Текст книги "Убить Герострата"

Автор книги: Татьяна Рябинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Наша семейная история не слишком запутана. Родственников со стороны отца я вообще не знаю, кажется, они все умерли давным-давно. С маминой стороны (во всяком случае, до нее) не было никаких наворотов вроде разводов, повторных браков, сводных братьев и сестер, пятиюродных и семиюродных родственников, но было одно обстоятельство, которое сделало семейное древо достаточно оригинальным.

Бабушка Света приехала в Ленинград из-под Тамбова в 1927 году. Было ей тогда всего семнадцать лет. По чьей-то рекомендации устроилась в прислуги к богатому нэпману. Нэпман был весьма охоч до женского пола, а бабушка была весьма хороша собой. Какое-то время она мужественно терпела его попытки забраться ей под юбку, потом не выдержала и пошла в милицию. И там встретила дедушку Женю, бравого и весьма симпатичного милиционера. Через год они поженились.

В 30-ом году у них родилась дочь Елизавета. Потом, несмотря не свое более чем сомнительное социальное происхождение – она была младшей дочерью многодетного сельского священника, – бабушка поступила в медицинский институт, закончила его и стала детским врачом. Детей она любила до самозабвения и хотела иметь их как можно больше. Дедушка, который успешно продвигался по служебной лестнице и хорошо зарабатывал, не возражал, но ничего не получалось. Детей больше не было.

Начало войны застала дедушку Женю в Эстонии, куда его отправили в командировку. Уходя с нашими войсками, он попал в окружение и был тяжело ранен в голову. Дальше все происходило, как в мыльной опере. В лесу его нашла эстонка-хуторянка, привезла на телеге к себе домой и выходила. Дедушка поправился, но полностью потерял память. Так и прожил всю войну у нее. И надо же такому случиться, что именно 9 мая сорок пятого года он полез на яблоню обрезать сломавшуюся ветку, упал и ударился головой. И все вспомнил!

Напрасно Роза убеждала, что стоит только объявиться, и его тут же отправят в лагерь. Дедушка, которого совершенно несправедливо грызла совесть, поехал в Таллинн – и его, разумеется, арестовали. Вернулся домой он только в пятьдесят третьем. Бабушка, воспитанная в христианском смирении, все ему простила. Хотя, на мой взгляд, прощать особо было нечего – разве человек виноват, что память отшибло?

В начале 54-го родилась моя мама. Бабушке тогда было без малого сорок четыре. К тому же она была уже почти семь лет настоящей бабушкой, поскольку Лиза в шестнадцать лет забеременела неизвестно от кого и умерла, рожая дочку Катю. Дедушка в себя так окончательно и не пришел. Он без конца болел, все забывал, путал имена родных, называя жену Катей, а дочь – Светой. Лет через десять он совсем потерял разум, но бабушка не захотела отдать его в интернат и еще семь лет кормила с ложки, мыла и одевала. Я всегда поражалась, как ей удалось пережить столько, не теряя терпения и достоинства.

Вот так и вышло, что Катю, которая старше меня на двадцать семь лет, я называю тетей, хотя на самом деле она моя двоюродная сестра. А Валерка, который старше меня на три года, доводится мне племянником, хотя считается, что мы с ним кузены. Что касается Валеркиного сына Пашки, то он мой внучатый племянник или двоюродный внук, но зовет меня опять-таки тетей.

Валерка отнесся к моему звонку со спокойствием впавшего в спячку ежика. Надо так надо. Срочно так срочно. На дачу так на дачу. Бабушка Света завещала свою квартиру маме, хотя тетя Катя с Валеркой тоже там прописаны. А дачу в Мартышкино – тете Кате, но с условием, что мы с мамой сможем бывать там, когда захотим. Когда-то мы, приезжая из Сочи, проводили там летние месяцы – все летом отправлялись на юг, а мы наоборот, на север. Потом мама перестала приезжать на дачу, потому что Валерка не ладит с Кирюшей, а я не слишком люблю Валеркину жену Ларису и тоже туда не рвусь.

– Ну и видок у вас! – меланхолично заявил Валерка, когда мы загрузились в “вольво”.

И это было его единственное замечание за всю дорогу. Мы с Андреем сидели на заднем сидении и тоже помалкивали.

Дело шло к вечеру. Я разглядывала квадратный Валеркин затылок, облагороженный стрижкой из дорогого салона, и пыталась сообразить, что же произошло с Динкой.

Обиделась, что я ей не рассказала все? Возмутилась, что я опять связалась с Геростратом, и решила меня презирать? Да нет, тогда бы она не понеслась сломя голову мне помогать. Что-то тут не так. Может, и к ней бандюки приходили?

Тут мне стало холодно. А что, если за Динкой следили?!

Может, и сейчас за нами уже едут?

Я просто вся извертелась, пытаясь разглядеть дорогу сзади. Пару раз мне казалось, что какая-то машина повисла у нас на хвосте, и тогда я начинала отчаянно потеть и дрожать. Но после того, как мы свернули с шоссе на проселок, за “вольво” уже никого не было.

Поднимая тучи пыли, машина подъехала к воротам. Когда-то это была низенькая деревянная калиточка в покосившемся заборе из штакетника. Когда нам с Валеркой было лень открывать калитку и мы лезли на забор, конструкция начинала угрожающе скрипеть и шататься. Теперь это были настоящие кованные ворота, вделанные в высокую тесовую ограду.   Валерка, закончив юрфак университета, года три сидел на одном захудалом заводе в качестве юриста отдела кадров и получал копейки. Потом какой-то знакомый устроил его в частную адвокатскую контору. Пара удачных дел – и процесс пошел. Во всех смыслах. Сейчас ему тридцать один год, у него пятикомнатные хоромы на Каменноостровском проспекте, дорогая машина, жена не вылезает с модных курортов, а десятилетний Пашка учится в Англии. Не подумайте, что я ему завидую, но в последнее время с ним стало как-то тяжело общаться. Снисхождение так и сочится с его довольной, лощеной физиономии, украшенной декоративными светлыми усиками. А ведь когда-то у нас чуть не приключился роман!

Мне тогда было шестнадцать, я перешла в десятый класс. Застукав нас на веранде за страстным поцелуем, тетя Катя, кстати, педагог-дефектолог, популярно объяснила, что дети у нас, возможно, и будут нормальными, но вот внуки – сплошь дебильные уроды. На резонное возражение, что мы вовсе не собираемся заводить детей и внуков, она ответила, что дурацкое дело – нехитрое, и пожаловалась моей маме. Мама сгребла меня в охапку и увезла в Сочи на две недели раньше намеченного. К следующему лету у меня все перегорело, а Валерка женился на однокурснице.

– Располагайтесь, – сказал мой кузен-племянник, открывая дверь дома. – Хочешь, можешь в свою комнату, там никто так и не живет.

“Моя” комната располагалась под самой крышей, в мансарде. За день солнце нагревало ее, и ночью от крыши шло приятное ровное тепло. Окно выходило на запад, и я вечерами лежала на скрипучей довоенной лежанке, смотрела, как огромное краснорожее солнце скатывается за березовую рощицу, и мечтала о прекрасном принце... Уж никак не о Герострате!

Но теперь в мансарде уже не пахло, как раньше, мышами и пылью. За те четыре года, которые прошли с моего последнего приезда, все изменилось. Лежанки не было, на ее месте располагалась зеленая тахта. Скрипучий стул сменило громоздкое кресло, а шкафчик, который дедушка Женя сделал из росшей когда-то за домом сосны, – нелепый лакированный комод с латунными накладками. Наверно, только занавески остались прежние, когда-то бежевые, а теперь какие-то палевые.

С лестницы донеслось пыхтение и топот, показалась огромная лохматая собачья голова. Через секунду на тахте сидело бело-серое чудовище, глаза которого прятались за длинной челкой.

– Это Минька, – сказал Валерка. – Или Зинька.

– Как это? – не понял Корнилов.

– Миннезингер фон Аушенбах. Бобтейл. Аристократ. Сокращенно Минька. Или Зинька. Откликается и на то, и на другое.

– Он в доме живет? – спросила я.

– Нет. У ворот будка. У Лариски на шерсть аллергия. А Пашке щенка подарили. Пришлось его здесь поселить. Щенка, я имею в виду. Лариска все равно сюда почти не приезжает. Предпочитает Канары или Коста-Браво.

– А кто его кормит?

– Сторож. Пока вы здесь, покормите, я сторожа предупрежу. “Чаппи” на кухне. Ладно, бывайте, – Валерка нетерпеливо покручивал на пальце колечко с ключами, – труба зовет. Не подожгите дом. Продуктов хватит дня на три, потом привезу еще. Если что – звоните. Кстати, вы здесь надолго?

– На недельку, – вылез Андрей, опередив меня. – А там видно будет.

Краснорожее солнце закатилось за изрядно поредевший березняк. Мы соорудили гигантский омлет с шампиньонами и ветчиной и зачем-то потащили его наверх. Хотя Лариса и презирала дачу, теперь все здесь дышало ее пошлым снобизмом. Вещи были пусть не самые дорогие, но новые и отчаянно вульгарные. Всюду какие-то дурацкие абстрактные картинки, крикливые безделушки. Лучше бы бабушка завещала маме не квартиру, а дачу. Когда-то я так любила этот большой, нелепо выстроенный дом. Теперь мне все здесь действовало на нервы. Только мансарда, даже обставленная заново, еще сохранила что-то теплое, мое.

Корнилов развалился на тахте и листал какой-то лакированный журнал с картинками, похрустывая чипсами. Судя по всему, он почувствовал себя в безопасности и успокоился. Заросшая щетиной физиономия излучала негу и довольство. А мне вот было кисло.

Я устроилась в кресле, неожиданно уютном – наверно, все, что в этом доме еще оставалось нормальным, сослали на чердак. Першило в горле, щипало в носу – все-таки заплыв в канаве не прошел даром. Псина, которая до того постоянно крутилась под ногами, невоспитанно выпрашивая куски ветчины, теперь с жадностью хрустела внизу на кухне сухим кормом. Не могу сказать, что не люблю собак, просто предпочитаю маленьких. Такс, например. Или французских бульдогов.

– Слушай, хватит всякую дрянь читать, – сказала я. – Ты мне действуешь на нервы.

– А что еще делать? – удивился Корнилов. – Кстати, почему здесь нет телевизора?

– Не знаю. Раньше был. Да брось ты этот журнал идиотский! – рявкнула я, когда он снова потянулся за прессой. – Ты шуршишь страницами и мешаешь мне думать.

– Тихо, Чапай думать будет! – хихикнул Андрей. – О чем, умная ты наша?

– О том, о чем ты думать не хочешь. Или не можешь.

– Что-то ты больно разговорчивая стала!

– Тогда ты поговори. Знаешь, расскажи-ка мне все сначала. Как ты попал к этому Ладынину?

– Ну на фига тебе это надо? – заорал Андрей, швыряя ни в чем не повинный журнал в угол. – Что тебе неймется? Тебя это вообще касается?

Я только глазами захлопала. Ну это же надо! Меня это, видите ли, не касается! Мою квартиру превращают в помойку, за мной гонятся, в меня стреляют, я попадаю в какие-то притоны, автокатастрофы и сточные канавы – а причина всего этого меня не касается! Как вам понравится такое хамство?!

Но Герострат уже сообразил, что зарвался. Нет, извинятся он, разумеется, не стал – как можно пасть так низко! – но до изложения фактов снизошел.

Когда-то, еще до армии, Корнилов ухитрился с грехом пополам закончить два курса нашего института курортного дела. Потом неудавшегося экономиста за что-то выперли. Исполнив патриотический долг в стройбате, он все никак не мог найти свое призвание и кочевал с места на место. До нашего знакомства Андрюша успел потрудиться экскурсоводом, спасателем на пляже, барменом и продавцом газет. Потом он поработал чем-то вроде массовика-затейника в санатории “Россия”, а еще через некоторое время какой-то родственник предложил ему непыльное местечко в “Би Лайне”. Целый год Корнилов ходил в галстуке, сидел в офисе и гордо именовался “менеджер”.

В один прекрасный, а точнее, ужасный день, минут за двадцать до конца работы – было это в апреле, – его вызвал в кабинет начальник. В течение получаса Корнилов, не имея возможности вставить даже слово оправдания,  выслушивал о себе всякие интересные вещи. Оказывается, именно он развалил всю работу сети, продал все профессиональные секреты конкурентам, разворовал все возможные и невозможные средства и много чего еще. Доводить дело до суда начальник не захотел, но выгнал Андрея с треском, добавив, что ни одна телефонная компания его на работу не возьмет – уж об этом он позаботится.

Герострат был в шоке. Надо ли говорить, что ничего подобного он не делал, да и вообще, его частенько хвалили и даже давали премии. С горя он пошел домой и в одиночестве напился. А утром его разбудил телефонный звонок. Некто, назвавшийся Семеном, сказал, что узнал от Бориса Хомякова о его ситуации и хочет предложить работу.

– Стой! – я замахала рукой, словно хотела остановить такси. – А этот Хомяков тебя действительно рекомендовал? Откуда он узнал, что тебя выгнали с работы?

– Не знаю, – пожал плечами Андрей. – Я тоже удивился. Позвонил Хомяку, никто не подходит, сотовый отключен. Потом узнал, что он в Штаты уехал работать. Хотел Семена спросить, да так и не спросил. А зачем? Работаю, деньги платят.

– Вот и доработался! А сколько тебе платили, кстати?

Когда он сказал, я просто поперхнулась слюнями и подумала, что ослышалась.

– Ты знаешь, сколько в Сочи платят охранникам в частных домах?

– Знаю. Тем более, как я мог отказаться?

– Идиот! – застонала я. – Знаешь, как мы таких на станции звали? Траблмейкер. Создаватель неприятностей на свою жопу. Неужели ты не понимаешь, что тебя подставили? Именно тебя. И никого другого. Кто-то договорился с твоим телефонным шефом, чтобы тот тебя с треском выгнал. Чтобы на эту работу позвать. И на Хомяка твоего сослались, чтобы ты проверить не смог. Именно тыим был нужен. Лабуду эту с диском провернуть. Как только ты отдал бы диск, тебя б тут же квакнули. Но почему надо было подставить именно тебя? Почему именно ты?

– Не знаю, – растерянно проблеял Герострат.

Неужели он над этим ни разу не думал?! Непостижимо!

– Я этого Ладынина лично не знал, я вообще никого не знаю.

– А жену Ладынина?

– Жену? Нет, ни разу не видел. Слышал только, что она сочинка.

– Может, это она была в машине?

– Может. Не знаю.

– Ладно. Допустим, кто-то знает тебя как человека не слишком разборчивого, который за лишнюю копейку не побрезгует за боссом пошпионить... Кстати, как это вышло с технической точки зрения?

– Спасибо тебе, Аленька, за комплимент, – поклонился Герострат. – Премного благодарен. Я – не слишком разборчивый идиот, который за копейку удавится. А технически все несложно. Управление камерами слежения идет через компьютер. Компьютеры в кабинете и в сторожке связаны в локальную сеть. Когда Ладынин приезжал в дом, сразу сеть и домашние камеры отключал. На мониторы шло изображение только со двора. А Семен дал мне приборчик, который цепляется на кабель, выключает блокиратор и записывает информацию с главного компьютера. Но должен тебе сказать, я не представлял, о чем речь. Семен сказал, что на диск надо скопировать какой-то компромат.

– А когда ты понял, в чем дело?

– Когда посмотрел на свой монитор. Надо быть полным идиотом, чтобы не понять, откуда ноги растут. Банк, номер счета, код, суммы...

– Правильно, вот поэтому тебя и должны убрать. Зачем лишний свидетель.

Я встала с кресла, походила по мансарде взад-вперед. Мне показалось, что внизу тоже кто-то ходит, но это просто постанывал старый дом. Минька-Зинька сидел под лестницей и громко чесал живот, стуча лапой по полу.

Продолжим. Значит так, господа присяжные заседатели, мы допустили, что некто подставил кролика Роджера, то есть господина Корнилова. Но кто знал, что он поедет именно ко мне? Кто сообщил об этом в нашу питерскую ментуру?

– Андрей, почему менты пришли ко мне?

– Я же тебе тысячу раз говорил, не знаю! – взвился Корнилов. – Я понимаю не меньше твоего. То есть не больше.

– Давай думать. Я и предположить не могла, что ты приедешь ко мне. А ты мог?

– Если честно, то нет.

– Значит, кто-то знал об этом лучше нас. Кто же это такой ясновидец муд…розадый?

Я попыталась было обкусывать ногти, но их уже не было. Хоть на ногах грызи. Как-то я купила антигрызучий лак, жутко горький и противный, но постоянно забывала им пользоваться.

– Может, Увалов? – предположила я.

– А может, Милка?

И тут я буквально подпрыгнула в кресле. Вот! Вот что за мысль убежала от меня. Я вспомнила, как Милка подарила Герострату гребешок для лысого ежика. Милка! Но тут я вспомнила кое-что еще, и ажиотаж погас.

– Нет, Андрюша, – вяло сказала я. – Не Увалов и не Милка. Увалов живет себе в Греции, у него семья, бизнес. А Милка... Ты же не знаешь про анонимку?

– Какую анонимку? – изменившимся голосом спросил Корнилов. Он так и подался вперед.

Когда аборигены говорят, что Сочи – город маленький, они в первую очередь имеют в виду то обстоятельство, что у нас очень сложно сходить налево и не попасться. Город действительно невелик, знакомых много. К тому же много таких, которые тебя знают, а ты их – нет. Корнилов жил с родителями, и приехать к нему я могла разве что, когда они уезжали на дачу. Мы встречались в самых захудалых кафе на окраинах, но я все равно тряслась, надевала темные очки и садилась спиной к двери. Однажды я нашла просто райское местечко недалеко от работы. Это был крохотный магазинчик на манер сельпо – тут же продукты, хозтовары и нижнее белье. А за холодильником – малоприметная дверца в зальчик на четыре столика. Если не знаешь, что здесь притаилась кафешка – ни в жизнь не заподозришь. Пить там можно было разве что дрянной кофе или теплое пиво, закусывая “сникерсом”, но какая разница!

И вот однажды, войдя в кафе, мы буквально остолбенели. За столиком мило ворковали Милка и какой-то малый кавказской наружности. Чтобы не осталось никаких сомнений, он нежно гладил ее по щечке. Произошла немая сцена. Мила с кавалером спешно удалились, у нас тоже общение не клеилось.

Я не очень боялась, что Милка наябедничает Мишке, хотя мне этого и не хотелось. Андрей тоже не выглядел особо расстроенным. “Я вообще не собирался на ней жениться, – сказал он. – Так, ляпнул как-то сдуру, по пьяни, она и обрадовалась. Очень уж хотела замуж, а почему-то никто не брал. Хотя, конечно, в постели она...” Я поняла его. Мишка пару раз тоже намекал, что от некоторых женщин пахнет лесом – потому что они в койке лежат, как бревна. А у меня темперамент отнюдь не африканский, да и с Михаилом мы друг у друга первые, опыта набраться было неоткуда. С Андреем я тоже получала больше морального удовлетворения, чем физического, но особенно из-за этого не огорчалась.

Каково же было мое удивление, когда Милка позвонила на следующий день и предложила встретиться. Со слезами на глазах она умоляла меня никому не говорить о ее свидании. Оказывается, она собралась замуж, но не за этого кавказского Ромео, а за вполне приличного мужичка из Питера. И если он узнает... Я радостно поклялась, что буду нема, как могила, мы обнялись, поцеловались и расстались подругами.

А через пару дней Мишка швырнул мне в физиономию отпечатанное на принтере анонимное послание, в котором красочно живописались наши с Геростратом взаимоотношения. Кафе в нем не упоминалось, а вот походы к нему – очень даже.

“Это правда?” – спросил супруг.

“Да”, – ответила я.

Наоравшись, Мишка собрал чемодан и отбыл к родителям. А я позвонила Корнилову с радостным сообщением о разводе – и нарвалась на вежливое предложение пойти куда подальше. А Милка замуж так и не вышла. Через полгода она уехала в Москву.

– Ты думаешь, это была она? – спросил обалдевший Герострат. – Она написала анонимку?

– Если честно, то нет. Милка написала бы про кафе, ну, что мы там встречаемся. Это раз. Она не могла не понимать, что если пойдут разборки, то и до нее дело дойдет. Это два. А в-третьих... Скажи, ты хранил мои фотографии и открытки отдельно от других?

– Кто тебе сказал такую глупость? – очень тактично заржал Андрей, но, посмотрев на мое лицо, осекся. – Фотография у меня твоя одна, со всеми вместе на “Дагомысе”, она в альбоме. А открытки... Открытки лежали со всеми другими в коробке.

– А адрес? На листочке?

– Адрес я записал в книжку, листочек выбросил. Книжку ношу с собой. А открытки и письма у меня украли.

– Как?!

– Так. На Новый год. Я думал, это одна борзая девочка, которая считает, что переспать – это повод для знакомства.

Я проглотила последнюю фразу. Сделала вид, что не слышу.

– Так вот. Как могли в милиции узнать мой адрес?

– А что, для милиции это проблема? – удивился Корнилов.

– Я уехала из Сочи как Алла Увалова. А в Питере потеряла паспорт. Не просто потеряла, а утопила вместе с сумкой в Фонтанке. Случайно. Мне нужно было подписывать бумаги на покупку квартиры. И мамина знакомая, она в паспортном столе работает, быстренько сделала мне новый. На Аллу Мартынову. Нигде в Питере я как Алла Увалова не фигурирую.

– А зачем ты фамилию поменяла обратно?

– Потому что Алла Увалова – язык вязнет, как муха в киселе. И вообще... Короче, менты знали, что ты приедешь к Алле Уваловой, и знали, что Алла Увалова – это Алла Мартынова. Откуда?

– Да отвяжись ты! – вскипел Андрей. – Я почем знаю!

– Тихо! – прошипела я. – Слышишь?

                                      * * *

Окно мансарды выходило на крышу веранды и на крыльцо. Вот там-то, на крыльце, что-то тихонько возилось. Я свесилась по пояс и вслушивалась, рискуя сломать уши. Снова тихий шорох. Кто-то ходил на веранде.

Стараясь ступать как можно тише, я подошла к двери и выключила свет.

– Так нас, по крайней мере, не застрелят.

– А “ночники” на что? – хмыкнул Корнилов. – Ничего себе тихое местечко.

– А что ты хотел собственно? – огрызнулась я. – Нам теперь нигде тихого  местечка не будет. Разве что на кладбище. Давай вниз!

– Куда?

– В подвал.

До войны дедушка Женя успел стать довольно-таки крупным милицейским начальником и дачу выстроил под стать занимаемой должности – большую и дурацкую. Комнаты, комнатки, чуланчики, лестницы, коридорчики, перильца, завитушечки. Во время войны дом просто чудом каким-то уцелел. За столько лет все, разумеется, здорово обветшало, но периодически подкрашивалось и подновлялось. Апофеозом великолепия был подвал. Теоретически в нем можно расположить гараж или небольшой бассейн, наверно, Валерка со временем так и сделает. А пока в подвале хранился хлам, который, как водится, не нужен, а выбросить жалко.

Мы спустились по лестнице, вышли в прихожую, и я начала открывать тяжеленный, обитый железом люк в полу. Корнилов с интересом наблюдал за моим кряхтением. Наконец мне удалось поднять крышку, и он нырнул вниз. Грохот и сдавленные ругательства внушили мне чувство глубокого удовлетворения.

Аккуратно нащупывая ногой узенькие ступени, я спустилась в подвал и пощелкала выключателем. Но свет не зажигался.

– Закрой люк! – скомандовал Корнилов.

– Сам закрой!

– Я хребтом треснулся.

– Ну и что?

Ответа я не дождалась, активных действий тоже, вздохнула и, поднявшись на несколько ступенек, потянула за вделанную в крышку скобу. Люк захлопнулся, стало совсем темно, только из нескольких вентиляционных окошечек в блюдце величиной сочился слабенький свет белой ночи.

Что-то больно стукнуло меня по ноге, и я вскрикнула.

– Что ты орешь, припадочная? – поинтересовался Корнилов. – Я тебе палку даю, заклинь люк.

Сделать это я смогла только с третьей или четвертой попытки. Сначала не могла нащупать палку, потом не могла вставить ее в скобу, а потом – заклинить как следует. Наконец я сползла вниз и ощупью добралась до Герострата. Мы устроились на каких-то пахнущих пылью тюках и стали ждать. Неизвестно чего.

Время шло. Ничего не происходило. Наверху было тихо. Глаза постепенно привыкли к темноте, и я уже могла в двух сантиметрах от носа различить пальцы руки. Если, конечно, у амбразуры.

– Андрей, – позвала я, но ответа не получила.

Герострат привалился к стене и элементарно спал, тихонько похрапывая.

Что-то зашебуршало прямо над нами, на веранде. Натыкаясь на какие-то ящики, я пробралась обратно к лестнице, вскарабкалась повыше и попыталась приложить ухо к люку, впечатав противоположное в плечо. И услышала царапанье в дверь и собачьи подвывания!

Миннезингер фон Как-там-его!

Видимо, насытившись, он вышел во двор, а дверь захлопнулась. Нагулявшись вдоволь, пес соскучился и начал проситься в дом, воспитанно воздерживаясь от лая. А мы приняли его за передовой отряд нападения и начали организованно отступать.

Я попыталась растолкать Корнилова, но он буркнул что-то невежливое и продолжал храпеть. Вытащить палку тоже никак не удавалось. Спускаясь в очередной раз вниз, я сильно поцарапала руку. Ну просто тридцать три несчастья! В конце концов я плюнула, устроилась в уголке, на какой-то вонючей тряпке и уснула, свернувшись калачиком.

– Подъем! – рявкнул в ухо Мишка, стаскивая с меня одеяло.

Я открыла глаза и увидела Герострата. Именно увидела: через круглые окошки лился свет. Лучи были толстыми и ровными, казалось, их можно нарезать ножом, как колбасу. Углы подвала терялись в темноте, но рядом с отдушинами было вполне светло.

– Угадай, какую приятную новость я могу тебе сообщить, – бодро потребовал Корнилов.

– Не знаю. Говори!

Разве можно заниматься гаданьями утром без чашки кофе?!

– Мы еще живы!

Была такая забавная юмористическая передачка под названием “Каламбур”. И там ведущий так сочно и емко говорил про своего помощника: “Идиот!”, что просто душа радовалась.

– Я думаю, можно вылезать. Просто в дверь ломился герр Миннезингер.

– Уверена? – деловито уточнил Корнилов.

– Вполне! Иначе нас уже давно попытались бы отсюда выудить.

Когда мы выбрались из подвала и со всеми предосторожностями выглянули за дверь, Минька, вольготно развалившись, спал на веранде. Услышав шум, он проснулся, поднял голову и зевнул во всю пасть.

– Вот ведь паразит! – возмутился Андрей. – Он тут дрыхнет, а я всю ночь промучался на ящиках в грязном холодном подвале!

Ага, видели мы, как ты мучался в грязном холодном подвале! И слышали. Дрых, как сурок, и храпел, как бульдозер. У Мишки, кстати, было просто неоценимое достоинство – он никогда не храпел.

– Ладно, псина, – сказала я, присев на корточки и почесывая его лохматый двухцветный бок. – Будем считать, что ты проверил нашу бдительность. И за это тебе полагается награда в виде миски “Педигри Пала”. Пойдем на кухню.

– Интересно, а от чего пал Педигри? – затасканно пошутил Корнилов.

После завтрака мы устроились на веранде – я в шезлонге, а Андрей в гамаке, но долго не высидели. По-прежнему при ясном солнце дул ледяной северо-восточный ветер. Мне показалось, что он резвится уже как минимум неделю, но на самом деле прошли всего сутки с тех пор, как мы отправились в аэропорт в надежде отбыть на Туретчину.

Поеживаясь, я поднялась наверх. Герострат остался на веранде, но попросил принести ему плед. Спуститься вниз с пледом я поленилась, сбросила из окна. Клетчатое одеяло до ступенек не долетело, повисло на водосточном желобе. Глядя, как Корнилов неловко подпрыгивает, пытаясь его стащить, я испытывала какое-то злобно-мстительное удовлетворение.

Улегшись на тахту и глядя в потолок, я попыталась препарировать это малопочтенное чувство. Выходило все достаточно пакостно. Я его осуждаю, я на него злюсь, обижаюсь, но, тем не менее, из чувства долга не могу послать по определенному адресу – прямо как юный пионер из рассказа про честное слово. И вот все мои негативные эмоции размазываются по мелким гадким радостям исподтишка. На самом-то деле я совершенно не хочу ему помогать. С самого начала не хотела. И даже когда говорила возвышенные слова о том, что он может на меня положиться, – и тогда уже не хотела. Хотела только произвести впечатление, авось, подумает, поймет, какая я хорошая, самоотверженная, и вернется ко мне. Или так: мне хотелось, чтобы он попросил меня о помощи, но совершенно не хотелось эту самую помощь ему оказывать. А теперь вот уже никуда не деться. Опять я предложила что-то в надежде, что человек откажется – как кофе капитану Зотову. Только вот Герострат – не капитан, не отказался. Так тебе, Алла, и надо!

Ветер выл, я тихо подвывала в ответ: “Только мы с конем по полю идем...”. Слуха у меня нет, но петь я люблю. Просто очень. Будь способностей побольше, обязательно стала бы певицей. Оперной. Стояла бы на сцене в черном балахонистом платье, толстая и красивая, с килограммом грима на лице и заливалась соловьем, задрав голову и заламывая руки. Не мечты, а детский сад какой-то! Нет, бодливой корове Бог рогов не дает.

– Аля, не надо, и так тошно! – донеслось снизу. – И собака волнуется, сейчас подпевать начнет.

Он, кажется, хотел сказать что-то еще, но передумал. Я услышала какой-то шум. Наверно, вывалился из гамака, с прежней злобной радостью подумала я. Хоть бы ты кости переломал, что ли! Нехорошо так думать, но все равно думается.

Шум стал громче. Кто-то карабкался по лестнице. Минька? Что-то больно громко. Скорее, Корнилов, который по моему доброму пожеланию переломал ноги. Нет, он бы в таком случае помогал бы себе языком – то есть матерился бы в семь заходов с переплясом. Да и не полез бы он на чердак!

Я села, пригляделась, и тут мой собственный язык прилип к гортани. Я определила это по тому, что открыла рот и хотела взвизгнуть, но не смогла. Это был уже не детектив, а какой-то фильм ужасов!

Приставив пистолет, на этот раз без глушителя, к виску Герострата, воскресший монстр господин-товарищ Шрам тащил его по лестнице. Там, где он приложился лбом о железный лист, виднелась аккуратная нашлепка пластыря. Андрей, выпучивший глаза и ставший вдруг похожим на одного политического лидера, не слишком сопротивлялся. Ростом они с косорылым были примерно одинаковые, но, несмотря на то, что Корнилов примерно на одну весовую категорию больше, он казался описавшимся малышом в руках грозного воспитателя. Правда, воспитатели редко используют в качестве меры убеждения огнестрельное оружие...

– Здравствуйте, дети, Кати и Пети! – мерзко цыкнул зубом Шрам. – А вот и я! Как живете? Как животик? Вот этот, похоже, сейчас обделается, дрожит, как заяц.

Герострат и правда выглядел не лучшим образом. Уж можно бы уже и привыкнуть! Впрочем, мне пока к голове ствол не приставляли, не знаю, как бы себя повела.

При появлении этой живописной группы я на какое-то время оцепенела и упустила время. А ведь вполне могла бы удрать. Это со двора кажется, что в окно может выскочить только самоубийца. На самом деле мы с Валеркой все время прыгали из мансарды на крышу веранды, всего-то метра полтора. А потом по витым столбикам крыльца сползали вниз. Бабушка, конечно, ругалась, но мы делали вид, что не слышим.

Шрам подтащил Корнилова к окну, заслонив им и собою весь свет.

– Ну что, далеко убежали? – хихикнул он. – Спрятались, да? Да чего же я люблю лохов!

Его лицо против света казалось просто черным пятном, которое сливалось со всем остальным – черной майкой, черной курткой и черными джинсами. Зато ногти, с опять же черной траурной каймой, на руке, сжимающей пистолет, виднелись отчетливо. Меня начало подташнивать. Показалось, что он действительно какое-то ирреальное существо из параллельного мира.