Текст книги "Побочный эффект"
Автор книги: Татьяна Туринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Замолчала, вспоминая совсем недавнее прошлое. Господи, какая она была глупая! Чего ей не хватало?! Зачем спрашивала? Ведь и без слов знала, что Сергей ее любит. Но хотелось большего.
Наверное, Лариска права. Любовь со временем становится привычной. А Ире хотелось чего-то живого. Помолодев лицом, захотела вернуться в молодость, снова пережить что-то более бурное, чем его будничное 'Конечно'. Пережить с ним же, со своим Русаковым. А он возвращаться в прошлое не желал. Или просто не понял?
– Дура, – в тысячный раз констатировала она. – Дура.
***
Вадим вычерчивал очередной график. На работе не успел. Вернее, сделал лишь компьютерную версию, но на стандартном формате А4 график выглядел не слишком впечатляюще, поэтому пришлось взять работу на дом. На десять утра ему была назначена аудиенция у Русаковой, а прийти к ней недостаточно подготовленным Вадим не мог себе позволить.
Из-под фломастера выходила четкая фиолетовая линия, показывающая, как за прошедший квартал изменился процент продаж элитного жилья, построенного их трестом. После этого Вадим начал выводить малиновую линию, обозначающую предположительный рост на будущий квартал при условии, если будет принят к работе его проект рекламы.
С этой линией было сложнее – процент еще только ожидался, а потому рисовать его следовало не сплошной линией, а пунктиром. Но как попало чертить пунктир Вадим не мог – с детства был приучен делать все на совесть, выверено и четко, а потому вырисовывал штрихи по линеечке: пятнадцать миллиметров сплошная линия, три с половиной миллиметра разрыв, и снова пятнадцать миллиметров сплошной линии. Можно было бы сделать разрывы побольше, можно было даже сделать их равными штриху, но в целом линия выглядела бы слишком банально. Вадиму же нужен был эффект – все должно быть, и будет красиво! Конечно, он еще столкнется с трудностями, когда начнет накладывать тень на пунктирные штрихи, ведь в три с половиной миллиметра разрыва ее сложно будет убедительно врисовать. Зато результат наверняка получится достойным. Эффектным.
Вадим получил образцовое воспитание. Папа, Николай Вадимович, – высший офицер, как сам себя любил именовать. Причем ударение ставилось на слово 'высший'. Отсюда – четкость действий и ответственность за принятые решения, исполнительность и обязательность. А мама…
Мама… От мамы он получил, пожалуй, большую половину качеств, нежели от отца. От мамы он получил всё…
Мама была Черкасовой, как Вадим и отец. Официально выйдя замуж, она взяла фамилию мужа. Девичья же ее фамилия – Видовская. Знакомая фамилия? Человек с хорошей памятью тут же вспомнит хорошенькую блондиночку, томным голосом напевающую 'Зеленые листья, как изумруд, в солнечном свете мерцают'.
Все верно: Паулина Видовская, та самая Видовская – его мама. Со всеми вытекающими обстоятельствами.
Паулина с детства двигалась к намеченной цели, то есть к музыкальному олимпу. Не ребенок – чистая куколка, белокурый ангелочек. Вдобавок к очаровательному личику девочка обладала еще и вполне неплохим голосом. А потому с раннего детства ей отводилась роль украшения семейных праздников: в разгар вечеринки, как водится, родители воздвигали в центре гостиной 'сцену' – банальную табуретку – на которую торжественно ставили свое драгоценное сокровище, и тихо рдели от гордости, когда подвыпившие гости восторженно аплодировали юной певице.
С первого класса Паулина участвовала в художественной самодеятельности, уделяя порой этому гораздо больше внимания, чем непосредственно учебе. Родители не возражали – ребенок действительно добивался некоторых успехов на этом поприще, так зачем же отрывать ее от любимого занятия, сулившего в скором будущем славу и немалые деньги? Ради сомнительного счастья в подробностях узнать тонкости вегетативного размножения многолетних растений?
Единственное, на чем настаивали родители – чтобы дочь не пропускала занятия в музыкальной школе. Во-первых, школа эта не была, как общеобразовательная, бесплатной, и родителям приходилось выкладывать за нее двадцать пять рублей ежемесячно. А во-вторых, как раз музыка ей в жизни очень пригодится, а потому учиться Паулина должна на совесть.
После десятилетки девушке оставалась одна дорога – в консерваторию. Нельзя сказать, что поступила она туда с легкостью – отнюдь. Оказалось, не одна Паулина наделена от природы музыкальными способностями. Однако к тому времени она обладала несметным количеством почетных грамот и кое-каких наград областного и регионального уровня, что не могло не сыграть ей на руку, и девочка вполне закономерно стала студенткой консерватории.
А вот отличницей ей стать не удалось: простенькие, зато модные песенки в стиле 'Оранжевое небо' здесь не котировались – более того, были строжайше запрещены. Студентов здесь учили 'красивому, доброму, вечному', то есть классике.
В этом вкусы студентки и преподавателей диаметрально расходились: Паулине категорически не нравились бессмертные классические творения а-ля 'Подорожная', где 'Веселится и ликует весь народ', потому что 'Поезд мчи-и-тся, мчится по-о-езд, мчится по-ооооооооооо-езд'.
К счастью для Паулины, ее заметили на одном из капустников в родной консерватории, и пригласили выступить в сборном концерте. Симпатичную девчушку зритель принял с благосклонностью, а потому приглашать ее стали все чаще. Руководству консерватории это совсем не понравилось, и она вынуждена была уйти в академический отпуск. Впрочем, такие мелочи девушку не напугали: теперь она могла позволить себе полностью отдаться любимому жанру эстрадной песни без боязни накликать гнев преподавателей. И постепенно зритель всего Советского Союза запомнил имя хорошенькой певички: Паулина Видовская.
Карьера юной артистки эстрады поднималась по спирали: не слишком круто, зато только в гору. Появилось море поклонников. Стоит ли говорить, что слава очень легко вскружила ей голову. Чуть не каждый вечер ее приглашали то в ресторан, то на вечеринку. И везде поклонники, цветы, шампанское. А шампанское такое вкусное, такое колючее, и так легко, так весело становилось после пары-тройки фужеров…
Надо сказать, организм Паулины к шампанскому относился не совсем адекватно. Больше того – с изрядной долей подлости. То, что другим – веселье, для Паулины имело гораздо более серьезные последствия. Если после одного-двух бокалов она чувствовала приятное опьянение, то после третьего впадала в состояние полной амнезии. Не падала в обморок, не умирала от алкогольного отравления, но становилась кем-то другим. Сейчас такое состояние называют коротким емким выражением 'крышу снесло', во времена же молодости Паулины просто многозначительно вертели пальцем у виска.
Наутро после вечеринок Паулине иногда рассказывали о безобразном поведении накануне, однако она наотрез отказывалась верить таким россказням. Глупости, разве она, воспитанная и положительная девушка, могла себе позволить в присутствии чужих людей задрать юбку, покрутить аппетитной попкой и в завершение импровизированного концерта громко пукнуть?! Сама-то знала, что от шампанского ее в самом деле пучит, но это ведь ее маленький секрет. Не могла же она делать это привселюдно?! Не могла. Значит, чушь. Наглая, бессовестная клевета!
Завидуют, они все ей просто завидуют. И эта грязь, эта ложь – ни что иное, как месть недругов за ее славу, за ее достижения, за ее великолепные певческие данные и невероятную красоту. Вместо того, чтобы сделать выводы о том, что алкоголь и Паулина – понятия несовместимые, она без сожаления расставалась с бывшими друзьями, осмелившимися сказать ей правду.
Разгульная жизнь продолжалась. Все чаще Паулину приглашали не в ресторан или клуб, а на частные вечеринки, устраивавшиеся на квартирах или подмосковных дачах. Там она чувствовала себя настоящей звездой: ее появление в разгар вечеринки вызывало такой восторг гостей, что сердце девушки умывалось медом. Еще больше радовалась она тому, что является единственной дамой в коллективе, а стало быть, конкуренции за мужское внимание не будет.
И правда – фужеры с шампанским протягивали со всех сторон. Паулина с наслаждением утоляла жажду, щебетала пташкой, танцевала то с одним кавалером, то с другим, после чего словно проваливалась в небытие и просыпалась лишь утром, обычно с кем-то из многочисленных гостей.
Это ее не слишком пугало, даже не печалило: ах, подумаешь! На дворе конец семидесятых, сексуальная революция в самом разгаре. Скромность может украшать только ту девушку, у которой нет других украшений.
Однажды после очередной пирушки она проснулась рядом с незнакомым мужчиной. К такому повороту Паулине не привыкать. Улыбнулась приветливо: здравствуй, парень! я – Паулина, а ты кто?
В отличие от предыдущих коллег по пробуждению, этот был хмур и определенно зол. Вместо привычных комплиментов в свой адрес она услышала:
– Все, девочка, кончилась твоя жизнь разгульная. Не могу я на это смотреть. Поедешь со мной – это вопрос решенный.
Она пыталась брыкаться и отнекиваться, однако незнакомец взвалил ее на плечо, как мешок с картошкой, и под насмешливым взглядом хозяина квартиры пронес к выходу.
К счастью, утром зевак было не слишком много, иначе Паулина сгорела бы со стыда – ее таскали на плече, будто багаж. Этот мужлан не опустил ее на землю все время, пока ловил такси. Потом, опять же без тени уважения к ее певческим и прочим талантам, закинул на заднее сиденье, сам уселся туда же, чтоб у нее не возникло желания выпрыгнуть из машины на ходу.
Ехать пришлось далеконько: Москва уж давно позади осталась. А этот мужлан ни слова, ни полслова. Сначала Паулина думала, что он везет ее для продолжения банкета – пока другие не переманили. Ну хорошо, хорошо – она же не возражает! Зачем же так-то, по-свински?!
Однако уж и дачные поселки проехали, а машина все мчится куда-то. Выспрашивать, унижаться – не для Паулины. Она спокойно приняла судьбу. Не в первой, в конце концов. Она Паулина Видовская, ей ничего не страшно!
Вместо продолжения банкета она оказалась в глухой деревне на попечении неразговорчивой старухи. Что за деревня, что за бабка, и как оттуда выбраться – Паулина не знала. Деревушка – не деревушка, так, скорее, забытый хуторок. Из звезды эстрады девушка в одночасье превратилась в пленницу.
Впрочем, с полным основанием назвать это пленом было бы нечестно: никто ее не держал взаперти, никто не охранял. Однако выбраться оттуда без посторонней помощи не удалось: единственная дорога, пересекавшая хуторок, была, скорее, похожа на тропинку и ездили по ней разве что подводы, запряженные старыми клячами, да и те нечасто. Так что деваться пленнице было решительно некуда – не пешком же отправляться на каблуках и в вечернем платье!
Старуха, хозяйка неказистого домика, была то ли глухонемая, то ли не совсем в разуме. Так или иначе, а добиться от нее чего-то вразумительного Паулине не удалось. Хоть плач, хоть кричи – толк один: никакого толку.
А через два бесконечных дня на хуторок наведался давешний приятель Паулины. Впрочем, какой же это приятель, если она даже имени его не знает. А может, просто не помнит. Так, партнер по постели. Обычный, ничем не примечательный партнер.
Имя у партнера оказалось тоже обычное – Николай. Однако поведение его сильно отличалось от нормы, к которой она успела привыкнуть за время недолгой пока еще звездной жизни. Не гордился он знакомством с модной певицей, не восторгался неземной ее красотой, не восхищался замечательной ее, ладненькой фигуркой. Был с нею хмур и даже откровенно груб, немногословен, и уж совсем далек от мысли о комплиментах.
– Значица так, девонька, слушай сюда. Внимательно слушай. Повторять я не привык. Отныне жить ты будешь либо со мной, либо с этой старушкой – и не говори потом, что выбора я тебе не предоставил. Про сцену и жизнь, так сказать, светскую, забудь. Пока не поздно, буду делать из тебя человека.
Такие перспективы девушку, естественно, не обрадовали:
– Да кто ты такой? И кто дал тебе право так со мной разговаривать? Ты вообще знаешь, с кем говоришь? Я, между прочим, Паулина Видовская, и разговаривать так с собой какому-то быдлу не позволю! Так что пошло на хер, мурло, и быстренько вези меня домой – у меня концерт завтра!
В ответ на гневную тираду 'мурло' отвесило ей звонкую оплеуху и ответило хорошо поставленным голосом:
– Я есть лейтенант нашей родной Советской Армии. А ты есть ни кто иная, как шлюха, даже если и зовут тебя все еще Паулина Видовская. Шлюха и билять. Только я это твое блядство прекращу, натуру блядскую вытравлю по капле, ты у меня еще будешь человеком.
Адекватно отреагировать на оплеуху не удалось – ужасные слова заслонили ужасный поступок. От возмущения Паулина едва не задохнулась. Несколько секунд хватала раскрытым ртом воздух, однако легкие, кажется, отказывались его принимать, потому что выдохнуть она забыла.
Наконец, приведя дыхание в норму, гневно зашептала:
– Как ты смеешь, гнус? Ты, вшивый лейтенантишко, смеешь так разговаривать со мной, Паулиной Видовской?! Да ты, да я…
Опять сбилась с нормального дыхания, подавившись собственным гневом. Собеседник же лишь ухмыльнулся кривовато:
– Я предупреждал, что повторять не люблю. Но тебе, возможно, нелегко будет привыкнуть к факту, что на самом деле ты шлюха и билять, а потому попервости я буду часто тебе это напоминать, пока не поймешь. А насчет гнуса и прочих эпитетов поостерегись: ты задеваешь честь офицера, а это не прощается. Считай, что я тебя предупредил. Итак, выбор за тобой: поедешь со мной или останешься с Марковной? Если ты еще не поняла, я тебе расскажу: без меня ты отсюда не выберешься – вокруг глухой лес да болота, и куковать тебе здесь придется до тех пор, пока все-таки не выберешь меня. Я тебя сюда привез, и только я смогу увезти обратно. Так что?
Паулина молчала. Не то чтобы испугалась, но не нашла, что ответить. И все-таки испугалась. Она никогда раньше не сталкивалась с такой злобой. Зависть – да, с нею она сталкивалась частенько. Завистников у Паулины было много. Да что там – все знакомые девчонки ей завидовали. Именно из зависти и лили на нее столько грязи. Но те от беспомощности. А этому-то чего от нее надо? И оскорбляет еще, сволочь!
Наглая рожа лейтенанта была ей отвратительна. Претила мысль, что она могла провести ночь с этим ублюдком. Куда только глядели ее глаза, когда она позволила ему забраться под ее одеяло?!
Однако еще отвратительней казалась мысль остаться здесь еще на неопределенное время, с ненормальной Марковной. Да и концерт ведь завтра, а без этого мерзавца ей, похоже, действительно отсюда не выбраться.
Задержав на несколько секунд дыхание, Паулина попыталась успокоиться. Сказала примирительно:
– Небогатый ты мне выбор предлагаешь, – И, словно еще чуточку поразмыслив, продолжила с наигранным сомнением в голосе: – Пожалуй, я могла бы выбрать тебя, если ты прекратишь меня оскорблять. Про честь офицера ты хорошо помнишь, а про мою забываешь.
Николай мерзенько усмехнулся в усы:
– Нет, милая, это ты забыла о своей чести. О какой чести ты говоришь, если с тобой позавчера не переспал только импотент? Впрочем, таковых в той компании не нашлось. И не говори мне, что это первая в твоей жизни групповуха – мне о тебе давно такое рассказывали, да я все верить отказывался: быть того не может, чтобы Паулина Видовская, такая милая девушка, оказалась проблядью.
Теперь он говорил совершенно будничным тоном, вроде не пытался оскорбить Паулину, а просто констатировал факт. Ей стало совсем не по себе. Этот что, тоже завидует ее оглушительному успеху? Так ведь вроде не артист – пусть бы своим коллегам завидовал.
– Так вот, дорогуша, – продолжал тот. – Мне будет очень нелегко все забыть, однако даю тебе слово офицера, что никогда в жизни не напомню о твоем прошлом. Этот разговор в нашей совместной жизни будет единственным, и то лишь для того, чтобы расставить точки над 'i'. Чтобы не было у тебя соблазна без конца укорять меня тем, что ты, такая вся из себя возвышенная скромница-красавица, пошла на невесть какой мезальянс, выйдя за меня замуж. А потому запомни на всю жизнь, что это ты у нас в семье – шлюха и билять в прошлом, а я – доблестный офицер, по благородству души решивший избавить тебя от позора.
У Паулины закружилась голова, кровь прилила к лицу. В висках пульсировала мысль: почему он с таким упорством называет ее шлюхой? За то, что переспал с ней разок, и уже сразу шлюха? Так теперь не те времена, чтоб в девственницах до свадьбы прозябать.
А что значили его слова о групповухе? Что за грязные инсинуации?! Что за намеки о том, что импотентов в их компании не оказалось?
С ужасом вспомнилось: она ведь в той компании была единственной дамой. Ее даже радовало отсутствие соперниц. Неужели?..
Да быть такого не может. Нет, это неправда! Хотя…
Нет, все равно нет! И пусть она ничего не помнит об этой вечеринке, как и обо всех предыдущих, пусть она помнит только то, с кем проснулась наутро – все равно не может быть, чтобы…
Он специально это говорит. Чтобы она, Паулина Видовская, забыла, что она звезда. Он просто зовет ее замуж. Весьма своеобразно, надо сказать. Для того чтобы она не отказала, мажет ее дерьмом: дескать, выбора у тебя нет, это я тебе еще одолжение делаю.
Сволочь. Ну ладно – захотелось тебе на звезде жениться. Но ты ж человеком будь, а не сволочью!
Хотела выкрикнуть ему все это в лицо, а вместо этого прошептала испуганно:
– Почему ты так говоришь? Какая групповуха? Почему ты все время называешь меня шлюхой?
– А как тебя назвать? Как бы ты сама назвала…ммм, даму, обслуживающую восьмерых мужиков? Даже не удаляющуюся для этого в отдельную комнату, а с видимым удовольствием проделывающую это на глазах истекающих слюнями кобелей. Можно, конечно, найти другие эпитеты, однако вряд ли они будут звучать более нежно, да и суть исказят. Я, например, не могу назвать тебя проституткой: ты не взяла ни копейки ни с меня, ни с остальных. Единственная плата за твои услуги – шампанское, но это такие мелочи, обычный разогрев перед сексом. И хватит об этом. Ты думаешь, мне приятна мысль о том, что моя жена шлюха?
На глаза навернулись слезы. Неужели вся эта грязь – правда?! Нет же, нет! Он просто сволочь, и играет свою сволочную роль до конца. Прекратить кошмар может только одно: ее согласие выйти за этого ублюдка.
Хорошо, пусть так. Если это цена ее свободы – она скажет ему 'да'. А потом… Не обязана же она выходить за него замуж, даже если сказала 'да'?
Однако слезы обиды сдержать не получилось, как ни пыталась.
Николай не преминул воспользоваться ее слабостью.
– О, прости, детка, я, кажется, уже нарушил свое обещание не напоминать тебе о прошлом! – воскликнул с изощренным издевательством в голосе. – Но я обещал тебе не делать этого с завтрашнего дня, а сегодня потерпи чуток, прочувствуй напоследок всю низость твоего падения. Хорошо хоть я пленку засветил – ребята ведь 'нащелкали' море пикантных фоток с твоим участием. Причем старались, чтобы в кадр попали не только твои прелести, но и личико, искаженное экстазом.
Издевательство уступило место злобе. Та в свою очередь досаде:
– Не уверен, что таких фотографий не наделали раньше. А потому вот тебе мое офицерское слово – отныне и навсегда сцена для тебя под запретом: того и гляди, какая-нибудь сволочь надумает шантажировать.
'Сволочь тут одна', – подумала Паулина, однако перебивать Николая не осмелилась. Еще минуту назад была уверена, что всю эту мерзость он придумал только ради того, чтобы вынудить ее выйти за него замуж. А упоминание о фотографиях напугало не на шутку. Неужели все это правда, и она… И она то, что он о ней говорит? Если так – ей самое место в его женах. Заслужила. Головокружительная карьера, ничего не скажешь!
Но все равно это неправда! Это не может быть правдой!
– Или еще лучше – сугубо ради развлечения пустит эти фотографии в народ, – продолжал собеседник, не замечая ее настроения. – Так что цени мое благородство: не каждый решился бы после этого жениться. Ну все, так и быть, забыли о прошлом. Вернее, считай, что я забыл, а ты помни, кто ты есть на самом деле. Помни, что ты шлюха и тварь, и цени мое мужество и благородство.
***
– Ааах, – вырвалось из груди.
Самолет провалился в воздушную яму, и Ира почувствовала, как от лица отлила кровь. Должно быть, кожа приобрела зеленовато-оливковый оттенок, модный в этом сезоне. Хорошо, что ее никто не видит, даже собеседница. Та смотрит прямо перед собой, чуть склонив голову в Ирину сторону, чтобы не пропустить ни слова.
Дыхание восстановилось, и Ирина повернулась к ней:
– Ох, простите великодушно, никак не могу привыкнуть. А вы не боитесь?
Соседка посмотрела на нее, уверенно покачала головой:
– Не боюсь. Это всего лишь физика. А самое главное: чему быть – того не миновать.
Она улыбалась так открыто, лицо ее было таким обаятельным, таким знакомым, что Ира не выдержала:
– Смотрю на вас, и пытаюсь припомнить – где я могла вас видеть? Сначала думала – показалось, а теперь просто уверена, что я вас знаю. Напомните, где мы встречались? Я не кажусь вам знакомой?
Та задорно рассмеялась:
– Нет, я вас точно никогда раньше не видела. Да и вы меня вряд ли встречали. А лицо… Что лицо? Оно ведь может быть на кого-нибудь похожим, правда?
– Тоже верно. Значит, обозналась. Оно и лучше. Мне бы не хотелось, чтобы эту историю узнали мои знакомые. Так мы точно не встречались раньше?
– Нет-нет, продолжайте, вы очень интересно рассказываете. Я люблю такие истории. Так что там было дальше?
***
Новый год Ирина обожала. Ей была свойственна повышенная сентиментальность – расплакаться могла даже при просмотре нейтральной, в общем-то, сцены фильма, не говоря уж о выжимающем слезу финале мелодрамы. При этом на работе умудрялась сохранять стойкость оловянного солдатика – никакие дрязги не могли заставить ее впасть в истерику или просто по-бабски расплакаться.
О склонности к сантиментам знали только самые близкие: семья и Лариска. Когда-то Ира пыталась скрывать эмоции и от них, но на то они и близкие, чтобы видеть то, что скрыто от посторонних глаз.
Новый год был для нее чем-то таким, от чего сжимается сердце и перехватывает горло. Начиная с последних дней ноября, из взрослого рационального человека она невероятным образом превращалась в ребенка, свято верящего в чудеса. В выходные стремилась посмотреть щемящий душу рождественский фильм. Засыпая, до мелочей продумывала новогоднее меню, убранство стола и даже украшение домашнего торта. Это должен быть не просто торт, а непременно новогодний. Значит, обязательно белый. Какой из вариантов белого предпочесть? Обсыпать кокосовой стружкой? Или сахарной пудрой? Или покрыть обыкновенным масляным или белковым кремом? Нет, масляный отпадает – он не чисто белый, желтоватый. Значит, белковый? А на белом поле хорошо бы нарисовать зеленую елочку – выложить кусочками киви, марципанами? А может, в обычный крем добавить зеленого красителя? Или вырезать из бумаги форму елочки, и засыпать трафарет опять же кокосовой стружкой, но крашеной?
А салаты? Какому отдать предпочтение? Оливье – однозначно. Сергей не поймет, если на новогоднем столе не будет его любимого салата. Но Оливье – слишком банально. Как и селедка под шубой. Надо бы что-то праздничное, необычное. Изысканное. Невесту, например. А что – как раз белый, под цвет торта.
К черту Невесту! Ее никто не любит. Лучше банально, но то, что любят все, и что делается раз в году. Пусть будут банальные до невозможности Оливье и Шуба! С селедкой возни не оберешься – именно поэтому любимый салат так редок в их меню. Ира терпеть не могла, когда в Шубе попадались косточки – вроде не салат ешь, а дешевую кильку обгладываешь. Поэтому ела только Шубу собственного приготовления, предварительно убив море времени на разделку селедки. Зато результат радовал и глаз, и желудок: Шуба у Иры получалась воздушная и безумно вкусная.
Решено. Пусть будет Шуба. Ну и Оливье – куда без него. А к ним отдельно нажарить грибочков – кто так хочет, кто с картошечкой. И еще чего-нибудь вкусненького. Но не так много, как в прошлом году. Куча продуктов пропала. А главное – организму не полезно такое изобилие. Вся эта вкуснотища имеет отвратительную привычку откладываться на бедрах и талии некрасивым напоминанием о пиршестве.
Но праздничное меню – такая мелочь по сравнению с главной дилеммой. Сергей – вот закавыка. Что делать с ним?
Уже третий год корпоративные вечеринки были открыты не только для сотрудников, но и их 'половинок'. Вроде не так и много. Но учитывая, что таких мероприятий проводилось не менее трех в год – 1 марта праздновали День Мужчин, совмещенный с Женским Днем, 3 сентября день рождения треста, и, конечно же, Новый год – Ире предстояло уже в восьмой или девятый раз обмануть мужа.
Или не обманывать – идти вдвоем?
Хорошо бы вдвоем. То-то Лариска бы в лужу села. Пора, давно пора поставить ее на место! Ничего не понимает человек. Или просто не хочет понимать? Сколько раз говорить: у них с Русаковым все замечательно!
Все верно, нужно идти с ним. Плевать, что у него пальцы потемнели от железок. В конце концов, она может сделать ему маникюр. В салон к маникюрше она его, конечно, не поведет – позорище, мужик и маникюр?! Но сама? Почему бы и нет. Вообще как это глупо – стесняться собственного мужа. Он ведь свой, родной. И какая разница, что кто-то о нем может подумать. Или не о нем, а о ней – тоже без разницы. Главное, что они сами о себе думают. А насколько муж-работяга подходит жене-начальнице – пусть подчиненные судачат, если им больше поговорить не о чем. Плевать на всех. Почему она, дура, столько лет изводила себя этими глупостями?
Решено. Они идут вместе.
А если кто-нибудь сболтнет, что брать с собой 'половинок' разрешили еще три года назад? Как объяснить Сергею, почему она только теперь решила представить его своим сотрудникам? Может, он и понял бы причину. Но Ира никогда не осмелится ее озвучить. Никогда. Он почувствует себя оскорбленным. Разве может жена стесняться мужа?
Нельзя допустить, чтобы он узнал о ее маленьком обмане. Даже маленький обман ведет к большим обидам. Но как обезопасить себя? Как гарантировать, чтобы никто в присутствии Русакова не сболтнул лишнего? Не отпускать от себя ни на шаг? Допустим. А если какой-нибудь идиот надумает произнести тост во всеуслышание: 'Спасибо дорогому руководству, что уже три года позволяет мне привести с собой жену'. И тогда…
Нет. Не может Ира так рисковать. Хотелось бы заткнуть рот Трегубович, но безопаснее терпеть ее подколки. Приятного, конечно, мало. Зато Сергею так будет спокойнее.
Новый год праздновали двадцать восьмого декабря. Генеральный директор прекрасно понимал, что ни двадцать девятого, ни тем более тридцатого собрать коллектив разом не удастся: среди сотрудников было немало женщин, а им сложно вырваться из дому накануне праздника: каждая уважающая себя женщина в эти дни занята столом, хозяйством, собственной внешностью.
Двадцать восьмое декабря подходило для вечеринки как нельзя лучше: настроение уже праздничное, хлопотать же по хозяйству еще рановато. А потому ни одна сотрудница не будет чувствовать себя преступницей, отрывая от дома, от семьи драгоценный предпраздничный вечер.
Как обычно, отмечали в ресторане 'Домашняя кухня'. Название неказистое, даже нелепое для ресторана. Да и особенно модным заведение не было. Зато расположено удобно: пусть не самый центр города, зато неподалеку от главного офиса и метро. Впрочем, метро особой роли не играло – после веселья сотрудников развозил по домам специально нанятый автобус.
Особым уютом заведение тоже не отличалось, зато – неоспоримое достоинство – кухня была действительно почти домашняя, за что генеральный и привязался нежно к этому ресторанчику. А уют… Что уют? Неужели тяжело создать уют для новогоднего праздника? Украсили зал еловыми ветками, гирляндами, шарами, серпантином – вот тебе и уют. В углу рядом с эстрадой установили большую елку, украсили по всем правилам. Главное – что посторонних в этот вечер в ресторан не пропускали: зал был выкуплен полностью.
Сомнения остались в прошлом. Ира пришла одна – это единственный выход из ситуации, в которую она сама себя загнала. Тогда стоит ли казнить себя за отсутствие выбора? В конце концов, ничего страшного не происходит. Сегодня она отпразднует в обществе сотрудников, а 31 декабря вместе с семьей. Сегодня – всего лишь сабантуйчик 'по поводу'. А дома у них будет самый настоящий Новый год. С Оливье и Шубой. А главное – с любимыми мужем, дочерью и старенькой мамой.
Скинув шубку в гардеробе, она подошла к зеркалу. Оттуда на нее смотрела молодая, очень привлекательная дама. Каким чудом парикмахерше удалось уложить короткую стрижку в нечто невообразимо-крылатое – тайна за семью печатями. Однако результат радовал не только оригинальностью, но и красотой. Ну а лицо… Что лицо? Все как всегда, только макияж чуть смелее, чем в будни. И, конечно же, спасибо пластическим хирургам – ни один крем не даст такого эффекта: в сорок один выглядеть на неполных тридцать. Жаль, что не навсегда. Но об этом пока еще рано печалиться.
Ах, если бы можно было еще и руки омолодить!
Зато платье ей очень идет. Не короткое, не открытое, а так подчеркивает все ее плюсы, что наверняка не одна женщина посмотрит сегодня в Ирину сторону с завистью. И мужчины наверняка будут смотреть. Только завидовать им будет не кому – Ира пришла без спутника.
Сегодняшний вечер для Ларочки был очень важен. В предвкушении удовольствия настроение уже скакнуло на десяток ступеней вверх. И было от чего: на премию она приобрела весьма недурственный костюмчик чудесного золотистого цвета, который так замечательно подходил к ее волосам.
Правда, на новые туфли денег уже не хватило, пришлось довольствоваться старыми, не слишком нарядными. Да и сумочка-косметичка подмышкой тоже не блистала новизной. Зато в ней хватило места для новенького фотоаппарата, о котором Ларочка давно мечтала. По сравнению с костюмом и фотоаппаратом туфли и сумочка казались такой мелочью, что не стоило огорчаться.
Столы были сдвинуты буквой 'П', дабы все всех видели и все со всеми общались. В прошлый раз рассадили людей за отдельные столики, в итоге общего праздника не получилось: с кем за столик попал – с тем и кучкуйся целый вечер. Скука смертная. Решили больше не экспериментировать и расставили столы, как обычно: может, не слишком модно, не по-европейски, зато все довольны.
Первые минуты за столом царила неловкая тишина. Вернее, тишина была весьма условной: со всех сторон неслись едва слышные просьбы подбросить салатика или наколоть колбаски. Но тихонько, чтоб никто ничего дурного не подумал. Кто-то чуть смелее, чуть громче других заявлял:
