Текст книги "Побочный эффект"
Автор книги: Татьяна Туринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Нет, нет, шампанское пусть пьют девочки. Лично я предпочитаю водку.
Другой, преодолевая неловкость, спрашивал у ближайших соседей:
– У вас нет лишней вилки? А у вас? На обмен могу предложить рюмку.
Разобравшись, наконец, с приборами, напитками и закусками, дружно замолчали и уставились на генерального в ожидании тоста.
Шеф, Владимир Васильевич Шолик, традиционно занимающий центральное место за начальническим столом – перекладиной буквы 'П' – тяжело поднялся, придерживая брюшко рукой, чтоб ненароком не зацепить тарелку. Оглядел сотрудников с видом хана, взирающего на свое войско. Положил руку на плечо сидящей рядом супруги, демонстрируя, кто в доме, да и вообще в тресте, хозяин, и, наконец, произнес торжественную речь:
– Друзья мои! Уж не упомню, в который раз мы все вместе собрались в этом зале, а значит, еще один год остался в прошлом. Все мы немножечко, самую малость, постарели, что, впрочем, совершенно не отразилось на лицах наших прекрасных женщин. Все мы немножечко стали опытнее. Некоторые даже мудрее. В общем и целом год для треста был весьма недурным, поработали мы с вами на славу. Так что сегодня, в канун Нового года, имеем полное право расслабиться. Новый год каждый из нас будет встречать дома, в кругу семьи, может быть, в кругу друзей. А сегодня мы будем веселиться с теми, с кем целый год работали рука об руку, делая одно общее дело. Дамы и господа! Прошу отнестись к сегодняшнему празднику с полной ответственностью, дабы не было желания наверстать упущенное в течение следующего года. Сегодня объявляю раздолье и вседозволенность для всех, после праздников же стану вновь сердитым и требовательным начальником. С Новым годом, дорогие мои, с Новым счастьем!
Народ радостно подхватил, протягивая навстречу друг другу рюмки и фужеры:
– С Новым годом!
Звучавший еще минуту назад звон бокалов, разбавленный человеческим гомоном, сменился звяканьем вилок. Закусывали тщательно: убранство стола способствовало обострению аппетита. Шолик, как обычно, не поскупился: столы были щедро уставлены закусками. Тут и красная рыбка, и яйца, фаршированные красной же икоркой. Удерживая ощеренной беззубой пастью веточку петрушки, истекала соком стерлядка под нежным сливочным соусом. Салаты, заливной язык, ветчина, балыки, сыры, паштеты…
Вскоре кто-то самый отчаянный заявил в полголоса:
– Наливай!
Негромкий призыв был услышан и охотно подхвачен. Уже через двадцать минут чувствовалось то радостное оживление, когда народ уже не трезвый, но еще и далеко не пьяный. А значит, впереди ждет много интересного.
Черкасов сидел под углом к Ирине – субординация в тресте соблюдалась даже за праздничным столом.
Не замечать его внимание становилось все сложнее. Даже на работе трудно было укрыться от его пристальных взглядов. Здесь же, когда они оказались почти напротив, делать вид, будто его не существует, не было никакой возможности.
Сначала он хоть как-то придерживался приличий. Но с каждой минутой Черкасов смотрел на Ирину все пристальнее. Под его взглядом она едва не подавилась оливкой, из-за чего почувствовала себя совсем неловко.
Он был ей неприятен. Однако, несмотря на очевидную антипатию, Ира не могла не восхищаться его красотой. Вылизан до лоска. Надушен, как баба. Отвратительно! Но при этом чертовски привлекателен. Настолько, что трудно не смотреть в его сторону.
На работе проще – отвернулась, и вроде нет никакого Черкасова. И взглядов его прилипчивых нет. Здесь же куда ни посмотри – глаз сам собою на нем останавливается. Проклятье!
Она же терпеть его не может!
Но не смотреть на него никак не получается.
А он, кажется, не такой уж и противный. И не прилизанный вовсе. Если мужчина ухожен – разве это плохо? Или это все ей просто кажется под воздействием шампанского, а на самом деле Черкасов отвратительный тип, помешанный на собственной внешности? Может быть, завтра ей будет проще в этом разобраться. А сегодня… Сегодня он чертовски красив, этот Черкасов. Чертовски!
А праздник шумит, гремит музыкой и петардами, искрится бенгальскими огнями. И вот уже все вместе, почти полным составом, они лихо отплясывают что-то зажигательное. И струится по Ириным ногам невесомый шифон, подчеркивая мальчишескую узость бедер. И в сумасшедшем ритме движений сползает ткань, обнажая ее смуглое, атласное плечико. Лишь в последний момент она успевает придержать ее и вернуть на место.
Но все-таки самую малость, на какое-то мгновенье, обнажилось то, что должно быть скрыто от чужих глаз. И тот, кто с такой жадностью и завидным терпением ловил этот момент, увидел чуть-чуть больше, чем было дозволено посторонним.
Лихая музыка закончилась как-то резко, вдруг, сменившись плавным течением меланхоличного танго. Ира и опомниться не успела, как ее подхватили чьи-то уверенные, сильные руки и настойчиво повели вглубь зала под не слишком стройную музыку сборного оркестра профессиональных халтурщиков.
Чьи-то? Конечно, это были руки Вадима. Несмотря на стойкую к нему неприязнь, Ирина вынуждена была признать, что партнер он замечательный и танцевать с ним доставляет ей не только эстетическое, но и в некотором роде физическое удовольствие.
Она давно не танцевала. Даже и припомнить не могла, где и когда делала это в последний раз. Наверное, год назад, на такой же новогодней вечеринке. Но тогда она танцевала не с Вадимом. И, видимо, не так мастерски вел ее давешний партнер, коль она и не припомнит, с кем танцевала.
Этот же танец забыть будет трудно… А может, она все усложняет, а на самом деле ничего такого и нет, просто шампанское ударило в голову на голодный желудок?
Танцы сменялись застольем, застолье – танцами. И всегда рядом с Ириной оказывался Черкасов. Она уже забыла, что он ей глубоко антипатичен. Напротив, сейчас, под воздействием шампанского и праздничного настроения, он казался ей вполне приятным мальчиком.
Да-да, периодически одергивала сама себя. Именно мальчиком: ведь разница в возрасте шестнадцать лет, и с этим нельзя не считаться.
Но не замуж же она за него собралась, верно? А для танцев разница в возрасте не страшна.
Шампанское текло рекой, холодные закуски сменялись горячими. Однако, несмотря на то, что пообедать сегодня не удалось, Ира почти не ела. Впрочем, ничего особенного это не означало: выпив, Ирина обычно все внимание уделяла общению, и как-то само собою выходило, что на закусывание элементарно не хватало времени.
Пришел тот момент, когда организм просемафорил: неправильно ты себя ведешь, дорогая, обо мне ведь надо заботиться, а то накажу серьезно, по-взрослому. Это было лишь предостережение: горячая волна поднялась к самому горлу, стало неимоверно душно, воздуха катастрофически не хватало. Внимательный поклонник уловил перемены в ее лице, подхватил под руку и повел в направлении небольшого круглого балкончика, к спасительному свежему воздуху. Ирина и не думала сопротивляться.
Балкончик, хоть и маленький, но выглядел весьма живописно: несколько чугунных витых колонн, расцветающих вверху раскидистыми ветвями. Будто и не балкончик это вовсе, а приватная беседка, укрывающая влюбленных где-нибудь в парке.
Глотнув морозного воздуха, Ира взглянула на Черкасова с благодарностью: спасибо, малыш, все правильно сообразил, именно это ей сейчас и было нужно. Вот только холодно, а она в открытом платье, защищенная от мороза лишь нежным шифоновым флером. Но разве ж это защита?
Она лишь подумала об этом, не произнеся ни слова. Но Вадим то ли прочел это в ее глазах, то ли сам догадался – снял пиджак, накинул на плечи замерзшей дамы, и стянул лацканы, укутывая ее от декабрьского морозца. Так и застыли, будто ледяная композиция: почти вплотную друг к другу, его руки придерживают пиджак практически на ее груди, не переходя при этом граней дозволенного.
И – глаза в глаза. Никаких слов, никаких мыслей. Только глаза в глаза, почти впритык. Почти поцелуй, но еще не он. Оба хотят, но оба понимают, что нет, нельзя: любое дальнейшее движение – шаг за грань дозволенного. Потому и замерли в нелепой позе, не в силах оторваться друг от друга.
Долго стояли, не слыша музыки в зале, не замечая праздничных фейерверков за стеклом, бликов фотовспышек. Близко, рядышком, едва удерживаясь на грани, и чуть не теряя сознания от предчувствия запретного поцелуя.
Она сто лет не целовалась. Вернее, двадцать. Почти двадцать. А это фактически то же, что сто.
Поцелуи родного, как часть самой себя, Сергея уже давно перестали ввергать в пучину страсти, а потому не в счет. Оказывается, поцелуи любимого человека могут стать обыденностью. Могут…
Ира наслаждалась давно забытым чувством, когда что-то поднимается из самых низких глубин организма и застывает комком в горле. Когда горячая волна, не стынущая на морозе, распирает грудь, затрудняя дыхание.
Наслаждалась, прекрасно понимая, что продолжения не будет – продолжение невозможно. Даже невинный поцелуй она никогда не сможет себе позволить. Только ожидание. Только ощущение чего-то запретного, не больше.
В эту минуту она не удивлялась, почему так приятно стоять здесь, в чугунном зимнем саду, рядом с этим мальчишкой, который моложе ее, страшно сказать, на невероятных шестнадцать лет, на целую вечность. С тем, кто был противен до омерзения еще несколько часов назад…
А совсем рядом, за стеклом, стояла Ларочка Трегубович. Стояла долго, не отводя глаз от парочки в беседке. Хищно улыбалась каким-то одной ей ведомым мыслям.
***
– Я будто сошла с ума. Или это была не я? Не помню… Нет, я не была пьяна. Списывать все на алкоголь слишком банально. Не знаю, что это было. Что-то легкое, мимолетное. Знаю одно – я ни за что не допустила бы продолжения. Просто на короткое мгновение я превратилась в девочку, стоящую на пороге первого в своей жизни любовного переживания.
Собеседница тактично молчала. Ира была благодарна ей за это.
***
Николай Черкасов, бравый лейтенант, слова своего не сдержал.
Не мог он забыть о том, что видел собственными глазами, в чем лично принимал участие. А потому денно и нощно рассказывал супруге, кто она есть на самом деле.
То, что жена его ни кто иная, как шлюха, унижало его достоинство. Ее – офицерскую жену! – имели все, кому не лень, и имели так, как подсказывала каждому его извращенная фантазия.
С другой стороны, память предательски часто возвращалась к дикой той оргии, когда к нескончаемому своему ужасу имел возможность воочию убедиться в том, что все пошлые россказни про любимую певицу – истина.
Та ночь шокировала его. Нет, не шокировала. Изменила. До этого Николай был, может, и несколько чопорным, но романтиком. Та ночь превратила его в неисправимого циника.
Паулина Видовская была его кумиром, маленькой недоступной звездочкой, сияющей ярким чистым светом из заоблачного своего далёка. Когда до него стали доходить нехорошие сплетни о ней – он отказывался верить. Быть не может, чтобы Паулина, безупречная в своей юности красавица, на деле оказалась ничтожеством, не стоящим и копейки.
Однако правда жизни оказалась слишком жестокой: грязные сплетни базировались на железобетонном фундаменте. Николай лично убедился в этом. Он не только видел все – он принимал участие в одной из оргий Паулины.
Это стало самой отвратительной его ночью. И в то же время самой восхитительной – как бы ни было стыдно ему в этом признаться. Восхитительной настолько, что, невзирая на грязь и мерзость, он понял: без этой безупречной красавицы, без юной чистоты – как ему когда-то казалось – существование его теперь будет лишено смысла. Бесспорная шлюха, Паулина показала ему жизнь с какой-то новой стороны. Со стороны отвратительной, но имеющей ни с чем не сравнимую сладость. Тошнотворную, смрадную сладость. Кто бы мог подумать, что грязь может быть привлекательной? Кто бы мог подумать, что высшее удовольствие может таиться в самых низменных страстях?
Он до конца жизни не забудет ощущение смертельной ревности и вместе с тем безудержного восторга, когда его звездочка 'блистала' в компании восьмерых охочих до дармовых женских ласк мужиков. Не забудет нетерпения, с которым ожидал своей очереди. Не забудет эйфории вседозволенности, когда впервые почувствовал себя властелином далекой и, казалось бы, недоступной звезды.
Не забудет. Больше того – он никогда не откажется от этой вседозволенности, от власти над нею. Единственное, что он изменит раз и навсегда – это коллективизм. Звезда, пусть уже не такая далекая, пусть слишком доступная и уж совсем не чистая, будет принадлежать ему безраздельно. Ему одному. Ему, Николаю Черкасову.
Он добился цели. Он женился на ней. Он стал ее полновластным хозяином. Хозяином звезды и шлюхи.
Но победа оказалась пирровой: с ним, законным мужем, Паулина была холодна, будто ледышка. И то наслаждение, то запретное удовольствие, что Николай испытал в том 'гареме наоборот', в роли мужа оказалось ему недоступным.
От сцены Паулине пришлось отказаться.
Николай в ее жизни случился как нельзя кстати. Едва он забрал ее к себе, как всплыли фотографии.
Все оказалось правдой. Паулина не помнила, когда они были сделаны, но видела их собственными глазами. Ни малейшего сомнения – это она, ее лицо. И фигура ее. Но когда? Где? С кем?!
Это оказалось правдой. Но это не могло быть правдой! Не могло! Она бы ни за что не опустилась до такого. Да, она плохо помнила свои приключения. Вернее, вообще не помнила. Да, просыпалась в постели с незнакомцами. Так ведь сексуальная революция на дворе – что в этом зазорного? Но коллективный секс? Извращения? Нет. Быть такого не может. Это чьи-то недобрые козни. Злой розыгрыш. Мастерский фотомонтаж, из-за которого она сама себе перестала верить.
Но фотографии были. И видела их не только она.
Слухи поползли сначала по Москве. Затем, как водится, дошли до самых до окраин. Теперь быть Паулиной Видовской стало стыдно – не объяснишь ведь каждому, что это фотомонтаж, что на самом деле она всего лишь просыпалась с разными мужчинами, а непотребствами вовсе не занималась.
Пришлось сменить длинные светлые волосы, визитную карточку Видовской, на мальчишескую стрижку цвета 'спелой меди'. Нельзя сказать, что новая прическа ее изуродовала – истинную красоту не испортишь такой малостью. Паулина осталась прехорошенькой, однако на себя прежнюю походила очень мало.
Сменить довелось не только фамилию и прическу. Буквально через два дня после кое-как, наспех организованной свадьбы Николай Черкасов вместе с новоиспеченной супругой отбыл к месту службы в Иркутск.
Переезд, пожалуй, бесил ее больше всего. Ладно, какая-то сволочь опозорила ее имя, подделав неприличные фотографии. Ладно, из-за этого пришлось пожертвовать свободой и отдать себя мурлу-солдафону. Мурло само по себе нестрашно: подумаешь, не убудет же от нее. Всего-то потерпеть чужого мужика рядом – эка трагедия. И не с такими просыпалась. Как показала практика, просыпаться с кем попало значительно легче, чем засыпать. Тем не менее, от мурла она сможет избавиться, едва скандал, связанный с ее именем, хоть немного уляжется.
Но менять Москву на Тмутаракань?!
Однако ее мнения теперь никто не спрашивал. Она как будто перестала что-то значить в этом мире.
Что ж, пусть. Но это временно. Судьба распорядилась так, что Паулина вынуждена прятаться под крылышком ненавистного Николая от разразившейся вокруг нее бури. Но любая буря рано или поздно переходит в штиль. Улягутся сплетни, злые языки перестанут трепать ее имя, вот тогда она и вернется. Правда, фамилию Видовская ей уже не носить – жаль, она так к ней привыкла.
В следующий раз она будет покорять Москву под именем Паулины Черкасовой. Никто даже не догадается, что она – та самая Паулина. Внешне на себя прежнюю она теперь совсем не похожа.
Разве что имя могло ее выдать. Имя действительно редкое, по нему ее очень даже могут узнать. Но отказаться от него она никак не сможет. Как ни крути, а это ее визитная карточка, самый верный талисман. Паулина ни разу в жизни не встречала тезку, никогда ей не доводилось оглядываться, когда ее именем окликнули бы кого-нибудь другого. Нет, решительно, изменить своему имени она не сможет.
Николая она ненавидела. Да и мало какая женщина смогла бы любить свидетеля своего позора, постоянно тычущего ее в тот позор носом. Редко случался день, когда Черкасов не напоминал ей о скандале, который ей хотелось скорей забыть.
Днем еще хоть как-то сдерживался, хотя все равно тут и там проскакивали его излюбленные словечки 'шлюха' да 'блядь' – последнее он неизменно произносил нарастяжку – 'билять' – будто получал от этого странное удовольствие.
Ночью становилось еще хуже, хотя, казалось бы, хуже быть не может. Паулина не понимала, чего он от нее хочет. Секса? Так на тебе секс, на! Она же не возражает. Не сказать, что горит желанием, но ведь и не отказывает.
Однако того, что она предлагала, ему было мало. Николай хотел чего-то особенного. Паулина и в этом не отказывала. Предоставляла ему свое тело в пользование: бери, делай, что нужно! А он злился, с особой интонацией выговаривая излюбленное:
– Билять! Не можешь без зрителей? Не можешь с одним? Тебе роту кобелей надо? Шлюха! Может, мне солдат привести? Они бабы сто лет не нюхали – то-то тебе радость будет!
Эти намеки на то, что скандал вокруг ее имени очень даже оправдан, начались сразу, еще до свадьбы. С первой минуты знакомства он со странным удовольствием говорил о том, что Паулина – якобы! – участвовала в коллективном сеансе любви.
То, что она не воспринимала это правдой – само собой. Не о том речь. Складывалось впечатление, что эти разговоры странным образом возбуждали Черкасова. Он вроде бы ненавидел ее за это, и в то же время это, похоже, было его излюбленной мечтой. Именно мечтой, поскольку воспоминанием быть не могло. Так мечтай себе в тряпочку! Давно известно: хотеть не вредно, вредно не хотеть. Зачем же ее изводить этими разговорами?!
Но и это Паулина могла бы терпеть. Пусть ни разговоры эти, ни сам Николай не приносили ей никакого удовольствия, но быть может со временем и она нашла бы в этих его мечтах изюминку.
Самым худшим кошмаром стала беременность. Не неприятные ощущения, с нею связанные, хотя и их хватало. Беременность эта переводила ее личные планы на звездное будущее из категории 'непременно и срочно' в категорию 'попытаться как можно скорее'.
Но было и кое-что похуже. Беременность наступила подозрительно скоро. Настолько подозрительно, настолько скоро, что Паулина боялась признаться Николаю, что тот скоро станет отцом.
По всему выходило, что забеременела она или в ночь знакомства с ним, или в ближайшие после этого несколько дней: ни раньше, ни позже этого произойти не могло.
Казалось бы – какая разница? Но разница была. Пусть не для Паулины, но для Николая разница была огромна.
Два дня она провела на хуторе. Но не от Марковны же она забеременела! Потом Черкасов забрал ее в Москву. Несколько дней перед свадьбой Паулина наказывала его за то, что не оставил ей выхода, лишил свободы выбора и передвижения. Вот и выходило, что с вероятностью 98 % беременность Паулина 'подхватила' в ту ночь, о которой не помнила ничего.
Если так – кто отец ее ребенка? Черкасов? Вполне может быть. Уж с ним-то она той ночью определенно спала. По крайней мере, проснулась именно с ним.
Но если то, что он говорит, правда хотя бы наполовину, отцом мог быть кто-то другой. Кто? Она не помнила даже приблизительно, кто в тот вечер присутствовал на импровизированном рауте. Помнила лишь, что женщина среди приглашенных была одна – Паулина.
Сама она была склонна к мысли, что ее 'подвиги' – чистой воды выдумка нездорового психически Черкасова. Его идея фикс. Недаром он ни о чем другом говорить не может. Сразу видно – больной. Она – нормальная советская девушка, с радостью подхватившая идею о свободной любви. Она – нормальная. Он – идиот.
Но этот идиот рассказывал очень правдоподобно. Кто, как, во сколько подходов… Нет! Не может это быть правдой! Свобода свободой, но не до такой же степени. На это способна только полная извращенка!
Ну да, а она извращенка худая.
Если вся эта грязь – плод больного воображения Николая, откуда взялись слухи и фотографии?
Он же их и организовал – это единственный вариант. Вполне логично: влюбился в Паулину Видовскую – а кто в нее не влюблялся? Прекрасно понимал, что шансы его равны нулю. Вот и придумал беспроигрышный сценарий. По стране ведь гуляло море ее фотографий: где бы она ни появлялась, ее всюду фотографировали. То саму, то с какими-то людьми. Проще простого вырезать ее лицо с этих снимков, и прилепить к откровенной похабщине. А потом под эту лавочку рассказать ей душераздирающую историю о том, как ее коллективно насиловали всем миром.
Гад! Мурло солдафонское!
Что ж. По крайней мере, Паулина точно знает, что отец ее ребенка именно Черкасов. Вот и пусть воспитывает, кретин. А она подождет, пока буря, организованная им, уляжется, и приступит к повторному покорению олимпа. Если это удалось ей один раз – почему не получится во второй?
Жена Николаю была необходима – он прекрасно это понимал. Не потому необходима, что офицеру кто-то должен гладить рубашки и пришивать к кителю новые погоны. С этим, в принципе, он и сам мог бы справиться. А еще вернее – любая дура в благодарность за его фамилию справилась бы и с утюгом, и с иголками, и с кастрюлями-сковородками.
Паулина была ему необходима для чего-то, чему он сам не мог придумать названия.
С одной стороны, он ее презирал и ненавидел: она компрометировала собою его офицерскую честь. Если кто-нибудь узнает в ней скандальную певичку – ему останется только застрелиться.
С другой – опять же ненавидел. За то, что жить без нее теперь сможет вряд ли. За свою от нее зависимость. За то, что раз от разу не оправдывала его надежд на животный секс, которым одарила лишь раз, той мерзкой, но такой восхитительной, даже волшебной ночью. За то, что брюхо отрастила неизвестно от кого – уж он-то знает, что кандидатов на отцовство кроме него было еще семь штук.
Ненавидел. Так ненавидел, что порою не мог сдержать ненависть, и хлестал по щекам беременную бабу. Хлестал, и плакал. И еще сильнее хлестал, если не удавалось спрятать от нее слезы.
Он ее любил. И за это ненавидел. Или не так – Николай не мог понять, что чувствует. В один момент он готов был мыть ее ноги собственным языком, а в другой – наказывать за унизительный порыв. А еще лучше не бить, а любить физически, мучить, истязать до обморока в надежде, что в ней проснется та, которая одарила однажды немыслимым удовольствием.
Сначала Паулина что-то там дергалась в борьбе за лидерство. Он быстро показал ей, кто в доме хозяин. Она оказалась хорошей ученицей – усвоила науку очень скоро. Изредка еще несмело пыталась хоть немножко облегчить собственную долю, но лишь раззадоривала этим Николая.
Бранные слова были практически единственными, которые он произносил в ее адрес. Паулина сгибалась под их тяжестью, а он еще сильнее любил ее такую, униженную. Или ненавидел. Нет, все-таки любил. Жить без нее не смог бы. И за это ненавидел люто. Ползать перед нею готов был, вымаливая любовь. Но она не смела сопротивляться – значит, не о чем было молить. И за это он ее тоже наказывал, как и за многое другое.
Она вынула из него душу. Вынуть вынула, а вернуть на место забыла. Она сама виновата.
Родился мальчик. Не сын – просто мальчик. Это чудовище с голубыми глазами он никогда не сможет назвать сыном: сам-то Николай, записанный в метрике отцом – ярковыраженный брюнет с почти черными глазами.
И в этом тоже была виновата Паулина. То, что она будет всю жизнь отвечать перед мужем за эту вину, сомнения не вызывает. У Николая с нею свои счеты. Он ее накажет, он же и простит. А через три минуты снова будет наказывать – его жена, что хочет, то и делает.
А мальчишка – другое дело. Он прощения не достоин. Он ничего для этого не сделал. И пусть к полутора годам ничто не напоминало о блондинисто-голубоглазом прошлом ребенка – отношение к нему Черкасова уже не могло измениться. И пусть нечастые в их доме гости восхищались необыкновенным сходством отца и сына – Николай с плохо скрытой ненавистью бросал горящий взгляд в сторону мальчишки, и тут же улыбался гостям: а на кого же еще тот должен быть похож?
С течением времени Николай научился более-менее сдерживать гнев и ненависть в присутствии ребенка. Но научиться любить его так и не сумел. А потому отношения его с маленьким Вадиком были прохладными, если не сказать отчужденными. Едва сдерживая в груди ненависть к чужому (?) семени, Николай был чересчур строг с ребенком.
Может, и помягчел бы, если б Паулина вслед подкидышу родила еще одного малыша, пусть хотя бы девочку, но заведомо Черкасову. Однако, несмотря на еженощные труды мужа, забеременеть та больше не смогла. И сомнения в отцовстве засели в голове Черкасова-старшего навсегда.
Паулина тоже не горела любовью к сыну. Едва поняла, что беременна – возненавидела. Из-за него ей придется отложить второе покорение олимпа. Из-за него количество выливаемой на нее грязи возросло тысячекратно. Из-за него Черкасов потерял остатки разума. Побои и унижение стали для Паулины нормой.
Побои терпеть было легче: Николай никогда не бил в полную силу. Скорее, обозначал удары, чтоб жена не расслаблялась. Больше мучил, чем бил. Ночью, когда сын засыпал, начинались истязания любовью.
Она чувствовала – Черкасов ее любит. Но любит странной любовью. Обзывая матерно, получает моральный кайф. Насилуя извращенно – получает кайф телесный. Секс с ним не доставлял ей ни малейшего удовольствия – будто не мужик рядом, а взбесившаяся секс-машина. Однако возразить, отказать ему в близости она не смела. В его присутствии будто переставала ощущать себя человеком. Если он видит в ней животное – значит, так и есть.
Ненавидела себя за это, но ничего не могла с собой поделать. Духу не хватало что-то изменить в их отношениях. Не хватало смелости на побег. Сломал ее Черкасов. Не было больше Паулины Видовской. Ее место заняла несчастная, неуверенная в себе женщина. Мысли о возвращении на эстраду плавно растворились в воздухе.
Сын же, которого раньше не любила, постепенно стал единственной отдушиной. Только с ним Паулина чувствовала себя настоящей женщиной.
Напряженные отношения с отцом не могли не оставить следа в характере Вадика. При нем мальчишка был тихим и незаметным, чтобы не нарваться лишний раз на 'комплимент'. По той же причине хорошо учился в школе – не из особой любви к наукам, а сугубо из животного страха перед тяжелой отцовой рукой.
Зато мать Вадик обожал. Даже боготворил.
Она всегда была рядом. В детский сад он не ходил – какие садики в гарнизоне? С друзьями тоже не особенно складывалось– те все, как один, хвастались папами, какие они у них сильные, хорошие, у кого из них на погонах звезд больше. Маленькому же Вадику было не то что неинтересно говорить о своем отце – ему было страшно даже представлять его мысленно. А потому он чаще сидел дома, или прогуливался с мамой за ручку по гарнизону.
Мама была хорошая и добрая. Много рассказывала Вадиму про красивый город Москву, в который они непременно когда-нибудь поедут и останутся там навсегда. В разговорах они, будто сговорившись, никогда не упоминали об отце: видимо, маме разговоры о нем были столь же неприятны, как и маленькому Вадиму.
Мама учила Вадима культуре. Как правильно говорить, как вести себя за столом, как относиться к девочкам. Мама всегда одевала его, как игрушку: даже в непростые советские времена умела находить для сына красивые модные вещи. А чего не удавалось купить, мастерила сама. Ее сын всегда выглядел самым ухоженным ребенком в гарнизоне.
Постепенно мальчик привык к всеобщему вниманию: с самого детства все соседки и немногочисленные мамины приятельницы восхищались его красотой: ой, какой хорошенький! ему бы девочкой родиться! В школе девчонки, хоть и маленькие совсем, разглядели его необычную внешность, и по-детски бесхитростно проявляли влюбленность, угощая Вадика кто яблоком, кто конфетой.
Несмотря на это, не было у Вадика ни друзей, ни подруг – одни сплошные одноклассники да соседи. Частые переезды из одного гарнизона в другой не способствовали приобретению друзей. Зато мама всегда была рядом.
Мама тщательно следила за своей внешностью. Вид полуобнаженной, обмазанной чуть не до пояса то давленой клубникой, то сметаной мамы его нисколько не смущал и не шокировал. Ее нагота была для него естественным и невинным зрелищем.
Он привык восхищаться маминым телом: до чего же она красива! Даже намазанная всякой дрянью – все равно красива.
А та будто специально красовалась перед ним – вертелась то одним боком, то другим. Потом вдруг начинала баловаться и мазать той же дрянью щечки Вадима:
– Привыкай, сыночка. Красота – она быстро проходит. Береги ее, и все бабы твои будут!
'Сыночке' уже исполнилось десять. А мама так любила его целовать-лобызать, будто ему два года. Часто мазала его щеки своими. Называла это 'делить маску на двоих'. Порою так увлекалась, что не только щеками начинала его мазать, но и грудью своей обнаженной да по мальчишечьей голой груди…
Странное чувство охватывало маленького Вадика. С одной стороны, ему неприятны были мамины забавы, и он уворачивался от нее, как мог. С другой – по желудку его растекалось нечто тошнотворно-приторное, малоприятное само по себе, но отчего-то сердце мальчишки словно замирало и падало куда-то вниз, в пропасть, и сладко-сладко кружилась голова и еще что-то непознанное пьянило, окрыляло его.
***
– А потом был Новый год…
Ирина вздохнула так, что спутница поняла: вот и добралась страдалица до самого тяжкого воспоминания.
***
А потом был Новый год.
Как обычно, собрались дома у Русаковых. Никого чужих, только сами Русаковы, любимая теща и бабушка, да Лара Трегубович – куда уж от нее денешься.
В углу просторной гостиной сверкала высокая, под потолок, елка. В лучах гирлянды радостно плескались дождики, отсвечивая разноцветными бликами. Стол ломился от праздничных яств: Ирина, как всегда, не удержалась, и наготовила столько, что им и за неделю не осилить. А Вероника Николаевна принесла фирменные свои голубцы и заливное.
Все красивые, нарядные, веселые. Сергей, глава семьи и единственный мужчина за столом, налил дамам вина, себе немного водочки, и провозгласил:
– Ну что ж, давайте проводим старый год и дружненько, хором скажем ему искреннее спасибо. Год был, в общем и целом, неплохой. Да что там скромничать – отличный был год. За что ему и спасибо.
Все одобрительно зашумели, потянулись рюмками да фужерами друг к другу. Последние десять минут уходящего года прошли в непрерывном жевании и похвалах авторшам блюд:
