Текст книги "В погоне за облаком, или Блажь вдогонку"

Автор книги: Татьяна Туринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Да мы уже…

Мужчина красноречиво развел руками.

– Да-да-да, – закудахтала женщина. – С беременными такое бывает. Ах, что ж она только теперь-то? Шашлыка не осталось. Но есть маринованные огурчики – может, ее устроят огурчики?

Наталья растерялась. Не ожидала такой ответности души от посторонних людей, даже неловкость почувствовала за свою выдумку. Можно ведь было признаться без обиняков, что проиграла в дурацкую карточную игру, и теперь выполняет дурацкую же повинность.

Хозяйка засуетилась раньше, чем Наталья ответила. Подбежала к палатке – эх, если бы у Лёшки была такая! – на несколько мгновений скрылась за желтым брезентовым пологом.

В ожидании, когда она вернется, Наталья скользнула взглядом по столу-пню чуть поодаль костра. Среди эмалированных кружек и пластиковых бутылок ее внимание привлек берестяной короб с расползшимися алыми пятнами на боках: судя по всему, в нем еще недавно хранилась клубника.

Сердце взвыло болью. Что она творит? Почему здесь? Зачем?

В то лето она решила провести отпуск у далеких родственников: мамина двоюродная сестра жила в Киеве. Наташа никогда прежде ее не видела, знала лишь по редким письмам, которые та присылала кое-когда. Однако приняли гостью по-родственному радушно. Первым делом провели по достопримечательностям: Печерская Лавра, Владимирский Собор, Золотые Ворота, знаменитый Дом с химерами, Пирогово, еще что-то – теперь Наталья уж и не упомнит всего.

А потом она гуляла по городу сама. Каждый день ехала на Крещатик, оттуда брела в какую-нибудь сторону: куда ни пойди – все незнакомо, все интересно. То к Святой Софии выйдет, то к Михайловскому Златоверхому, то к Мариинскому Дворцу, а то и к Бессарабскому рынку, где, по рассказам тетушки, отовариваются самые-самые киевляне: артисты разные, и прочий бомонд.

Там, у рынка, она нашла себе мужа. Мужем он, конечно, стал несколько позже. А тогда просто кольнуло что-то в душе. И в ступне: он здорово наступил ей на ногу, Наташа аж пискнула от боли. Сначала пискнула, а потом, когда на обидчика глянула – укололо глубже и важнее. Наверное, тогда она и поняла, где в человеке душа живет: в горле, там, где ком в самые важные жизненные моменты вырастает.

Он долго извинялся, потом обещал компенсировать нанесенный здоровью вред. Наташа смеялась, отвечала то впопад, то не очень. Позже муж говорил, что и у него тогда что-то кольнуло, но не в горле, а в висках. Наверное, у мужчин душа именно там располагается.

Они долго гуляли в тот вечер по Киеву. От Крещатика поднялись к Софии, а там до Андреевского спуска рукой подать. А Спуск этот весь булыжником вымощен. Будь Наташа в кроссовках или тапочках – все бы обошлось. А у нее босоножки на высокой платформе, танкетка и подвернулась на камешке. Могло бы кончиться переломом, но повезло, обошлось порванным ремешком на туфельке. Видимо, тот треснул, когда будущий муж наступил Наташе на ногу, а когда она неудачно оступилась – и вовсе лопнул.

Хоть веревочкой подвязывай! Наташа бесшабашно разулась, сунула поврежденную обувку в кулек – жалко выбрасывать, можно починить. И пошлепала босоного. Однако не очень-то по холодному камню потопаешь, к тому же между крупными булыжниками частенько попадалась колючая галька. А босяком, да по гальке – ничем не лучше, чем по битому стеклу.

На дальнейшей прогулке можно было поставить крест. Наташа едва не расплакалась: прощаться с новым знакомым не хотелось до чертиков. А вдруг это судьба? А вдруг они расстанутся, и больше уже никогда не встретятся? Обидно из-за лопнувшего ремешка терять того, кого, быть может, всю жизнь искала.

Будущий муж запальчиво пообещал:

– Я целый вечер буду носить тебя на руках!

Но уже через три минуты куража у него поубавилось: хоть Наташа и была в ту пору тростиночкой, но не больно-то с такой ношей погуляешь вверх-вниз по булыжному уклону.

Выход нашелся сам собою: Андреевский Спуск – не только историческое место, но и своеобразный Монмартр, пристанище художников и торговцев памятными безделицами. Лавочки и просто выносные столики уставлены-увешаны картинами с видами Киева, поделками из полудрагоценных камней и металлов, а большею частью рубашками-вышиванками, рушниками, гуцульскими безрукавками, тапочками ручной работы из натурального меха и расшивными тканевыми, еще какой-то сувенирной всячиной. Среди всей этой пестроты Наташин кавалер заприметил лыковые лапти.

Должно быть, выглядела она в них презабавно: джинсовые шорты, майка с аляповато-нерусской надписью, бейсболка задом наперед, и лапти.

Сначала было смешно. Однако вскоре Наташа стала прихрамывать: лапоточки натирали нещадно. То ли изготовлены были халтурно, то ли вообще для носки не предназначались. А скорее всего, на голую ногу их надевать нельзя: в былые-то поры под них онучи надевали, попросту говоря, обвязывали ноги портянками.

Будущий муж сперва посмеивался над Наташей. Но когда на лыке проступило первое пятнышко клубничного цвета, побледнел: не смыслил, какую боль терпела она при каждом шаге. Будто Русалочка из сказки, ради любимого променявшая рыбий хвост на нестерпимую боль.

Проверять Наташину выносливость не стал, проявил свою.

– Тут вверху Владимирская горка, вид потрясающий. Там и посидим.

Подхватил Наташу на руки, и потащил в парк.

Нести ему было нелегко, тем более что путь лежал вверх по крутому подъему. То перед собой ее нес, как жених невесту, то, устав, неучтиво на плечо перекидывал, словно мешок картошки.

Взгляды многочисленного в летний день праздного люда были прикованы к необычной паре. Кто-то улыбался приветливо, кто-то – с кривоватой усмешкой: знаем-знаем, зачем он тебя на себе волочет, попалась, девка!

Поймав на себе такой взгляд, Наташа стыдливо вырывалась, и некоторое время шла сама. Скоро к первому алому пятнышку прибавились другие: натертыши лопнули, и стали кровоточить.

Когда, наконец, добрались до Владимирской горки, оба вздохнули с облегчением. Сняв с Наташи лапти, будущий муж бережно обмыл ранки минеральной водой без газа, купленной при входе в парк.

Потом они сидели на скамейке, пока на древний город не упала ночь. Внизу мощный Днепр неустанно катил серо-голубые свои воды, плескалась по его берегам буйная в эту пору зелень. По ту сторону реки всипало электрическими огнями Левобережье. А они все сидели, все говорили ни о чем. Боялись, что как встретились в этом мире, так и растеряются – она оказалась в Киеве случайно, он тоже не здешний, командировка заканчивается через два дня, и нужно уезжать домой, в Москву.

А рядом со скамейкой стояли одинокие лапоточки с расплывшимися по лыку пятнами клубничного цвета. Скоро кровь высохла, и пятна потемнели, стали тревожно-коричневыми.

– Они напоминают мне о твоей боли, – сказал муж, тогда еще мужем не ставший, и безжалостно выбросил лапти в урну.

А когда вечер окончательно превратился в ночь, отвез Наташу к тетушке на такси. Прощаясь, они долго стояли у подъезда, не в силах расстаться.

На столике чуть поодаль костра среди банок, кружек и пластиковых бутылок алело клубничными боками берестяное лукошко.

Оно совсем не было похоже на Наташины лапоточки. Ее обувка была в кровавых пятнах, а здесь неровные горохи от безобидной клубники. Ничего общего.

Но память отозвалась болью в сердце.

Что она делает здесь?! Домой! К любимому! Срочно!!!

Выиграть. Она должна выиграть. Любой ценой. Она должна уехать с Мыса еще сегодня. Ради мужа. Ради Поросенка. Ради мамы: у нее может быть лишь один зять.

Кудрявая хозяйка выбралась из палатки, держа в руках пластиковый стаканчик, доверху набитый огурцами:

– Держите. По себе знаю – огурчики у беременных всегда на "ура" идут, даже если хочется мяса.

Наталья не знала, как благодарить отзывчивую соседку:

– Спасибо вам. Спасибо! Простите за беспокойство. Дай вам Бог здоровья!

– Шашлык съели, – доложила она, вернувшись к своим. – Маринованные огурчики не могут спасти отца русской демократии?

Санька с Лёшкой тут же потребовали водки: что ж огурцам зря пропадать? Наталья безапелляционным тоном отвергла их требования:

– Потом! Когда жара спадет. Продолжаем игру.

Ей любой ценой нужен был выигрыш.

Лёшка опять уселся слева – ничему его опыт не учит. Снова набирал карты из колоды, и снова вылетел первым. За ним практически без перерыва последовала Юлька.

Трое оставшихся игроков сражались не на жизнь, а на смерть. При этом веселились и хохотали, щедро "кормя" друг друга "семерками" и "восьмерками". Кострица стремительно набирал очки, Наталья тоже набирала, но потихоньку. Вика в самом начале игры несколько раз удачно закончила дамой, и прочно сидела в минусах. Судя по всему, в финале они снова окажутся вдвоем: Вика против Натальи. Чья возьмет на этот раз? И какую каверзу придумает Вика в случае очередного Натальиного проигрыша? Вот бы "приказала" ей убраться с Мыса обратно в город! Этот ее каприз Наталья выполнила бы с величайшим удовольствием.

Сверх ожидания Санька обыграл Наталью, набрав сто одно очко. Теперь у него ноль, у Вики по-прежнему приличный минус, а Наталья медленно, но верно стремится к сотне. Не ее сегодня день, определенно не ее.

Но ведь ей так нужно домой! Можно, конечно, попытаться уговорить Лёшку без всяких фараонских замашек. Она так и сделает, если снова проиграет: садиться за игру в третий раз не станет, время дорого. "Фараон" – игра непредсказуемая, можно отстреляться минут за двадцать, а можно и на полтора часа в ней завязнуть. А время на сей раз играет против Натальи.

И тут вдруг фортуна повернулась к ней прекрасным своим ликом: три шестерки и червонная дама. Минус сорок! В следующем раунде дама-спасительница, правда, на сей раз бубновая, снова была на Натальиной стороне – еще минус двадцать. Шансы уравнивались. Натальины очки стремительно уменьшались, вскоре вышли в минус. Викины, наоборот, росли. Кострица упрямо держался на малых оборотах.

Санька Вику обыграл. У Натальи появился реальный шанс покинуть Мыс уже сегодня.

Финал был молниеносным: при игре один на один в первую очередь важна удача, а она теперь была на Натальиной стороне. Шестерки, семерки, восьмерки, тузы – все коварные карты сыпались ей в руки, не давая возможности Саньке сбросить хотя бы самые крупные. В три захода он умудрился набрать больше сотни очков, и Наталья стала "фараоном".

Наконец-то! Времени ведь у нее осталось совсем чуть – солнце уже конкретно присело за дальними сопками, лишь затылок щетинился колючими лучами, будто на детском рисунке. Скоро окончательно спрячется – что тогда? Темнота и Дружников на мотоцикле – гремучая смесь, "коктейль Молотова". Еще одну ночь цвета ночи Наталья вряд ли выдержит.

– Кострица, отвечаешь за костер: отрабатывай фамилию. Девочки – на вашей совести ужин, – отдала она распоряжения, и посмотрела на Лёшку.

Тот ждал фараоншего каприза, улыбаясь в предвкушении подарка судьбы.

– А ты собирайся, везешь меня обратно.

Мечтательная ухмылка сменилась растерянностью, та в свою очередь откровенным недовольством.

– С каких щей обратно? Веселуха только начинается!

– Разговорчики в строю. Я фараон, парадом командую я. Домой, Лёш. Быстро. Тогда ты еще успеешь вернуться к ужину. А на ужин сегодня водка с огурчиками.

В Викиных глазах плескалось торжество. Наталья посмотрела на нее, и улыбнулась открыто, не тая камня за пазухой: он твой, девочка, держи – я сегодня добрая!

Обратно Лёшка вез ее на Санькином мотоцикле. Причину Наталье не объяснял, но ей почему-то показалось, что во всем виновата все та же неработающая фара, которая «то потухла, то погасла» в ту памятную ночь. С одной стороны – молодец, о ее безопасности печется. С другой – это что же, он столько лет ездит на раздолбанном драндулете, и никак не удосужится его починить?!

Скорее всего, она была несправедлива к нему. Тот мотоцикл, на котором он вез ее сегодня утром, не был похож на старую-престарую раздолбайку, а ведь тому, который из ночи цвета ночи, теперь должно быть лет этак семнадцать-восемнадцать, и это еще по минимуму, учитывая, что уже тогда он явно был перестарком. Мотоцикл, разумеется, не Дружников.

Ехать в коляске оказалось значительно удобнее, чем в седле за водителем. Но намного хуже, чем, наверное, в несчастном "Запорожце" пятьдесят-далекого года выпуска. К тому же неизвестно еще, как аукнется пребывание в коляске на Натальиных светло-голубых брючках от Феретти, которым и без того уже досталось изрядно – может, Санька в люльке картошку перевозил, или еще что-нибудь грязное?

Едва отъехав от Мыса, Лёшка свернул по чуть заметной в начинающихся сумерках дорожке в лес. Спрашивать, куда он ее везет, не имело смысла: мотоцикл рычал так, что уши закладывало даже в шлеме.

Дорожка была узенькая, почти неезженая, скорее даже тропа, а не дорога. Подчас Наталью хлестали ветви кустов. От греха подальше пришлось с головой укрыться дерматиновой попоной. А куда он ее везет, Наталья выяснит позже, когда приедут.

Остановился мотоцикл на небольшой полянке, совсем крохотной. Здесь тропка обрывалась: непонятно, кто ее сюда протоптал-прокатал – кому понадобилась дорога в никуда?

Лёшка снял с себя шлем, положил на решетку позади коляски. Обойдя мотоцикл, приблизился к Наталье и снял шлем с нее, не испрашивая ее на то позволения. Наклонившись, поцеловал.

Мягко говоря, восторга его поцелуй у Натальи не вызвал. Теперь она окончательно убедилась: сны все наврали про Лёшку. Вернее, она к ним не совсем справедлива: Лёшка в ее снах никогда не фигурировал, там присутствовали только Алёша и Алексей, иной раз случался просто Лёша. Все трое были похожи друг на друга, как три капли воды. И в то же время ни один из них, как выяснилось, не имел ничего общего с Лёшкой Дружниковым.

Губы у Лёшки и теперь, миллион лет спустя после детства, остались булатными. То ли всегда такими были, то ли ради Натальи он слишком старался, пытаясь продемонстрировать всю силу своей любви. Но кто же силу в губы вкладывает?! Им уверенность нужна, ласка и нежность. А сила губам как раз ни к чему, разве что какой-то оригинал надумает ими бутылки открывать.

Так ведь Наталья не бутылка! И Лёшка не оригинал. Тогда зачем пытать ее губами? Или это он так любовь свою до нее донести пытается? Словами сказать то ли не умеет, то ли стесняется, а губами, значит, можно?

Оторвать его от себя не было никакой возможности: Дружников, кажется, буквально вонзился в нее собой, губами своими несгибаемыми, в сталелитейном цехе отлитыми. Наталья ухватилась руками за бортики коляски, чтобы он ненароком не засосал ее всю, как удав несчастного кролика.

Увернуться от Лёшки можно было единственным способом: оставив свои губы в его губах. Пришлось покорно смириться с участью, и ждать, когда "удав" насытится.

Чтобы ждать было не так утомительно, Наталья начала размышлять. Если Лёшка до сих пор не научился целоваться – мужику, между прочим, тридцать шестой год! – чего Вика так в него вцепилась? Нужен он ей, такой? А Ольге, бывшей жене, нужен? Ведь, по словам мамы, то сойдутся, то опять разбегутся. Что за удовольствие иметь рядом мужика, не целующего, а пытающего женщину губами-клешнями.

И если он не умеет целоваться – насколько хорошо он делает все остальное? Не картошку чистит, не пылесосит или поломанные краны починяет, а… Ну, то самое. То, из-за чего Наталья в снах в девочку-облако превращалась. Из-за чего все буквы из волшебного своего наборчика теряла. То, из-за чего с ума сошла, свихнувшись на образе облака, превратив его в фетиш.

Проверять это опытным путем она ни за что не станет. Если это ее и интересует, то чисто теоретически. А практически пусть это выясняют Вика, Ольга, и еще черт знает кто. Пусть сами в облака превращаются. Наталье больше не нужны никакие облака. Ей бы от губ своих Лёшку оторвать – большего счастья и представить себе невозможно. Придется новую помаду покупать – она уже много лет пользуется только прозрачной, максимально приближенной к натуральному цвету. Такая не скроет синяки на губах.

Лёшка, наконец, отпустил ее. Не ожидая, пока он снова полезет со своей любовью, или начнет выяснять отношения, Наталья поторопила:

– Поехали! Время. Тебя Вика ждет. И водка с огурцами.

– Нехай.

И снова вцепился в ее губы. Попону, которой Наталья от веток защищалась, откинул, и ручки шаловливые давай под маечку совать. А ручки-то – не Алёшины. И не Алексеевы тем более. Лёшкины. Те, что руки-крюки. Может и не совсем бесполезные, но сказался общий Натальин настрой – после жутких поцелуев не хотелось ничего, кроме покоя. Ей бы губы свои освободить, а он уже большего домогается.

Вырвавшись, она крикнула:

– Хватит! Поехали!

А тот ей вторит:

– Хватит! Никого нет – не нужно ловчиться! Я же раскумекал, ты это насочинила, чтобы от остальных отчуриться. Так здесь мы одни, расслабься.

Его неправильная речь всегда ее раздражала. Удивительно, как она забыла об этой его особенности, когда позволила обманным снам убедить себя в любви к Лёшке. Иной раз этот его говорок мог показаться пикантным, но не сейчас. Сейчас хотелось как можно быстрее избавиться от Лёшкиного присутствия. Избавиться навсегда. Даже не вспоминать о нем.

Нет, нельзя его забывать. Надо помнить. Как пример собственной глупости. Если еще когда-нибудь она влюбится в реального ли человека, в придуманного ли героя – нужно будет вспомнить Дружникова, и от самой сильной влюбленности не останется следа. Потому что настоящей любви достоин только муж.

Лёшка уверен, что она специально увезла его от остальной компании, чтобы никто не мешал им заниматься любовью. Дурак. Но как ему объяснить, что Наталья не желает ни жестоких его поцелуев, ни рук пресных, неискусных?

– Домой, Лёш! Домой. Я – домой, а ты обратно, к Вике. Поехали.

Он устало присел на округлый верх коляски:

– Снова-здорово. Теперь ты будешь сквитывать мне за Вику. Сама же разумеешь – не нужна она мне. Она так, три-два на раз. Ну не монах я, да! Я же не кастрюк, я живой. Невмочь мне годами милости твоей поджидать: когда ты приедешь, когда собой меня поугостишь.

– Да не собираюсь я тебя собой угощать! Размечтался. Я всего-то позволила на пляж меня отвезти, а ты завез черт знает куда, да еще с ночевкой. Ты меня спросил: хочу ли я? Не хочу!

Тот осклабился: верхняя губа, и без того тоненькая, совсем под усы спряталась:

– Разве? А мне смыслилось хочешь. И шибко. Особливо тогда, днем.

За такие слова вообще-то по роже полагается. Но сидя в коляске, Наталья бы попросту не дотянулась до Лёшкиной физиономии.

Знал бы он, как ей самой противно вспоминать о том, что едва не произошло в халабуде из брезента. Он те успехи себе приписывает, а Наталья не ему, а Алексею позволила одежды с себя сорвать. А то и вовсе Маяковскому. И больше бы позволила, если бы муж ни разбудил. Как хорошо, что он позвонил – иначе она бы сейчас от стыда провалилась в тартарары за то, что не пожелала проснуться вовремя.

– Днем, Лёша, мне муж приснился. Любимый. За него тебя приняла – только поэтому и подпустила тебя. Спала я, если ты не заметил. Знала бы, что ты – ты бы и близко не подошел.

Она говорила, и сама себе начинала верить. Вообще у нее с враньем всю жизнь туго было. Если когда-то кто-то в ее ложь и поверил – только Лёшка, когда она ему про замужество соврала. Если поверил тогда – может, и сейчас поверит? На это вся надежда. Именно надежда и дала ей силы говорить уверенно. И от силы этой она сама распалялась:

– Ты же подкрался, как вор, к спящей женщине! А теперь о желании каком-то говоришь. Да никогда я тебя не хотела! Никогда не любила, и не полюблю никогда. Вези домой, сказала!

Вместо того чтобы немедленно выполнить ее требование, тот с диким рычанием:

– Врешь! – снова впился в нее железными своими губами.

Да впился так, как до сих пор она даже представить себе не могла. То, что он демонстрировал Наталье раньше – детский лепет.

Боль была невыносимой, будто он и в самом деле отрывает ей губы без наркоза. Однако даже вскрикнуть она не могла – губы были словно замурованы в его рту. Малейшее движение, даже мимическое, причиняло неимоверную боль.

И в этот миг раздалась спасительная трель звонка. Рингтон, выставленный на любимого – да, да, любимого, теперь Наталья ничуточки в этом не сомневалась! – мужа. "Полет шмеля". Потому что муж у нее пчелкой вокруг них с Поросенком вьется, заботой своей укрывая их от невзгод. Ничего интересного про пчелу не нашлось, а "Полет шмеля" нравился ей стремительностью и звонкостью: такой сигнал ни за что не проморгаешь.

В лесной тишине мелодия показалась оглушительной. От неожиданности Лёшка ослабил захват, и Наталья смогла высвободиться из его плена. Рывком, пока Дружников не опомнился, вытащила из кармана мобильный, прокричала в него:

– Да! Привет, дорогой!

Муж что-то говорил, но Наталья перебила:

– Я на дачу еду! Мама с Поросенком еще вчера уехали, а я в городе осталась. А сегодня решила к ним присоединиться: соскучилась ужасно. И по тебе соскучилась. Алло, ты слышишь? Слышишь меня? Связь плохая. Соскучилась ужасно! Я люблю тебя. Ты знаешь? Ведь знаешь?

Она говорила, и чувствовала, как слезы скатываются по щекам, огибают крылья носа, щекочут подбородок. Невыносимо хотелось сию секунду оказаться дома, в объятиях невероятно, до обморока любимого мужа. Как она могла усомниться в своей к нему любви? Как могла даже подумать о том, что ей нужен не он, а Лёшка Дружников?!

Когда она нажала на кнопку отбоя, Лёшка не задал ни одного вопроса, не проронил ни звука. Сунул ей в руки шлем, даже не взглянув в глаза.

Всю обратную дорогу Наталья улыбалась неожиданному своему открытию. Она любит мужа. Надо же! Кто бы мог подумать – она любит собственного мужа! Никто другой ей не нужен ни сейчас, ни завтра, ни через годы. Только бы любимый был жив-здоров, только бы был рядышком – больше ничего не нужно. Ну и Поросенок, конечно – без Поросенка семья не семья.

Выбравшись на основную трассу, Дружников свернул в противоположную от города сторону. Наталья поняла – он везет ее на дачу, к Поросенку. За одно это она простила ему все. И губы его жестокие, и руки беспомощные, и то, что тайком в сны ее пробрался. Любовь его нелепую, бестолковую тоже простила, как и вылазку эту дурацкую на природу, к комарам – только Лёшка и мог такую глупость придумать. Муж бы ни за что не отдал жену на съедение кровопийцам.

Самолет гудел ровно, монотонно, обещая пассажирам спокойный полет без всяких сюрпризов.

Поросенок свернулся калачиком в соседнем кресле. Путь неблизкий, пусть ребенок поспит. А Наталья думы свои подумает.

Как она могла так ошибиться? Как могла принять Дружникова за любовь всей своей жизни? И откуда такая огромная разница между реальным Лёшкой и тем, который мучил ее снами про облака?

Почему настоящий Лёшка так непохож на романного? Наталья ведь писала его с натуры. Когда она придумывает персонаж – там все понятно: он в чистом виде плод ее фантазии, и поступает только так, как нужно ей. Но в данном случае все было наоборот: герой списан с реального человека, и поступки его, его слова ни в коей мере не могли принадлежать Наталье. Скорее наоборот: по сюжету герой должен был говорить и делать одно, а говорил и делал совсем другое. Сам. Без ее фантазии. Без ее подсказки. А значит, это не она его придумала, он сам себя сотворил.

Но как же так получилось? Лёшка реальный оказался практически антиподом Лёшки романного, при том что романный вовсе не плод воображения автора. Загадка природы. Лёшка Дружников один, но в нем как будто сидят два человека. Один тот, от чьих инквизиторских губ Наталью спас лишь звонок мужа, Лёшка номер раз – неловкий, нерешительный, нецелеустремленный. Сплошное "не", а не мужик. Другой, Лёшка номер два – полная ему противоположность. Ловкий, решительный, целеустремленный. Мужик без всяких "не". Но откуда он взялся в настоящем Лёшке, коль уж эти качества никогда не были ему присущи? Вот если бы она описывала своего мужа – тогда понятно. Но она ведь писала Лёшку, вот в чем закавыка.

И тут все встало на свои места. Догадка пронзила ясностью и логикой. Во время работы Наталья думала о Дружникове, а подсознательно ее мыслями владел… родной до одури муж! Думая, что описывает Лёшку, она описывала мужа. И приписала Дружникову чуждые ему черты: твердость, упорство, самоцельность. Как же это у нее вышло?

А вот как. В ее "Черти чте" Дружников непременно должен был быть крутым бизнесменом – иначе откуда у него дом не дом, крепость не крепость? Не может быть у простого работяги загородного особняка, максимально приближенного к замку – сюжет ведь был закручен именно на кровавом замке, без этого нельзя было обойтись. А коль уж герой добился таких успехов в жизни, не может он быть полным мямлей, как реальный Лёшка Дружников. И, сама того не ведая, Наталья начала выписывать любимые мужские черты. Любимые потому, что принадлежали не кому попало, а самому родному человеку во вселенной.

Получается, самый родной, самый любимый – это вовсе не Лёшка, а муж. Значит, зря она ехала в такую даль, когда он был совсем-совсем рядышком.

Что любит она мужа, а не Лёшку, Наталья поняла давно, еще на Мысе. Вернее, там она поняла это окончательно и бесповоротно. А что зря в такую даль притащилась, поняла еще раньше. Теперь же эта истина обрела под собою железобетонную основу.

Глупо как, Господи!!! Это же он, самый-самый родной, в облако ее превращал! Он снился – не Лёшка! И руки вездесущие – это его руки. Как можно было принять их за Лёшкины?!

А облака потому, что седьмое небо в его объятиях – Натальин дом родной. А как же на небе без облаков? Просто раньше она их почему-то не замечала.

Муж. Привычный, обыденный, совсем-совсем не праздничный. Просто муж. Как же она не поняла? Как можно быть такой слепой? Как можно воспринимать его, такого настоящего, привычным, обыденным и непраздничным?

Привычка. Она во всем виновата. Из-за нее Наталья перестала воспринимать мужа праздником. А он ведь и есть праздник. Он один понимает ее, как никто в мире. Он один по-настоящему ее любит – любит не ради себя, а единственно ради самой Натальи. Только он один готов терпеть любые ее выбрыки. Не сует голову в петлю в случае чего, вместо этого он делает так, чтобы она была рядом. Спокойно, несуетно, практически незаметно.

Привычка.

Когда съешь очень много сладкого, начинает тянуть на солененькое. Так же и Наталье приелось счастливое супружество, захотелось острых ощущений. Пресытившись мужем-тортом, стала мечтать о Лёшке-огурце. А тот оказался не консервированным хрустящим, и даже не маринованным, а разлапистым бочковым, пустым внутри, чуток заплесневелым и совсем не хрустким. Кислым, даже прокисшим. Как можно променять самый вкусный на свете торт на расползшийся квашеный огурец?!

Пора заканчивать с рискованными опытами. Не с писательством, нет – без этого Наталья уже не сможет, нереализованные фантазии сведут с ума. Писать она будет. Но реальным фактам полезнее все-таки отлеживаться в кладовой памяти: каждому на своей полочке. Слишком много себя настоящей она стала впускать в свои романы. Там и муж, там и небо седьмое с облаками – там все то, что она пережила или переживает в настоящей жизни, отсюда и путаница. Личное должно оставаться личным, негоже выносить его на всеобщее обозрение. Жаль, что она поняла это так поздно. Но хорошо, что все-таки поняла.

Взбудораженный долгим перелетом и встречей с любимым папочкой, Поросенок угомонился лишь после третьей сказки.

Под мерный голос мужа, читающего дочери новую книжку, Наталья задремала. Бормочущий голос отдалился, а потом и вовсе пропал. Вот тогда и возникли Лёшкины руки. Настырные, наглые.

Опять ты? Уходи. Тебе не место здесь. Я не твоя, Лёшка. И твоей никогда не буду. Не приходи больше – я мужа люблю. Он сам мне про облака все расскажет.

– Эй, – возмутился Лёшка. – Ты спишь, что ли?

– А тебе какое дело? – рассердилась Наталья, и проснулась.

– Эй, ты спишь, что ли? – муж тихонько потряс ее за плечо. – Идем в спальню, что ж ты на диване?

Сонная, Наталья протянула к нему руки. Тот помог ей подняться. Она прижалась к нему:

– Я соскучилась. А ты?

– И я. Но главное, что ты соскучилась.

– Почему это главное? Для меня главное, что ты.

– Я – это не секрет, это норма. А ты…

– Что я?

– Думаешь, не знаю, чего ты вдруг к матери сорвалась?

Наталья застыла. Он все знает. Откуда?

– Ты… Роман прочитал? – догадалась она. – "Черти что"?

– Может и черти что, я не читал. Ты же знаешь, я твои романы не читаю.

– А почему, кстати? Уверен, что из меня писатель не получится?

– Я как раз в обратном уверен. Просто боюсь ревностью заболеть. Я ведь вижу, как ты меняешься, когда романы свои пишешь. То в одного героя влюбишься, то в другого. А мне только и остается, что дурачка слепого изображать. Знаю же – блажь твоя очень скоро пройдет, глупостей натворить не успеешь. Не успела ведь?

Он все знает… Пусть не знает, зато чувствует все верно. Даже слово то же использовал: блажь. Блажь и есть. Вдогонку к роману. Это что же, она так и будет блажить после каждого романа?

После каждого? Почему он сказал: "то в одного героя, то в другого"? Разве она в каждого? Да нет же, только в Лёшку. Или? Ну, бывало, да – в предыдущих ведь романах герои тоже были настоящими мужиками, как в таких не влюбиться? Но она ведь несильно, так только… Или это теперь кажется несильно, а тогда?..

Ох, что ж за натура у нее такая влюбчивая? Добро б хоть в реальных людей влюблялась, а то сама придумает, сама влюбится, а мужу терпеть. Бедный, бедный муж! Ну теперь она знает – каждый раз в него влюбляется. Значит, не так страшно. Ему же лестно должно быть. Только как ему это объяснишь?

Покачала головой:

– Не-а, не успела.

– А если бы я не позвонил?

Душе стало зябко. Откуда он знает, что именно его звонок и не позволил ей глупостей натворить? Ясновидящий он у нее, что ли? Конечно. И руки у него вездесущие.

– У меня к тому времени уже мозги прочистились. А почему ты позвонил?

– Почувствовал. Во сне почувствовал – что-то не то. Проснулся, и позвонил. А ты не ответила.

– Я ответила. Даже если ты и не слышал – я все равно ответила.

– Как это? Опять штучки писательские? Вечно нафантазируешь себе, и ничего вокруг не замечаешь. Глаза огнем горят, меня не слышишь, не видишь. Ну все, думаю, опять волшебная сила искусства.

– Как-как? Волшебная сила? Да ты у меня поэт! Хлеб отобрать решил?

– Нужен мне твой хлеб! Я тебе о другом. Пишешь так, что сама себе веришь, вот и влюбляешься в кого попало.

– Не в кого попало. В тебя. Я поняла. Описываю героя, думаю, что я его придумала, а на самом деле с тебя его пишу. И влюбляюсь в тебя же. Но не сразу это понимаю. Странная я, да? Неправильная. То у меня одно на уме, то другое.