Текст книги "Поступи, как друг"

Автор книги: Татьяна Тэсс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Два товарища

Они работают в цехе рядом.

Поначалу даже кажется, что они похожи друг на друга. Не сразу поймешь, откуда берется это ощущение сходства: ведь у них различны и возраст, и внешность, и характер.

Петру Алексеевичу Авдееву лет пятьдесят с лишним. У него обветренные румяные щеки рыболова, голос у него тихий, внешность мягкая, степенная, движется он неторопливо.

У Леонида Михайловича Куропаткина взгляд с «колючинкой», движения быстрые и ухватистые; производит он впечатление человека ершистого, резковатого. Он моложе Авдеева лет на пять-шесть.

Рабочая повадка их тоже различна.

Куропаткин скор на решение, на придумку; живая искра творческого поиска загорается в нем быстро, с неудержимой силой. Чем сложней задача, тем с большим азартом он за нее берется. Для него не так уж важно, кто закончит начатую им работу: найдя верное решение задачи, он может легко передать другому ее «доводку».

Авдеев всегда, при всех обстоятельствах хочет сам, своими руками вести дело от начала до конца. Для него нет в работе важного и неважного, любимого или нелюбимого. Когда вы стоите рядом и смотрите, как он, надев очки, неторопливо разглядывает чертеж и берет в руки инструмент, когда вы видите его движения, размеренные и поразительно точные, настолько отработанные, что, кажется, он не ошибется даже с закрытыми глазами, – вы вспоминаете поговорку: «Поезд доходит до конечной станции не потому, что идет быстро, а потому, что идет непрерывно».

Да, Авдеев и Куропаткин очень различны.

И все-таки они похожи друг на друга. Пожалуй, их делает схожими выражение их лиц. Это выражение определяется, очевидно, внутренним состоянием человека во время работы, тем, что можно назвать личным отношением к труду.

Оно, это отношение к своему труду, как бы высвечивает изнутри лицо человека, отшлифовывает его черты, придает зоркость взгляду, разливает по всему лицу выражение справедливой и умной силы, покойной и глубокой сосредоточенности.

Так они стоят рядом, Авдеев и Куропаткин, у своих рабочих мест в цехе – похожие и разные.

Из окон заводского цеха можно увидеть высокое здание научно-исследовательского института.

Завод «Станкоконструкция» и институт ЭНИИМС объединены в одно целое. Их объединяет не территориальная связь, а общность работы. То, что конструкторы института делают в чертеже, – на заводе воплощают, в металле.

Особенность этого завода, его индивидуальность сказываются, пожалуй, прежде всего в том, что рождение нового, работа над новым являются основным его состоянием.

Повторы весьма редки: если и выпускают станки «малой серией», то и тогда, в ходе производства, конструктор продолжает изменять и улучшать машину. Таким образом, получая новое задание, весь завод, начиная от литейного цеха и кончая сборочным, каждый раз сталкивается с новой работой.

Что же делают на заводе Авдеев и Куропаткин?

Их рабочее место находится, пожалуй, где-то у первых ростков этой живой ветви труда.

По профессии они слесаря-лекальщики. Для того, чтобы обработать деталь, следуя жестким и высок требованиям точности, нужна специальная оснастка станка. Эту оснастку и делают инструментальщики. Самую тонкую и сложную, почти ювелирную работу выполняют два «кита» инструментального цеха: Авдеев и Куропаткин.

Как-то я спросила у Петра Алексеевича Авдеева:

– Что, по-вашему, является основным в работе лекальщика?

– Уменье пилить, – сказал он так простодушно, как если бы речь шла о том, как перепилить большой пилой бревно.

Но у него в руках не пила, а напильник, и пилит он не дерево, а металл.

Я попробовала прикоснуться к приборчику, сделанному им, и ощутила под ладонью безупречно гладкую поверхность, как если бы это был отполированный и цельный металлический цилиндр. На самом же деле этот прибор состоит из нескольких тысяч деталей. Увидеть это можно только в лупу. Подгонка всех миниатюрных сопрягаемых частей сделана так, чтобы сохранить им «эластичность» движений. Думаю, что и легендарному Левше, подковавшему блоху, этакая работа была бы не по плечу.

«Станкоконструкция» – один из современнейших заводов, вооруженных высокой и точной техникой. Казалось бы, основная «ответственность» за точность прежде всего падает на станок; современная машина дает человеку гарантию точности выполнения полученного ею задания.

А тут всего лишь человеческие руки…

Руки, которые могут дрогнуть, могут ошибиться, могут что-то не удержать или выронить.

Руки, которым не свойственна железная, неукротимая точность машины.

Но это – живые, талантливые человеческие руки, руки творца, руки, которые машина никогда полностью не заменит.

Ибо машине дана способность выполнить, но не дан дар создавать, творить. И чем совершенней машина, тем выше разум создавшего ее человека, тем искусней и прекрасней руки мастера.

И вот я смотрю на руки двух рабочих – Авдеева и Куропаткина.

Они так же не похожи друг на друга, как и их владельцы.

У Авдеева рука пошире, с раздавшейся ладонью, движения ее мягкие, мерные. У Куропаткина – руки сухие, нервные, с узкими пальцами, как бы источающие упругий ток энергии.

И вместе с тем эти руки тоже похожи друг на друга. Ибо именно для таких, как они, подходит созданное народом, меткое, глубоко уважительное, глубоко поэтическое по самой своей сути определение «золотые».

Что же свойственно золотым рукам? Точность? Быстрота?

Да, но не только это.

Думается, золотые руки – прежде всего руки умные.

И Куропаткин, и Авдеев – это рабочие, труд которых непосредственно слит с трудом конструктора.

Они не просто «переводят» чертеж в металл. В ту минуту, когда на их столик легла свежая синька чертежа, они воспринимают его как вопрос, заданный им конструктором. Они отвечают на этот вопрос созданием нового прибора, нового инструмента, в его зримом объеме, в его рабочих характеристиках, в его, если хотите, технической эстетике, ибо лаконично решенная, безупречно выполненная деталь всегда красива.

Но каждый новый вопрос требует и нового ответа. Труд их – всегда труд творческий.

Что же еще отличает золотые руки? Терпение? Трудолюбие?

Да, но не только это. Еще и высокая культура труда.

Она не всегда определяется лишь дипломом об окончании специального учебного заведения.

Культура труда рождается и как сумма выработанных навыков, сумма практических знаний, неусыпной взыскательности к себе, непрестанного поиска.

– Куропаткин – он, представляете, какой? Куропаткин тригонометрию знает! – уважительно говорит о своем товарище Авдеев.

Сам же он, пока ищут в табличке тригонометрическую функцию, быстренько, по собственному, ему одному известному методу, пересчитывает то, что ему необходимо. Причем сделает это так точно, что еще никто ни разу не нашел у него ошибки.

Культура труда Авдеева и Куропаткина сказывается в четком понимании каждой встающей перед ними задачи, в современности их технического мышления, в вооруженности готовыми к действию, активными знаниями.

Но золотые руки всегда еще и щедры.

И не только в том их щедрость, что не любят они пересчитывать, не тянутся цепко ухватить да не выпустить, не отдать другому.

Оки щедры прежде всего тем, что с охотой делятся своей сноровкой, навыком, тем, чем владеют, чему прочно научились. Но и здесь, в щедрости этой, сказывается различие характеров двух людей, двух товарищей, о которых идет речь.

Авдеев добр и терпелив.

Говорить попусту он не любит и предпочитает не объяснять словами, а показать на деле. Покажет он хоть десять раз подряд и сделает это не торопясь, спокойно, уступчиво.

У Куропаткина терпения не хватает.

Куропаткин вспыльчив и взрывается, как ракета. «Ведь это же так просто!» – сердится он на непонятливого.

Он торопится научить, торопится увидеть воочию результаты того, что передает ученику. Ему кажется: все, что понято и любимо им, – так же ясно и дорого каждому человеку.

Вероятно, иногда Куропаткин в этом ошибается. Но это не порождает в нем душевной скупости. Сквозь несговорчивость и вспыльчивость в нем живет и светится то прямое и сильное чувство, которое является главным содержанием его души.

Люди немногословные, Авдеев и Куропаткин не любят рассказывать о себе.

Едва заходит речь о них самих, как на лицах их появляется такая тоска, такое уныние и беспокойство, будто им предстоит сейчас сесть в кресло к зубному врачу.

Но вот беседа касается дела, которому они служат.

Обстановка сразу меняется, два товарища становятся куда более словоохотливыми, стараются рассказать точней, понятней, передать все технические детали.

Но чем подробней они говорят, тем ясней проступает то, чего оба они не касаются ни фразой, ни словом.

Это – высокая рабочая честность и какая-то удивительная целомудренная чистота в отношении к своему труду, своему ремеслу, своему заводу.

И еще это – любовь.

Та любовь человека к своему труду, которая рождает все доброе на нашей земле.

Страна наша щедра на таланты: людей с золотые руками можно встретить, наверное, на любом заводе. Да и тот завод, о котором идет сейчас речь, может похвалиться не одним таким мастером, как Куропаткин или Авдеев.

Но что-то глубоко привлекательное есть в этих двух людях, в их молчаливой, спокойной силе, в их несговорчивости, угловатой скромности. И когда говорят о них на заводе, ощущаешь уважительность, которую вызывает не только их труд, но и еще многое другое, что не так-то просто распознать.

Случалось ли вам как-нибудь ехать в автобусе, в котором рабочие завода отправляются на рыбалку? Тогда вы знаете, что такой автобус – это своего рода передвижной клуб.

Проехать в нем – значит узнать многое, что делается на заводе, – и в цехах, и в семьях. Всех переберут, никого в покое не оставят… Потом перейдет разговор на рыбацкие дела, и тут уж пойдут подтрунивать да подшучивать друг над другом!

Авдеев сидит, помалкивает, смотрит в окно. Дойдет очередь, подшутят и над ним, но легонько, не круто соля. Он опять отмолчится и только скажет, покашляв:

– У кого снасть богатая, к тому рыба сама пойдет, меня что? У меня одно чувство в руках…

И вот уже автобус подходит к озеру.

Как ни выбирают заветное место – гляди, уже у каждого куста торчат машины и автобусы, как молодые бычКи. На льду озера черным-черно: рыболов возле рыболова. Сядет у лунки и Авдеев, такой же степенный и неторопливый, как в цехе. Но вот один раз… Сейчас я расскажу, что случилось один раз.

Проходили мимо озера два охотника, и один, завидев на дереве совенка, пальнул на ходу – не для честной охоты, а из озорства. Совенок упал комочком, И тут неторопливый, спокойный Авдеев рванулся от своей лунки и оказался на берегу. Никогда еще товарищи не видели на его лице такой злости, такого гнева.

– Какое право ты имел убить совенка? – кричал он, подступая к растерявшемуся охотнику, – Сова – птица редкая, нужная, она мыша за километр слышит. А ты взял да и убил! Какое право ты имел убить?

Охотник, что-то бормоча, прибавил шаг, а Авдеев все кричал на берегу, с ненавистью глядя ему вслед. И только когда тот исчез за бугром, Авдеев вернулся на лед и сел, нахохлившись, как птица, у своей лунки.

А товарищи, смотря на его стариковски сутулую спину, с удивлением вспоминали все, что только что произошло. И думали о том, что эти ярость и гнев были рождены добротой человека, не простившего злой след, оставленный другим человеком на земле.

…Откуда же все-таки берутся они, золотые руки?

Может быть, для них нужно и золотое сердце?

Память сердца

Есть такая пора, когда на московских бульварах еще лежит снег, старая трава на проталинах мертва и грязна, весна еще не наступила, но все – ветер, небо, тревожные и нежные закаты – полны ее предчувствия. Молодой весенний воздух входит в дома, врывается в окна; большие коридоры редакции наполняются сквозняками, отблесками, солнечными зайчиками…

И вот в один из таких дней, когда я уже собралась уходить из редакции, в дверях меня остановил посетитель.

Это был человек лет тридцати восьми, представительный, слегка начинающий полнеть, с вьющимися темными волосами, в которых намечалась ранняя лысина. В левой руке он держал новый желтый портфель.

– У меня очень важное дело. Весьма важное. К тому же я приезжий и пробуду в Москве всего три дня, – сказал он вежливо, но твердо, и я вернулась назад.

Посетитель поставил на пол свой толстый, блещущий новой светлой кожей портфель.

– Я хочу рассказать свою семейную трагедию… – сказал он и сел в кресло.

Люди приходят в редакцию часто.

Они приходят с раздумьями, с радостями, с жалобами на несправедливость и с рассказами о человеческой доброте.

Иногда они делятся своим горем, и ты переживаешь его вместе с ними. Иногда они плачут, не в силах справиться с собой, и это бывает очень тяжело.

Но человек, пришедший сейчас, был совершенно спокоен.

Обстоятельно, стараясь не упустить подробностей, он пересказывал историю своей неудачной семейной жизни. Страница за страницей раскрывал он эту жизнь, описывал каждую мелкую размолвку и каждую крупную ссору. Из его рассказа вставали годы совместной жизни, прожитые трудно и невесело, полные взаимных обид.

Нелегко разобраться, кто истинный виновник неудачной совместной жизни даже тогда, когда выслушиваешь обе стороны. Тем более это трудно, если перед тобою только один человек.

Слушая список обвинений, предъявляемый незнакомой мне женщине, я старалась понять, что же именно заставило сидящего передо мной представительного, солидного человека обратиться со всем этим в редакцию.

В это время он раскрыл свой портфель и вынул оттуда увесистую папку.

– Вот… – сказал он. – Ознакомьтесь, пожалуйста, – здесь все документы.

Папка была полна копий заявлений, объяснительных записок и пронумерованных дополнений к заявлениям. В ней лежали также личная переписка между моим посетителем и его женой, домашние фотографии, магазинные чеки, справки из домоуправления и многое другое.

Письма были собраны за разные сроки, начиная с нежных записочек и кончая гневными, полными упреков листками, написанными перед разрывом.

Все это посетитель аккуратно разложил на столе.

Со сложным чувством неловкости и стыда я глядела на горестный семейный архив, с беспощадной откровенностью представленный посторонним глазам.

И вдруг, взглянув на один из документов, я с изумлением поняла, что мой посетитель уже год назад официально развелся с женой, обменял по решению квартиру, поделил по решению суда детей, забрал к себе сына, а дочку оставив жене. Прошел уже год, как они стали чужими людьми друг другу, жили разной жизнью.

– Что же вы сейчас хотите? – спросила я, глядя на пожелтевшую записочку, на которой было женским почерком написано: «Дорогой мой лапик…» – Что привело вас к нам?

– Как что? Чтобы вы напечатали о ней в газете! Заклеймили позором. Разоблачили перед лицом общественности. Продернули ее, так сказать…

Из бумаг, лежащих на столе, было ясно, что весь это год коллектив, где работала бывшая жена моего посетителя, защищал ее, давал ей характеристики как человеку глубоко порядочному, отзывчивому, принципиальному. В подтверждение своего доброго мнения о ней товарищи выдвинули ее депутатом районного Совета. Администрация помогла ей обменять квартиру.

И весь этот год бывший ее муж, человек, который кода-то ее любил, писал на нее во все инстанции порочащие ее заявления, полные обвинений, многие из которых, даже если бы они были действительно справедливы, порядочный мужчина не имеет права вынести за порог своего дома.

На фотографии, лежащей в той же толстой красноё папке, вынутой из портфеля, я увидела простодушное, пожалуй миловидное лицо с большими изумленными глазами. Я не берусь быть судьей чужой жизни. Может быть, эта женщина в чем-то и виновата. Но все уже перегорело, все кончено, к прошлому нет возврата. И человеком, что сидит передо мной, сейчас владеет только одно чувство – жажда мести.

Есть чувства высокие и есть низменные, испепеляющие душу, населяющие ее темными, злобными силами. Одно из самых низменных чувств – это стремление отомстить тому, кто еще недавно был тебе дорог.

Поймите меня правильно: я говорю не о справедливом наказании за проступок, совершенный против совести и чести. Мы охраняем и бережем устои семьи, мы всегда готовы выступить в защиту слабейшего, мы сурово осуждаем человека, виновного в разрушении семьи, равнодушного к судьбе своих детей.

Но бывает и так, что в разладе виновны обе стороны.

Совместная жизнь не сложилась, наступил разрыв, от семейного очага остались только пепел да пыль. Ничего уже не склеить, ничего не соединить заново. И человек, не стремясь к возврату былой любви, твердо зная, что этот возврат невозможен, хочет только одного – отомстить.

…В открытое окно рванулся весенний ветер, и письма, разложенные на столе, зашевелились, точно ожили. «С добрым утром, любимый…», – прочла я и смутилась.

Мой посетитель аккуратно сложил листки, прибил их ладонью.

Для него они были не воспоминаниями о весне жизни, не приметами былого чувства, а только справками для обвинения.

Он не понимал, что, обвиняя с их помощью свою жену, он обвинял и самого себя, ибо предавал в эту минуту счастье и горести, пережитые с нею вместе, все заветное, что когда-то их связывало. И эти листки показались мне в весенний день мертвыми и истлевшими, точно осенние листья.

Нет, я не захотела их больше читать, хотя мой посетитель снова разложил их передо мной на столе, как пасьянс.

Я честно, в открытую выложила ему все, что о нем думаю. К моему изумлению, он не был обескуражен.

– Ничего, найдем управу в другом месте! Мы еще вернемся к этому вопросу… – сказал он с достоинством.

Через минуту я увидела, как он вошел в лифт. Осанистый, с новым желтым портфелем в руке, он медленно опускался в лифте, словно театральный дух, полный бутафорского величия.

И он действительно вернулся.

Правда, на этот раз совсем в другом обличье. На этот раз он был пожилым человеком, пенсионером. И речь шла не о нем, а о его дочери Нине.

Он прислал конверт, в который были вложены письма. В одном из них отец рассказывал, что Нина, студентка первого курса, влюбилась в молодого военнослужащего. Это ее первая любовь.

Вначале любовь была взаимной, юноша часто бывал в их доме. Потом между влюбленными что-то произошло, юноша перестал приходить и прислал Нине письмо, извещающее о полном разрыве.

В общем, ничего примечательного в этой истории не было, ибо, как известно, юные влюбленные очень часто ссорятся и так же часто мирятся. Примечательными были только прилагаемые письма и комментарии к ним.

Одно письмо, написанное Нине ее избранником, было нежным, полным слов любви. Второе, очевидно в запальчивости разорванное девушкой, состояло из клочков, старательно соединенных и подклеенных ею или отцом на лист бумаги. Оно было написано резко и жестко.

Признаться, оба письма мне не понравились. Но еще больше мне не понравилось письмо, которое написал в редакцию пожилой человек, отец девушки.

По его словам, он обратился ко мне по просьбе дочери. Он требовал, чтобы юноша, разлюбивший его дочь, был наказан, чтобы о его последнем письме был «поставлен в известность» командир части. Как подтверждение чувств юноши к его дочери отец прислал в редакцию его любовную записку, полную ласковых слов. Он не заметил в этой нежной записочке главного: отсутствия подлинного уважения к его дочери. А об этом, казалось, отец должен был призадуматься прежде всего.

И, сознаюсь честно, прочтя эти письма, я тоже не почувствовала к ней уважения.

То, о чем пишут первые стихи или делятся с близкой подругой, она обдуманно, без девичьего смущения вынесла на всеобщий обзор.

Я поняла бы ее, если б она сделала это, чтобы получить совет, которого жаждала ее душа, чтобы поделиться своей болью или своим раздумьем.

Но она хотела только одного: наказать человека, который ее разлюбил, а быть может, и не любил вовсе.

И тут я вспомнила совсем другую историю.

В Одессе, в одной из больниц долгое время работала сестрой-хозяйкой Евгения Михайловна Голоскевич. Отделение, где она работала, славилось своим порядком и чистотой Больничная мебель выглядела так, словно ее только что отполировали. Для опыта сестру-хозяйку изредка переводили в другое отделение, но очень быстро там все кровати, все стулья и умывальники, словно по волшебству, казались только привезенными из магазина, а в палатах зеленели цветы и веяло свежестью.

Евгения Михайловна была человеком немногословным и сдержанным. С нею в доме при больнице жил единственный сын. Вскоре стало известно, что сын Голоскевич решил жениться на своей сверстнице, дочери сестры той же больницы.

Но началась война, и юноша ушел на фронт, оставив в осажденной Одессе мать и невесту.

Горе утраты вошло в дом без стука. Узнав о гибели сына, мать не плакала на людях. Как и раньше, она работала безупречно, была исполнительна и аккуратна, вкладывала в работу всю душу. Только внешность ее изменилась: волосы стали белыми, а лицо почернело от горя.

Она не знала, где похоронен сын.

Было известно лишь место боев. Бои были тяжкими, станция много раз переходила из рук в руки, разрывы бомб и снарядов перепахали землю. Ничего не осталось матери – даже могилки, которую можно было убрать цветами, даже холма земли, к которому можно было прижаться материнским телом, словно оно могло согреть и пробудить мертвого сына.

Но каждый год, когда наступала пора ее отпуска в больнице, мать ехала на ту станцию, где был убит в бою сын.

Она выходила из поезда, шла в пустынное поле, опускалась на колени на сырую землю.

– Слышишь ли ты меня, сыночек? – говорила она, гладила руками траву и землю. – Чуешь ли ты, сынок, как плачет мама твоя?

В поле было тихо, молчали и трава и ветер. И мать вставала со старых, усталых своих колен и шла дальше. И опять опускалась на колени, и гладила землю натруженными руками, и окликала сына в могиле, и рассказывала ему, как тяжко ей жить без него…

Горе матери неутешно. Но время шло, и в молодой душе оно залечило рану.

Невеста сына полюбила другого, вышла за него замуж.

Она сама пришла к матери, чтобы рассказать об этом. Мать долго молчала, смотря на нее. Потом сказала:

– Дай тебе бог, чтобы он любил тебя так, как любил мой сын.

Вряд ли она думала в ту минуту, что повторяет одни из самых глубоких и чистых слов, созданных великим поэтом. В ней говорил голос материнской мудрости, голос материнской любви, давшей ей подлинное величие духа.

Годы шли. У молодой женщины родилась дочь. И Евгения Михайловна Голоскевич, мать ее покойного жениха, с первых дней рождения ребенка взяла на себя заботу о нем.

Она вырастила девочку, как если бы та была ей родной внучкой. Вместо беспощадной, испепеляющей душу обиды или жажды мести она нашла в себе силы понять сердце другого человека.

Для матери эта молодая женщина несла в себе свет любви ее сына. И во имя святости и бессмертия сыновнего чувства к девушке, которая была ему дорога, мать растила чужого ребенка, как если бы в нем жил нетленный отблеск этой любви.

Достойны глубокого уважения люди, душа которых вмещает такую высоту чувств.