Текст книги "Путешествие с дикими гусями (СИ)"

Автор книги: Татьяна Русуберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

Нарцисс. Литва

Номер был маленький. Бóльшую его часть занимала двуспальная кровать, заправленная цветастым покрывалом. У кровати приткнулась хромоногая тумбочка. Лампа под пыльным абажуром не работала. Напротив темнело два узких окна. Между ними – репродукция под стеклом. Какой-то раздвоенный мужик в воде на коленях. Слева от кровати – приоткрытая дверь, в которой просматривался край унитаза.

Я нерешительно опустил сумку на потертый палас – когда-то оранжевый, а теперь неопределенно-бурый. На таком наверняка не видно кровавых пятен.

– А где я буду спать? – спросил и тут же втянул голову в плечи. Вспомнил, что надо беречь зубы.

Но на этот раз Ян не рассердился.

– Вот пол. Вот кровать, – ткнул он в оба предмета желтым от никотина пальцем. – Выбирай.

– Кровать, – быстро сказал я и принялся рыться в сумке на предмет пижамы. В конце концов, прежде чем мы переехали к Игорю, я частенько спал с мамой – на съемной квартире был только один диван-раскладушка. А мама вообще девочка.

Штаны с растянутой резинкой внезапно вылетели у меня из рук и приземлились под подоконником, раскинув голубые крылья. Я удивленно поднял глаза на Яна.

– Это что еще за детский сад? – скривился он, стягивая через голову футболку.

На широкой груди заиграли покрытые курчавым волосом мышцы. Я уставился на волка, скалившегося на меня с мясистого бледного плеча. Сглотнул и перевел взгляд на несчастную пижаму. Да, медвежата и пчелы это, пожалуй, пройденный этап. В конце концов, мне скоро двенадцать, хоть я и мелковат для своего возраста.

Скинув рубашку и джинсы, я быстро юркнул под одеяло. Даже зубы не стал чистить. На трусах у меня был Губка Боб, и я не знал, как отреагирует на мультяшного героя мой брутальный хозяин. Ян между тем скрылся за дверью ванной. Зажурчала тугая струя, захрюкал бачок, загудели утробно трубы в стене прямо за моей головой. Ян хлопнул рукой по выключателю и в темноте прошлепал к кровати. Пружины заскрипели под грузным телом. Я проворно отодвинулся на самый край. А то мама вечно жаловалась, что у меня ледяные ноги.

Окна номера выходили на улицу, и светофор на ближайшем перекрестке окрашивал пахнущий грязными носками мрак поочередно в зеленый, желтый и красный. Когда желтый зажегся снова, я почувствовал чужую руку у себя на бедре. Грубые пальцы прошлись по животу, нашарили мою ладонь и потянули вниз. Я лежал спокойно, не понимая, чего хочет Ян. Неужели этот татуированный суровый мужик любит спать, держась за ручку?

Но оказалось, он хотел, чтобы я подержался за кое-что другое. Я попытался отдернуть руку, но его лапища крепко сжала запястье. Так крепко, что меня перекосило от боли.

– Что с тобой, пацан? – судя по щекотавшему мне ухо дыханию, половина кривых зубов у Яна давно сгнила. – Ты чего, никогда не дрочил?

Я пискнул что-то невразумительное, чувствуя, как полыхают щеки, – и вовсе не потому, что светофор за окном замигал красным. Ян водил моей рукой по своему вздыбленному достоинству, и я не знал, то ли сжать пальцы покрепче, чтоб он завопил от боли и выпустил меня, то ли наоборот растопырить их и прикинуться веником. Выбрал второй вариант, чисто из опасений, что первого смогу и не пережить.

Ян недовольно зарычал:

– Ты первобытный или как? Члена никогда не видел?

Я замотал головой, вспомнил про темноту и проблеял:

– Не-е то чтобы...

С меня спорхнуло одеяло и улетело куда-то в ноги. Зелено-желто-красный Ян стащил с себя боксеры и начал демонстрацию. Я попытался сбежать, но меня поймали и сунули носом в нечто, напоминающее статую Свободы на волосатом пьедестале. Раскаленная головка разве что не светилась в темноте, как факел. Глаза у меня сбежались вместе и расширились настолько, что стало больно в черепе. Я попытался отодвинуться, отпихивая бедра Яна руками – ведь я уже разглядел все в деталях! Но тот надавил мне на шею и ткнул в пахнущий мочой пах. Я извернулся, задыхаясь, и впился зубами в чужую плоть.

Рев над моей головой посрамил концерт туалетных труб, устроенный соседом слева. Меня с матюками дернули за волосы, бросили на спину, прижали руки к матрасу. Волосатые ляжки вдавили плечи в кровать. Казалось, грудная клетка расплющится под весом Яновой туши. Я едва мог вздохнуть, а в губы мне уже совалась та часть тела, которой совсем было не место у моего лица.

Навряд ли я понимал тогда, что все происходящее неправильно, плохо и незаконно. Знал только, что после туалета Ян точно не помыл руки, не говоря уже обо всем остальном. И я ни за что не собирался позволить возить вонючей грязной штуковиной себе по щекам, и уже тем более пихать ее в рот – хоть я и не почистил зубы. Поэтому я изо всех сил мотал головой, пока не нарвался на пощечину, от которой одновременно брызнули из глаз слезы и посыпались звезды.

– Открой рот, щенок! – прошипел Ян, сжимая стальными пальцами мою челюсть. – И попробуй только еще раз кусни. Я тебе все зубы тогда выдеру клещами, один за другим!

Я трепыхнулся, но мучитель загреб мои руки, придавил их коленями и снова вцепился в лицо – одной рукой в подбородок, а другой в нос, зажимая ноздри. Задыхаясь, я распахнул рот, сообразив, что давно пора кричать. Но вопль тут же захлебнулся – для него не осталось места.

Наверное, все длилось всего несколько минут, но тогда время растянулось в вечность, размеченную вспышками красного, желтого и зеленого, вырезающими из черной бумаги нависающий надо мной мужской силуэт – снова и снова. Я думал, что задохнусь. Что у меня вывернуться из суставов челюсти. Что подавлюсь поднимающейся к горлу рвотой. Но я выжил.

Красный свет сменился на желтый. Черный силуэт исчез, открывая вид на окна, за которыми светофор перешел на ночной режим, и стекло репродукции, отражающее рыжие вспышки. В горле у меня забулькало. Я кое-как сполз с кровати и метнулся в ванную. Там долго обнимался с толчком, пока из меня не вытекло все, включая остатки гамбургеров и колы. Потом умылся, не решаясь глянуть в мутное зеркало. Казалось, мое лицо непоправимо изменилось, будто его смяли, как пластиковый стаканчик, и оно никогда больше не сможет принять первоначальную форму.

Я вышел из ванной и молча свернулся калачиком на полу. Ян курил сигарету, опершись на подушки, и дым нестерпимо драл болевшее горло, но я старался не кашлять. Затушив окурок о тумбочку, этот козел встал, зашарил в груде своей одежды и вытащил ремень. Я зажмурился. Вот она, расплата. Если зубы не выбьет, так уж выдерет теперь, как сидорову козу. И чего я только вздумал кусаться? Но бить меня Ян не стал. Только стянул ремнем запястья и пристегнул к ножке кровати.

– Это чтобы ты сбежать не вздумал, пока я сплю, – пояснил он.

Сбежать? Эта мысль не пришла мне в голову. А теперь было поздно. Ремень мне не расстегнуть, даже если кисть из сустава выверну. И ножку не приподнять – на кровати раскинулся Ян своей тушей. Я лежал на спине в одних трусах, и мигающий свет окрашивал желтым набухающие повсюду синяки. Тело ломило так, будто меня переехал бульдозер.

Ян вскоре захрапел, а я не мог закрыть глаза. Как только отяжелевшие веки опускались, под ними начинал крутиться трехцветный калейдоскоп, обрамляя раскачивающуюся под скрип кроватных пружин черную фигуру – взад-вперед, взад-вперед. Чтобы отвлечься и вышибить из башки все мысли, я уставился на стеклянную рамку со странной картиной, теперь превратившуюся в темную кляксу на стене. Что там было изображено?

Я попытался как можно подробнее воспроизвести репродукцию в памяти. Молодой парень с длинными волосами сидит на корточках в воде, глядя на свое отражение. А рядом – его каменная копия. Только это уже не совсем парень. Если присмотреться, это рука, держащая яйцо, из которого пророс цветок. Насколько у человека должно снести крышу, чтобы нарисовать такое?

Внезапно я представил себя внутри картины. Я рассматриваю себя в озере, а сзади толпятся голые люди. Они чего-то хотят от меня, но мне пофиг. Я знаю, что на самом деле, все, что они видят и могут осязать – это камень. Они коснутся его – я не почувствую. Ударят – мне не будет больно. Трещина пойдет по известняку, не по мне. Я там, по другую сторону воды. Я вечен и совершенен. Им не достать меня. Никогда не достать.

Утром, выходя из номера вслед за Яном, я бросил последний взгляд на своего двойника. «Сальвадор Дали. Нарцисс» – шла мелкая надпись по нижнему краю репродукции. Я был не очень уверен кто из них кто – статуя или человек.

Дикие гуси. Дания

Разбудила меня литовская речь. Я решил, что Ян каким-то непостижимым образом нашел меня и вот-вот полезет за мной со своими подручными. Сжавшись в комок за ящиками, я напряженно прислушивался к происходящему внизу. На чердак вела только одна лестница. Если литовцы начнут карабкаться по ней, я решил спрыгнуть вниз. Лучше пусть сам убьюсь о бетонный пол, чем буду дожидаться участи, которую приготовил мне больной на всю голову урод.

Минуты шли, но про меня будто забыли. Звенели привязи, нетерпеливо мычали коровы, два молодых голоса перебрасывались неразборчивыми за шумом словами. Стоп! Да, говорили определенно по-литовски, но это не Ян. По ходу, вообще не знакомые мне парни. Я облегченно выдохнул: сам не заметил, что давно уже задерживаю дыхание. Осторожно высунулся из своего укрытия. Из-за ярких ламп внизу было непонятно, ночь еще, утро или уже день. На четвереньках подобрался туда, где кончался пол.

Подо мной двое рабочих-эмигрантов в синих спецовках и резиновых сапогах гнали куда-то рыжих коров с раздутым выменем – наверное на дойку. За окнами еще не рассвело – ну и рань! Я не знал, связаны ли гастарбайдеры с Яном или нет, и узнавать, существует ли литовская мафия только в моем воображении, совершенно не собирался. Надо было в темпе валить из хлева, пока меня не спалили. Сказать это оказалось проще, чем сделать: дойка растянулась, по моим ощущениям, на несколько часов. Когда рабочие наконец убрались, привязав всех коров, я колобком скатился с лестницы и дунул в ближайшие кусты. К счастью, еще не рассвело, и меня никто не заметил.

В кустах первым делом рванул ширинку – ссал, наверное, полчаса, еде дотерпел. Потом сосредоточился на других насущных потребностях. Надо было где-то раздобыть еду и теплую одежду. К тому же, жутко хотелось пить. В коровнике наверняка нашлась бы вода, но вернуться туда, под яркий свет ламп, я не решался. Оставалось одно – снова брести через поля.

Вскоре небо на востоке тревожно зарозовело. Взойдет солнце, и я не смогу так запросто разгуливать по чужой собственности – ясно же, что все эти тщательно огороженные луга и пашни кому-то принадлежат. Что будет, если меня засекут и остановят фермеры, я плохо себе представлял. Вызовут полицию? Или просто наорут и прогонят? А может, еще и побьют? Лучше сразу поискать какую-нибудь проселочную дорогу. Навряд ли у кого возникнет желание подвезти грязного подростка бомжевастого вида. А если кто все-таки остановится, я всегда смогу убежать. Так убеждал я себя, ковыляя в набивших кровавые мозоли, слишком тесных кедах.

Над головой раскинулись густо-лиловые эполеты облаков, набухавшие алым подбоем. Хрупкие силуэты деревьев черным кружевом оттеняли мантию невидимого еще солнца. Розовое сменилось теплым оранжевым с узором из темных пятен, как лепестки тигровой лилии. Пятна двигались, узор менялся. Внезапно я понял, что это стая крупных перелетных птиц. Их были сотни, целеустремленно пересекающих небо, вытянув длинные шеи. Еще одна стая показалась слева от меня, образуя почти идеальную букву V. Две крупные птицы пролетели совсем низко надо мной – они, как разведчики, прокладывали путь для остальных. Я завертел головой. Дикие гуси были повсюду. Десятки стай двигались в одном направлении, будто заранее договорившись о времени вылета и маршруте. Я никогда не видел ничего подобного. Стоял, разинув рот, закинув голову, и слушал «Хонк, хонк, хонк!» растянувшегося через рассвет клина.

Я читал, что вместе гуси могут пролететь на семьдесят процентов дальше, чем одинокая птица. Это потому, что взмахи крыльев передних особей создают подъемную силу для следующих за ними. Я вообще много чего читал, но мало что видел – из того, что стоило бы видеть. Поэтому я зашагал следом за птицами. Хоть у меня и не было крыльев, казалось, так легче идти. Казалось, так я был не один.

Вскоре я вышел на асфальтовую дорогу, которая привела меня то ли в крупную деревню, то ли в маленький городок. Тихие улочки, на которых ни души. Темные окна в опрятных домах. Пустые карпорты. Глухо лающие за запертыми дверями собаки. Шмыгающие между обнажившимися садами коты.

Я не раз бывал в подобных «виллах». Обставленных по последнему слову дизайнерских трендов и заваленных старой рухлядью. Вылизанных уборщицами-филиппинками и засранных до состояния городской помойки. Меня привозили, когда жена уезжала в командировку. Или, когда детей отправляли на каникулы. Или в субботу вечером, когда с утра не надо было вставать на работу. Хозяину, не мне. Возможно, я навещал как раз один из этих домов, так похожих на все остальные, особенно в темноте – кирпичный, с панелями солнечных батарей на крыше и светящимся рождественским оленем перед главным входом. Какая разница?

Мне просто нужна теплая одежда. Еда. И вода – много-много воды. Так хочется пить, что я готов лакать из лужи. И почти готов вломиться в первый попавшийся дом, перед которым нет запаркованной машины. Единственное, что меня останавливает – сигнализация. Что, если я разобью окно, а она сработает, и меня зацапают прежде, чем я успею открыть холодильник? Ян предупреждал, что со здешними копами у него все схвачено. Что меня помурыжат в клетке с местными урками для острастки, а потом передадут ему. Так стоит ли рисковать?

Я задумчиво уставился на изгородь, за которой раздавалось умиротворенное квохтанье. Кто-то держал здесь кур. Вот уж в курятнике верняк сигнализации нету. Сверну одной клуше шею, с местных буржуев не убудет. Только вот как я ее есть буду? Сырьем и с перьями?

Послышалось шлепанье подошв по асфальту, и из-за поворота показался мужичок-с-ноготок: в синем тренировочном костюме, неоновом светоотражающем жилете и с раскрасневшейся мордой под шерстяной шапочкой. Местный пенсионер убегал от инфаркта, но чуть его не получил, наткнувшись на меня. Инстинкт повел беднягу в обход, в то время как воспитанная поколениями вежливость направляла ноги в сторону встреченного ребенка и растягивала губы в обязательной улыбке. В итоге, бегун споткнулся на ровном месте, а я, воспользовавшись заминкой, рванул в проход между живыми изгородями.

Проскочил несколько улочек, прежде чем остановился, пытаясь отдышаться. По ходу, пенсионер был в лучшей форме, чем я. Хотя, конечно, его беговые «найки» явно не жали на кровавые мозоли. Брякнул звонок велосипеда, и я подскочил на месте, как подстреленный. Меня чуть не сбил нафиг мальчишка с набитым ранцем за спиной – явно пилил в школу, опаздывал, наверное. Его я тоже впечатлил. Не сбавляя скорости, пацан несколько раз обернулся через плечо, тараща голубые скандинавские глаза. Видно, измазанное землей и говном чудовище никак не вписывалось в его уютную картину мира.

Я переждал, пока школьник не скроется за поворотом, и сосредоточился на объекте прямо по курсу. Кажется, мне снова повезло. Под навесом для парковки у аккуратного дома из красного кирпича сушилось белье. Несколько пар штанов, навскидку – моего размера, платье и – самое главное! – толстый шерстяной свитер. Свитер был явно на взрослого мужчину, но мне-то какая разница? С плеч же не свалится.

Убедившись, что вокруг ни души, я шмыгнул в карпорт. Схватил с веревки свитер и первые попавшиеся джинсы, скомкал, запихнул под куртку – и взял ноги в руки. Одежда была еще влажная, но все фигня, на теле быстро досохнет. Немного покружив, я наткнулся на лесок с аккуратными дорожками – здесь, видно, граждане выгуливали братьев своих меньших. Забился в кусты и стал примерять новые штаны. От них пахло парфюмом, они здорово давили в паху и чуть не спадали с задницы. По ходу, я обделил джинсами какую-то телку. Ладно, вот натянем свитер почти до колен, и все будет нормуль. Я закатал рукава и поднял руки, оглядывая результат. Так, если надеть сверху куртку – она коричневая, грязи на ней почти не видно, – то я буду похож... Ага, на девчонку в шерстяном платье. Очень мило. Мне бы еще свистнуть сапожки на шпильке для полноты образа. И стринги.

Я вздохнул и прикопал свои грязные вонючие тряпки в палые листья. Лучше уж выглядеть, как девчонка, зато быть в чистоте и тепле. Так, первый пункт программы выполнен. Теперь бы найти что пожрать. И попить. Пораскинув мозгами, я решил найти магазин.

Кораблики. Литва

В квартире были кораблики на обоях. Девять детей, мальчиков всего трое, в одной комнате. Окно, заклеенное матовой пленкой. Свет пропускает, но что снаружи – не разглядишь. Да и какая разница. Восьмой этаж, кто-то желает поучиться летать?

Я спал на матрасе под самым окном. Потому что из него сильно дуло, а я был новенький. Единственным продавленным диваном завладели Сауле и Анька – две старшие девочки. У стенки почему-то стояла детская кроватка – такая с деревянными решетками и высокими стенками. Ее занимал Каспар – длинный латыш, который выглядел бы на все шестнадцать, если бы не округлое детское лицо и наивный взгляд. Прутья в ногах кроватки кто-то выломал, и тощие голени паренька торчали в образовавшуюся дыру, свисая до самого пола.

Последний предмет меблировки комнаты, журнальный столик с олимпийскими кольцами от горячих чашек на полировке, приватизировала Ася. Она спала не на столике, а под ним. Остальные ребята разложили матрасы на полу, стараясь держаться подальше от двери и от ног Каспара, сырный запашок которых достигал даже моего продуваемого места у окна.

По-русски из всей компании говорили только Анька, Ася и Муха. Анька до меня, клопа мелкого, не снисходила. У Мухи были критические дни, и большую часть времени она проводила, держась за живот и скрежеща зубами в своем углу. Сначала я думал, что она заболела – ну, типа съела чего-нибудь. Например, холодные консервы, которыми нас кормили два раза в день. На банках не было этикеток, но запах вызывал подозрения, что «сочные мясные ломтики» предназначались для хвостатых и четвероногих, а не для нежных детских желудков.

Объяснила мне про Муху Ася. И про критические дни тоже. Если честно, из ее слов про «клеточку за пупком» я тогда мало что понял, только испугался, что Муха истечет кровью, помрет и будет разлагаться на матрасе зубами к стенке, и никто этого не заметит, пока она не завоняет хуже Каспаровых ног. Поэтому каждое утро, проснувшись, я подходил к девчонке и легонько пихал ее босой ногой в бок. Получив ожидаемый пинок по лодыжке и вопль «Уйди, у…бище!», я удовлетворенно отползал на свое место, радуясь, что Муха пережила еще один день.

Еще Ася рассказала, почему Муху так звали. У нее была татуировка насекомого на плече. Ян нашел девчонку на вокзале, где она подворовывала с какими-то малолетними гопниками. Те пытались ее отбить, но смылись, как только взрослый мужик вытащил пушку. Откуда им было знать, что это травматика?

Саму Асю тоже привезли с вокзала. Там она выпрашивала деньги на билет, пытаясь добраться до брата, лежавшего в онкоцентре при Каунасском университете. Родители оставили ее у тети, в деревне, и вот уже почти год безвылазно жили в Каунасе, заботясь об умирающем Саше. Аська терпела-терпела, а потом решила забить на школу и уехать к своим. Вот и сбежала из дома. Одна сердобольная женщина, выслушав историю девочки, предложила оплатить ей билет. Только оказалось, что кошелек она забыла в машине. Не пройдет ли Ася с ней на стоянку? Чего ж не пойти, раз так подфартило. Как только девочка приблизилась к неприметной темной иномарке, с заднего сиденья выскочил мужчина и затащил ее внутрь. Ася и пикнуть не успела, как машина сорвалась с места. Опомнилась уже в квартире с корабликами на стенах.

Я догадывался, что все ребята попали сюда примерно так же. Но вот что с нами собираются делать, додуматься не мог. Прошло уже два дня с тех пор, как Ян швырнул меня за обшарпанную дверь и повернул в ней ключ. С тех пор меня выпускали только в туалет. На мой робкий стук один из двух неопрятных мужиков, постоянно находившихся в соседней комнате с телеком, отпирал замок, вел меня в крошечную уборную, дверь которой не запиралась, а потом сопровождал обратно.

Каспару и еще одному мальчишке – литовцу с непроизносимым именем, состоящим из сплошных гласных, – по моему мнению, повезло гораздо больше. Каждое утро их куда-то забирали, и возвращались они, усталые и замерзшие, только к ужину – то бишь очередной банке консервов. Иногда охранники заходили и за кем-то из девочек. Что происходило с ними, я, правда, догадывался. Стенки в квартире были тонкими, и, как я ни зажимал уши, до них доносились плач, тоненькие крики и стук диванной спинки, ритмично вбиваемой в разделяющий комнаты гипс.

На третий или четвертый день, точно не помню, у нас появился новичок. Темноволосого паренька с серьгой в брови и рваных джинсах втолкнули в дверь с такой силой, что он споткнулся о ближайший матрас и повалился на завизжавшую девочку с красными бантиками. Мгновение он обводил диким взглядом обитателей комнаты – испуганных, заинтересованных или равнодушных, а потом вскочил и принялся дубасить кулаками в дверь.

– Откройте, имбицилы! – отчаянно орал он. – Выпустите меня! Отоприте, козлы!

Развернувшись спиной, пацан принялся пинать препятствие пятками, да так, что на пол посыпались хлопья желтоватой краски. Внезапно дверь распахнулась. Потеряв опору, мальчишка покачнулся. Сильный толчок сзади отправил его на пол. Упомянутые «козлы» ворвались внутрь и принялись месить возмутителя спокойствия ногами. В ужасе я отполз под самое окно и там прижался к стене, стараясь стать плоским и слиться с обоями. Хотелось зажмуриться, но глаза отказывались повиноваться, вбирая в себя качающиеся на волнах голубые кораблики, детскую кроватку, под которую пытался заползти новичок, спасаясь от града ударов, и напряженные мужские спины, обтянутые спортивными куртками. Дверь в комнату осталась приоткрытой, но никому и в голову не пришло воспользоваться шансом. Никто не хотел оказаться на месте паренька с пирсингом. Ни один из нас не двинулся с места, а когда все кончилось, дверь заперли снова.

Мальчишка неловко сел, держась за бок. Закашлялся и сплюнул прямо на пол. Обвел всех насмешливым взглядом. Будто это и не его сейчас пинали, как футбольный мяч.

– Чего уставились? – бросил презрительно, кривя губы.

Я невольно отвел глаза.

Теперь-то понятно, что меня в тот момент терзал жгучий стыд: за то, что не попытался вмешаться, чем-то помочь. Даже не попробовал сбежать и позвать на помощь. Но тогда я чувствовал только возрастающую неприязнь к новичку и радовался, что теперь ему придется ночевать у ледяного окна, своим телом прикрывая меня от сквозняков.

– Иди сюда, – неожиданно позвала Ася, хлопая ладонью по матрасу. – У меня тут полно места.

Я вздернул голову, не в силах поверить своим глазам: Ася звала под свой стол какого-то незнакомого парня! Пусть даже русского, но с проколотой бровью и дырами в штанах! А я, с которым она делилась самым сокровенным, который рассказал ей о себе все – ну, разве что умолчал о том, что у меня во рту побывал член – так и останусь в одиночестве на продуваемых всеми ветрами выселках под окном? Да что в нем такого, в этом...

– Борька, – назвался пацан, заваливаясь рядом с Асей под неодобрительными, но немыми взглядами остальных. – Только чего у тебя тут стол так неудобно? Ни сесть, ни встать. Давай мы его перевернем?

И вот уже журнальный урод завален на попа, так что его испятнанная полированная поверхность загораживает мне вид на Асю и ее нового дружка. Я думал, девочка начнет возражать или даже выгонит нахала, но не тут-то было. Она принялась болтать с Борькой, как ни в чем не бывало, рассказывая о себе и ребятах в комнате, благо почти никто не понимал, о чем – или ком – идет речь.

– А там, под окном, Денис, – донеслось до меня. – Он совсем еще маленький. Его отчим продал Яну. Ну, тому, что тут хозяин.

Жар бросился мне в лицо, даже уши, по ощущениям, превратились в два полыхающих факела. Предательница! Игорь, мне, между прочим, вовсе не отчим! И никакой я не маленький! Мне уже двенадцать вот-вот исполнится. У меня днюха двадцать пятого декабря. А сегодня какое? Двенадцатое? Тринадцатое? Календаря тут на стену никто не повесил, и мобильники у всех отобрали...

Когда вечером привели Каспара и литовца, мальчишки быстро перезнакомились, общаясь на непередаваемой смеси трех языков. Я смотрел, как они пересмеиваются, сидя вчетвером за Асиным столом, и сердце точила черная тягучая зависть. Ну почему я не такой? Почему не могу просто подойти к ним и заговорить? Бросить какую-нибудь незначительную шутку? Подвигать, в конце концов, ушами, как литовец? И вообще, как Борька за пять минут смог все так изменить? Как будто в комнате, где царили сумерки несмотря на круглосуточно горящий свет, вспыхнуло маленькое солнце?

Я лег на матрас, отвернулся к стенке и начал считать кораблики на обоях, надеясь уснуть. Как бы не так! Веселье за столиком нарастало. Казалось, к нему подключились даже Анька и полудохлая Муха, судя по звукам, выползшая наконец из своего угла. Я досчитал до ста шести, когда дверь распахнулась, впуская табачную вонь и дурацкий голос хомяка из телерекламы.

– А чо у нас тут за праздник жизни? – раздался хриплый бас охранника. – И почему нас не пригласили?

Я перестал дышать, когда тяжелые нетвердые шаги протопали в направлении дивана.

– Ну, тогда мы приглашаем вас. Девочки, на выход!

Несмотря на всю свою зависть, всю обиду, я принялся беззвучно молиться в темноту под закрытыми веками: «Только не Асю! Пожалуйста, только не Асю!» И меня услышали где-то там, наверху – так, по крайней мере, я думал тогда. Охранники увели с собой Аньку и Муху, хоть та и орала что-то про месячные. Единственный, кто попытался трепыхнуться, был снова Борька. Но его быстро утихомирили, пригрозив, если еще раз рыпнется, подвесить за яйца.

Больше тем вечером никто не смеялся.