Текст книги "Поступи, как друг"

Автор книги: Татьяна Тэсс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Подвезите!

Любому водителю машины случалось подвозить нежданных пассажиров.

На обочине дороги вдруг вырастает фигура с поднятой рукой. Одни «голосуют» решительно, стремясь во что бы то ни стало остановить машину; другие поднимают руку неуверенно, смущаясь; третьи вообще не поднимают руки, а только вглядываются в водителя, чтобы понять уважит он просьбу или нет…

А водитель тоже посматривает на них и тоже решает: вот этого я подвезу с охотой, а вон того, с мутными глазами, что стоит, покачиваясь, как верба под ветром, – того лучше в машину не пускать…

Не раз случалось тормозить машину у обочины и мне.

Когда двое незнакомых людей оказываются сидящими рядом в машине, между ними легко завязывается разговор. И вот о нескольких случайных седоках, которых довелось подвозить мне в течение одного дня, я и хочу рассказать.

По делам редакции я выехала из Москвы ранним утром. Дорога предстояла не близкая. Отъехав от дома километров двадцать, я увидела у обочины на шоссе рослого мужчину и рядом маленькую старушку.

Мужчина, вытянув шею, вглядывался в проходящие машины. Завидев меня, он поднял руку. Я затормозила.

– Не подвезете ли мою маму? – спросил он. Он произнес именно так: «мама», а не «мать», и слово это было неожиданным в устах плечистого дяди с лысиной. – Хотя бы до поворота на Зюзино.

Старушка была худенькая, в веснушках, с живыми карими глазами. Голову ее покрывал белый платочек, воротник сатинового платья скрепляла брошка из янтаря. Из рукавов платья высовывались большие, красные, жилистые кисти рук. Она весело, с любопытством посматривала на меня.

– Садитесь… – Я приоткрыла дверцу.

Привстав на цыпочки, старушка обняла сына.

Он стоял, послушно наклонив голову, пока она целовала его. «Долго еще?» – сказал он с напускной ворчливостью, и старушка засмеялась: было видно, что это у них давняя шутка.

Он помог матери сесть, положил ей в ноги объемистую сумку. Мы отъехали.

Я посмотрела в зеркальце над щитком: он стоял на обочине и смотрел вслед машине – широкоплечий, лысый немолодой человек… Мне показалось, лицо его было печальным.

– Без шляпы ходит… – сказала старушка и вздохнула. – Вот напечет солнцем голову… Все не слушаются, все знают лучше!

– У него живете? – спросила я.

Старушка покачала головой.

– Нет, живу одна. Это у вас что?

– Радио. А почему ж не с сыном?

– У меня и дочка есть. А живу все-таки одна.

– Вот как! А кто ваш сын по профессии?

– Ветеринарный врач. Дочка – учительница. Вы только до поворота подвезите, а там я уже пешочком.

Мы помолчали.

– Меня, между прочим, многие спрашивают, почему я с детьми не живу, – сказала старушка. – А я считаю так: если есть возможность, лучше жить самостоятельно. Посудите сами. У дочки, к примеру, муж человек хороший, но вспыльчивый. Порох! Пока я в гостях, это одно дело. А если жить у них? Первая же ссора, и готово: «Мама, видите, какой у него характер?» Они через час помирятся, а у тебя на душе камень, и зять косится. Или, допустим, я у сына. Он с работы приходит поздно, невестка уже спит. Я его дожидаюсь, чай вскипячу, сядем с ним, он мне все расскажет – и про работу, и про домашние дела. Он, еще когда мальчиком был, всем со мной делился. Утром невестка спрашивает: «Что это ты стал такой разговорчивый? Со мной все молчишь, а с матерью рта не закрываешь! Откуда только слова берутся?» Вот вам и все. Сами понимаете, что было бы, если б я у них жила. А так – погостила, внуков обшила, невестке платок связала… И все рады! – Она вздохнула. – Но, конечно, уезжать всегда грустно, – сказала она и вытерла глаза. – Видели, какое у него лицо было? Как у маленького, ей-богу…

Она наклонилась и достала из сумки кусок пирога.

– Может, скушаете? С капустой, сама пекла…

Спутница моя задумалась.

– Или вот, допустим, насчет денег, – продолжала она. – Я этого не понимаю, чтоб считать, сколько у кого на книжке. Есть, знаете, такие матери, которые готовы детей, как грушу, трясти. «Я тебя вырастила, ты мне обязан…» А я так думаю: плохо ты его вырастила, если приходится попрекать да напоминать…

Старушка помолчала.

– Дети у меня хорошие, дай бог всем таких детей, – сказала она. – Пенсии мне хватает, силы пока есть – что мне им в руки смотреть? Я им не в тягость, а в помощь, в ласку. Семьдесят третий год – и все нужна… – произнесла она с гордостью.

Надев очки, она вгляделась в дорожный указатель.

– Я вас довезу до самого Зюзина.

– Что вы! Тут недалеко. А вам лишнее беспокойство. Спасибо, что посадили!

Старушка взяла сумку и зашагала, проворно переступая маленькими ногами в мальчиковых башмаках. Спина у нее была сутулая, но шагала она привычно и легко, как человек, который немало прошел по земле.

На сиденье возле меня лежал аккуратно завернутый кусок пирога с капустой.

Километров тридцать я ехала одна. Погода испортилась, пошел дождь. Обдавая стекло жидкой грязью, проносились самосвалы. Я проехала село Вязники, площадь с большой чайной, базар…

За Вязниками дорога опустела. У развилка маячили под дождем две фигуры: верзила с мешками и мальчонка лет семи.

Верзила поднял руку.

Признаться, я хотела проехать мимо. Но в это время увидела мокрое от дождя лицо мальчика и по-стариковски терпеливый взгляд, которым он проводил меня, как, вероятно, провожал не одну машину, обдававшую его грязной водой и исчезавшую за поворотом.

Я затормозила – и тут же пожалела об этом.

– Степка, садись! – кричал верзила, запихивая в машину мешки. – Хозяйка, может, багажник откроешь? ладно, мы и так! Степка, закрой дверь! Поехали, хозяйка. Сколько возьмешь до Куприяновки, если по-божески?

– Не такси, – хмуро ответила я. – Ничего не возьму.

– Во как! – сказал он презрительно и засмеялся. – Из прынцыпа или боишься? Так я инспектору не скажу! Мы тоже с понятием. Скажу: «К теще еду с золовкой…»

Я промолчала.

Машина наполнилась тем особым духом, который немедленно распространяет подвыпивший человек. В смотровое зеркальце мне было видно красное лоснящееся лицо моего пассажира.

– С базара? – спросила я.

– Ага. Рыбу привозил. Девяносто килограммов наловил, судак и щука. Расхватали враз.

– Девяносто килограммов? – изумилась я. – Как же вы столько на удочку поймали?

Пассажир захохотал.

– На удочку! Баба – она и есть баба, хоть и шофер. Удочка – это, брат, для дачников. А я человек серьезный, мне рыба для дела нужна. – Он высморкался. – У меня сети, знаешь, какие? Из чистого капрона. Шестьсот рублей плачено старыми деньгами. А ты говоришь: удочка.

– Так сетями же ловить запрещено!

– А как же! – охотно согласился пассажир. – Все как есть запрещено: и сети, и бредень, и мережа. Одно слово – любитель, последний человек. А какой же я любитель? – Он фыркнул.

– И не боитесь?

– Рыск, конечно, есть. Без рыска нельзя. Главное, доброхотов много развелось, – сказал он сквозь зевок. – Обчественных инспекторов. И уж окорачивали их, и пужали, и лодки ихние пробивали – и все ничего. Стараются. А для чего стараются? Что рыба – ихняя? Рыба обчая, для всего народа. И моя, и твоя. И хватает ее, слава те господи.

Он снова с хрустом зевнул.

– Спит Степка, уморился, паршивец, – пробормотал он. – Я его для дела беру, чтоб рыбу сторожил. Живем хорошо, ничего живем, не жалуемся. Только с умом, конечно, надо. С понятием.

Он тяжело заворочался, устраиваясь удобней.

– Вылезайте, – сказала я, не оборачиваясь, и остановила машину.

– Разве уже Куприяновка? – удивился он. – Что ты!

– Вылезайте. Дальше не повезу.

– Но-но! – сказал он с угрозой. – Ты это брось! Как это – не повезу?

– Не повезу – и все!

– Вот сумасшедшая баба! Да я тебе денег дам. На три рубля! Ну, бери пять, мы с этим не считаемся… – Он совал мне в руки деньги, обдавая сивушным дыханием.

– Вылезайте! – закричала я.

– Скажи, как разошлась! – забормотал он испуганно. – Куда же это я вылезу с дитем и мешками? Ты хоть дите пожалей! Разве пройдет такое малое двадцать километров пешком? Надо совесть иметь! – сказал он плачущим голосом. – Так с людями не поступают…

Было слышно, как посапывает во сне уставший Степка. Я со злостью нажала стартер. И машина снова покатила по пустынной дороге.

Пассажир притих.

Впереди мелькнул шлагбаум: это был объезд, а за ним – Куприяновка. Но едва я съехала с шоссе вниз, как машина забуксовала и остановилась, увязнув в м< песке.

Мы вышли.

– Лопата есть? – деловито спросил мой пассажир. – Ну, давай! А топорик? Ладно, я тебе свой нож дам. Иди лозняк нарежь, а я пока подкопаю. – Он, кряхтя, нырнул под машину. – Ничего, неглубоко увязла… – И он принялся ловко и быстро подкапывать песок.

«Хозяйственный, дьявол!» – подумала я, глядя на сноровистые движения.

Когда я, нарезав веток, вернулась к машине, она стояла в песке, с распахнутыми настежь дверцами.

Не было ни пассажира, ни мешков, ни Степки.

Пока я стояла здесь, держа в руках мокрый лозняк, мой пассажир, вероятно, уже подходил к Куприяновке.

Разложив ветки, я попыталась дать задний ход. Не тут-то было! Я подкопала колею. Машина не сдвинулась с места. Сыпал мелкий дождь, я успела промокнуть. Махнув рукой, я залезла в машину и стала соображать, что делать дальше.

В это время я услыхала свист.

Кто-то невидимый, скрытый ивняком, шел по тропинке вдоль речки и насвистывал. Спустя несколько минут он показался на дороге.

Это был молодой парень без шапки, в трикотажной рубашке с короткими рукавами. От дождя рубашка облепила плечи, по лицу и мокрым, свисающим волосам текли водяные струйки. Он был лобастый, с носом «уточкой», с длинной шеей. Но лицо его дышало такой свежестью, таким радостным изумлением, столько в нем светилось добродушия, что нельзя было не залюбоваться им.

– Буксует? – сказал он и обошел вокруг машины. – Да тут и дело чепуховое! Подтолкнуть – вы и выедете…

Он уперся руками в багажник, я включила скорость, машина качнулась разок-другой и выскочила на пригорок.

– Спасибо большое! – сказала я. – Без вас мне бы здесь до вечера возиться. Садитесь, подвезу. Вам куда?

– Да мне пройтись в охотку… – Он с тем же радостным изумлением посмотрел на меня.

– Это под дождем-то? Садитесь…

– Можно и сесть, – согласился он. – Мне до Крутогорска.

Он залез в машину, и мы покатили снова.

– На стройке в Крутогорске работаете?

– Ага. Слесарем-водопроводчиком.

– Где учились?

– В ремесленном. Сейчас в вечернем техникуме занимаюсь. Скоро экзамены, а тут… – Он со счастливой отчаянностью махнул рукой.

– Что-нибудь стряслось?

– Завтра женюсь! – сказал он и повернул ко мне лицо, сияющее все тем же радостным изумлением, словно он сам не мог поверить тому, что с ним случилось. – Честное слово! Женюсь – и все!

– Что ж, поздравляю! А кто она?

– Бетонщица. Два года рядом работали. Просто смех! Два года рядом – и ничего. Тоня и Тоня, и все тут. И вдруг глянул… Тоненькая она такая, из себя беленькая. А руки ухватистые, бетон укладывает – будь здоров! Посмотрел я, стоит она на стройке, курточка синяя, шаровары, голубая косынка в горошек… И таково это она весело поворачивается, таково ловко да знатно… И тут во мне что-то словно охнуло. Стою, как фонарь, и уйти не могу. Пропал – и конец! – Он покрутил головой. – Верите, полгода ходил за ней, как привязанный. И выходил! – Он опять широко улыбнулся. – Завтра женюсь! Ну что ты скажешь – женюсь, и все!..

Впереди показался мокрый березняк, за ним был поворот на Крутогорск.

– Вы меня здесь высадите, – спохватился пассажир, – Я пешком пройдусь. В такую погоду прогуляться одно удовольствие. Я ее до дома проводил, она в Сусекино живет, с отцом и матерью. А с завтрева уж в Крутогорск переедет. Была Касаткина, станет Бродий. Антонина Бродий. Ах ты, боже мой!

Я остановила машину, он выскочил и пошел под дождем по дороге.

И снова я услыхала, как он свистит.

Он свистел, как птица, и шагал, подставляя лицо теплым струям дождя, размахивая руками, не в силах сдержать переполняющее его безудержное счастье.

А я поехала дальше.

Встреча

Жаркий летний день, над асфальтом площади вьется зной. Как всегда, в этот час здесь очень людно. Я стою в тени липы, неподалеку от агентства Аэрофлота. Отсюда хорошо видна вся площадь: Музей Ленина, округлый подъем на Красную площадь, по которому непрерывно движется живой поток, тень Александровского сада вдали и обелиск, вытянувшийся, как часовой.

Стою я долго, ожидая товарища, с которым должна вместе уехать. Чтобы скоротать ожидание, начинаю старую и вечно новую игру: стараюсь угадать профессии тех, кто идет мимо.

На это занятие уходит довольно много времени.

Я уже угадала командировочного инженера, угадала приезжих в добродушной, изнемогающей от жары супружеской паре, нагруженной сумками, пересекающей площадь с той неуверенностью, какая бывает у людей, попавших в Москву впервые; определила туриста в высоком малом, что шагает, засунув руки в карманы, глазея по сторонам, с фотоаппаратом, болтающимся на плече…

Красивая, очень сосредоточенная женщина с маленьким чемоданчиком в руках – вероятно, врач поликлиники. Прошагали влюбленные, взявшись за руки. Прошла продавщица мороженого, слесарь-водопроводчик с торчащим из кармана разводным ключом, известный артист…

Под деревом, неподалеку от меня, стоит человек в соломенной шляпе. Это плотного сложения блондин лет сорока трех с добрым, пухлым ртом. Он снимает шляпу, вытирает ее изнутри платком, и тогда видно, что волосы у него коротко подстрижены, а над бровью глубокий шрам. Я смотрю на него, и он смотрит на меня. Смотрит рассеянно и вместе с тем сосредоточенно, как человек, занятый своими мыслями.

– Скажите, пожалуйста, это действительно площадь Революции? – наконец спрашивает он и вытирает лоб.

– Да.

– Может быть, и там площадь Революции? – Он показывает в сторону Малого театра.

– Нет, там уже другая площадь – Свердлова. Вы кого-нибудь здесь ждете?

– В том-то и дело, что жду, – говорит он. – В том-то и дело…

Кого он ждет?

Сколько судеб, сколько человеческих историй сталкиваются с нами каждый день!

Они проносятся в поездах метро, проходят, едва коснувшись дыханием, по улице, беззвучно проплывают мимо нас в звездном блеске московского вечера, как незнакомые планеты… Сколько рассказов исчезают нерассказанными, сколько радостей и горестей подчас остаются неразделенными! Большой город Москва, необыкновенный город Москва, если можно было бы все увидеть в тебе, все узнать…

Я делаю шаг вперед и спрашиваю:

– Кого же вы ждете?

Человек в соломенной шляпе поворачивает ко мне голову.

Он добродушно улыбается, пожимает плечами. Потом просто и охотно, словно перед привычными слушателями, начинает рассказывать.

И я слушаю, стараясь ничего не пропустить, слушаю под грохот автобусов, под разноголосый шум, стук шагов, гул, шорох покрышек по асфальту – под всю музыку, наполняющую полуденную площадь.

Вместе со мной слушает женщина в платье горошком, ожидающая автобуса на аэродром, и ее муж, озабоченный толстяк, не спускающий глаз со своих чемоданов.

Человека зовут Андрей Петрович Сергейчук. В первые месяцы войны он был молоденьким старшиной. Старшину послали с поручением в штаб воинской части. По дороге он попал под бомбежку, успел выскочить из машины, а когда бомбардировщики скрылись и старшина вылез из кювета, он увидел, что над станцией впереди стоит черный дым и пламя.

Горела больница.

Заплаканная девчонка-санитарка суетилась возле простыни, на которой лежали, как два тоненьких, аккуратных поленца, спеленатые новорожденные. Они заходились от крика.

Рядом, на другой простыне, спала молодая женщина. Она спала крепко, подвернув под себя босую ногу, сжав длинные темные ресницы, – молодая, с длинной распущенной косой, в белой рубахе до пят. И по грозной, бездыханной красоте ее окаменевшего лица старшина понял, что женщина мертва.

Санитарка, продолжая плакать, кинулась к нему, умоляя забрать новорожденных и довезти до города, где был родильный дом. Пока он раздумывал, она начала укладывать младенцев к нему в машину.

– Маму ихнюю убило, – говорила санитарка, всхлипывая. – Маму ихнюю насмерть убило…

Старшина растерянно глядел на плачущую девушку, на больных, которых выносили в кроватях и носилках из руин бойцы ПВО, на пожилую, бледную, как ее халат, женщину-врача, прижимающую к себе ящик с медицинскими инструментами…

– Садись, поехали! – наконец сказал он, решившись.

– Куда поехали? – уставилась на него санитарка. – Я отлучиться не могу! Вы уж как-нибудь сами… Сдадите главному врачу – и все: он о младенчиках позаботится. Номерки у них к ручкам привязаны, там и родителей фамилия… Только уезжайте скорей! Голубчик, миленький, уезжайте скорей!

Тут завыла сирена воздушной тревоги, старшина нажал стартер и ринулся вперед, увозя с собою двух крошечных плачущих детей, две доверенные ему человеческие жизни.

Когда он добрался до въезда в город, где находился родильный дом, то услышал, что на улицах частит, захлебываясь, пулемет; рядом просвистела автоматная очередь. Развернув машину, старшина помчался в объезд. Два маленьких человека, лежащих рядом с ним на сиденье, притихли, словно поняли, что им грозит. Но не успел он добраться до объезда, как они закричали снова.

Он сообразил, что малыши просто хотели есть. Ближайшей деревней была Понизовка, он решил задать туда и попытаться накормить детей. Но в Понизовке не оказалось ни одной кормящей матери.

Колхозницы перепеленали малышей, но те продолжали заливаться требовательным плачем. Старшина снова сел за руль. Рядом уселась тетя Анисья, у которой была золовка в деревне Ковшино. Тетя Анисья обещала найти в Ковшине молодых матерей.

– Накормят! – сказала она убежденно. – Наших, ковшинских, молоком бог не обидел – одна мама троих уважит…

Они уже подъезжали к Ковшину, когда снова налетели бомбардировщики. Старшина и тетя Анисья выхватили малышей из машины, положили их в ямку, заросшую повиликой, и легли поверх.

Самолеты, покружившись над дорогой, улетели прочь. Старшина высунул голову, тетя Анисья продолжала лежать среди повилики, охватив детей руками, словно наседка, защищающая цыплят.

Только теперь старшина мог рассмотреть своих крошечных пассажиров.

Он слыхал, что все новорожденные похожи друг на друга. Это была неправда: один кряхтел, другой жалобно чмокал; на голове у него темнели легкие, как пушинки, волосики.

Тот, что с черными волосами, опять заревел – на этот раз так громко, будто вырос за час. «Неужели они могут умереть? – думал старшина, глядя на малышей. – Еще ничего в жизни не увидели – и уже сироты… Неужто не уберегу их?»

Вместе с тетей Анисьей он уложил малышей в машину и тронулся в Ковшино.

Анисья оказалась права. Пока ее золовка хлопотала возле ребят, она успела обежать улицу, и в избу вошли две рослые сумрачные молодухи. Они разобрали малышей; в комнате наступила тишина, только слышалось ровное, блаженное причмокивание.

– Видал наших, ковшинских? – сказала тетя Анисья с печальной гордостью. – Во орлицы!

Через полчаса старшина снова сидел за рулем. Машина катила по проселку, малыши спали крепким казацким сном, а в ветровом зеркальце старшина видел тетю Анисью, одиноко стоящую на дороге. Пожилая, румяная, печальная, она стояла неподвижно и глядела вслед уходящей машине.

До пункта назначения он добрался к вечеру. Первое, что он увидел при въезде, были детские ясли, откуда выносили на грузовик имущество, чтобы отвезти детей в тыл. Высокая усталая девушка в белом халате, сперва ничего не могла понять, когда старшина, быстро выгрузив крошечных пассажиров, потребовал у нее расписку. Потом молча, внимательно поглядела на него.

– Как ваша фамилия? – спросила она тихо. – Чтобы я запомнила вас…

– Сергейчук! – сказал он браво, приложив руку к пилотке. – Старшина Сергейчук Андрей Петрович…

Ночью он отправился обратно. И на следующий день старшина Сергейчук принял со своей частью первый в его жизни бой.

…Рассказав все это, человек в соломенной шляпе вдруг испытующе и тревожно посмотрел на нас.

– Может, вы мне не верите? – спросил он. – Может, вы это в кино видели и сейчас думаете: «Это уж он присочинил!» Так в кино как раз про меня и было, это я самый и есть! Только там кое-что подбавлено, конечно… Для слога, – добавил он, помолчав.

Наступила пауза. Бывший старшина посмотрел на часы и пожал плечами.

– Ума не приложу, куда парень делся! – сказал он огорченно. – Давно пора тут быть!

– Какой парень? Кого вы ждете?

– Да понимаете, как было дальше… Мы с этой девушкой из яслей все же встретились. В прошлом году, в доме отдыха под Гурзуфом. Не поверите, узнала меня! Девятнадцать лет прошло, а узнала! Хоть бы красивый был, а то сам, как трость, нос, что гвоздь… – Он засмеялся. – Ну и она, конечно, не помолодела. Сейчас детским домом заведует… И оказалось, что с одним парнишкой, из тех близнецов, что я в машине вез, она до сих пор переписывается! Он на стройке в Запорожье работает. Даже чудно! Ну, написал я ему, он ответил, фотокарточку прислал… Здоровяга, в плечах косая сажень. Просто не подумаешь, что было такое малое, величиной с бутылку… – Он покачал головой. – Сейчас я в отпуске, он тоже в отпуск пошел. И договорились мы встретиться в Москве, на площади Революции. Жду его уже час.

– Что ты стоишь, Петя, я не понимаю? – скала своему мужу женщина в платье горошком вытерла глаза. – Пойди к станции метро, посмотри, вдруг он там! Он же первый раз в Москве. Мог и спутать.

Муж послушно идет через площадь. Теперь мы уже все трое вглядываемся в прохожих.

Спешит человек с портфелем, проходит девушка на тонких каблучках, опять влюбленная пара… Можно подумать, что внутри громадной Москвы есть второй маленький город, где живут только влюбленные. Прошел румяный летчик, старичок с палкой, какая-то непонятная сердитая тетка в мужской тюбетейке…

Вдруг я вижу, как через площадь быстро шагает высокий парень с непокрытой головой, в сером костюме и голубой рубашке с галстуком. Все на нем новое, очевидно, только вынутое из чемодана, и топорщится, как на первокласснике.

Не замечая, что мы на него смотрим, он озирается по сторонам, как всякий впервые приехавший в Москву.

И тут новый наш знакомый бежит вперед.

– Сынок! – кричит он и краснеет от неожиданно произнесенного слова.

Парень останавливается, будто его обожгло.

Через секунду они крепко обнимаются; старший хлопает с размаха молодого по спине, по плечам, как положено при мужской встрече…

И вот они стоят и глядят друг на друга. Оба улыбаются, оба смущены, растроганы и не знают, с чего начать.

Рука старшего лежит у юноши на плече.

Рука солдата, рука рабочего человека, строителя мира и добра на земле.