Текст книги "Приют одинокого слона, или Чешские каникулы"

Автор книги: Татьяна Рябинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

         – Может, хватит? – сухо поинтересовался Вадим.

         – Это еще как хватит, а то и не отпустит! Продолжаю. Ровно в два нарисовался Максик и минут через пять начал драть глотку, созывать народ. Тут же появилась Лидуня, за ней остальные. Последним, где-то в два пятнадцать, подтянулся Вадик. Что получилось?

         – Сейчас, – огрызнулась Оксана, подсчитывая время на очередном клочке салфетки. – Я не ЭВМ. У тебя было пятнадцать минут. У Вадима – те же пятнадцать минут плюс десять потом. Но десять, я думаю, можно откинуть, потому что он действительно пошел в душ, я видела, и спустился мокрый. Меня никто не видел сорок минут, Макса – пятьдесят. Мишка пятьдесят пять минут был на улице. Но, между прочим, он мог войти через черный ход, через подвал, а потом снова выйти.

         – Бред! – фыркнул Миша.

         – Все говорят «бред», а ты купи слона! – усмехнулась Лора.

         От слова «слон» всех покоробило, но Лора и сама поняла, что сказала лишнее.

         – М-да, – буркнула она.

         – Больше всех времени было у Лиды – час десять, – закончила подсчеты Оксана. – Впрочем, арифметика эта ни к чему. И так ясно: могли все.

             * * *

                                                                                     24 декабря 1999 года

         – Вот он! – завопила Лора, тыча пальцем в толпу встречающих.

         Они не виделись довольно давно, и метаморфоза, произошедшая с Генкой, неприятно поразила. Савченко стоял, прислонившись к стене, с таким видом, будто смертельно устал. Его лицо, когда-то ухоженное, сытое, теперь напоминало цветом ноздреватый апрельский снег на обочине дороги. Щеки ввалились так, что должны были, по идее, соприкасаться внутренними сторонами.  И совершенно непонятным оставалось, как только ему удалось чисто выбрить подобный рельеф. Глаза словно втянуло в череп каким-то чудовищным вакуумом. Губы вылиняли и пересохли. Черное пальто, новое и явно дорогое, странно смотрелось с нелепой вязаной шапчонкой, надвинутой на самые брови.

         – Бог не Антошка, видит немножко, – прошептала Лида на ухо Михаилу.

         – Прекрати! – одернул он ее. – Знаешь, какой в человеке самый сильный мускул?

         – Догадываюсь, – порозовела Лида.

         – Вряд ли. Не знаю, что ты подумала, но это язык.

         – Да, Геночка, укатали сивку крутые горки, – с наигранным сожалением вздохнула Лора. – Что с тобою сталось, родной мой? Умучался, гадости делаючи?

         – Лорка! – по-фарисейски закатив глаза, ахнула Лида, будто и не она только что шептала на ухо мужу нечто, весьма сходное по смыслу.

         – Я очень рад вас видеть! – улыбнулся Гена.

         Словно какое-то дьявольское пламя осветило на мгновение его лицо. Улыбка была широкая, от уха до уха, и вполне радушная, но в полинявших до прозрачности глазах мелькали болотные огоньки.

         «Ох, не надо нам было сюда ехать, – подумал Вадим, пожимая его протянутую руку, неприятно костлявую, словно высохшую. – Ничего хорошего из этого не выйдет».

         Видимо, о том же думала и Оксана. Пожав руки мужчинам, Генка поцеловал дам. Вадим заметил, что Оксана вздрогнула, когда Генкины губы коснулись ее щеки. Она шла последней. Обернувшись, Вадим поймал ее взгляд исподлобья, который предназначался Генкиной спине. Наверно, взгляд этот должен был прожечь в его пальто, а то и в спине изрядную дыру.

         Багаж запаздывал. Говорить было не о чем. Савченко продолжал широко улыбаться.

         – Ты на машине? – спросил Вадим, лишь бы не молчать, потому что молчание становилось слишком тягостным.

         – Конечно.

         – Нас семеро. И багажа много.

         – Тринадцатиместный вэн. «Форд». Поместимся.

         Генка говорил какими-то странными рублеными фразами, повышая голос в конце, словно задавал вопросы. Лора весьма откровенно кривила губы, давая понять всем и каждому, что ее буквально тошнит от происходящего.

         – Жаба, чем ты недовольна? – подмигнул ей Генка. – Проглотила мяч футбольный. Шутка, – торопливо добавил он, видя, как ее глаза начали стремительно превращаться в два минуса.

         Наконец на карусели показались чемоданы Одинцовых и Лорин здоровенный баул. Вадим с Оксаной и Макс, у которых было по небольшой сумке, вещи в багаж не сдавали.

         – Поможешь? – спросила Лида, стягивая с ползущей ленты тяжеленный чемодан, в то время как Миша сражался с двумя другими.

         – Прости, что? – сладким голосом отозвался Генка, наблюдая, как она сражается с кожаным мастодонтом.

         – М-мудила картонный! – сквозь зубы процедила Лора.

         – Ты обо мне?

         – А о ком же? – она бросил свою сумку и, как базарная торговка, уперла руки в боки. – Это только ты...

         – Может, обойдемся для начала без скандалов? – рявкнул Макс, дернув ее за руку так, что она чуть не упала.

         Генка продолжал улыбаться. В его улыбке плескались не гнев или раздражение, которых, казалось, следовало ожидать, а злорадство и удовлетворение. Похоже, он действительно был доволен Лориной злобой, а не делал вид, что все в порядке.

         – Мне безумно хочется поменять билеты и немедленно улететь обратно, – шепнула Вадиму Оксана, когда они усаживались на заднее сидение блестящего синего микроавтобуса.

         – Ты этого хотел, Жорж Данден, – пожал плечами Вадим. – Я тебя предупреждал.

         – Ох, не напоминай. Так бы себя и избила.

         – Как говорит наша Верочка, если насилия не избежать, расслабься и получай удовольствие.

         Макс, сидящий перед ними, фыркнул по-тюленьи, совсем как Лора, и обернулся:

         – Так говорят те, которых никогда в жизни не насиловали.

         – Можно подумать, тебя насиловали, – пропела Лора.

         – Да заткнись ты, мочалка! – не на шутку рассвирепел Макс. – Достала уже. Ну что ты нудишь, что ты выё...

         Посмотрев на Оксану, Макс загнал крепкий мат обратно. Вадим не раз замечал, что его абсолютно не сдержанный на язык сосед ни разу не позволил себе при ней сочно выразиться. Макс без конца крыл матом Лору, с удовольствием, в три наката, метелил свою секретаршу, а уж Лиду просто обожал вгонять в ханжескую краску. Но Оксану он, похоже, уважал.

         – И сколько стоит такая машинка? – торопливо заглушил их Миша.

         – A nevim 3– беззаботно отозвался Генка. – Это машина моего приятеля, Гонзы Хлапика. Он со своим семейством сейчас в Питере, у меня. Мы пару-тройку дней поживем у него, потом поедем в Шпиндлерув Млин, небольшой такой городок, на стыке польской и немецкой границ.

– Что значит Шпиндлерув Млин?

– Мельница некоего Шпиндлера. Так вот оттуда полчаса по дикой дороге в горы – и мой дом. Я назвал его Приют Одинокого Слона.

         – Почему? – удивилась Лида.

         – Увидите, – Генка изобразил загадочность.

         – Наверно, хибара какая-нибудь, – себе под нос проворчала Лора. – Как у Чарли Чаплина в «Золотой лихорадке».

         Пейзаж за окном машины не особенно радовал глаз. Сначала вокруг расстилалась унылая равнина, кое-где тронутая голыми деревьями, потом пошли не менее унылые дома. То ли дело было в настроении, самом пакостном, то ли погода виновата. Низкие тучи, похожие на грязную вату, казалось, задевали верхушки деревьев, роняя из распоротого брюха редкие снежинки.

         – Это уже сама Прага! – как-то лихорадочно оживился Генка, когда одноэтажные домишки сменились успевшими облезть, какими-то очень советскими на вид новостройками. – Тут всего-то пятнадцать километров от Рузине до центра. Эта улица называется Вейварска. Как тебе, Вадик, встреча с мечтой детства?

         Вадим скрипнул зубами и промолчал.

         – Ничего, я вам все-все покажу. Я тут каждый камень знаю.

         – «Здесь каждый камень Ленина знает», – с подвыванием продекламировала Лора. – Или «помнит»?

         – Какая ты, Лорочка, умная! – восхитился Генка. – Тебе череп не жмет?

         – Че-го?! – оторопела Лора. – Ты чо, парень, мириться решил или собачиться? Мало ты нам всем... – тут она понесла такое, что даже Макс смущенно хмыкнул, а Лида заалела ушами.

         – Ты, милочка, похоже, не кололась давно, – с усмешкой отбил Генка. – Эк тебя колбасит. Ничего, скоро приедем, дам тебе жгутик, дам тебе шпричик, даже дозу дам, ты-то ведь наверняка побоялась через границу тащить. Ничего для тебя, роднулька, не жалко. Видишь, как я вас ждал!

         – Ах ты, сволочь!.. – тяжело выдохнула Лора, и ее лицо залила мучнистая бледность.

                                        * * *

                                                                                              1992 год

         В этом мрачном доме на Загородном проспекте семья Ларисы Бельской жила с 46-ого года. Прабабушка Мария Петровна, вдова известного художника, обласканного властями, уехала в эвакуацию еще осенью 41-ого. А когда вернулась, оказалась, что роскошная трехкомнатная квартира рядом с Александро-Невской лаврой занята. И не кем-то там, а полковником из Большого Дома. Мария Петровна походила по инстанциям, походила, хотела в суд подать, но не рискнула. Поселилась у сестры в ее крохотной комнатке на Мойке, вместе со всем своим многочисленным семейством: тремя сыновьями, невесткой и внуком. Изнеженная, ни минуты в жизни не работавшая, не державшая в руках ничего тяжелее бутерброда, она устроилась подсобницей на стройку. И через полгода получила комнату размером 16 квадратных метров в доме, который ее бригада восстанавливала.

         Младшие сыновья со временем женились и разъехались, а дед Ларисы остался с матерью. В эту комнатушку и жену привел. Потом эта история повторилась еще раз: младшие братья ее отца тоже женились и уехали, а комната, как настоящее роковое наследство, снова досталась старшему. Ненависть к темной, узкой, как чулок, конуре с окнами во двор-колодец, тоже пришла к ней по наследству – странной разновидностью генетической памяти.

         Чтобы заглушить тяжелую тоску, которая неизменно охватывала ее в тот момент, когда она приходила домой и за спиной закрывалась тяжелая входная дверь с огромным болтающимся крюком, Лариса рисовала. Чем угодно и на чем угодно: красками, карандашами, мелками, на бумаге, на деревянных дощечках, даже на обоях. Окружающий мир был слишком серым и унылым – тот мир, в котором ей приходилось жить. За аркой подворотни начинался другой мир, яркий и бесконечный. И она, как могла, пыталась перенести тотмир, в свой, опостылевший до оскомины.

         Братьев и сестер у Ларисы не было, поэтому комнатка должна была с неотвратимостью гильотины стать ее вотчиной. Но жизнь в ней в ее глазах не стоила ни гроша. Поэтому уже с раннего детства Лариса знала, чего хочет. Выйти замуж за мужчину с приличной квартирой. Пусть он будет бедный, некрасивый, глупый, злой, но зато с хорошей жилплощадью.

         В школе она училась, как говорится, ни шатко, ни валко, творческий конкурс в Академию художеств прошла успешно, а вот на сочинении срезалась. Год малевала вывески и стенгазеты на заводах, ходила на подготовительные курсы. Обидевшись на отвергнувшую ее «Репу», поступила в «Муху».

         Время шло, мечта превратилась в идефикс, но к осуществлению не приблизилась ни на йоту. Желающих подержаться за пышную попку было больше, чем достаточно, но вот жениться охотников почему-то не находилось. Уж слишком она была вульгарна, бесцеремонна и слишком уж хотела замуж.

         Ей исполнилось двадцать, когда она познакомилась с Харальдом. Он был филологом-славистом из Швеции и приехал на стажировку в университет. Харальд увлекся ею, а Лариса сначала рассматривала его исключительно как средство передвижения. Но потом увидела, что викинг весьма хорош собою – под два метра ростом, светловолосый, голубоглазый. К тому же добрый, веселый и, что особо приятно, нежадный. Неожиданно для себя она влюбилась, да так, что готова была жить с ним даже в своей комнате на Загородном.

         Он звал ее Лара, Ларчик – с мягким, немного смешным акцентом. И любил ее такую, какой она была: нахальную, горластую, может быть, не слишком умную. Он хотел  на ней жениться, увезти в Швецию, хотел, чтобы у них было много детей, не меньше четырех – два мальчика и две девочки. Лариса мечтала, грезила наяву. Она представляла себе небольшой светлый домик в пригороде Упсалы, спрятавшийся в сосновом бору. Светловолосых детей, играющих в саду с огромной собакой. Себя – солидную фру Экелёф. И рисовала, рисовала – опираясь на его рассказы, длинные, неспешные, как теплый летний вечер. Она даже стала мягче, женственней и спокойней.

         А потом мир снова сжался до размеров шестнадцатиметровой комнаты в коммуналке. Потому что Харальд погиб в автокатастрофе, смертью нелепой, как и любая другая преждевременная смерть.

         Лариса не пыталась вышибить клин клином, потому что знала: это бесполезно. Но бесчисленные мужчины, которых она, к огромному неудовольствию соседей, приводила в свою комнату, призваны были хоть как-то согреть своим теплом ее мир, ограниченный четырьмя стенами и бесконечный в ледяной тоске. Согреть если не душевно, то хотя бы телесно.

         Теперь ее «обычные» картины, безукоризненные по технике, напоминали холодные раскрашенные фотографии. Все окружающее слишком больно напоминало о неосуществившихся мечтах, именно потому, что они были так реальны. Поэтому ее пейзажи и натюрморты, четкие и безжизненные, совершенно не пользовались спросом. Зато абстрактные картинки, разноцветные пятна, кляксы и полосы, в которые Лариса вкладывала всю себя, буквально перетекая в них, расходились влет.

         У каждого из нас есть «пустые лета», а есть центральные годы, на которые потом, как бусины на нитку, нанизываются все дальнейшие события. Для нее таким годом был тот, в который она нашла и потеряла единственную свою любовь. Поэтому встреча с Максимом была только следствием. Потому что Макс чем-то напоминал ей Харальда. Очень отдаленно. Так, Харальд для бедных. Не такой красивый, не такой умный, не такой добрый, а очень даже наоборот: грубый, эгоистичный, без тормозов, к тому же любитель выпить и пустить пыль в глаза.

         Это был мазохизм чистейшей воды. Лариса мучалась, ругалась с Максом, уходила, хлопнув дверью, но все равно возвращалась. Потому что он не давал ей забыть. Вот только Ларой, даже Ларисой, не разрешала себя звать, это было слишком больно, хотя и прошло уже без малого восемь лет. Она стала Лорой – дурацкое, претенциозное имя, которое почему-то ассоциировалось у нее с выдутым из жвачки пузырем. Что ж, иногда она самой себе казалась таким же пузырем – который громко лопается и залепляет физиономию липкой паутиной.

         Ей никогда не были нужны стимуляторы для того, чтобы писать картины. Ее приятели пили, курили «травку», жевали «кислотные» промокашки и отвратного вида поганки. Некоторые нюхали или даже кололись. Для воображения, для вдохновения, говорили они, попробуй. Но она боялась. Не привыкания, зависимости – нет. Разве такое может случиться с ней – особенной, непохожей на других?! Боялась чего-то привнесенного извне, навязанного ей дурманом. Она смотрела на них с ужасом и отвращением, потому что слишком хорошо знала, что такое наркотики. И даже подумать не могла, что придет такой день, когда она не сможет жить без дозы.

         В тотдень все было иначе.

         Почему-то не писалось. Навалилась тяжелая душная апатия, кисть просто валилась из рук. Несильно, но тупо болела голова. Обычно, если дело не шло, Лора злилась, швыряла кисти, тряпки, ругалась, пинала стулья. Но теперь хотелось сесть на пол и заплакать. Что она и сделала. И за этим непродуктивным занятием ее застал звонок в дверь.

         Генка просто лучился благодушием и сочувствием.

         – Не расстраивайся, – ворковал он, как почтовый голубь. – Со всеми случается. Творческий кризис. Это пройдет.

         Лора только головой мотала: не пройдет, никогда не пройдет.

         – Значит, не пиши пока. Отдохни.

         Она продолжала упрямо трясти головой.

         – Тогда... – вкрадчиво произнес Генка, – есть один способ. Но тебе он не подойдет.

         – Почему?

         – Ну... Общество не одобряет.

         – Плевать мне на общество!

         – К тому же многих затягивает.

         – Ты про... – скривилась Лора.

         – Угадала. Я же не предлагаю тебе ширяться постоянно. Так, изредка доза-другая. Как раз для таких случаев, когда башка трещит и дела не идут.

         – Не знаю, – нахмурилась она. – Как-то это...

         – Боишься подсесть? Но ведь это только для слабаков опасно, у которых тормозов нет. Ты-то ведь не такая.

         – Вот этого я как раз и не боюсь! – фыркнула Лора. – Я боюсь, что это будет... не мое. Картина, я имею в виду.

         – Глупости! Просто маленький толчок. Как будто тебя из самолета пинком под зад вытолкнули, а дальше уже сама летишь, парашют раскрылся, красота.

         Лора колебалась. Внутренний голос вопил: не смей, нельзя, Харальд бы это не одобрил. Но от мысли о Харальде стало еще тошнее. Избавиться от этого мерзкого состояния можно было, только выплеснув себя на бумагу.

         – Ну... разве что один раз, – неуверенно протянула она. – А где взять?

         – Держи! – жестом доброго волшебника Генка протянул ей на ладони маленький ампулу без маркировки с прозрачной жидкостью. – Прими, прелестная подруга, моей любви прощальный дар. Как говорила Сова, безвозбезно.

         – А что с ним делать надо?

         – Ну и серая ты, Лорка! Ладно уж, помогу. Шприц-то у тебя хоть есть? Только, чур, Максу ни слова. Вряд ли ему это понравится...

                                                                 * * *

24 декабря 1999 года

         – А вот эта улица называется Под каштаны. Весной, в мае, здесь все белое. Иногда мы ездили по ней в школу. А иногда по другой улице, я вам ее потом покажу. У нас был желтый «рафик». А еще – какой-то другой автобус, побольше, красный, почти квадратный. Шофера звали Зденек, он был лысый, как коленка. А другой...

         – Ты лучше на дорогу смотри, экскурсовод... – взвился Макс, из последних сил стараясь не уточнять, какой именно экскурсовод. – Сейчас впилишься куда-нибудь, вот и все Рождество.

         Вместо ответа Генка так опасно подрезал синюю «Шкоду», что женщины дружно взвизгнули, а Макс и Вадим хором выругались.

         – Что, усрались? – расхохотался Генка. – Ничего, сейчас уже приедем, отмоетесь.

         Оксана, прикрыв глаза, покачала головой и прошептала что-то, очень для Генки нелестное.

         – А почему тут дома такие, ну, частные, что ли? – пропищала Лида. – Это новый район?

         – Ну, не совсем новый, – снизошел до ответа Генка. – Но и не старый город, конечно. Здесь в основном виллы. Посольства, консульства. Наше тоже. И моя школа. И дома старых буржуинов. Гонзин папенька был послом в какой-то банановой республике. Сейчас в Штатах обитает. А домишко сыночку оставил. Мы с Гонзиком с седьмого класса дружили, такие вещи мочили. Вот однажды, на химии...

         Только теперь Вадим по-настоящему понял, что такое зубовный скрежет, бесконечной адской перспективой которого пугают заскорузлых грешников. Лора спрятала лицо в ладони и тихонько захныкала. Миша сморщился, словно откусил сразу пол-лимона, и уткнулся лбом в запотевшее стекло.

         Город готовился к празднику, наверно, главному в году. Ярко разукрашенные витрины, елочки, гирлянды, рождественские звезды. Люди, спешащие, в лихорадочном приподнятом настроении, которое могло бы передаться им, если бы не Генка, бубнивший без передышки. Ладно бы еще, если б он о городе рассказывал, хотя Вадим прекрасно понимал: те мало интересные улицы, по которым они едут, – это совсем не то, ради чего он столько лет стремился сюда. Но нет, Генка рассказывал примерно следующее: «Вот здесь жила моя девчонка, Юля, я ее провожал, и мы целовались в подъезде. А вон там мы с друзьями собирались. Курили, вино пили, на гитаре играли. А из того магазинчика я жвачку утащил. Сунул за щеку и ушел».

         Возможно, в малых дозах такие лирические отступления были бы даже трогательными, но, как говорится, не в этой жизни. Выдаваемый Генкой звукоряд ощущался как несомненное двадцать два. Раньше он таким не был. Более того, он никогда не делился своими воспоминаниями публично, разве что с Вадимом и немного с Максом. Но и это было давно. А при нынешних обстоятельствах его сентиментальные излияния воспринимались как визг железа по стеклу. Раздражение росло с каждой минутой, но Генка, похоже, прекрасно чувствовал себя в этой грозовой туче.

         Наконец пытка кончилась. Проехав вдоль ограды, металлические прутья которой перемежались серыми кирпичными столбиками, автобусик затормозил у невысоких кованых ворот. Генка нажал кнопочку на пультике, и ворота, лязгнув, отъехали в сторону.

         Выйдя из машины, Вадим огляделся по сторонам.

         Серый двухэтажный дом выглядел более чем солидно. Высокое крыльцо с кованым фонарем стиля модерн, на втором этаже эркеры с огромными окнами, коричневая черепичная крыша с каминной трубой. Судя по черной, жутковатого вида, оплетке, летом вилла должна была утопать то ли в плюще, то ли в диком винограде. Чистенький, аккуратный садик – деревца, подстриженные вечнозеленые кустарники, клумбы, укрытые на зиму еловыми лапами. В уголке качели и песочница.

         – Ген, а где собака? – спросила Оксана, подходя к пустому деревянному дворцу (никак не будке), над входом в который детская рука криво вывела белой краской: «Martinek».

         – Собака? – с брезгливой гримасой переспросил Генка, выходя из гаража. – В передержке собака. В гостинице собачьей. На фига мне здесь собака еще? Терпеть не могу!

         – У тебя же была такса! – возмутился страстный собачник Миша.

         – Это Полинкина. Она ее и забрала. И правильно сделала. А то я бы ее придушил, стерву.

         Генка закрыл дверь гаража и метнул на Вадима, который уже открыл рот, чтобы сказать что-то, такой взгляд, что тот чуть не подавился языком.

         – Кого придушил бы? – деловито уточнила Лора. – Полинку или собаку?

         – И ту, и другую.

         – Понятно, – она переглянулась с Оксаной и вздохнула. – Все с тобой понятно. Уж мы их душили-душили, душили-душили... Ну и гадина, – добавила она вполголоса, так, чтобы слышала одна Оксана. – Простатит бараний!

         – Прошу! – Генка распахнул перед ними дверь. – Поднимайтесь сразу наверх, там будут ваши комнаты.

         Из небольшой, довольно-таки сумрачной из-за обилия темного дерева прихожей вправо и влево вели две совершенно одинаковые двери из матового стекла. Деревянная лестница была застлана шоколадного цвета ковровой дорожкой. Окно на лестничной площадке представляло собой красивый витраж: что-то на тему райского сада. Большие растения в кадках словно сошли с этого самого витража.

         Наверху, повторяя первый этаж, тоже было две двери. Сквозь стекло огромного вделанного в стену аквариума пучили глаза диковинные рыбки.

         – С той стороны – комнаты для гостей, – махнул рукой Генка. – Располагайтесь. С другой – детские и малая гостиная. Через полчасика жду вас внизу. Слева. Там большая гостиная. Справа – спальня хозяев и кабинет.

         – Красота! – Лида упала на широкую кровать под голубым покрывалом и блаженно потянулась. – Вот бы нам такой домик, а?

         Миша отодвинул в сторону тяжеленные чемоданы и сел в кресло.

         – Ну, что молчишь? – щебетала Лида. – Правда здорово?

         – Что здорово? – сухо поинтересовался он.

         – Ну... все, – растерялась жена.

         – Особенно Савченко.

         – Да что вы все на него нападаете? – Лида возмущенно вскочила. – Ну не любит человек собак, подумаешь. Ты вон кошек не любишь, и что? А что болтал всю дорогу... Так человеку всегда приятно рассказывать, где его детство прошло.

         – А что это ты его так защищаешь, можно узнать?

         – Да просто противно, как вы все себя ведете. Особенно Лорка с Максом! Он нас пригласил сюда, хочет помириться, а вы...

         – Слушай, чего ты орешь, как Ленин на буржуазию? Между прочим, когда человек хочет помириться, он не будет хамить и сознательно действовать всем на нервы.

         – Да ничего он не хамит!

         Лида разошлась так, что на ее глазах выступили слезы, а от щек можно было прикуривать. Она бегала по комнате взад-вперед, натыкаясь то на кресло, то на столик у окна, размахивала руками и вопила, как корабельный тифон. Впервые за три с половиной года Миша подумал, что у его жены на редкость неприятный голос, особенно когда она злится.

         Из-за стены постучали. Там поселились Макс с Лорой.

         – Эй, что там у вас за вопли? – крикнула Лора.

         Лида замолчала, закрыв рот на полуслове. Мише даже показалось, что он услышал хлопок.

         – Пошли вниз, – сказала она, глядя исподлобья. – Потом с барахлом разберемся.

         Вадим с Оксаной уже переоделись и, потягивая что-то из высоких бокалов, сидели в нижней гостиной, на удивление красивой комнате с обитыми голубым шелком стенами. Пол от стены до стены покрывал темно-синий короткошерстый ковер с кремовыми разводами. Вся мебель: велюровые диван и кресла, стулья, журнальный столик, роскошная многоуровневая горка, большой обеденный стол – тоже была цвета жирного сливочного крема. Под потолком красовалась люстра – настоящий шедевр абстрактного искусства. «Похоже на согнутый ландыш», – неуверенно предположил Миша.

         – А где этот кретин? – достаточно громко поинтересовалась, входя в гостиную, Лора. Она тоже переоделась, сменив джинсы на красные обтягивающие брюки и блузку с рискованным декольте – как сказал бы Леша Хитонен, по самый пейджер.

         – Тише ты! – шикнула Лида, кивая на дверь в углу. – Он там, на кухне.

         Легок на помине, появился Генка.

         Теперь, когда на нем уже не было объемистого пальто, Вадим еще раз поразился, как он похудел. Тонкая, какая-то петушиная шея в слишком широком воротничке рубашки казалась еще тоньше. Запястья торчали из таких же широких, как и воротничок, манжет. Новые серые брюки смотрелись обноском с чужого зада. Таким же обноском выглядело и лицо, особенно теперь, когда Генка снял наконец свою шапчонку и пригладил редкие короткие волосы, когда-то густые, светло-русые, подстриженные непременно по самой последней моде.

         – Девушки! Пришла пора подумать о праздничном ужине, – заявил он с легким полупоклоном в сторону кухни.

         – Фигня какая! – привычно фыркнула Лора. – Вот вам и отдых. А сам что? На диван смотреть футбол?

         – Ну что ты, Лорочка, – приторно улыбнулся Генка. – Я вам помогу. Всенепременно помогу. Особенно добрым советом.

         Мужчины остались в столовой, дамы в сопровождении Генки отправились на пищеблок, светлый и просторный.

         – Ох, хочу такую кухню! – завистливо простонала Лида. – Кафель какой, блеск! Наверно, итальянский. А микроволновка! Сразу два блюда можно готовить. И холодильник! Трех-, нет, четырехкамерный. А это... Посудомойка, ну просто застрелиться можно. А там что? – показала она на дверку в углу. – Кладовка?

         – Загляни. Только там света нет. Лампочка перегорела.

         – Ничего, – самоуверенно мотнула головой Лида и ринулась к двери. – Похоже, маленькая прачечная. Это что? Кажется, машина стиральная. Или гладильная? Ванна...

         И тут раздался ее дикий визг. Лида выскочила из чулана с вытаращенными глазами.

         – Там, там!.. – верещала она, тыча пальцем на дверь.

         – Что случилось? – в кухню влетели Миша и Вадим, за ними маячил Макс с бокалом в руке.

         – Там кто-то есть, – твердила Лида, забившись в самый дальний от чулана угол. – В ванне. Возится.

         Генка издал какой-то странный звук и отвернулся к стене. Все с недоумением повернулись к нему.

         Он смеялся! Хохотал, вытирая слезы!

         – Послушай, что за шутки? – рявкнул Миша.

         – «Возится»! – стонал Генка. – Ну надо же!

         – Слушай, ты! Я тебе сейчас хрюкальник начищу! – рассвирепел Макс.

         – Да хватит вам! Еще подеритесь. А ты прекрати блажить! – прикрикнула на Лиду Оксана и пошла к чулану.

         – Не ходи! – запоздало пискнула Лида.

         – Иди сюда!

         – Нет!

         – Иди, говорю, – Оксана вышла обратно. – Все идите.

         В ванне плавала и плескалась огромная рыбина.

         – Карп, – улыбнулся Генка, весьма довольный произведенным эффектом. – Вот вам и праздничный ужин.

         – Ты хочешь сказать, что нам надо будет его готовить? – оторопела Оксана.

         – Конечно!

         Из кухни в комнатку проникало достаточно света, было видно, как рыба плавает по ванной взад и вперед, высовывает из воды голову, шлепая толстыми губами.

         – Но ведь он... живой! – потрясенно прошептала Лида.

         – Да, разумеется. Можно, конечно, было купить уже разделанного, но это совсем не то. Вот, я помню, мы жили на Юнгманновой, я вам ее покажу обязательно, и рядом был небольшой такой переулок, и там всегда перед Рождеством продавали живых карпов. Огромные такие баки, желтые, пластиковые, вода текла во все стороны. И карпы – так и кишат.

         – Но ведь его же надо будет... убить!

         – Круце писек! Конечно. Или ты будешь есть живого? Суперсуши! Надо будет треснуть его по башке колотушкой.

         Немая сцена.

         – А может, ты сам? – робко предположила Лида.

         – Тогда и съем сам.

         – Да подавись! – Лора пнула стул так, что он отлетел в другой конец кухни, и ушла в гостиную.

         – Ладно, давай колотушку, – вздохнул Макс, поставив бокал на стол.

         Рыбина билась на столе, выскальзывала из рук, беспомощно разевая рот и пуча круглые глаза. Оксане показалось, что карп просит пощады. Тяжело вздохнув, Макс стукнул его деревянной колотушкой по голове. Рыба забилась еще сильнее.

         Настроение было никакое. Все сидели кислые, скучные, вяло ковырялись в тарелках. Только Генка веселился за всех: наполнял бокалы, изрекал замысловатые тосты, рассказывал анекдоты. Запеченный карп лежал на овальном блюде нетронутый.

         Ровно в двенадцать Генка открыл шампанское, раздал всем бенгальские огни, погасил свет. На елочных игрушках заиграли блики свечей.

         – Vánoce, vánoce přichazeji, šťastné a veselé 4, – запел Генка, размахивая бенгальским огнем.

         – Кретин! – заорала Лора, вскакивая со стула.

         На ней было шелковое бирюзовое платье длиной все по тот же пейджер. На колготках выше колена расползлась дыра, прожженная искрой.