меня больше, Лёшка. И Алёша пусть не мучает. И Алексею не нужно. Оставьте меня в покое все трое. Я другая. Я выросла. Повзрослела. Поняла, как жестока была к тебе. Прости. Прости, и оставь в покое. Я не могу так больше, Алёша. Не могу. Пожалей, как я тебя никогда не жалела.
И он послушно жалел. Жалел руками. Губами жалел. Жалел так, что Наталье оставалось желать одного – никогда не просыпаться. Спала, и знала, что спит. Спала, и знала, что руки Лёшкины, губы – все это лишь сон. Но таким реальным был этот сон, что она чувствовала каждый пальчик Лёшин. С закрытыми глазами видела его взгляд: не влюбленный, нет – любящий. Любящий бесконечно. Нежно. Беззаветно.
Ах, если бы муж мог любить Наталью так! Раньше ей казалось, что он любит ее. Но раньше не с чем было сравнивать. Вернее, не с кем. Теперь у нее появился Алексей. Сравнение с ним муж проигрывал всухую.
Просыпаться снова не хотелось. Она еще не проснулась, находилась в пограничном состоянии между сном и реальностью, но пускать в себя настоящий мир не спешила. Что ждет ее там? Опостылевший муж и компьютер – стоит ли ради них просыпаться?
Даже если дождаться, когда муж уйдет на работу, и только после этого вставать – что толку? Что сегодня может дать ей железный Федор? А она ему? Еще вчера они взаимно одаривали друг друга Алёшей. Наталья рассказывала ему, что было в прошлой жизни. Федор показывал ей, как все могло бы быть, не окажись она такой глупой и бездушной эгоисткой.
А сегодня оба они пусты: Наталья уже рассказала свою историю, Федор закончил свою. Теперь они неинтересны друг другу. Пожалуй, не просто не интересны, но и откровенно вредны: они лишь будут напоминать себе, что у них не осталось общей тайны. Тогда стоит ли мучить друг друга? Стоит ли просыпаться?
Вдруг вспомнилось: сегодня суббота. Значит, стоит. Еще как стоит. Поросенок сегодня дома. Не нужно напряженно молчать в ответ на вопросительное мелькание курсора. И железяка Федор не обидится: он ведь знает, что если Поросенок дома – Федору ничего не светит.
Не успела Наталья обрадоваться, как тут же погрустнела: если дома Поросенок, то и муж тоже дома. Можно не отвечать Федору, но игнорировать мужа нельзя. Придется выдавливать из себя слова. Когда нечего сказать – улыбаться через силу. Изображать радость от его присутствия и общую безмятежность чувств.
А где ее взять, безмятежность, когда в душе такая буря? Когда не улеглась еще гроза, вызванная слиянием придуманных облаков.
Где ты, Алёша? Почему позволил оказаться рядом с Натальей чужому мужчине?!
Лайнер вздрогнул, выпуская шасси. Одновременно с ним вздрогнула и Наталья. Уж сколько часов налетала – могла бы некоторым стюардессам форы дать. А привыкнуть никак не может: шасси выпускаются с таким толчком, будто самолет наскочил на небесную кочку.
Светка нетерпеливо выглядывала в иллюминатор:
– Мам, смотрри – машинки игрушечные!
Занятия с логопедом дали толк, но подчас еще в Светкиной речи проскакивало некоторое рычание.
– Это настоящие машины. Только кажутся игрушечными – потому что мы очень высоко.
– Да-ааа?
В голосе ребенка сквозило такое изумление, что Наталья умилилась. Ей бы эту детскую способность удивляться! Будто Светка впервые услышала про высоту, и что с нее все на земле кажется крошечным. А ведь Наталья уже объясняла ей это при взлете.
Дочь лопотала что-то, восторгалась. Но мама уже сосредоточилась на своих страхах. Права ли она? Что творит? А как же Поросенок? Как ребенку без отца? Имеет ли мать право разлучать отца с дочерью, если отец практически идеальный, и с дочерью у них абсолютное обожание?
Объявить мужу о разрыве не хватило духу. Смалодушничала: мол, по матери соскучилась, да и Поросятам не мешало бы почаще видеться с бабушкой. А то живут едва ли не на разных континентах. Хоть и на одном, но на противоположных его концах. Соответственно и видятся в лучшем случае раз в год.
То, что Наталья закончила роман не роман, рассказ не рассказ – ничего не изменило. Алёша как приходил каждую ночь, так и продолжал приходить. Казалось бы – возвращайся в свое прошлое, в их с Натальей общее прошлое. Но нет, он каждую ночь уносил ее в даль дальнюю, в иное измерение, изводил руками своими помудревшими. От его прикосновений хотелось кануть в какую-нибудь вечность, где не будет никого, кроме них двоих.
Каждая ночь незримо меняла Наталью. Ее саму, и ее отношение к миру. Днем она пыталась писать детектив о том, как хитро писательница избавилась от соседа-алкаша, губившего ее круглосуточным ором телевизора. Но стоило пальцам перестать барабанить по клавиатуре, как в памяти тут же возникал образ Алексея. Не того, каким он был раньше, не того, каким Наталья его безжалостно бросила. Того, каким он стал теперь.
Она начала осознавать свою жестокость. Какую, должно быть, боль она причинила Лёшке своей холодностью. За что?! Может, тогда причина и казалась ей веской. Но теперь выглядела смехотворной. Она наказывала Лёшку за его любовь к ней же. За то, что он не осмеливался произнести эти слова. За то, что был так неловок и неумел – одинаково в разговорах и ласках. А не оттого ли неумел, что из-за любви к Наташе не смог попрактиковаться на ком-нибудь другом? Его нужно было ценить за верность, а не презирать за неловкость и деревенское скудоречие.
Эх, Лёшка, Лёшка. Не хватило ему смелости. Не хватило настойчивости. Здоровой наглости не хватило. Он должен был, обязан был показать, что он и только он достоин Наташиной любви. Почему он был так скромен?!
И куда делась его скромность теперь? Почему он вдруг осмелел? Почему приходит каждую ночь, невзирая на присутствие соперника? Эх, Лёшка, Лёшка…
Но ответить на ее вопросы и претензии Лёша не мог. То ли языка у него не было, то ли время на объяснения жалел. Или по-прежнему словами был неловок. Так или иначе, но на претензии отвечал руками и губами. Демонстрировал, как многому научился за те годы, что они были вдалеке друг от друга.
И Наталья понимала его без слов. Понимала по жестам его, прикосновениям. По ласке и нежности, которыми он ее одаривал. Понимала и принимала. А еще понимала, что настало время принятия решения. На сей раз в его пользу, в Алёшину.
А муж не замечал, что с женой творится что-то странное. Или только делал вид, что не замечает. Видимо, Наталье ловко удавалось скрывать чувства. Никогда не умела врать, а тут вдруг научилась. Научилась вовремя отворачиваться: боялась – по ее глазам он все поймет. И боялась, и в то же время надеялась: если поймет – не нужно будет говорить о разводе. Но нет, не понял. Не увидел. Не заметил. Невнимательный он у нее. Не то что Лёша – тот бы наверняка уловил перемены в ее настроении.
Может быть, о разводе еще и рановато говорить, но для себя Наталья уже все решила. А чего там думать? Лёша всю жизнь любил только ее – она это точно знает, хоть он и не произнес ни разу этого слова. Значит, в любом случае обрадуется ее приезду. Даже если сейчас он не одинок.
С Ольгой он развелся давно. Не через год, как клятвенно заверял – Ольга тогда беременная ходила, так что все Лёшкины обещания развестись через год оказались пустым балабольством. Но в то время Наташе его несвобода была лишь на руку – чтоб не приставал со своей любовью. А через пару лет после рождения сына Дружниковы все-таки развелись. Причем развелись без Наташиной "помощи" – она уже замуж собиралась, так что развод не дал Лёше возможности приблизиться к мечте.
Ну ничего – пришло время, и мечта сама летит к нему на крыльях любви. Мечта по имени Наталья. Скромно. Но приятно. Наталья улыбнулась своим мыслям.
А что, разве не так? Коль уж Лёшка о ней всю жизнь мечтал – значит, она и есть мечта. Во всяком случае, для него. То-то ему сюрприз будет – он от счастья онемеет! Когда Лёшка ее звал, умолял – она отвечала ледяным презрением. А теперь, когда он уже похоронил надежду, Наталья сама постучится в его дом.
Или нет. Сама она к нему не пойдет. Подождет – слухи в их городе разносятся быстро. И трех дней не пройдет, как Лёшке доложат о ее приезде. И тогда он сам объявится на ее пороге. Объявится, и покажет ей, что происходит, когда два облака занимаются кое-чем запретным.
Нет, облака оставим романной Наташе. В реальной жизни все эти красивости ни к чему. Главное, чтобы руки у Лёши были не хуже, чем у его романного героя. Чтоб такие же значительные и неусыпные. Вездесущие – вот самое емкое для них словцо. Чтоб чувствовать их сразу везде, одновременно. Но так, наверное, не бывает, чтоб везде одновременно. Пусть его руки будут просто отзывчивыми – этого достаточно. Наверное.
Для уверенности Наталья даже кивнула сама себе. Да, вот именно: пусть его руки будут отзывчивыми. Умелыми. Тогда и без облаков можно обойтись. Жизнь – это все-таки не роман.
Разум был за просто умелые руки. Сердце же возмутилось: не надо нам просто умелых! Умелые и у мужа есть, они же отзывчивые – стоит ли за такими же в дальнюю даль лететь? Стоит ли ради таких же разводиться? Нет уж, сердце согласно только на вездесущие! И пусть будут облака – на меньшее сердце не согласно.
Мужа только жалко. Он ведь у Натальи очень хороший. Отец замечательный – это само собой, за другого бы она и не пошла. Еще до того, как их отношения приобрели романтический оттенок, Наталья увидела – этот станет идеальным отцом.
Мужем он тоже стал идеальным. Наталья даже теперь не могла на него пожаловаться. Разлюбить разлюбила, но наговаривать на него совесть не позволяла. Заботливый. Сам целыми днями на работе убивается, но если к его приходу не готов ужин, что случается очень нередко, без претензий отправляется на кухню и изображает что-нибудь вкусненькое. Не оригинальное, конечно – для оригинального нужно много времени и продуктов. Но Наталья так картошку не пожарит, как он. И мясо у него получается – пальчики оближешь. А она с мясом до сих пор на "вы". А рыба? Она ведь ее даже чистить не умеет, хоть и приехала из рыбного края. Все он, все муж. Весь дом на нем. Уборкой ведь Наталья вообще не занимается – муж ее жалеет. Сам и пропылесосит, и полы вымоет. Даже окна моет сам – боится, как бы жена с высоты птичьего полета не выпорхнула невзначай.
Даже не в этом дело. Хотя, конечно, это огромный ему плюс. Но по большому счету Наталья сама справилась бы с хозяйственными заботами. Главное достоинство мужа вовсе не в том, что он взял на себя немалую толику забот жены. Главное, наверное, в том, что он ее, как ни банально, любит. Только потому и взвалил на себя ее обязанности по дому. Чтобы она меньше уставала. Чтобы не мучила себя нелюбимой работой.
В этом весь он. Не нравится – не делай. Он сам будет делать то, что не нравится ему, а что не нравится жене – тоже возьмет на себя. Потому что он мужик, потому что мужику положено грязной работой заниматься, женщину свою от нее оберегая. Лишь бы она была в ладу с самой собой. Лишь бы не заставляла себя через силу, через "не хочу". Потому что когда Наталья делает то, что ей не по душе – у нее портится настроение. А ему важно, чтобы жена была счастлива, чтобы мурлыкала себе что-нибудь под нос. Потому что когда все хорошо, она неизменно что-то напевает, и эти ее нехитрые мотивчики, по его словам, создают неповторимое ощущение уюта и внутреннего комфорта.
В душе разлилось тепло от воспоминаний. А в сердце кольнуло от несправедливости: за что ж она его так? Он ведь хороший…
Хороший, да. А что делать? Разве Лёша плохой? Почему ему страдать, а мужу радоваться? Это не справедливо. Лёша тоже хороший. Тоже заботливый. И тоже любит.
И Наталья его любит. Только поняла это слишком поздно – в этом ее вина. Так что ж, за эту вину ей счастья не знать? До конца жизни улыбаться мужу через силу, и с утра до вечера ждать ночи, потому что ночью она будет счастлива с Лёшей?
Это еще хуже. Пусть уж горькая правда – она полезнее. Сначала мужу будет плохо, но со временем он поймет: Наталья не могла иначе. Потому что у Лёши чудотворные руки. Потому что он один знает, что происходит с облаками, когда рядом нет чужих глаз.
Дом, милый дом.
Почему так? Вроде ничего не изменилось, но все как будто другое. Чужое. Уже не свое. Почему? Это же ее дом! Наталья прожила здесь без малого четверть века, до тех самых пор, пока муж не увез ее в свое далёко – поближе к цивилизации, к центру мира.
Все было то же. Но уже не то. Не было больше ощущения дома. Не было того, кто делал дом домом. Не было папки.
Наталья до сих пор горевала по нему. Ком разрывал горло – стоило лишь подумать об отце. Уж полтора года его нет, а будто вчера не стало – рана и не думала затягиваться. Если дочери так больно, у которой своя семья, которая не знает, чем одиночество пахнет, то страшно представить, как тяжело эту потерю переживает мама. Хорошо, что роман о Лёшке не получился – трудно было бы объяснить ей, что та, романная мать, не имеет с Наташиной ни единой общей черточки. Что та насквозь придуманная в угоду сюжету: жадная, расчетливая, эгоистичная.
Едва переступили порог, Светка завалилась на диван в гостиной и тут же уснула. Сказалась разница во времени – дома сейчас глубокая ночь, а здесь позднее утро.
Чтобы не мешать ребенку, Наталья с мамой расположились на кухне. Покушали, выпили чаю. Поговорили о том, о сем – давно не виделись, много новостей собралось. Но, как часто бывает, когда новостей слишком много, не знаешь, с какой начать, и говоришь о второстепенном.
Или не о второстепенном? Наверное, мама что-то почувствовала по Натальиным недомолвкам. Почему-то заговорила об Ольге:
– Вчера Олю Дружникову встретила. А в голове-то одно: вы с Цветиком приезжаете. Чуть было с ней радостью не поделилась. Уже рот раскрыла, и вдруг дошло: что мне в радость, то ей на беду.
На беду? Значит, мама и в самом деле почувствовала Натальин настрой. Что та не столько к матери приехала, сколько личные свои проблемы решать.
Однако углубляться в подробности не стала. Ответила с ухмылкой:
– Да уж, ей меня любить вроде не за что. Как она?
Последнее – в чистом виде дань вежливости. Не Ольга нынче Наталью интересует. Совсем не она.
– В профкоме у нас главная.
– Ну?! Тесен мир. Впрочем, она всегда была по общественной линии. А личная жизнь как? Они же развелись с Лёшкой – я ничего не путаю?
– Не знаю. Вроде развелись. А потом снова как будто… То вместе, то врозь. Попробуй их пойми, Дружниковых этих: то они сходятся, то расходятся. Я ее о личном не спрашиваю – слишком уж тема шаткая. И так каждый раз опасаюсь, как бы она мне тебя не припомнила.
– Подумаешь! Ну и припомнила бы – а ты ее лесом шли в случае чего.
– Много ты понимаешь, – пробурчала мать. – Лесом. Ты вот уехала к черту на кулички, меня тут бросила.
– Не передергивай, пожалуйста! Никто тебя здесь не бросал. Я же предлагала тебе к нам перебраться.
Не обращая внимания на слова дочери, мама продолжила:
– А профком – это что? Профком – это профилакторий. Это льготные пайки – ты вот на гонорары свои жируешь, а мне каждую копейку считать приходится.
– Я уже объясняла: моих гонораров только на то и хватает, чтоб книгу красиво обмыть. Или на квартплату за несколько месяцев – вот тебе и весь гонорар. Книги – это не заработок. В наше время это хобби. Не с них мы тебе помогаем – сама же знаешь.
– Да знаю. Зятю спасибо – без него бы давно ноги протянула.
Любимая песня. Наталья знала: если маму не прервать – она может долго плакаться на жизнь. Не в том дело, хватает ли ей денег, или не хватает. Она и при отце любила пожаловаться, хотя в те времена жила, как у Христа за пазухой.
– Ну а сам Дружников что? – решила она увести разговор в более подходящее русло. – Как он, где он, что он?
Приготовилась слушать, как замечательно Лёшка устроил свою жизнь. Иного и не предполагала – в Лёшиной практичности сомневаться не приходилось. Этот зубами уцепится за единственный шанс – так всегда говорила мама. Так думала и Наталья. Человек от сохи никогда не умрет с голоду. Авто-магнатом Лёша, может, и не стал – это она в угоду сюжету придумала. Но собственный бизнес наверняка затеял – иначе и быть не может. Дружников может работать только сам на себя.
– Понятия не имею, где он, что он. Видела как-то полгода назад. Выпивший. Улыбался, о тебе все расспрашивал. Не люблю пьяных – на занятость сослалась, да убежала.
Выпивший? Лёшка? Вот тебе и здрасьте!
Наталья была обескуражена. Лёшка-алкоголик никоим образом не вписывался в ее планы.
Быть не может. Лёша слишком серьезен для того, чтобы посвятить жизнь Бахусу. Даже если и встретился маме пьяненьким – это еще ни о чем не говорит. Со всяким случается: день рождения чей-то, или еще какой серьезный повод. Он ведь живой человек. Кто сказал, что успешные люди алкоголь на дух не переносят? Порой они только на нем и держатся. Но в Алексее Наталья уверена – он не из таких. Он из тех успешных, которые всему меру знают. И уж ради Натальи он с любой дурной привычкой завяжет – не стоит и сомневаться.
Куда больше ее взволновали материны слова о том, что Дружниковы то сходятся, то расходятся. Вот это новость так новость. Наталья ведь была уверена, что они давным-давно расстались. А они, получается, расставались не однажды, и каждый раз не навсегда.
Даже если так – ничего страшного. Почему Лёша позволял Ольге снова вернуться в его жизнь? Потому что у него не было Натальи. От безысходности – одному-то, надо полагать, не сахар. Но теперь у него будет Наталья. А значит, Ольге придется довольствоваться профкомом. Ничего не поделаешь – жизнь штука несправедливая.
– Одного не понимаю, – ворчала мать. – Чего он на Ольге женился? Всем же ясно было с самого начала – не будет дела. Николай на свадьбе так и сказал: нутром чую – разбегутся через год. Николай ведь тебя невесткой хотел. Да и Катерина тоже. Но та дипломат – никогда не скажет вслух того, о чем думает. Все понимаю – тебе Лёшка не глянулся, и правильно – зятек-то любимый меня вполне устраивает. Но почему он женился на Ольге? Он ведь тебя любил. А женился раньше, чем ты за другого замуж выскочила.
С некоторых пор этот вопрос терзал и Наталью. Когда-то ей было наплевать, откуда взялась Ольга Авраменко, и с какого перепугу Лёшка на ней женился. Тогда важным было лишь то, что при Наташином желании женился бы он на ней, как миленький, и плевать, что Ольга уже и платье купила, и фату. Наташа убедилась, что по-прежнему является для Лёшки пупом вселенной, на том и успокоилась – он ведь ей в те далекие поры почему-то не был нужен. Даже странно. Почему? Потому что Наталья тогда была молодая и глупая, вот почему.
А теперь вдруг ревность к Ольге стала терзать. А больше всякой ревности съедало любопытство: почему именно Ольга? Как она оказалась на Наташином месте?
Мать не замечала дочкиной задумчивости. Жарила палтус – по кухне плыл удушающе-приторный запах. Когда-то Наталья терпеть не могла рыбу в любом виде, палтус пренебрежительно называла "палтусиной". Девять лет, прожитых вдали от моря, а соответственно и от рыбы, в корне изменили ее вкусы и взгляды. Теперь крепкий рыбный дух казался ароматом.
– Друг Лёшкин погиб – не помню, писала я тебе? Грушевский.
– Груша?! Как же так?
Димку Грушевского Наталья знала больше визуально – все их разговоры, пожалуй, сводились больше к "Привет" – "Пока". Но то, что погиб мужчина в расцвете лет, ошеломило. Смерть может забирать кого постарше, но и тогда ее воспринимают в штыки. А она порою наглеет, кося всех подряд: хоть малого, хоть старого. А у Груши ведь жена, сын маленький…
– Как-как? По дурости. Как еще молодым умереть можно? Зимой. Жене рога наставлял в машине. Холодно – включили отопление, да и угорели оба. Нашли утром – голые, в обнимочку. Позорище. У него жена дома, у нее муж в рейсе. Дети у обоих маленькие. Эх, не нагулялись в свое время…
Ближе к вечеру прибежала Галка Ручкина, в простонародье Карандаш – худая, ровная, как одноименное канцелярское изделие. Без малейшего изгиба. При этом нельзя сказать, что у Галки нет талии. Талия как раз есть. Бедер нет, груди нет – одна сплошная талия, а в придачу к ней голова да ноги.
Ручкина всю жизнь прожила в соседнем доме – потому и сдружились когда-то, что удобно было друг к дружке бегать. Это к ней Наталья советоваться побежала, когда Лёшка дал ей час на раздумье.
Галка затащила Наталью к себе:
– Я одна, старики до осени в деревне сидят безвылазно – свобода!
Свобода в Галкином понимании – покурить, не таясь родительского глаза. Бабе за тридцать, а она все от мамки прячется. Смешно.
Оглядевшись, и не обнаружив в комнате подруги мужских вещей, Наталья смекнула:
– Так и ждешь принца?
– Какой принц?! Не до жиру. Я уже и на нищего согласна. Но мужики при виде меня разбегаются – отощать с такой женой боятся.
– Ты сала с шоколадом накрути, и на булочку мажь – говорят, здорово от излишней худобы помогает. Правда, теперь считается, что излишней бывает только полнота, – похлопав себя по нехудым бокам, Наталья горько усмехнулась: – Где ты, талия?
– Да ладно, брось прибедняться. Выглядишь отлично. Ну что, за встречу?
Давненько Наталья не пила домашнего вина. Вино ей не понравилось: чересчур сладкое, какой-то забродивший фруктовый компот.
– Ну что, как ты?
Поинтересовалась из любезности: с первого взгляда было видно, что Галка по-прежнему никак: ни мужика рядом, ни работы путевой с путевой же зарплатой. Неустроенная, неухоженная какая-то.
– А, что я? – махнула та рукой. – Кому это интересно? Ты про себя расскажи. Не каждый день с живым классиком общаешься.
– Ай, брось! Нашла классика! Такие в классики не выбиваются. Разве что количеством в книгу рекордов пробраться могут, но для этого я слишком ленива. Для классиков нужно что-то интеллектуальное писать. А я только детективы настукивать и умею. Да и тех всего-то пять штук настучала.
– Как пять? У меня только четыре!
– Пятый через пару месяцев выйдет. Пошли на балкон – чего тут дымить?
На балконе было хорошо. Дневной зной уступил вечерней прохладе. Не совсем прохладе, но духота развеялась, едва лишь солнце испачкало море оранжевой закатной полосой. Запах прелых водорослей, который Наталья называла ароматом малой родины, здесь не ощущался – слишком далеко: отсюда море можно было видеть, но не слышать и не вдыхать ни с чем не сравнимую смесь запахов йода, песка, пенистых гребней волн, жаренных на костре мидий, и выжженной солнцем травы.
