Текст книги "Побочный эффект"
Автор книги: Татьяна Туринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Радовало одно: приемная у Ирина своя. Пусть не такая большая, как у генерального, зато отдельная, а потому навязчивый взгляд шефа не мурыжил ее с утра до вечера. Правда, сама приемная от общего коридора тоже отделялась всего-навсего стеклянными перегородками, но, так как на всех стеклах висели жалюзи, в итоге выходило, что от посторонних глаз Ирина была слегка прикрыта вроде как легкой дымкой. Хотя, конечно, если внимательно посмотреть, без особого труда можно различить, чем занимается хозяйка кабинета в данную минуту. И все-таки оставалось некоторое ощущение прикрытости. Пусть условной – но все же не такой 'голой'.
Некоторые перемены в поведении Черкасова не сразу ее насторожили. Однако довольно скоро поняла, что назойливое его внимание адресуется не секретариату в целом, то есть Ларочке, а конкретно ей, Ирине.
Открытие это ее не порадовало. Напротив, вызвало раздражение: на кого ты, малолетка, пялишься? Единственное, что она испытывала по отношению к нему – неприязнь. То глухая, то яростная, она непременно захлестывала ее при одном взгляде на юного красавца.
Все в нем было слишком вызывающим: и стиль одежды, позаимствованный из последних журналов мод, и идеальная прическа, идеально же имитирующая непричесанность. И лощеная, вечно чему-то радующаяся физиономия, будто у него каждый день был день рождения.
Манера одеваться попросту выводила ее из себя. К чему поверх стильного дорогого костюма вешать под лацканы яркое кашне, вроде он не маркетолог на работе, а как минимум заслуженный артист, в силу юного возраста не успевший еще получить гордое звание народного, на приеме в его честь по случаю вручения престижной международной награды. Это Олег Меньшиков в таком прикиде смотрится вполне органично, а Черкасов в том же одеянии выглядит аки напыщенный павлин.
Мало того, что появлялся он в приемной по нескольку раз в течение рабочего дня. Нередко Ирине приходилось сталкиваться с ним непосредственно по работе: именно с нею, заместителем директора по экономической политике, и следовало Черкасову решать вопросы продвижения продукта на рынок.
Однако нельзя сказать, что поводы для каждого его визита в Ирин кабинет были вымышленными. Ничуть. Маркетологом Вадим оказался на редкость толковым: в его голове роилось множество свежих идей, и каждую из них он излагал Ирине, как вышестоящему начальству.
Судя по всему, к встречам он готовился загодя. У Иры возникало стойкое ощущение, что каждый свой визит Черкасов репетировал не по одному часу перед зеркалом: настолько гладкой и связной была его речь. Причем, он всячески старался использовать не обиходные слова, а мудреные к ним синонимы, или же английские или французские аналоги, стремясь выложить перед начальницей весь свой интеллектуальный багаж на золотую тарелочку, как высший дар покорительнице сердца.
Вдобавок ко всему, подтверждал напыщенные свои речи графиками и схемами. Это были не просто графики, не просто схемы. Казалось, перед представлением вышестоящему начальству он вылизывал их языком – настолько гладенькими, чистенькими, вылощенными они были. Если была хоть малейшая возможность украсить схему каким-нибудь спецэффектом – Черкасов непременно ее использовал, применяя для этого все компьютерные возможности, всяческие тени, объемные изображения, и прочую эффектную чепуху. Единственное, до чего он пока не додумался, так это заламинировать огромную схему формата А1.
В то же время Ирина вынуждена была констатировать: при всех его 'чересчур' в Черкасове не было ни капли жеманства. Все, что он делал, было для него нормой, а вовсе не предназначалось для игры на публику. Это была его натура: слишком тщательно следить за собой, слишком тщательно готовить устные и письменные отчеты о проделанной работе, слишком тщательно облекать свои мысли в графические изображения. Все слишком тщательно, все слишком продуманно. Это могло не нравиться окружающим, могло их раздражать – но он был таким, и, судя по всему, таким себе нравился.
Во время производственных встреч Ира старалась прятать подальше негативные эмоции и общалась с маркетологом ровно, как с любым другим сотрудником. Однако с каждым разом давить в себе неуют и антипатию становилось труднее.
Стоило признать: Черкасову удалось ее зацепить. Не так, как ему, наверное, хотелось. Но неизгладимый след в душе оставил.
***
А в душе Ларочки Трегубович, внешне почти всегда спокойной и рассудительной, бушевал ураган страстей. Целыми днями она мило улыбалась подруге, а теперь еще и непосредственной начальнице, шелестела легким ветерком море комплементов в вышестоящие уши, всячески старалась угодить: 'Ах, Ирочка, ты так замечательно выглядишь, ты такая умница – смотри, как у тебя все ладно получается. А красавица какая! Да ты ж моя дорогая подруженька, да я ж за тебя в огонь и в воду!' И во взгляд при этом старалась подпустить побольше сахару: дескать, я сама откровенность, сама лояльность – вернее меня не найдешь!
Все менялось, когда Ларочка закрывала за собою входную дверь квартиры, и оставалась в полном одиночестве. То есть не совсем полном: Софья Исааковна, перенесшая смолоду несколько неудачных беременностей, плюс многолетнее лечение гинекологических проблем, постарела очень рано и как-то даже вдруг, в одночасье. Уже в пятьдесят пять вовсю охала и кряхтела, с трудом преодолевая преграды в виде лестниц. Но тогда еще она вынуждена была карабкаться по жизни: если не она – кто о доченьке ненаглядной позаботится? Моисей Яковлевич ушел рано, оставив любимых девочек без помощи.
Ковыляла Софья Исааковна ровно до тех пор, пока Ларочка не окончила университет. Порадовалась красному дочкиному диплому, да на радостях и слегла окончательно. Разве что до туалета пока еще добиралась самостоятельно, но это давалось ей все с большим трудом, и Ларочка с ужасом ждала, что сил материнских на это скоро вовсе не останется, ведь возраст уже приличный – как ни крути, а без малого восемьдесят. И тогда… Страшно подумать, что будет тогда.
Когда-то мама была для Ларочки всем. Да что там – именно благодаря ей она до сих пор идентифицирует себя Ларочкой, и никак иначе. Даже Ирку, и ту приучила: она Ларочка, а не Лариса! 'Лара' еще так сяк – пойдет как сокращенный вариант. Но вообще-то она Ларочка. И благодарить за это должна маму. Это мама всей своей жизнью пояснила ей: ты у себя одна, ты у себя самая лучшая, и вообще лучшая. И только лучшего достойна. Спасибо маме – не пустила замуж за убожество. А то Ларочка чуть было не выскочила за первого встречного – пусть ничтожество, зато у нее будет штамп в паспорте, как у Ирки.
Но вообще-то жаль, что она не вышла замуж. Глядишь – вырастила бы из ничтожества человека. Ирка-то ничего, не побоялась за работягу выскочить. Хотя… За такого-то и Ларочка бы пошла. Не пошла б – побежала. Ну да ничего – еще не вечер. Придет на ее улицу долгожданный праздник. Ирка свое скоро отпляшет, а Ларочка до конца жизни плясать будет на ее костях.
Непонятно, когда жизнь успела такой крутой вираж сделать? Вроде носили ее, носили на руках, а потом – бац, и…
Сколько себя помнила, всегда было так: родители сил для ее блага не жалели. Потому что Ларочка – пуп Вселенной. В этом она была с родителями солидарна: да, она таки пуп! Вся Вселенная крутится вокруг нее. Земля, может, и вертится вокруг Солнца. А вот Солнце вокруг кого? Вокруг Ларочки, да.
Так было, и так должно быть впредь. Когда-то, мама рассказывала, у нее чудовищно болела спина, но она упорно носила дочку на руках до пяти лет – чтобы ребенок не упал, не попортил личико на всю жизнь. Вот это правильно. Это забота о ребенке. И так во всем. Всю жизнь мама-папа вокруг нее на цыпочках: чего тебе, деточка? ах, осторожно, родная! ах, не упади! ах, не ошибись! ах, не выходи замуж – он тебе не пара!
Потом не стало папы. Но Ларочка его смерти практически не заметила: за ней ухаживали, как в прежние времена, она привычно получала все требуемое. Как уж у матери так получалось, но ведь получалось же. Почему теперь все иначе? Так нечестно! Это подло! Сначала ее приучили ко всему готовенькому, а теперь бросили одну. Мало того, что мать перестала ей помогать. Было бы тяжело, но Ларочка бы с этим справилась. Наверное. По крайней мере, она бы постаралась. И даже не обижалась бы на беспомощную мать. Наверное.
Но мать теперь сама требовала помощи – вот в чем штука! Коварный, подлый поворот. Ларочку никто не учил, никто не предупреждал. Это против правил! Мать же сама эти правила устанавливала – все для Ларочки, все для доченьки! А теперь… Да свинство это с материной стороны, вот что! Сначала отец ушел – ну тот ладно, на мать Ларочку оставил. А та теперь на кого бросила? Да еще и охает. Вроде Ларочка может ей помочь. Чем она поможет? Лекарство от старости еще не придумали!
Впрочем, материнское присутствие ее не особенно тяготило. То есть ей, конечно, надоело обслуживать беспомощную старуху, но замечала она ее присутствие лишь тогда, когда мать дергала ее со своими мольбами. Все остальное время Ларочка просто не обращала на старушку внимания: ну, лежит там что-то на кровати, охает, ворочается с боку на бок. Дерево вон за окном тоже охает, поскребывает стекло толстой развесистой веткой. Что ж, внимание на него обращать, вздрагивать каждый раз?
Раздевшись, Ларочка запихнула джинсы вместе со свитером на полку шкафа. Привычно подумалось: хвала тебе, Леви Страус, за чудесное изобретение! Достаточно постирать-погладить раз в три месяца, зато потом – красота: ни вешать, ни складывать не обязательно. Хоть комком бросишь – никакого ущерба штанам не доставишь. Они и должны быть чуток мятыми – кто ж на джинсах стрелочки выводит? Свитер – тоже штука удобная, а то придумали – пиджаки, блузки шелковые. Сами-то пробовали хоть раз эти блузки в порядок привести? То-то. Небось, услугами химчистки пользуются, а Ларочке такая услуга кусается. С ее секретарской зарплатой все самой делать приходится. Попробовала было походить на работу в костюмах да платьях, на такие жертвы пошла ради этого малолетнего красавца, а он, подонок, даже внимания на нее не обратил. Урод!
Это Ирка, сволочь, здорово в жизни устроилась – ни хрена ей делать не нужно, живи да радуйся. Машина утром приедет, заберет на работу, вечером вернет обратно в лучшем виде. Разве что по дороге остается забежать в супермаркет да набрать полуфабрикатов, дома сунуть в микроволновку – и ужин готов. И за матерью ухаживать не надо: она у нее, как бык, здоровая!
Нет в мире справедливости, нету!!! А тут как лошадь загнанная – утром в забитом транспорте, вечером не легче. Да по магазинам пробегись, сообрази чего подешевле – чай, на секретарскую-то зарплату не слишком разгуляешься.
Где она, справедливость ваша хваленая?! Говорят: кто на кого учился. Типа: каждому по заслугам. Как же! Ирка отродясь палец о палец не ударила, а все имеет. Ларочка каждый урок зубрила на память, даже если не понимала ни единого термина. Понимать – не велика важность, а ты попробуй запомни нехудожественный текст слово в слово! У Ларочки что аттестат, что диплом – одни пятерочки. Загляденье! А у Ирки что? Жаль, что зеленых дипломов не придумали: для ее троек в самый раз бы сошло.
Нет в мире справедливости. Ларочка на журналистку училась, в престижнейшем ВУЗе. В результате работает секретаршей. Ирка – подумать только! – на банального бухгалтера! В заштатном институтишке! А работает, сволочь, Ларочкиной начальницей. А кроме Ларочки у нее еще больше сотни людей в подчинении. Это ж разве честно?!
Нет, ну правда. Как не злиться, когда кругом такое творится. Что хорошего в жизни сделала Ирка, что ей всегда все за так достается? Морда симпатичная – за просто так. Ей ведь даже с юношескими угрями бороться не пришлось! А Ларочка до сих пор от красных пятен избавиться не может. Пацаны в школе как подурели: такие взгляды на Ирку кидали, будто она Нефертитя какая-нибудь! А на что там глядеть-то? Чем, ну чем она лучше Ларочки?! Правильно она тогда Звягинцеву на Ирку наговорила. Хоть немножко спесь с нее сбила. А то больно уж все у нее ловко да гладко. Всё ей, всё Ирке. А Ларочка как же? Утереться, и терпеть молча?!
А за какие такие заслуги ей Серега достался? Чем она его заслужила? Одна радость – хоть не интеллигент. Когда Ларочка ловила Ирку на том, как та стесняется мужа – кайфовала несколько дней. Нет большей радости, чем Ирку в чем-нибудь уесть.
За что ж ей наказание такое – успешная подруга? Какой нормальный человек выдержит, когда другому все время хорошо и хорошо – хоть бы раз где споткнулась, что ли! Хоть раз бы шишку на лбу набила – чтоб на собственной шкуре прочувствовала, как живется Ларочке.
Эх, прибилась подруга – не избавишься никак. А кроме нее и нету никого. Странно. Почему у Ларочки нет нормальных подруг? Ирка. Всё она. Она всех отбила. Мало ей Сереги, так она Черкасова к себе приворожила – тот, поди, скоро шею своротит в ее сторону глядеть. Где она, справедливость ваша?
Ничего, Ларочка тебе еще устроит справедливость! Высшую справедливость! Будешь ты, подруженька, рыдать, и даже не поймешь, откуда слезы твои взялись.
От привычных мыслей об отсутствии в мировом устройстве коммунистической справедливости захотелось выть в голос. Однако, сцепив зубы, Ларочка лишь резким движением ноги зафутболила тапочек. Хотела попасть в стену, да он, мерзавец, отскочил и улетел глубоко под диван.
– А, чтоб тебя, твою мать! – заорала она и полезла за тапком.
Софья Исааковна заворочалась на кровати:
– Ларочка, деточка, не смей так выражаться. Ты же не пьянь подзаборная, ты же у меня образованная, интеллигентная девочка.
– А не пошла бы ты старая, подальше, – беззлобно, скорее по привычке, нежели от негодования, заявила интеллигентка, отряхивая слой пыли с острых коленок. Про себя подумала: пожалуй, пора заняться уборкой, а то пыль скоро в жгуты завьется.
– Разве я тебя учила таким словам? Как тебе не стыдно, деточка…
– Заткнись ты, воспитательница хренова! Достала, – все еще беззлобно ответила Ларочка. Однако чувствовала – истерика на подходе, хорошо бы мать догадалась и умолкла в своей берлоге.
Не тут-то было – мать за целый день истосковалась по общению.
– Какая же ты бессовестная, Лариса Трегубович! Слышал бы отец, как ты с матерью разговариваешь! И это после того, как я шестнадцать лет тебя рожала, на руках носила, грудью кормила. А ты?! Такая она, твоя благодарность, да? Бессовестная…
Ну что ж. Хочется общения? Получай! Сама напросилась.
– А какого хрена ты меня рожала? Я тебя об этом просила? Ты не задумывалась, почему у тебя шестнадцать лет не получалось родить? Да потому, что тебе нельзя было иметь детей!!! За что я тебе должна быть благодарна? Ты, гнида, в зеркало на себя смотрела, когда рожать меня надумала? Ты соображала, какого уродца в себе носишь? За что я тебя должна благодарить? За этот нос, за эту кожу? За уши лопоухие, за фигуру корявую? Это ты, ты во всем виновата! А теперь лежишь тут, развалилась. Отдыхаешь, сука. Обслуживай ее. Хорошо устроилась. Зараза старая, сколько я могу за тобой ухаживать? Вставай давай, хватит вылеживаться! Мне и без тебя проблем хватает, я тружусь, как пчелка – это ты должна обо мне заботиться! Это ты должна меня кормить и обстирывать. Это ты – мать, а матери обязаны детям помогать. А ты, ты… Хрычовка! Старая противная хрычовка, ненавижу тебя! И заткнись, слышишь, заткнись, гадина – слышать тебя не могу!
Выплеснув эмоции, накопившиеся за день, Ларочка расплакалась, как обиженное дитя.
Она уже давно не испытывала стыда перед матерью за такие слова. Поначалу еще, когда та лишь приучала ее к своей немощи, пыталась сдерживаться. Где-то даже совесть ворочалась: мама ее вырастила, все силы ей отдала. Теперь Ларочка вроде как долг обязана выплатить.
Но надолго ее короткой совести не хватило. Совесть пусть имеют те, от кого Ларочкина жизнь зависит. Те, кто заботиться о ней должен. А она никому не должна. Она – пуп Вселенной. Мама сама так говорила. И папа говорил. Вокруг Ларочки вертится Солнце. Должны ей. Она никому ничего не должна.
Сначала еще выбирала слова. Орать орала, но далеко не все, что хотелось. Однако раз от разу словечки с языка слетали все крепче – и ничего: мать все глотала. Выговаривала потом, но Ларочке ее выговоры в одно ухо влетели, из другого вылетели, как Шаттл из атмосферы. Что мать могла ей сделать? Отругать? Да пожалуйста! Ларочка ей в ответ тоже ругательств не пожалеет. Больше мать ни на что не годилась. Она и раньше-то была не круче податливого латекса: Ларочка всю жизнь веревки из нее вила. А теперь, беспомощная – разве она могла представлять для дочери хотя бы условную угрозу?
Со временем частота скандалов росла. Росла и их 'гремучесть'. Ларочка очень скоро перестала стесняться выражений. А что? Так даже психологи советуют. Душу – ее жалеть надо, от негативных эмоций избавлять. А для этого первое средство – хорошенько выматериться. Главное – не на улице, не на людях – что они о ней подумают? А при матери можно – она ведь наверняка первая заинтересована в дочкином здоровье. Так что нечего жаловаться.
Вообще-то Ларочка была уверена – матери даже нравится их стиль общения. Если бы не нравился – она бы это как-нибудь продемонстрировала. По крайней мере, не доводила бы дочь до истерик. Что ж она, ненормальная, что ли – ни с того ни с сего истерить? Пока мать ее не трогает – она редко на нее вызверяется.
Но в том-то и дело: стоит Ларочке прийти с работы – как мать начинает ныть, подталкивая ее к истерике. Прицепится к какому-нибудь слову, и начинает 'лечить' дочку: 'Лариса Трегубович, видел бы папа!..' Иногда, впрочем, старушка возмущается по делу. Но это ничего не меняет. По делу или без, Ларочка даже не пытается сдержаться. Пройтись по матери матом – последняя оставшаяся у нее отдушина. Такой кайф Ларочка получала разве что уев Ирку.
Самое удивительное, что после выплеска эмоций, когда уже ни сил, ни желания продолжать истерику не оставалось, мать начинала извиняться. Будто не Ларочка ее матом обложила, а сама она сгоряча обидела ребенка.
– Прости меня, детка, прости. Разве ж я виновата, что некрасивая? Меня такую мать родила, и мне родить хотелось. Да ты ж у меня совсем и не некрасивая, ты у меня очень даже миленькая. И носик вполне приличный, а горбинка ему только пикантности придает…
– Пошла ты со своей пикантностью!
Орать уже не хотелось, хотя такое заявление матери ранило Ларочку в самое сердце. Может, сама-то она и имела право жаловаться на свою некрасивость. Но какое право имеет мать подтверждать ее? Она должна уверять дочку, что та самая красивая на свете, а кто этого не понимает – полный дебил. Потому что на самом деле Ларочка вовсе не уродина. Это она только в сердцах так говорит, а на самом деле никогда не считала себя некрасивой. Фигурка на славу удалась – тоненькая, никакой извращенец толстой не назовет. А волосы?! Одни волосы чего стоят! Только за них она достойна такой любви, какой никогда не знала Ирка. У той-то – три пера в четыре ряда. А у Ларочки – шикарная грива!
Мать словно услышала ее мысли:
– Зато какие чудные у тебя волосики – тебя ж за одни волосы полюбить можно. И не расстраивайся, еще ничего не потеряно, и на твоей улице будет праздник – найдется твой принц заблудившийся, никуда он от тебя не денется…
– А как же! Обязательно найдется. Только мне к тому времени лет восемьдесят стукнет, и я уже давно буду покоиться на кладбище. Да и не нужны мне те принцы, ни один из них мизинца его не стоит.
– Забудь! Не смей даже и думать! Он чужой, не смей разбивать семью!
Ее угроза лишь насмешила Ларочку:
– Тебя не спросила. Ты в таблетках себе лежи, разбирайся. А со своей личной жизнью я как-нибудь без тебя управлюсь – без твоих соплей скользко. 'Чужой'. Это дома он чужой, для родной жены чужой. Только не понимает этого, дурак. Ну ничего, я объясню. Я всё всем объясню! В одном ты права: будет на моей улице праздник. Или я не Ларочка Трегубович!
***
Сергей проснулся, как обычно, за пять минут до звонка будильника. Он и сам не понимал, каким образом это ему удается, но практически каждое утро на протяжении многих лет опережал противный зуммер дряхленьких настольных часов ровно на пять минут. Тем не менее, каждый вечер непременно вновь и вновь заводил будильник, уверенный в том, что его звонок ему, как всегда, не понадобится. Заводил на всякий случай: а вдруг проспит, а вдруг в этот раз не проснется вовремя, и тогда Ира опоздает на работу. А ей опаздывать никак нельзя – негоже начальству опаздывать. Задерживаться можно, а вот элементарно проспать и из-за этого опоздать – никак не годится.
Прошел в ванную, умылся, тщательно выбрился – жена не любит небрежности. Вернулся в спальню.
– Вставай, милая, пора.
Нежно поцеловал обнаженное плечо жены, выглядывающее из-под одеяла. Знал – Ира терпеть не может резкий звон будильника. Зато после нежной 'побудки' просыпается радостная и бодрая.
Еще не открыв глаза, Ирина сладко потянулась и улыбнулась. У Сергея защемило сердце: до чего же она у него хороша! Даже сейчас, еще не совсем проснувшаяся, с припухшими после сна глазами, с заломившимся на бок коротким ежиком волос, и морщинкой от подушки, разрезавшей щеку пополам.
Может, не настолько красива, сколько… Сергей задумался, подыскивая подходящее слово. Родная. Вот. Вот то единственное слово, которое ассоциировалось в его мозгу с женой. Именно родная. Его не вдохновляла ее красота – он даже не был уверен, что она у него красива. Красота в его понятии – нечто возвышенно-прекрасное, нереальное, почти неживое, и уж, по крайней мере, непременно чужое и холодное.
Ирина же привлекла некогда его внимание даже не миловидностью, а естественностью. Вернее, вначале была боль.
Сергей усмехнулся про себя. Он обожал вспоминать их знакомство. Боль давно прошла, остались шутки-прибаутки о том, как она заехала ему 'кулаком прямо в мужскую душу', веселые подколки, и… тихая радость, что когда-то ему 'не посчастливилось' подставить себя под удар незнакомке. Все эти годы радость сопровождалась страхом: а что, если бы не он оказался тогда крайним справа, а Олег или Володька. Что, если бы Ира заехала кулаком не в его 'мужскую душу', а в Вовкину? Означало бы это, что теперь она была бы Володькиной женой, а он, Сергей, так и остался бы на обочине жизни, и мыкался по сегодняшний день один, неприкаянный?
Мысли роились в голове независимо от того, чем занимались руки-ноги. Тело в это время жило своей жизнью, привычно суетясь в поисках чистых носков и рубашки, выставляло загодя из холодильника сливочное масло к завтраку, чтобы немножко подтаяло, будило Маришку в школу.
В утренней сутолоке Сергей периодически налетал на жену в дверях спальни, иногда сталкивались едва ли не лбами в нешироком коридорчике между прихожей и кухней. Иногда после столкновения он чмокал Иру в непричесанную еще макушку. В другой раз Ирина пихала его несильно локтем в бок: мол, не мешай, пропусти, не путайся под ногами! Но все это происходило с такой любовью в глазах, с таким задором, что Сергею и в голову не приходило обижаться. Он мигом подхватывал игру и тоже начинал легонько отталкивать Иру с прохода, и так они толкались до тех пор, пока недовольная, по обыкновению не выспавшаяся Маришка не пыталась протиснуться между ними, бурча возмущенно:
– Не наигрались еще? Как дети малые!
Родители со смехом разбегались в разные стороны, вспомнив о том, что опаздывают, однако настроения это не портило, и весь дом, казалось, был пропитан этим радостным духом любви и семейного уюта.
Сергей никогда не говорил жене красивых слов. Никогда не признавался в любви. То есть, он-то, конечно, признавался, но в пору далекой юности, когда они еще не были женаты. После свадьбы же, полагал, эти объяснения уже никому не нужны: раз уж он на ней женился – значит, априори любит, и к чему сотрясать воздух лишними словами. Мужик сказал – мужик сделал, а каждый раз подтверждать поступок болтологией… Ерунда это. Лишнее. Она ему тоже ничего особенного не говорит. И что? Разве от этого он сомневается в ответности ее чувств? Нисколько.
Но поди пойми, что творится в загадочной женской душе. Неужели после стольких лет им еще нужны слова? Что такое слова? Пустые звуки, необходимые тогда, когда люди не могут чувствовать друг друга таинственными фибрами. Но это ведь не про них с Ириной! Тогда зачем она снова и снова задает ему совершенно идиотский вопрос:
– Ты меня любишь?
Чтоб не оскорбить ее ненароком, не слишком тщательно скрывал недоумение. Отвечал привычно-буднично:
– Конечно.
Может, и слышал выражение 'Женщина любит ушами', но не придавал значения таким мелочам. Слова – для тех, кто не любит, кто лишь прячет за ними пустоту.
Со времен женитьбы он не задумывался о высоких материях, не пытался разложить чувства по полочкам. Об этом он думал до свадьбы. Вернее, до того, как принял ответственное решение. Потом, вплоть до нынешнего времени, просто жил. Просто наслаждался тем, что он не один: их трое. Просто знал, что без Иришки ему – никуда, только в петлю. Потому что без нее незачем будет просыпаться по утрам, некого будет будить поцелуем в теплое нежное плечо. Потому что… Просто потому, и точка.
Он редко задумывался о любви – об этом пусть женщины думают, у них мозги как раз в том направлении повернуты. Не у всех, правда – у его Иришки мозги о-го-го, любой мужик позавидует! Однако, несмотря на это, от женского менталитета не далеко убежала. Иначе не задавала бы глупых вопросов.
Но иногда и Сергея пробивало что-то такое, что он начинал заниматься самокопанием. В такие нечастые моменты благодарил судьбу за то, что подставила его под Ирин кулак. Потому что сам он, Сергей Русаков, кажется, появился на свет только в ту минуту. Все, что было до памятного удара 'в душу' – не жизнь, а так, генеральная репетиция.
За жену он мог бы продать душу дьяволу. Мог бы. И несомненно продал бы. К счастью, таких жертв от него никто не требовал. Единственное, что требовалось – верность. Причем не Ира требовала, а статус, штамп в паспорте. Но что такое верность по сравнению с 'душу дьяволу'? Никакой не подвиг. Безделица, не стоящая внимания. Сергею для этого палец о палец ударять не приходится.
И вовсе не потому, что его женщины не интересуют. Очень даже интересуют, но – одна. Та, которая своя. Которая родная. Которой он и должен быть верным.
И еще никак не потому, что он женщин не интересует. Да будь у него желание, он бы!..
Ладно, клиентки не в счет. Всякие случаются, но он их всерьез не воспринимает. Хотя бывают ох какие откровенные предложения! Таких он иначе, как 'самками', не называет. Когда-то Сергей даже краснел, когда очередная хозяйка крутого авто подмигивала: дескать, а не продолжить ли нам знакомство в более уединенном местечке? Он на этих 'лихих штучек' насмотрелся. Когда с мужьями приезжают – прям монашки-девственницы! А мужья, как на подбор, старые, обрюзгшие. Так что понятно – не Сергей тех бабенок интересует. Им особой разницы нет, с кем мужу рогов наставить. Лишь бы хоть какой толк был – потому как от кошелька в постели радости мало.
Вот Женьке – той сам Сергей нужен, а не подвиги его постельные. Девка сочная, яркая. Непонятно, как на их станции техобслуживания оказалась. Не подходящее это место для красивой женщины. А вот поди ж ты – механизмы уважает, как настоящий мужик. Толковая баба. Ей бы мужиком быть: вон, даже имя ей родители мужское дали. Так нет же – угораздило девкой на свет появиться, будто не смогла в материнской утробе наскрести плоти на лишний пальчик, и всю жизнь расплачивается за такую вот телесную экономию.
Странное дело: такая красавица, а рабочий комбинезон ей к лицу. Будто для него она и рождена. Еще удивительнее, что с такой работой не перестала быть женщиной.
И эта Женька, эта 'Королева бензоколонки', определенно положила глаз на Сергея. Он долго сомневался – не привиделось ли. А потом уже все мужики заметили ее неравнодушные взгляды. Эта тема давно стала дежурной шуткой в их гараже.
Сергею ее внимание, бесспорно, льстило. Но не более. Жалко было глупышку: и молодая, и красавица, и в механике отлично разбирается. Одна у нее беда – не в того парня влюбилась. У Сергей – жена. А потому в его глазах Женька прочно занимала нишу бесполых существ, так как к разряду самок ее отнести было бы просто нечестно.
Определенно, с Иришкой судьба его столкнула вовсе не случайно. Сергей не сомневался, что именно она – его настоящая половинка. И поэтому совсем не важно, красива ли она, или только симпатична, или даже не особо симпатична. Ирина у него бесспорно мила. А еще… Еще она бесконечно родна, и только это может быть главным.
Он искренне недоумевал, когда она вдруг надумала подвергнуть себя жутким, на его взгляд, страданиям ради мифического омоложения. Если честно, Сергей даже не заметил особых перемен в ее внешности после вмешательства пластических хирургов.
Единственное, что действительно изменилось, прическа. Раньше у Иришки были волосы до плеч и по утрам они бывали слегка запутаны, но не придавали ей нелепый, даже детский вид. Теперь же Ира носила очень короткую стрижку, и, едва проснувшись, бывала похожа на перепуганного воробышка: волосы во время сна заламывались на одну сторону и торчали в полнейшем хаотическом беспорядке.
Впрочем, негативных эмоций в Сергее эта прическа не вызывала. Скорее, наоборот: благодаря ей он испытывал к жене еще более нежные чувства, как к вечному ребенку. Иногда он представлял, как было бы забавно, если бы в таком виде ее увидели на работе, и весело улыбался своим мыслям: строгая начальница в образе ощипанного воробья!
Он знал, что Иришка у него самая разумная, самая образованная, что справится с любым, самым трудным заданием. Знал, и гордился этим, но все-таки никак не мог представить ее в роли строгого заместителя генерального директора строительного треста.
Какая же она строгая? Какая же она заместитель директора? Ведь это просто его жена. Его Иришка. Его милый, невзрослеющий ребенок.
***
– Он любил меня, – всхлипнула Ира, но тут же взяла себя в руки – не хватало еще расплакаться перед незнакомым человеком!
– Любил… Я всегда чувствовала его любовь. Но, знаете, мне мало было ее чувствовать. Мне хотелось слышать. И слушать.
Собеседница понятливо закивала, и Ира, приободрившись, продолжила с еще большим воодушевлением:
– Может, со мной что-то не так, а может, все женщины такие. Я часто спрашивала, любит ли он меня. Он неизменно отвечал: 'Конечно', но этого было мало. Даже наоборот – это было в некотором роде оскорбительно. Я хотела искренности, а это его 'Конечно' звучало как-то не то что неубедительно, а… Без огня. Без искры. Вроде я его на люстру подвесила и пытаю, а он вынужденно соглашается.
