Текст книги "Поступи, как друг"
Автор книги: Татьяна Тэсс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Воспитанный человек
Это был очень пожилой человек с седой бородкой клинышком, в подпоясанной ремешком косоворотке и старомодной шляпе. На станцию Кратово он, видимо, приехал в гости: розовые щеки его были чисто выбриты, накрахмаленная косоворотка сияла белизной. Под мышкой он держал коробку с печеньем. Сойдя с дачного поезда, он бодро зашагал по улице и исчез за углом.
День был жаркий, в воздухе стоял смолистый зной. Я долго шла по выбеленной солнцем дороге. Неожиданно навстречу вынырнул уже знакомый старичок в косоворотке. Вид у него был далеко не такой бодрый и накрахмаленный, как в начале пути: лоб покраснел, по щекам струился пот.
– Вы не знаете, где улица Ломоносова? – спросил он и вытер шею платком.
Видимо, он изрядно устал. К сожалению, я не могла ему помочь: эту местность я знала плохо. Впереди шагала молодая женщина, держа в обеих руках тяжело нагруженные сумки. Он обратился с тем же вопросом к ней.
– Да вы совсем не туда забрались! – сказала она не слишком приветливо и поставила на дорогу сумки. Лицо у нее было сердитое. – Идите до трансформаторной будки, а потом четвертый переулок направо.
Она рывком схватила свою тяжелую поклажу и зашагала дальше.
До четвертого переулка оказалось добрых сорок минут хода. Но когда мы наконец дошли, выяснилось, что это вовсе не улица Ломоносова.
Косоворотка старичка взмокла, на щеках выступили пятна. Бабушки с детьми, попадавшиеся навстречу, знали только те улицы, где жили сами. Путник шагал наугад, а я шла вслед за ним, направляясь к темнеющей впереди роще.
– Что за пропасть! – наконец сказал старичок с отчаянием и остановился. – Хоть обратно возвращаться впору. А ведь меня здесь товарищи ждут, у нас сегодня традиционная встреча однокурсников Московского университета… Сорок шесть лет подряд собираемся друг у друга – и вдруг опоздать из-за того, что улицы найти не могу!
Раскаленная от солнца дорога была пустынна. Нянька с детской коляской, идущая навстречу, оказалась глухой, как пень. Махнув рукой, старичок повернул назад. И в это время мы оба увидели быстро шагающую женщину с двумя сумками в руках. Лицо ее было более сердитым, чем при первой встрече.
– Не угнаться за вами! – закричала она. – Мчитесь, как Владимир Куц! Улица Ломоносова будет не направо, а налево… Полчаса за вами бегу, да еще с тяжелыми сумками… С ума сойти!
Старичок озадаченно смотрел на нее, вытирая платком потные щеки.
– Помилуйте, это вы из-за меня бежали? – наконец спросил он.
– А из-за кого еще? – сердито сказала женщина. – Мне-то идти совсем в другую сторону…
– Благодарствуйте, но не стоило вам так утруждаться! – вежливо произнес старичок. – Я б уж как-нибудь сам…
– Я бы рада не утруждаться, да не могу. Не так воспитана… – сказала женщина и вдруг засмеялась. Лицо ее сразу похорошело. – Когда сообразила, что ошиблась и послала вас не по той дороге, – побежала вслед, будто меня кипятком ошпарило, – продолжала она. – Вы же, думаю, до вечера будете эту улицу искать…
Оба красные, уставшие, они некоторое время молча смотрели друг на друга. Потом женщина снова подхватила свои сумки и повернула назад, а старичок, церемонно приподняв шляпу, зашагал на улицу Ломоносова.
И надо же было так случиться, что в этот же день я услыхала слово «воспитание» еще раз.
Я возвращалась в Москву местным поездом. Напротив на скамейке сидели две женщины средних лет и оживленно разговаривали. Судя по беседе, они давно не видались и сейчас с удовольствием вспоминали прошлое и рассказывали друг другу, как живут сейчас. В это время, расталкивая стоявших в проходе, через вагон пробирался явно подвыпивший человек. Он прихрамывал: на правой ноге у него был протез. Окинув взглядом пассажиров, он задержал свои красные глаза на двух беседующих подругах.
– Расселись… – сказал он вызывающе. – Разговорились, места другого не нашли… А ну, уступи место инвалиду! – рявкнул он.
Было видно, что он приготовился к стычке и с наслаждением ждал, что женщина не захочет встать. Но она тут же вскочила.
– Простите, пожалуйста! – сказала она смущенно. – Я вас не заметила…
Пассажир сел на ее место, потеснив в угол вторую подругу.
– Не заметила… – повторил он с издевкой. – Знаем мы вас! Совести не имеете. Вишь, кудри завила, старая тетка…
– Нельзя ли потише? – сказал кто-то в проходе.
– А ты откуда взялся, защитничек? – грозно произнес пассажир и повернулся всем корпусом по направлению к говорившему.
В проходе, засунув руки в карманы, стоял худощавый человек в кепке.
– Слушать противно, – сказал он очень спокойно. – Уши вянут.
– Вот оно как! – сказал пассажир с расстановкой. – Когда я кровь проливал, без ноги остался – ты, небось, на печке дома сидел. А сейчас вишь какой храбрый!
– Эх ты, невоспитанная душа… – сказал человек в кепке, покачав головой.
Он медленно вытянул руки из карманов, и по вагону пронесся шелест, будто сразу все глубоко вздохнули: вместо рук у него были два металлических крюка.
– Тычешь людям в глаза своим увечьем, – продолжал он. – А я с этими крюками на заводе работаю. И по пивным не шляюсь, не требую, чтобы женщина в вагоне мне место уступила, не кричу, что на войне руки потерял… Эх ты!
– Учить меня будешь… – неуверенно пробормотал беспокойный пассажир и отвернулся.
Спустя несколько минут он пробрался к выходу и исчез. А на его место опять села та же соседка.
В вагоне наступила тишина. Человек в кепке сосредоточенно смотрел в окно. И мне показалось, что многие в эту минуту задумались над тем же, о чем думала я.
«Воспитанная душа», воспитанный человек… Что же такое воспитанный человек?
Я не хочу «освободить» это понятие от таких черт, как обычная вежливость, уменье вести себя в общественном месте или правильно держать нож и вилку во время еды. Все это, как и многое другое, обязательно для каждого воспитанного человека.
Но сейчас мы вкладываем в понятие «воспитанный человек» еще и новый смысл, оно становится полнее, значительней, глубже. Надо уметь не только укоренять его черты в себе, но и развивать в других. В связи с этим мне хочется рассказать еще об одной сцене, свидетельницей которой я недавно была.
Очень известная и очень любимая актриса, пожилая седая женщина, входя в учреждение, открыла тяжелую дверь и вежливо придержала ее, пропуская идущих за ней следом. За актрисой шли молодые сотрудники того же учреждения. Они заулыбались, увидев любимую героиню многих фильмов, и, один за другим, беззаботно входили в дверь, которую та продолжала учтиво держать.
И никто из них не подумал, что элементарная воспитанность требует пропустить пожилую женщину вперед, а не заставлять ее, как швейцара, держать тяжелые двери, пока вся эта молодежь, шумно восхищаясь ее талантом, валила мимо нее…
Одна из неотъемлемых черт хорошего воспитания – уважение к другому. Без этой черты – в чем бы она ни сказывалась, в большом или в малом, – нельзя себе представить подлинно воспитанного человека.
Врач П.Судейкин прислал в редакцию письмо, полное обиды и горького изумления. Взяв отпуск, он работал над кандидатской диссертацией. Дело было летом, семья его уехала в деревню, разъехались и другие обитатели большой квартиры. Остались только двое: будущий диссертант и его соседка по квартире, Клавдия Петровна Соколова, заведующая ателье дамского платья. Она тоже была в отпуске.
И вот каждое утро, едва Клавдия Петровна открывала глаза, она включала радио на полную мощность.
Она слушала все подряд: утренний урок гимнастики и лекцию по укладке бетона, эстрадный концерт и «Пионерскую зорьку».
Напрасно сосед закрывал наглухо окна, изнывая от духоты. Напрасно он завешивал одеялом двери. Могучий радиоприемник работал на славу. Напрасно несчастный диссертант обращался в домоуправление, в райсовет, даже в милицию… Клавдия Петровна хладнокровно отвечала, что включает радио только в положенные часы.
Эту квартиру в доме на Таганской площади я нашла безошибочно: гром музыки вел к ней, как радиолокатор. Двери открыла сама Клавдия Петровна, пухлая блондинка с пунцовыми щеками. Волосы ее были завиты, ногти на коротких ручках покрыты лаком.
– Вы, наверное, к Павлу Сергеевичу? – сказала она вежливо. – К сожалению, он вчера уехал к семье в деревню…
Недавно я проезжала через Таганскую площадь. Этого дома уже нет – его снесли. Возможно, Клавдия Петровна живет сейчас в своей новой квартире одна. Возможно, она уже никому не отравляет существования своим радиоприемником, не превращает благородное изобретение науки в орудие пытки для несчастных соседей. Все это вполне вероятно.
Но мерзкая сила неуважения к другому человеку… Быть может, она по-прежнему живуча в ней? От этой силы не отделишься капитальной перегородкой. Она скажется где угодно: на работе, в трамвае, в доме отдыха…
Всюду, где есть люди.
– Я человек культурный! – небрежно улыбаясь, сказала Клавдия Петровна, когда я пыталась беседовать с ней. – Помилуйте, ведь я сейчас в отпуске. Разве я лишена права проводить свой отпуск так, как я хочу?
Нет, никто не лишал ее этого права. Ей, как и всем другим, дано очень много прав на нашей земле. Кроме права на эгоизм, на неуважение к другому, на душевную мерзкую грубость.
Что заставило женщину, которую я встретила в Кратове, бежать за незнакомым ей человеком, чтобы сказать ему, что она по ошибке указала ему дорогу неверно? Ничто, кроме уважения к его времени, его отдыху, его планам. А если вдуматься, то и уважения к самой себе.
«Не так воспитана…», – сказала она о себе.
Семья, школа, товарищи и она сама – все, вместе взятые, были строителями ее нравственного воспитания, Душевной требовательности к себе.
Это нравственное воспитание укоренилось, видимо, в ней так глубоко, что она не в силах была изменить ему даже в мелочи. Усталая, измученная жарой, она мчалась вслед за незадачливым путником, бросив свои дела, волоча тяжелые сумки, сердясь, быть может, и на него, и на себя…
«Эх ты, невоспитанная душа!» – сказал человек в кепке, стоявший в проходе дачного поезда.
Мне накрепко запомнилось его худощавое лицо с выступающими скулами, его спокойные немигающие глаза и то удивительное, полное неуловимого презрения и вместе с тем достоинства движение, когда он показал людям свои руки, где вместо кистей были два грубых металлических крюка.
В этом переполненном вагоне, быть может, не один человек испытал горе утраты. Раны, нанесенные войной, заживают тяжко. «Что же ты бередишь их? – читалось в этих светлых, прямо смотрящих глазах. – Что попрекаешь людей своей бедой, будто ты один узнал ее? Почему не уважаешь чужой покой, чужую боль, чужое счастье?»
Быть хорошо воспитанным человеком – это прежде всего значит глубоко уважать тех, кто живет рядом с тобой на нашей земле. Тех, кто делит с тобой и труд, и хлеб, и солнце, кто строит вместе с тобой большой, светлый, новый мир.
Всё остается людям
Как-то довелось, мне выступать в Московском университете, на факультете журналистики.
Встреча эта была очень интересной и, быть может, заслуживает того, чтобы рассказать о ней отдельно. Но сейчас я вспомнила о ней по другому, частному поводу. Среди записок, которые я получила в конце беседы, была такая:
«Расскажите о ваших записных книжках. Наверное, в них есть многое, о чем вы еще не успели написать. Расскажите о людях, которых вы встретили в этом году, об их характерах, их судьбах».
Случилось так, что записку эту я прочла только дома, когда разбирала всю «почту», полученную в студенческой аудитории. Маленькая, написанная на листке, вырванном из студенческой тетради, она, очевидно, осталась по случайности незамеченной. Я очень огорчилась, поняв это. Держа в руках листок бумаги, разглядывая круглый, энергичный почерк, я старалась представить себе, что я ответила бы автору.
Потом вытащила записные книжки этого года и стала их читать.
Перечесть записную книжку – это значит повторить снова поездки и командировки, опять побывать в тех местах, где уже была однажды, опять поговорить с самыми различными людьми, увидеть их лица, услышать голоса, пережить то, что переживала во время беседы с ними…
Одни страницы записной книжки размыты дождем: это я попала под ливень, когда была в Грузии. На других брызги штукатурки: это я толковала с рабочими на стройке. Между строчками попадались записанные номера телефонов, фамилии людей, с которыми подчас так и не удавалось встретиться, имена тех, о ком я писала, и тех, кто стал потом, для меня не только героем очерка, но и моим другом… Словом, многое можно было припомнить, перелистывая порядком измятые страницы. И вот я наткнулась на одну запись. Едва я стала вчитываться в нее, как на меня вдруг пахнуло запахом свежести, влажной травы, осенних роз, смолистым духом самшита… Ветер южной земли, чистый и сильный ветер воспоминаний повеял мне в лицо, и я вспомнила все, что увидела в тот день, так явственно, словно это было вчера.
Я расскажу вам сейчас об этом дне. Осенью я была в командировке в Тбилиси. Накануне возвращения в Москву один из моих товарищей, местный тбилисский журналист, сказал:
– Послушайте, я обязательно хочу познакомить вас с одним человеком. Оставьте все дела, поедемте к нему – вы не пожалеете об этом… Я не хочу вам ничего предварительно о нем рассказывать: вы все увидите сами.
Через несколько минут мы уже сидели в машине и катили вдоль набережной, где, закованная в новые берега, несла свои кипящие, быстрые воды могучая Кура.
Ехать пришлось довольно далеко. Наконец машина завернула в узкий переулок и остановилась. Спутник мой толкнул завитую зеленью калитку. Мы вошли.
Никогда не забуду зрелище, которое мне открылось.
Это был сад, крошечный, как удивительная миниатюра, и, как создание художника, прекрасный.
Красота его заключалась не только в цветах и деревьях, хотя все, что росло там, поражало своими красками, роскошью цветенья, силой жизни.
Красота его поражала другим: своей гармонией, цельностью, я бы сказала, архитектурной композицией.
Умная рука подлинного художника природы соединила цветы и камни, кустарники и травы, деревья и мхи в такие тонкие и прекрасные картины, что они открывались как подлинные произведения искусства.
Я не ошиблась, произнеся слово «картины».
Никак иначе нельзя назвать, допустим, гармоническое сочетание дикого камня, вьющегося темно-зеленого растения, цветка, пылающего, как язычок пламени, прорвавшийся между каменными трещинами, агавы, возвышающейся в центре наподобие обелиска, поставленного самой природой, и озорного, непослушного, как локон ребенка, розового цветка альпийской фиалки, живущей на этой палитре как торжество розовой акварельно-чистой краски.
Эти удивительные ландшафты, размещенные на крошечных площадках, не превышающих, порою, по размеру обычный холст художника, открывались на каждом шагу.
Весь маленький сад был пересечен дорожками, извилистыми, выложенными диким камнем тропинками, тенистыми аллеями, над которыми свисали тяжелые, плотные кисти винограда. Над цветами вились пчелы; густой, влажный воздух, наполненный их гуденьем, казалось, протяжно пел, как виолончель.
Искусное размещение дорожек, мастерская планировка сада делали этот маленький участок глубоким, рельефным, открывали множество дальних планов. Они придавали саду магическую поэтичность.
И вам начинало казаться, что по этому саду можно бродить долго, бесконечно, раскрывая снова и снова эти удивительные хрупкие пейзажи, палитры живых красок, волшебство тени и света, волны запахов, насытивших воздух, крепкий и хмельной, как вино. И, неустанно щебеча, по этой волшебной земле бежала и вилась легкая серебряная нить ручья.
Да, действительно это было прекрасно.
И все же больше всего поразили меня не красота пейзажей, не цветы и краски, а нечто другое.
Весь сад был заполнен людьми.
Они бродили по дорожкам, присаживались на пеньки или превращенные в маленькие скамьи стволы срубленных деревьев и задумчиво разглядывали живопись природы. Как очарованные странники, они блуждали в душистой тени листвы.
Здесь были люди самых различных возрастов – от пионеров до почтенных стариков. В одних можно было узнать завсегдатаев этого сада; другие, по видимости, пришли сюда впервые; третьи приехали специально из других городов, чтобы взглянуть на это маленькое чудо.
Завсегдатаи давали пояснения новичкам. Те расспрашивали, почтительно и внимательно.
Но как бы различны ни были посетители, их сближала одна черта.
Они разглядывали все живое, что росло в саду, с вдумчивостью натуралистов, любовались им, как любуются картинами в музее, и гордились им, как гордятся чем-то бесконечно близким и дорогим.
В этом саду они не чувствовали себя случайными посетителями или незваными гостями.
Они входили сюда, как входят в хорошо знакомый дом. Каждый из вошедших, едва освоившись, уже начинал помогать другому, старался показать ему то, что только что увидел сам, старался помочь познакомиться с новой страницей живой книги природы.
Ничего случайного не было в этой движущейся по дорожкам веренице людей, хотя, безусловно, большинство из них встретилось здесь случайно.
Но все они – я чувствовала это безошибочно – пришли сюда с серьезной, обдуманной целью, являющейся чем-то очень органичным и важным в их жизни.
Я стояла на пересечении двух тропинок, возле осыпанного пурпурными цветами кустарника, названия которого я не знала, а мимо меня все шли и шли люди.
Всмотревшись, я увидела, что у этого живого потока было единое направление. Побродив по саду, рассмотрев все, что его наполняло, посетители скрывались за разросшейся виноградной лозой, образовавшей над одной из дорожек зеленый сквозной тоннель. Скрывались и исчезали из глаз.
Тогда решила пойти туда и я.
Пройдя под листвой и тугими кистями винограда, я увидела впереди маленькую, залитую солнцем площадку.
Вокруг площадки, сгрудившись, тесно стояли люди. Одни из них задавали вопросы кому-то, кого я не видела. Другие сосредоточенно слушали. Глубокая внимательность была на их лицах.
Я подошла ближе.
В центре площадки, на сухих бревнышках, сложенных в тени лимонного дерева, сидел маленький старичок.
Он сидел, упершись в бревно большими, темными кистями рук, с интересом глядя на пришедших блестящими карими глазами. Голос его был негромок, но каждое слово явственно и звучно раздавалось в душистой тишине сада.
Это и был создатель волшебного сада, художник природы Михаил Мамулашвили.
В Грузии называют его народным художником-садоводом. И он действительно народный художник.
Все, что создано им в этом саду, все, что создает и изобретает его пытливый ум натуралиста, красота, которую утверждает он в природе, – все это принадлежит народу, делается для народа.
Суть не в том, что он давно подарил свой сад государству.
Я говорю о чем-то большем.
Он отдал народу не только выращенные им цветы и деревья, не только созданные им живые картины природы, но и все свои стремления, свои поиски и находки, свои мысли и раздумья.
Каждый человек, переступивший порог этого сада, покидал его обогащенный.
Это мог быть добрый совет или растение для посадки, это мог быть пакетик семян или практическое указание, это мог быть чертеж планировки грядок или философское раздумье.
Но чем больше я слушала простую, безыскусственную беседу этого старого человека со всеми пришедшими к нему людьми, тем глубже я убеждалась, что каждый из них уносит с собой и частицу его сердца.
Сейчас, перелистывая страницы записной книжки, я перечитываю записи, сделанные в тот осенний день, когда и я стояла на этой маленькой, залитой солнцем лужайке возле сидящего на бревнах худенького, высохшего, как лист, очень старого человека, который долго прожил на нашей земле.
Я записала тогда некоторые из его высказываний. Вот они:
«Человек нашего общества должен быть гармонически развит. Потребность в красоте, влечение ко всему прекрасному, стремление создавать и утверждать красоту на земле – одна из его черт. Красота земли, красота природы принадлежат народу. Каждый из нас должен вносить свою долю труда в это бесценное богатство».
«Не надо украшать природу – она и без того прекрасна. Надо только помочь ей вслух высказать людям то, что хранится в ее глубинах. Надо расчистить лишнее, убрать то, что мешает увидеть, как она прекрасна».
«Природа, все живое в ней, – это драгоценный учитель ребенка. Познав природу, ребенок должен чувствовать с малых лет, что он не баловень ее и не расхититель, а труженик. Надо воспитывать в ребенке друга и помощника природы».
«Я не уважаю тех, кто прячет для себя одного, эгоистически и надменно, то, что создал он в живом мире, что вырастил на земле. Не достоин уважения, по-моему, и тот, кто хвастает и хвалится тем, что он сделал в природе. Мудрая и величавая природа не любит болтунов».
«Не надо забывать о том, что у людей будущего должны быть в избытке и хлеб, и розы».
Снова и снова перечитываю я эти строки, и перед глазами моими встает высохшее, морщинистое лицо художника природы, его живые блестящие глаза, тяжелые кисти рук.
Посетители сада понемногу расходились, дорожки пустели, по аллеям заструилась золотая осенняя тишина.
Близился час отдыха, и люди, пришедшие сюда, помнили об этом часе, уважали покой хозяина, покой его дома.
Упершись в бревна, старый человек медленно встал.
С удивлением и болью я увидела, что беспощадная старость согнула его в дугу.
Девяносто три года прожил он на земле, спина его уже не разгибалась, позвоночник, некогда гибкий, как молодой бамбук, утратил свою стройность. И вместе тем нельзя было не поразиться быстроте его походки, молодой живости движений.
Мы подошли к нему, чтобы проститься.
Вместе со мною была наша гостья, иностранная журналистка, приехавшая, чтобы познакомиться с жизнью нашей страны.
Она приблизилась к старому человеку, и я увидела, как она почтительно наклонилась и прикоснулась губами к его черной, точно корень, иссохшей руке.
И старый крестьянин без всякого удивления встретил это неожиданное движение чужой души – одно из самых высоких проявлений уважения, какое может оказать человек человеку.
Ибо он понял, что это знак уважения к его труду, к недаром прожитой им долгой жизни, к тому доброму и прекрасному, что он оставил на живой земле.
