Текст книги "Побочный эффект"
Автор книги: Татьяна Туринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Туринская Татьяна
Побочный эффект
Отделение для ручной клади оказалось забито под завязку. Ничего не меняется – она всегда поспевает лишь к шапочному разбору.
– Простите, вам не помешает моя сумка?
Дама вежливо улыбнулась:
– Нет-нет, располагайтесь.
Ирина запихнула сумку под сиденье. Устроилась поудобнее в кресле. Облегченно вздохнула: слава Богу, успела!
Едва прикрыла глаза – тут же вернулась боль. Душа превратилась в маленькую колючую горошину, и поселилась в горле, перекрывая доступ кислороду. Невероятным усилием Ирина вернула ее на место: в сердце, там как раз пусто. Там должно жить то, во что превратилась ее душа. Там самое подходящее место для боли.
Расцарапанное душой горло засаднило. Ничего. Это Ира переживет. Лишь бы не задохнуться раньше времени. Ей бы увидеть их, а там…
Улыбнулась, как ни в чем не бывало: незачем соседке видеть ее страдания. Это только ее боль, и ничья больше. Она заслужила ее. Да и что еще у нее осталось, кроме этой боли?
– Чуть не опоздала. Всегда я так! К каким бы ухищрениям ни прибегала – все равно опаздываю. Не быть мне английской королевой!
Рассмеялась тихо, но звонко. Смех у нее был необычный, будто хрустальный, и невероятно заразительный. Она знала эту свою особенность, и умело использовала ее при необходимости. Однако сейчас в ее планы не входило одурманить или умилостивить кого-нибудь своим смехом. Сейчас он был таким же естественным, как несколько лет назад. Только в веселую хрустальность нынче вполне органично вплелась грусть. И боль. Как же без боли?
Лайнер натужно загудел, завибрировал всеми фибрами своей железной душонки, и медленно, тяжело, будто старая двухсоткилограммовая баба, неохотно покатился вперед, отсчитывая бетонные плиты по едва уловимым стыкам. Казалось, от движения он просыпается, наливается силой, на глазах превращаясь из толстой неуклюжей старухи в доброго молодца. Скорость нарастала. Деревья, c любопытством выглядывающие из-за бетонной стены аэродрома, из отдельных представителей лесного царства превратились в сплошную зеленую поляну. Сила инерции вдавила пассажиров в кресла и машина, наконец, оторвалась от земли.
Ира зажмурилась. И вновь усилием воли заставила себя открыть глаза и улыбнуться.
– Боитесь? – спросила у соседки.
Та отрицательно мотнула головой, приветливо улыбнувшись при этом. Ее лицо было таким открытым и обаятельным, понимающим. Помимо воли захотелось рассказать незнакомке все. Нельзя уходить непонятой. Пусть правду будет знать совершенно посторонний человек – у Иры останется иллюзия, что она сделала все, что могла. Она использовала последнюю возможность все исправить. Вдруг, делясь своей бедой с незнакомым человеком, она поймет что-то важное, что раньше скрывалось от ее глаз. И тогда… Тогда не надо будет уходить? Или нет – ничего нельзя изменить. Время не течет вспять. Не течет…
– А я боюсь, – призналась она. – Всю жизнь боюсь. И это притом, что мне очень часто приходится летать. Боюсь смертельно!
Страх сжал горло – с некоторых пор оно стало ее самым уязвимым местом. Ирина сглотнула громко, пытаясь расправиться с ним так же, как минутой раньше расправилась с колючей душой. Нет больше страха, нет. Теперь нечего бояться. Самое ужасное произошло. Ужаснее попросту не бывает. За сотни тысяч лет человечество не придумало пытки страшнее.
– Вернее, боялась, – поправилась она. – Сегодня впервые в жизни не страшно. Теперь я наоборот хочу, чтобы то, чего так долго боялась, произошло. Покончить бы враз со всем этим…
Поймав возмущенный взгляд соседки, поняла, что сболтнула глупость. Нет, не возмущенный. Скорее шокированный. И… Пожалуй, любопытный, да – об этом свидетельствовали приподнятые брови.
Ира чуть не рассмеялась. Летят в одном самолете. Не дай Бог что случится – живых не останется никого. А эту любопытство распирает! Поистине: каждый человек – загадка.
И все-таки нельзя так. Если Ирине нет смысла дальше мучиться, то почему остальные пассажиры должны разделить ее скорбную участь? Нет. У каждого своя финишная ленточка. И добираться до нее предстоит в гордом одиночестве. Конечно, хорошо бы – раз, и кончены ее земные страдания. Но при чем тут остальные? Так нельзя.
– О, простите! Что я болтаю?! Не обращайте внимания: это я так, мысли вслух. Мне, наверное, лучше помолчать.
Брови любопытной соседки нехотя вернулись на исходное место: дама оставила ее предложение без ответа, не настаивая на продолжении разговора. Вернее, монолога: с самого момента Ириного появления в салоне та произнесла лишь одну ничего не значащую фразу.
Попутчица раскрыла толстую газету явно бульварного уклона, давая понять, что не намерена лезть в чужую душу.
Ирина поняла намек. Пожалуй, демонстративное равнодушие соседки несколько выбивалось за рамки вежливости, но вообще-то она абсолютно права. Кому понравится такая тема для разговора? Люди спокойно едут к морю, отдохнуть, покупаться, полежать под ласковым южным солнышком. У каждого свои планы на отпуск, и наверняка планы вполне радужные. А тут какая-то дурочка прибежала в последнее мгновение, плюхнулась в кресло, и давай делиться своими надеждами на авиакатастрофу.
Во что Ира превратилась? Переживания переживаниями, но не до такой же степени! Как мало она стала похожа на себя прежнюю. Наверное, она еще не совсем избавилась от страха полета. Глупость какая – она ведь теперь неуязвима! Ей теперь нечего бояться!
Однако страх все еще цепко держал за горло. Не так цепко, как раньше, когда она дорожила своей жизнью. И все-таки не оставлял в покое.
Прикрыв глаза и набрав в грудь побольше воздуха, Ира постаралась взять себя в руки. С шумом выдохнула, неуверенно улыбнулась самой себе. По примеру неразговорчивой соседки достала из сумки книгу, раскрыла на середине и попыталась углубиться в чтение.
Самолет гудел ровно и спокойно, без надрыва, словно бы уверяя пассажиров в своей надежности. За иллюминатором проплывала безграничная синь, лишь где-то далеко внизу купались в бездне редкие облачка, такие странные сверху, будто небо вдруг перевернулось и оказалось под ногами.
Ира в который раз читала одну и ту же фразу, никак не улавливая ее смысла. Странно. Ведь ей очень нравились произведения этого автора. Она без восторга относилась к детективам. Банальную любовную жвачку и уж тем более мистику и кровавые ужастики откровенно не выносила, считая их низкопробной литературой. А проза Тамары Никольской легла на душу бальзамом. Вроде все та же попса – в смысле, обычная современная проза, где всего намешано понемногу на фоне реалий сегодняшнего дня. Однако, несмотря на узнаваемость лиц и ситуаций, романы Никольской были пропитаны тонкой женской психологией, даже немножко философией, и содержали в себе какую-то особенную энергетику. Благодаря этому, не относясь к разряду серьезной литературы, абсолютно не казались второсортными и недостойными внимания.
Но сейчас даже самая интересная книга, независимо от авторства, не смогла бы отвлечь Ирину от страшных мыслей. И Никольская была беспощадно захлопнута.
– Вы уж простите мне мою бестактность. Сама не знаю, что со мной происходит, – Ирина вновь обратилась к соседке. – Сама себе поражаюсь. Всю жизнь относила себя к сдержанным людям, никогда ни с кем не делилась ни мыслями, ни чувствами. Даже с ближайшей подругой старалась держать дистанцию. Подруга… О-ооо, моя подруга… Почему я такая мягкая, почему не умею сказать 'нет'?..
***
С Ларисой Ира Комилова, можно сказать, выросла. С ней и жизнь прожила. Все потому, что так и не научилась говорить 'нет'.
В новый дом обе семьи въехали, когда девочкам только-только исполнилось по четыре года. У них даже дни рождения были совсем рядышком: у Иры четырнадцатого октября, у Ларочки – двадцать девятого. Месяц один, а знаки зодиака разные. Может, из-за этого и такая разница в характерах?
По злой иронии судьбы оказалось, что в новом доме из их ровесников девочками были только Ира с Ларисой. Остальные – мальчишки. Чуть постарше, чуть помладше, одногодки – мальчишек было много. С одной стороны – красота, море потенциальных женихов. С другой – выбора не было. Подсунула судьба Ларису – дружи с Ларисой. Не хочешь с Ларисой? Тогда сиди в песочнице одна, лепи куличи, и сама же ими любуйся.
Но одной было скучно. А с мальчишками не получалось. Тем бы камнями побросаться. Или песку в глаза насыпать. Игрушки забрать, поломать, и выбросить. Не складывалось у Ирочки с мальчишками.
Пока девочки были маленькими, мамы никуда из родного двора не выпускали: гулять можно было только под окнами и только вместе. Ссорились девчонки частенько, но только на короткое время: не к кому было пристать, не было других подружек. Как ссорились, так и мирились.
Позже пошли в одну школу, и опять же сработал извечный закон подлости: попали в один класс. Там бы, в школе, и поискать Иришке новых подруг. Но ревнивая Ларочка всегда была настороже: не дай Бог Ира на переменке шла с другой девочкой в столовую – устраивала такую истерику, что слышно было в соседнем классе. Доходило до смешного: Ира в одиночестве не могла сходить даже в туалет – следом обязательно плелась Лариска.
О ее нездоровой ревности очень скоро узнали все одноклассники и даже учителя. Устраивать скандалы с истерическим визгом, непременным царапаньем и даже вырыванием волос из головы соперницы Лариса не только умела, но и любила. Из-за этого ее пристрастия одноклассники старались обходить ее десятой дорогой. А заодно с ревнивицей и Ирочка оказалась в полной изоляции.
Так и случилось, что, прожив в Москве всю жизнь, Ирине не удалось обзавестись нормальными подругами. Приятельницы – да, были, но настоящей подруги, с которой можно было бы поделиться наболевшим, не оказалось. А рассказывать что-либо Ларисе было ох как чревато…
***
Боль снова вернулась в горло. А страх никуда и не уходил. Как только они, такие необъятные, умещались в узком горле?
Дышать стало труднее. Ира пыталась проглотить их, но тщетно: страх сидел на своем законном месте – ему и положено быть в горле во время полета. А боль… Ирина сама виновата – зачем травить израненную душу? Зачем снова ворошить прошлое? Все равно ничего не изменишь. Ее финишная ленточка – вон она, совсем-совсем близко. Так близко, что колышется от Ириного затрудненного страхом и болью дыхания. Слишком поздно…
Пытаясь справиться с волнением и тревогой, она зажмурилась. До упора вдавила пальцы в подлокотники кресла. Мимоходом заметила: хорошо, что ногти подпилила совсем коротко, иначе обязательно поломала бы.
Почему, ну почему мама не научила ее говорить 'нет'?! Сколько жизненных проблем ей удалось бы избежать! Прежде всего – главной проблемы. По имени Лариса.
***
Ларочка Трегубович росла чересчур избалованной девочкой. Больше баловать родителям было некого: других детей Бог не дал. Даже Лариса, по их словам, родилась у них скорее 'вопреки', нежели 'благодаря'. Несколько беременностей закончились у Ларочкиной мамы неудачно: первый раз она родила тоже девочку, но малышка не прожила и трех часов. Потом были подряд три выкидыша, и лишь спустя долгие годы судьба, наконец, улыбнулась чете Трегубович: на белый свет появился крошечный недоношенный младенец, который невероятными усилиями врачей удалось вернуть к жизни.
Почти до пяти лет Софья Исааковна в буквальном смысле не позволяла пылинке упасть на ребенка. Гуляла Ларочка исключительно на маминых руках: ходить самостоятельно ей разрешалось только дома, и только на расстеленном поверх ковра ватном одеяле, оберегающем ребенка от ушибов при неизбежных падениях. Дабы оградить дитя от зловредных микробов, дважды в день одеяло подвергалось температурной обработке: любящая мамаша ползала по нему на коленях с утюгом, обеззараживая детский полигон.
На игровой площадке во дворе Ларочка только с высоты маминого роста могла наблюдать за процессом появления из-под ловких Ирочкиных рук песочных пасочек, куличиков и неказистых замков. Самой прикасаться к песку было запрещено строго-настрого: в нем же миллиарды микробов!
Лишь на пятом году Софья Исааковна стала иногда милостиво позволять дочери пройтись по дороге собственными ножками. Но только по асфальту и только цепко держа при этом за руку маму, готовую в любую минуту поддержать падающую дочь.
Очень медленно, по чайной ложке в год, Ларочке давалась некоторая свобода действий, однако обо всех своих движениях или перемещениях она непременно обязана была докладывать маме. Для ребенка это было в порядке вещей, и она делала это автоматически: собирались чуть повзрослевшие подружки перейти из беседки на скамейку, Ларочка тут же извещала всю округу визгливым криком: 'Мам, я буду вон на той лавочке!' Для нее было удивительно: как же Ирочка может передвигаться по двору, не докладывая матери о каждом своем шаге?
Зависимость от родителей, несамостоятельность не могли не отразиться на характере. Лариса выросла замкнутой, болезненно реагирующей на любые замечания в свой адрес, и патологически ревнивой и мнительной.
При этих весьма сомнительных достоинствах Ларочка обладала более чем скромной внешностью: маленькая, худенькая сверх меры, какая-то скукоженная. На длинном узком лице выдавались широкие скулы, а любопытный нос хищно торчал вперед, вынюхивая чужие секреты. Единственное, на что не поскупилась природа, так это волосы: Ларочкину головку венчала копна восхитительно-кудрявых бледно-рыжих волос. Однако цвет ее не устраивал, с ним Лариса начала баловаться лет в пятнадцать, испробовав все оттенки фиолетовой, красной и коричневой палитры. Побывала и брюнеткой, и даже чуть-чуть блондинкой – но как черный, так и светло-русый цвета подчеркивали уродливый нос, выдававшийся вперед кривоватой сливой. В конце концов она остановилась на огненно-рыжем оттенке.
Впрочем, даже великолепная рыжая шевелюра не красила Ларочку – волосы были слишком длинны и слишком пышны для ее маленького хрупкого тельца, отчего голова казалась непропорционально большой. Сколько раз Ира советовала ей сменить объемную прическу на стрижку, да результат был один – Лариса дико обижалась на подругу, горячо убежденная в том, что та готовит ей откровенную подлость. Разве можно состричь такую красоту? То, что эта красота вкупе с остальными 'прелестями' еще больше уродует фигуру, Лара наотрез отказывалась воспринимать – глупости, красивые волосы не могут испортить внешности. И точка.
Школу Лариса закончила с золотой медалью, и без проблем поступила в университет на факультет журналистики: спасибо папиному троюродному брату, иначе на ее золотую медаль без публикаций там бы даже не взглянули.
Ира училась хуже, но отнюдь не по причине слабо развитых мозгов – исключительно из-за отсутствия интереса. Учиться ей было скучно до зевоты. В двойках она не погрязла только благодаря великолепной от рождения памяти.
У Ларочки же, напротив, память время от времени сбоила. Да что там – никудышняя у нее память. А потому уроки она заучивала наизусть, не особенно вникая в смысл вызубренного материала.
После окончания школы подружки пошли в разные стороны: мечтающая о карьере журналиста-международника Лара подалась на журфак. Ирина же, ничего особенного не желая, не проявив к семнадцати годам определенных склонностей, направила стопы в более приземленный аграрно-экономический институт изучать особенности поведения дебетов-кредитов и сальдо-бульдовых конфликтов в период составления балансового отчета.
Расставшись со школой, Ира надеялась оставить в прошлом и дружбу с Ларочкой. Раз и навсегда рвать отношения не планировала, да и сложновато было бы это сделать, учитывая проживание в одном доме. Но так хотелось свежих впечатлений, нормальных, без истерик, дружеских отношений. Однако и в институте ее чаяниям не суждено было исполниться: Ларочка, не сумев ни с кем подружиться в университете, по-прежнему таскалась за Ирой, будто приклеенная. Отдохнуть от привязчивой подруги можно было только на лекциях.
Первый настоящий поклонник объявился на Ирином горизонте лишь в институте: до этого ревнивая Ларочка никому не позволяла приблизиться к подруге. Вероника Николаевна, Ирина мама, сначала удивлялась, а позже, разобравшись, почему у ее вполне симпатичной дочери нет ухажеров, стала возмущаться назойливостью Ларисы. Несколько раз даже пыталась ласково убедить ее, что нельзя так навязывать свое общество, что девочки в этом возрасте должны время от времени отдыхать друг от друга. Но ее обращения оставались гласом вопиющего в пустыне – Ларочка не имела намерений делиться с кем бы то ни было единственной подругой. Воспринимала Иру, как личную собственность: моё, никому не дам!
Первый поклонник как появился, так и сбежал. Не выдержал присутствия ревнивой подружки, ее косых враждебных взглядов и нудных рассказов, как легко и интересно живут в заграницах журналисты-международники.
После него были второй, третий и четвертый. Потом Ирочка считать перестала, а подруга все не унималась.
Но не только из-за сбежавших поклонников злилась Ира на Ларису. Назойливость подруги раздражала. Частенько хотелось отделаться от нее раз и навсегда. Тем не менее, как бы это ни было противно, а терпеть ее общество Ирина в общем-то привыкла.
Куда хуже то, что она чувствовала: когда-нибудь Лариска заставит ее плакать по-настоящему. Не давала покоя мысль, что подруга может предать в любую минуту. Сейчас она улыбается и преданно заглядывает тебе в рот, а завтра, не моргнув глазом, сотворит такую подлость, что потом сама же будет сокрушаться: как же она могла сделать подобное. Не иначе, мол, бес попутал, и будет вымаливать прощения, не отрывая от Ириных глаз взгляда побитой собаки.
Такое уже было. И не один раз. Но все дурные Ларискины выходки побила одна, самая подлая, самая мерзкая. Сколько лет прошло, а до сих пор Ирине было тяжело вспоминать десятый класс. Негодование и гнев душили изнутри, призывая к мести или хотя бы к адекватному наказанию.
В детстве она была обыкновенным ребенком, без особых талантов. Неземной красотой среди ровесниц тоже не выделялась. Однако переходный возраст принес с собой не только головную боль для родителей, но и нескончаемую радость для самой Иры – плавно, незаметно для себя и окружающих, она превратилась в настоящую красавицу. В то же время красота ее была вполне земной. По крайней мере, нимб над ее головой не засветился. Обычная симпатичная девушка. Быть может, чуть симпатичнее других. А может и нет.
Из массы сверстниц ее прежде всего выделял рост. Она и раньше не была маленькой: с первого класса возглавляла на физкультуре строй девочек. Если в начальной школе это было предметом некоторой гордости – она уже большая! – то к старшим классам стало приносить небывалые моральные страдания: она каланча, уродина. Теперь же Ира перестала быть просто высокой и худой нескладушкой. Худоба приобрела плавность очертаний. Лицо, резковатое и неяркое в недавнем прошлом, тоже претерпело некоторую метаморфозу. Черты вроде те же, тот же овал, те же глаза, губы. А все вместе – другое. Будто и не Ирочка Комилова в зеркале отражается, а миленькая японочка со старого календаря, который много лет висел у них сначала дома, потом на даче, а выбросить его все не поднималась рука – так необыкновенно хороша была юная барышня с зонтиком на бамбуковых спицах, так приятно было смотреть на ее чистое лицо. Теперь Ира, вглядываясь в свое отражение по утрам, отмечала нежность кожи с бархатистостью персика и молочностью оттенка, притом что никогда не считала себя белокожей. Но смуглость ее была теперь словно прикрыта полупрозрачной органзой, которая, не делая кожу более светлой, все же смягчала интенсивность природного оттенка. Извечную мальчишечью стрижку сменило длинное каре.
В общем, чего уж там – отраженьем своим Ирина была ныне вполне довольна. Даже очень довольна.
Однако не всех радовали такие перемены в ее внешности. Единственная подруга при взгляде на похорошевшую вдруг Иру испытывала просто-таки физическую боль. Самой Ларисе переходный возраст не принес никакой радости. Напротив, от него ей достались сплошные огорчения в виде щедро разбросанных по лицу противных красных пятен, с которыми ей никак не удавалось справиться. Глотала слезы обиды: почему такая несправедливость? Одним – все, другим – шиш в кармане? Невыносимо было наблюдать, как мальчишки заглядываются на ее подругу, а от самой Ларочки воротят носы в сторону.
Однажды, сидя на скамейке в физкультурном зале и глядя, как одноклассники прыгают через 'козла' – самой ей особо напрягаться на физкультуре не велела мама – Ларочка поймала восхищенный взгляд Лёшки Звягинцева, устремленный на Иру. Та и правда была необыкновенно хороша в коротких синих шортиках, обтянувших ладненькую попку, и белой простенькой футболке, заманчиво натянувшейся на груди. Сам Лёшка, хиляк и доходяга, гораздо более болезненный, чем Ларочка, выглядел в свои шестнадцать пятиклашкой, а, поди ж ты – и этот туда же. А на Ларису – ноль внимания! И так она была возмущена, так обижена несправедливостью природы, что выдала, не особенно задумываясь над последствиями, а может, наоборот, очень хорошо их себе представляя:
– Красивая Ирка, правда?
Лёшка восхищенно протянул:
– Дааа!
– Так жалко… Какая все-таки подлая штука жизнь! С виду такая красавица, а на самом деле так не повезло человеку – всю жизнь прожить одной. Каково это – с детства знать, что обречена на одиночество? Бедная, бедная Ирка…
От предчувствия сенсации у Лешки загорелись глаза – как это, красавица Ирка Комилова обречена на одиночество? С какой такой радости? Быть того не может!
– Почему?!!
– А ты сам бы женился на такой? Красота-то, она, конечно, глаз радует. Но просыпаться каждое утро в мокрой вонючей постели – извините, на кой черт такая красота? Кто это выдержит?!
– Не понял, – Лёшкины глаза полезли на лоб от удивления. Понять-то понял, да поверить в такое было трудно: красавица-Ирка и вдруг такое?! – Что, ссытся, что ли?
– Фу, – жеманно поморщилась Ларочка. – Не ссытся, а страдает энурезом. Можно подумать, ты не знал!
Будто спохватившись, всплеснула руками:
– Ты не знал? Ой! Что я натворила! Забудь, ты ничего не знаешь, понял? Не смей никому говорить, это ее убьет!
И так искренне хваталась за голову, с таким волнением заглядывала в Лёшкины глаза, так горячо умоляла не раскрывать секрет лучшей подруги…
Стоит ли говорить, что очень скоро об этом знала вся школа. Объяснять, что энурезом Ира страдала разве что в очень раннем детстве, как и все нормальные дети, было совершенно бессмысленно: чем больше оправдываешься – тем охотнее люди верят в ложь. Над Ирой смеялись, унижали на каждом шагу, обзывали 'обоссаной простыней' и 'уссатой-полосатой'.
Как пережила это унижение – Ирина и сама не знала. Зато Ларочка была довольна – теперь никто не заглядывался на ее подругу. Больше того, Ира ныне стала презренной, с ней перестали даже здороваться. А Ларочке вроде как начали сочувствовать: надо же, привязалась эта ссыкуха к человеку, никак от нее теперь не избавишься, эхх, бедняга…
Источник ложной информации был раскрыт молниеносно – Звягинцев раскололся мгновенно, ведь поначалу в его бредовую информацию никто не поверил. Но уж коли эта информация исходила от лучшей подруги – значит, правда.
Ира перестала общаться с Лариской, игнорировала ее несколько месяцев. Но та была настойчива. Вернее, не настойчива, а невыносимо прилипчива. Не отходила от Ирины на переменах, шла вместе с ней домой. И упорно твердила, просительно заглядывая в глаза:
– Прости меня, прости! Я не знаю, как это получилось! Я, наверное, была не в себе. Ты была такая красивая, и Лёшка так восхищенно смотрел на тебя. А я ведь сидела рядом, в таких же шортиках, но он на меня вообще не обращал внимания! И что-то на меня накатило, я даже не помню, что я говорила. Слушай, – она хватала подругу за рукав, будто только что все поняла: – А может, Лёшка все придумал, а я ничего и не говорила? Ну не помню я такого, хоть убей, не помню! Не могла я такое про тебя сказать, не могла!
Ира не верила ни единому ее слову. Прекрасно знала – именно Лариска и придумала всю эту мерзость. Никто, кроме нее, не смог бы додуматься до такого. Ира давно догадывалась, что подруга преподнесет ей еще не один 'приятный' сюрприз.
Знала. И прощать не хотела. Но так настойчива была Лариска, так преданно, по собачьи, заглядывала в Ирочкины глаза, так вымаливала прощение… А главное – не было ни единой возможности прогнать ее от себя. Та плевать хотела на любые запреты, на то, что с ней не желали говорить, что ее презирали за подлость. Она тупо шла рядом. Она тупо стояла рядом на переменке. Она тупо сидела рядом за партой.
Ирина не простила ее, нет. Но постепенно, слово за слово, начала говорить с предательницей. Сначала вынуждена была отвечать на ее оправдания. Потом обвиняла, кричала на подлую обманщицу, срывая злость и обиду. Сперва сквозь зубы, потом стала оттаивать потихоньку. Обида не притуплялась, боль предательства не проходила, но Ира никогда не была злопамятной. Или просто не могла похвастать сильной волей. Не получалось у нее сказать Лариске твердое 'нет'. Не сумела послать мерзавку подальше. Вынужденно простила, не сумев настоять на полном прекращении отношений.
Но и забыть не забыла. Попробуй забудь такое, когда с утра до ночи только и мечтаешь о смерти – лишь бы избавиться от несправедливых насмешек и оскорблений.
***
– Если бы я ее не простила… Если бы мне только хватило упрямства… Если бы я умела говорить 'нет'! Если бы, если бы, если бы… Тогда все могло бы быть совсем иначе…
Ирина замолчала и устремила взгляд в синее безграничье неба, словно хотела найти там подтверждение своих слов: она же права, да? ведь могло бы все получиться иначе? могла же она избежать всего этого?
Соседка отвернулась вполоборота и деликатно молчала, не желая торопить собеседницу. От Иры не укрылась ее деликатность. Наверное, именно потому и захотелось раскрыть душу незнакомке, что та не проявляла нездорового любопытства. И в то же время, Ира чувствовала, ее рассказ женщину не просто не напрягает – он ей действительно интересен. Та слушала умело, будто только этим и занималась всю жизнь – подставляла жилетку для чужих слез.
Так ли это на самом деле, или Ирина придумала себе все это в оправдание, чтобы не стыдно было перед собой за то, что так рассиропилась, расквасилась перед посторонним человеком? Какая, в принципе, разница? Начав говорить, она не могла остановиться на полуслове. Нужно было выплеснуть из себя боль – та разрослась так, что в огромном пустом сердце уже не хватало места для нее. Нельзя оставлять ее в себе, иначе…
Что 'иначе' – Ира не додумала. Проговорила торопливо, словно боялась, что соседка вдруг пересядет, или еще куда-нибудь денется, лишив ее возможности излить из себя еще немножечко боли. Еще глоток, еще щепотку…
– Вы простите, что я так разоткровенничалась. Знаете, я так долго носила это в себе, что мне просто необходимо выплеснуть все это. Недаром говорят: случайные попутчики больше всего подходят на роль исповедника. И правда. Близким ни за что не станешь раскрывать всю себя – могут ведь и напомнить. Особенно если посчастливится заиметь такую вот подругу. А вам почему-то легко рассказывать… У вас такое лицо открытое. Мне упорно кажется, будто мы с вами сто лет знакомы. Знаю, что вижу вас впервые, а никак не могу отделаться от ощущения, что очень хорошо с вами знакома. Странно, да? Я вам не надоела со своими воспоминаниями? Может, вы бы хотели почитать? Газеткой вот запаслись…
Попутчица взглянула с удивлением на газету, давно уже свернутую трубочкой. Махнула ею, выражая пренебрежение. Улыбнулась:
– Ерунда, газета не прокиснет. Мир не перевернется, если я прочитаю ее через недельку-другую, на обратном пути. А может, и вообще не прочитаю. Думаю, это не смертельно. Гораздо полезнее дать человеку выговориться. Вы правы: очень тяжело носить груз воспоминаний в себе. И даже вредно. Именно поэтому медики и советуют выплескивать накопившиеся эмоции. И делают это практически все, только каждый по-разному. Кто-то с утра до вечера нудит о своих проблемах каждому встречному. Другие – лучшему другу или подруге. Третьи – маме. Четвертые – как вы, способны открыться только случайному человеку, будучи уверены в том, что больше никогда не встретятся со своей 'отдушиной'. Пятые раскрывают душу только в кабинете психолога, расплачиваясь за конфиденциальность деньгами. Есть и шестые. Эти, будучи не в состоянии красиво изложить свои переживания в устном виде, а может, не найдя подходящую жилетку, изливают переживания на бумагу.
– А вы? К какому типу вы относите себя?
Собеседница улыбнулась. И такая славная была у нее улыбка, такая уютная, что Ирине захотелось прижаться к ее груди, как к материнской, и почувствовать себя в полной безопасности. Когда-то давным-давно она прижималась так к маме.
– Не знаю. Наверное, ко всем шести, а может, для меня еще тип не придуман? Да и так ли это важно?
– А и правда, какая разница, – улыбнулась Ирина. – Главное, что с вами очень приятно общаться. Вы умеете замечательно уютно молчать. Просто идеальная слушательница!
Соседка усмехнулась:
– Да уж, слушательница я действительно неплохая. Наверное. Так что там было дальше?
***
Дальше была любовь.
Сергей Русаков возник в ее жизни на четвертом курсе института. Ворвался туда стремительно, с фейерверком. Громко и навсегда.
Ира опаздывала в бюро по трудоустройству – она всегда куда-нибудь опаздывает. Близились каникулы, а отдыхать, как известно, лучше с пользой для дела. Или хотя бы для бюджета.
Она почти бежала. Бежать по-настоящему в людском потоке не получалось – приходилось без конца лавировать, сбиваясь с темпа. Но уж если попадался более-менее свободный участок – Ира шагала стремительно, широко. Скорее по-мужски, нежели по-женски, для вящей скорости давая резкую отмашку руками.
Однако спешила не только она – группа из трех молодых людей решила обогнать ее во что бы то ни стало. Видимо, парни опаздывали еще сильнее. Пошли на обгон все втроем одновременно, но тротуар был не столь широк, и один из них не имел возможности для маневра: справа друзья, слева – девушка, не по-детски размахивающая кулаками в такт шагам. В момент, когда почти уже поравнялся с нею, но еще не был ею замечен, получил ощутимый удар тютелька в тютельку в… скажем, самое чувствительное мужское место. Несчастный охнул и осел, как подкошенный.
Почувствовав, как рука неожиданно врезалась во что-то мягкое, Ира притормозила и оглянулась. Когда поняла, во что именно воткнулась со всей силы, побелела от стыда и ужаса: парень скорчился от боли, а рядом, предосудительно глядя на нее, стояли двое его друзей. Вдобавок ко всему прохожие, заинтересовавшись заминкой в движении, начали собираться в любопытствующую кучку.
