Текст книги "Сталинка(СИ)"

Автор книги: Татьяна Буденкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Какой план? Спасибо вам. Только обременять вас ...

– У тебя, что выбор есть? А домой тебе никак нельзя. Поймают и приведут приговор в исполнение. Кому от этого польза будет? Тебе? Твоим детям? А я... может и моим кто-нибудь поможет. Земля-то круглая. Ну, согласна?

Ольга давилась слезами и кивала.

– Я у хозяйки картошки немного прикупил, да квашенной капустки. Пока картошку варишь, я пойду попутку поищу. Приду – обедать будем.

Из Тасеево до Троицка добрались без приключений. Оттуда в санях, укутанные тёплым тулупом, уезжали по только староверам ведомым тропам.

Комнату в скиту им выделили небольшую, но чистую, светлую и тёплую. Пробыв с Ольгой пару дней, познакомив её с порядками и правилами этой жизни, Константин засобирался уезжать.

– Я же в Красноярске на бурового мастера учился. Сейчас вот – возвращаюсь. И время, отведённое на дорогу, уже истекает. Отсюда до геологоразведки, где я работаю, недалече, километров тридцать будет. Места здесь глухие. Живи пока, ничего не бойся. – С тем и уехал. Однако не прошло и двух недель – вернулся.

– На работе сказал, будто на охоту.

Ольга улыбнулась, всё не так одиноко.

Константин смотрел на эту красивую горемыку и думал, что так или иначе, но и он, и она не по своей воле лишены своих детей. И есть семья, и нет семьи. Выходит, судьба свела? Да и не мог он бросить её, утонул в голубых глазах. И решился:

– Ольга? Оля?

Она оглянулась, вроде даже улыбнулась уголками губ.

– Есть одна мысль. Ты подумай. Пока ничего не отвечай. Поеду, поработаю, деньжонок заработаю, вернусь через пару недель. А ты подумай пока.

– Да над чем, Костя?

– А выходи за меня замуж. По правде выходи. В геологоразведке скажу: жена приехала, а по пути документы украли. Ничего удивительного. А там будет видно, что-нибудь придумаем.

В ответ она только пожала плечами.

Ольга помогала по хозяйству. Вставала чуть свет и, опустив платок до самых глаз, носила вёдрами воду, чистила от снега двор. Бралась за любую работу, лишь бы не быть в тягость, да и мысли за делом так не донимали. А подумать было о чём. Одной, с такой свалившейся на неё бедой, не справиться. Остаться навсегда в староверческом скиту – как же дети? Но и помочь им она сейчас не в состоянии. Кинется к ним – сама под расстрел попадёт и дочерей в детский дом заберут. Сойтись и жить с Костей? Не каждый такую ношу, как её беда добровольно на свои плечи взвалит. Да можно за долгие годы человека так не узнать, как она Константина за это время. Опять же... до сих пор сниться по ночам дорогой её сердцу Павел Резенов – отец её дочек. Ну, так и она у Кости не единственная. Где-то жена Екатерина и сыновья. А если найдутся? Куда ей тогда деваться?

– А сейчас тебе куда деваться? – кивнула своему отражению в зеркале, завязывая кончики платка на затылке. И выходило, что выбора нет, Константин – единственная соломинка, за которую она может ухватиться.

В следующий приезд Константин сказал, что не только во всеуслышание объявил о приезде жены, но и отельную комнату, с общего согласия, поскольку первый семейный в посёлке Бурный, отгородил в бараке! Он довольно улыбался и рассказывал, что уже и кровать и чайник есть. Вот только окно пока занавесить нечем.

– Оля, что с тобой? Грустная какая-то? Будто я тебя неволю. Так ещё не поздно. Передумала – так и скажи. Хочешь – тут оставайся...

– Не о том я, Костя...

– Не понял?

– А чего тут понимать? После последнего твоего приезда, похоже, забеременела я.

– Ха! Ха-ха-ха!!! Ха-ха-ха!!! Ха-ха-ха!!! – хохотал и приплясывал он. – Есть, есть ещё порох в пороховницах!!! Я щас, – куда-то кинулся, вернулся: – А жизнь-то – налаживается!

Семья Буденковых поселилась в отгороженном закутке барака геологоразведки посёлка Бурный. День за днём, неделя за неделей, миновал месяц, пошёл второй... Вечером дождавшись, когда все в бараке утихомирятся, Ольга зашептала мужу:

– Костя, надо бы пока срок беременности небольшой и мне под силу, сходить в Корсаково. Там мать, родственники, дети – помолчала и как бы решившись, продолжила: – попрошу метрику сестры. Паспорт у неё есть. Она теперь и без метрики обойдётся, а мне всё ж таки документ. Родится ребёнок, надо будет как-то регистрировать.

– Я подумаю... путь не близкий.

– Выросла я в Корсаково. Сколько таёжных троп лыжнёй проложила?! Другого выхода не вижу.

– Ну, коли так... всё одно надо подготовиться.

На следующий день Константин конючил начальника геологоразведки:

– Степаныч, ты пойми, мать у неё старая, надо проведать, а до Корсаково пять дней пути. Дай карабин, ну тот с которым кассир за деньгами ездит. Под расписку дай. – Начальник только кряхтел и отворачивался. – Эх, задерут волки – на твоей совести будет!

– Да что ж это такое? Загорелось что ли?

– А если бы что с твоей матерью – не загорелось бы?

– Пиши расписку на карабин и десяток патронов.

Вечером Константин достал из-под кровати солдатский вещь-мешок: обмотав тряпицей лезвие, положил в него топор, котелок, фляжку спирта, соль, сухари, крупу. Сверху привязал плащ-накидку.

– Ну, спички с документами – в нагрудный карман уберу. – Потрогал пальцем лезвие охотничьего ножа: – нож к ремню, чтоб под рукой был. – Посмотрел на жену: – Ложись, отдыхай. На рассвете выходим.

На следующий день морозным мартовским утром Костя и Ольга на лыжах по конно-санной дороге проложенной староверами от скита до скита, мерили таёжные километры. В этот же день около трёх часов пополудни дошли до Кирсантьево, заночевали у старовера Иллариона.

Молодой ещё мужик, с чёрной окладистой бородой наставлял:

–Пойдёте по зимнику, вдоль болота Дикого. Болото, оно и есть болото. Ежели где и покрылось ледяной коркой – не лезьте, так вдоль кромки и держите путь. Пересечёте Волоновой хребет, а там недалече, километров через десять увидите старую избушку заготовителей леса. В ней остановитесь. От неё каких километров пятнадцать, могёт двадцать до посёлка Среднее. Потом вверх по речке Усолке два дня пути до Троицка. Дальше – торные пути.

Жена старовера розовощекая, такая же голубоглазая как Ольга, принесла мороженые поленья налимов:

– Всё ни одну крупяную баланду хлебать, берите, не стесняйтесь, чай не последнее, – и улыбнулась по-доброму.

Остался позади Волоновой хребет, жарко натопленная избушка лесозаготовителей, из которой до посёлка Среднее шли чуть более четырёх часов. И хотя впереди ждали два дня пути по зимнику вверх по реке Усолка до Троицка, ночевать в посёлке не остались, рассчитав таким образом, чтобы остаток пути поделился на два перехода с одной ночёвкой. Константин осмотрел карабин, проверил патроны:

– Ну, с Богом. Пошли, Олюшка.

– Что-то не так, Костя? Тревожный ты какой-то?

– Всё так... но уж больно гладко идём. Вот душа и смущается.

– Не всё худо. Должно и добро быть. Пошли, что ли?

Осталась позади первая часть намеченного маршрута. День клонился к вечеру.

– Надо место для ночёвки подыскивать. Валёжину потолще найдём, с подветренной стороны в снегу лежанку обустроим, сухостоем запасёмся. – И вдруг резко остановился, скинул карабин с плеча:

– Волки рядом, след видишь.

– Не первый, видела уже.

– То старые были, это свежий, кромка снега по рисунку лапы вишь какая? И снег внутри крупинками.

Чутко прислушиваясь и присматриваясь, шли ещё какое-то время.

– Вон, видишь, старый кедр лежит? В обхват метра полтора будет. Тут заночуем.

Натаскали сухих веток. Костя нарубил лапника, выкопал и утоптал снег так, чтобы за спиной был ствол упавшего кедра, а по бокам снежные стены. Выложили это место молодыми еловыми ветками. За спиной, за стволом кедра выстроил целую защитную полосу от волков из срубленных молодых ёлок, чтобы подойти незамеченными и накинуться звери не могли. Перед лежанкой развели костёр. Натопили снега в котелке, заварили чай. Делали всё споро. Близость волков ощущалась даже кожей. Наконец уселись возле костра. Костя сидел на стволе упавшей ещё летом берёзы, часть которой горела в костре, а остальную по мере сгорания, можно пододвигать в огонь, поддерживая пламя. На коленях держал карабин.

– Спать будем по очереди. Сначала я, потом ты. На рассвете глаза слипаются, тяжело, то время я посторожу. Слушай и присматривайся. Если ветка хрупнет, глаза в темноте блеснут – буди.

Ольга старалась не смотреть на огонь, потому что потом, переводя взгляд в темноту, ничего не видно. Но пламя притягивало как магнитом, она наклоняла голову, отворачивалась так и этак и всё думала, думала... Вот придут. Что скажет матери? Прислушивалась к себе и понимала, мать поймёт. А сестра? Как отнесётся сестра к её просьбе? В Бурном всё казалось ясно и понятно. Но чем ближе подходила к родному дому, тем сильнее колотилось сердце. И заранее заготовленные слова теряли нужный смысл. А дочери? И Ольга, тихонько покачиваясь, бесшумно стонала, пусть Костя подремлет, понимая, что даже показаться на глаза своим детям она не может.

–Оля? Ничего не слышала?

–Нет.

–Вроде снег скрипнул... – Костя встал, осматривая ночной лес. Но пока чёрная стена за огненной границей нигде не блеснула жёлто-зелёными огоньками. Он плавно опустился на прежнее место.

–Костя, – почти прошептала Ольга, – волки. – Волчьи глаза засверкали в отсветах костра сразу в нескольких местах.

–Ах, вы чёртово отродье! А вот вам! – Костя встал, прицелился в темноту (патронов только десять, только – десять!),

–Костя!!!

–Не бойся, на огонь не кинуться!

Но огоньки волчьих глаз метались так близко, что вспыхивающий костёр выхватывал из темноты их морды. Совсем рядом чуть слышно хрустнул ломающийся наст, и в тот же миг раздался выстрел. В наступившей тишине Ольга замерла, чутко прислушиваясь. Вдруг ей показалось, что почти рядом, сбоку дышит зверь.

–А-а-ах! – она резко повернулась в эту сторону, но что же Костя не стреляет? Что же медлит?! Он... он смотрит в другую сторону! Что же тянет? Что же тянет?!

Он выждал, когда жёлто-зелёная пара глаз на мгновенье перестала метаться. Замерла, готовясь прыжку? Выстрелил. И третий выстрел делал навскидку, на Ольгин крик:

–Сзади!

Костёр взметнулся языком пламени и в этой вспышке он увидел волчью морду, в неё и стрелял.

Остальную часть ночи волки близко не подходили, хотя изредка было слышно то, как хрупала промороженная ветка, то поскрипывал, проваливаясь под тяжестью зверей, снежный наст.

С рассветом пошли дальше, чутко прислушиваясь к лесным шорохам. Но волки, слава Богу, больше не подошли, хотя след встречался ещё не раз. Тревожная ночь дала о себе знать. В Троицк пришли до крайности уставшие. Решив передохнуть, устроились на ночлег к молодой семейной паре. Хозяева, даже денег за ночлег не взяли. Истопили баню, накрыли стол грибочками, огурчиками, обжаренной в шкварках картошкой. После бани и сытного ужина, Ольга кое-как дошла до отведённого места и просто свалилась с ног, заснув, наверное, ещё до того, как коснулась пастели. Мужчины курили на крыльце, и разговаривали "за жизнь", но и они вскорости угомонились.

Когда Ольга открыла глаза, за окном совсем рассвело.

– Это сколько же время? – заволновалась: – Костя?!

Вошла хозяйка, предупредив, что мужчины пошли к какому-то знакомому её мужа. Знакомый этот работает шофёром на ГАЗике, возит соль из Троицка в Тасеево.

– А Костя твой сказал, что вам в Тасеево и надо. Чего зря мотаться будете? Договорятся – вместе с ним и уедите.

Уехать получилось только через день. Ждали, пока машину загрузят мешками с солью. Кузов машины крытый брезентом, чтобы соль влагой от снега зимой или дождя летом, не напиталась. Потом в кузове, поверх мешков, ближе к кабине, устроились поудобнее. В кабине Ольга наотрез ехать отказалась:

– Теплее и удобнее, – удивлённо пожимал плечами шофёр.

А Кости объяснила, что боится быть узнанной кем-нибудь из встречных, ведь всё ближе и ближе к дому.

Костя махнул рукой:

– Да ладно! Кто этих женщин разберёт? То их тошнит, то бензином пахнет... – полунамёком объяснил странное поведение жены.

Из Тасеево до Сивохино добрались тоже без приключений. От Сивохино до Корсаково всего то с десяток километров, что для опытного лыжника? Прикинули – в самый раз. В Корсаково придут ночью, лишних глаз не будет.

Длинная деревня в одну улицу из крепких домов, многие из которых прожили ни по одному человеческому веку, уверенно глядела в улицу жёлтыми огоньками вечерних окон.

– Не спят ещё. Давай в баню, посидишь, пока я осмотрюсь, а там видно будет. Если что – скажу охотник – не успеваю к месту, вот ищу ночлег. Если всё нормально и в доме посторонних нет, сам приду за тобой. Сиди тихо.

Как ни старался Константин, настывшая дверь предательски скрипнула. Ольга юркнула внутрь. В темноте предбанника по памяти нащупала лавочку, присела, давая отдых спине и ногам. Протянула руку, нащупала толстую деревянную ручку двери в ту часть бани, где мылись, потянула на себя. В открывшийся проём стало видно маленькое оконце, света из которого хватало, чтобы определились контуры полка и печки – каменки. Возле дверки припасённые дрова. В нетопленной бане не намного теплее, чем на улице с той только разницей, что там Ольга шла на лыжах, согреваясь движением. Пристроилась у оконца так, чтобы оно от её дыхания не запотевало, и стала ждать. Холод пробирал до костей. И дрова были и печка, а затопить нельзя. Дымок от печной трубы выдаст.

Константин осмотрелся. Луна, небольшая, но яркая, словно до блеска натёртая хорошей хозяйкой, освещала крыльцо дома и палисадник. Ставней на окнах не было. Не знал тогда Константин, что не успел хозяин как следует обустроить дом. Из одного окна на снег падал неяркий квадрат света. Остальные заливала чернота. Крыльцо и двор покрыл лёгкий снежок и по этому снежку виднелись следы небольшой, видимо женской ноги. Он прокрался к освещённому окну, заглянул. Но ничего толком рассмотреть не удалось. Некоторое время постоял под окном, прислушиваясь и присматриваясь. Наконец решившись, кашлянул, поправил котомку за спиной и шагнул на крыльцо. Негромко постучал. Дверь из широких толстых досок, видимо, закрывалась изнутри на засов. Подождал... уловил краем глаза будто что-то изменилось за спиной, по кошачьи мягко и быстро присел, оглянулся... Это в единственном освёщенном окне потух свет. Он спустился с крыльца, и встал напротив окна. Из темноты комнаты его должно быть хорошо видно.

– Я с добром. Не бойтесь. Пустите переночевать, – и вернулся к дверям.

– Кто таков? – в ночной тишине женский голос даже через толстую дверь было отчетливо слышно.

– Из геологоразведки я. Охотился и заплутал. У меня и документы есть.

– Иди себе в какой другой дом.

– Не могу. Говорят, Агафья Грунько в этом проживает.

Приглушенно стукнул тяжелый засов, и дверь удивительно бесшумно отворилась.

– Заходи, на улице не лето, в дверях стоять. Тут слева сундук, садись. Говори, зачем пришёл?

– Да говорю же из геологоразведки, – свет хозяйка так и не зажгла. Была ли она одна дома, по доброй ли воле впустила его к себе в дом, или оперативники Ольгу ожидают?

– Фамилию мою тебе тоже в твоей геологоразведке сказали, и куда заблудиться заранее придумали, – едкий смешок послышался в голосе. – Шастают тут, шастают. Никакого покоя. Прийти ей, давно бы пришла. Нет у меня в доме Ольги, нет! И не было! И в живых теперь уже, наверное, нет её, – негромкий, монотонный голос дрогнул: – Хочешь, проверь и уходи!

– Тише, тише... Не шумите. Жива ваша Ольга, а я не из органов. Поговорить нам надо. А чтоб вы не сомневались, сказать она вела про три золотых клубка. Не знаю уж, что за клубки, но, говорит, что про них никому постороннему – выговорил последнее слово с нажимом, – не известно.

Женщина чиркнула спичкой, собираясь видимо зажечь керосиновую лампу.

– Не надо. Не зажигайте. Вы в доме одна?

– Тебе зачем знать?

Константин поёрзал на сундуке, кашлянул, всё ещё не решаясь сказать про Ольгу, но и тянуть тоже... в бане вода в кадке льдом покрылась, а Ольга, сколько уж там сидит?

– Помощь ваша ей нужна.

– Это мне нужна помощь! Своих детей одна поднимала. Теперь вот дочь малых ребятишек на меня кинула и поминай, как звали! Две внучки на руках остались! – настороженно и нарочито сердито высказалась. Занавесила окно суконным одеялом, зажгла керосиновую лампу. На Константина смотрели жгучие чёрные глаза невысокой черноволосой, кудрявой женщины. Лишь на висках протянулись серебристые нити.

– Что смотришь? Что такого интересного увидел?

Странный выговор был у этой женщины, ну да пока не до этого.

– Ольга совсем не похожа на вас. – Помимо его воли в голосе проскользнуло сомнение.

– И дети, и внучки мои внешностью в моего деда пошли, не в меня, – тяжело вздохнула, – перебила белорусская кровь во внешности еврейскую, – усмехнулась, – вот и Ольга голубоглаза и русоволоса в прадеда своего Корсакова. Одна я пробабкину внешность взяла. – И уставилась на него немигающими чёрными глазами: – Еврейский род по женской линии ведётся, так что русоволосая и голубоглазая Ольга – по мне – еврейка. – Усмехнулась: – Говори, зачем пришёл.

– Я ни один. Ольга тут... в бане. – В комнате повисла напряжённая тишина: – Холодно там, боюсь как бы...

– Погоди. – Метнулась в соседнюю комнату, тем же ходом вернулась, плотно прикрыв за собой дверь. – Зови. – И села у стола, спина прямая, сама с виду спокойная, только тень от кончиков пальцев подрагивает, да губы в тонкую полоску сжались.

Ольга вошла, и было видно, как пробирает её дрожь толи от холода, толи от нервного напряжения. Костя ожидал, что вот сейчас женщины обнимутся, расплачутся и уже внутренне сжался в ожидании этой картины. Но Ольга чуть расслабила шаль на груди и села на сундук, туда, где только что сидел он.

– Живая, значит? Отвёл Господь Бог смерть? – И не рассмотреть было, что же в этих жгучих глазах? Достала тёплые вязаные носки: – Переобуйся. Зачем пришла? Для детей и всей родни, какой риск?!

– Чтоб не думали, будто мать их бросила.

Коротко, без особых подробностей обрисовала случившееся с ней. Пока Ольга говорила, Агафья накрыла стол.

– Садитесь, ешьте. – Кивнула на Константина: – Он-то чего ради помогать тебе взялся?

Костя не стал ждать объяснения, а проглотив варёную картошку, запил молоком и ответил:

– Длинная история. Как-нибудь в другой раз... Пока скажу только, что Оля жена моя. Ребёнок у нас будет. Документы нужны, чтоб зарегистрировать его.

– А ты сам-то кто будешь, или тоже длинная история? – То ли сообщение ещё об одном внуке или внучке не произвело впечатления, то ли женщина так хорошо держалась.

–Родом из Красноярска, до революции дед кондитерскую фабрику там держал, дом и сейчас, поди, стоит...

– Ольга тебе что-нибудь про нашу семью говорила, нет?

– Про детей, про то, что муж с войны не вернулся... – пожал плечами, – а что ещё?

– Ещё? Ещё тоже как-нибудь в другой раз, – усмехнулась жёстко, одними губами. – Пойду Евдокию позову. Сестра это Ольгина двоюродная. Лампу потушу. Сидите тихо. Там, – кивнула головой на закрытую дверь второй комнаты, – девчонки спят. Не дай Бог проснутся, увидят мать... Малые ещё, проговорятся где – беда. – Накинула полушубок, сунула ноги в валенки, строго глянула на Ольгу: – Не вздумай показаться! – И вышла.

В комнате, слабо освещавшейся керосиновой лампой, повисла тишина. Ольга молча, не двигаясь, как мраморное изваяние сидела за столом. Он нащупал её ладонь, почувствовал, как холодны её пальцы, хотел согреть, но она высвободила руку, продолжая сидеть каменным истуканом.

Наконец на крыльце послышались шаги, всё также почти бесшумно открылась дверь и вместе с клубами холодного воздуха в комнату вошли две женщины.

– Это двоюродная сестра Оли – Евдокия, – кивнула на вошедшую молодую женщину Агафья. Разговаривали они полушёпотом, видимо, боясь разбудить детей. Поэтому до Костиного слуха доносились лишь отдельные фразы:

– Паспорт у тебя есть. Теперь уж без свидетельства о рождении обойдёшься, – тихо, но внятно заключила Агафья.

– Да куда ж я денусь? Не могу не помочь Оле. Только боязно мне. Вдруг что – скажут соучастница, а у меня тоже дети. Мне и о них думать приходится.

– Думай, кто ж тебе не велит? На то и голова. – Агафья подошла к дверям в другую комнату, прислушалась, приложила палец к губам: – Тише.

– Мало ли, потеряла метрику-то...

– Ну да за десятки верст от дома, в тех местах, где и быть тебя не могло. Кто ж поверит? – покачала головой Агафья.

– Я могла выкрасть у сестры этот документ. Это на самый плохой случай. Уж если что со мной приключится, буду утверждать, что украла ещё давно, а тут вот и пригодилась. А ты Дуня, если что – ничего не знаешь. Бумажка эта тебе много лет как не требуется, вот ты и не проверяла, на месте она нет ли?

На том и порешили.

– На. Теперь ты Якубович Евдокия Ивановна тысяча девятьсот двадцать четвёртого года рождения. На семь лет помолодела. – Вздохнула, оглядела сестёр: – Всё давайте расходиться. В нашей глуши любая суета хоть ночь, хоть полночь, заметна.

Евдокия ушла, чуть задержавшись у порога:

– Даст Бог, свидимся.

– Ну, а вы отправляетесь ночевать в баню. Свечу не зажигайте. Печь подтопите. А уж утром я затоплю, мало ли надо по хозяйству. Так что не замёрзнете. Отдохнёте денек, а вечером, попозже, как деревня угомонится, отправляйтесь с Богом. Утром по свежему снегу лыжня от деревни в глаза местным кинется. А по темноте уйдёте, за ночь след заметёт.

Ольга сделала шаг к дверям, где спали дети. Агафья опередила её, приоткрыла дверь, заглянула:

– Тихонько, не разбуди. – Обе женщины вошли в комнату и буквально через минуту вышли.

– С ума сошла? Хватит. Всё перемелется – мука будет. Сейчас в живых останься! Идите.

– Перемелется? Не мукА, а мУка это для моего сердца.

– Кто ж тебе виноват? Чем могу – помогу. Только жизнь научила – слезами горю не поможешь. Я твоим дочерям – родная бабка. Дальше видно будет, а пока ничего лучшего не придумать. Идите, вам отдых нужен и девчонки тревожатся во сне, кабы не проснулись.

В бане растопили печурку берёзовыми полешками, благо были заранее припасены. И вроде бы провалиться в сон после дальнего перехода, и всех переживаний, ан, нет! Ольга... нет, теперь Евдокия, к этому имени надо привыкать, чтобы не дай Бог, ни во сне, ни наяву! Своё забыть! Она устроилась на банном полке так, чтобы было видно маленькое оконце, а через него часть двора, высвеченного лунным светом. Смотрела и думала, что вот минует ночь, потом день и уйдёт она отсюда... на сколько? А насколько, если она беглая зечка, а приговор – смертная казнь? Значит – на всю оставшуюся жизнь. Ольга зажала рот рукой и выскользнула в предбанник. Вымотанный дорогой Константин, спал. Она села на лавочку и то ли заплакала, то ли заскулила, раскачиваясь в холодом полумраке:

– Деточки мои, простите меня, простите... м-м-м... – слёзы душили, не выливаясь из глаз. И, наконец, хлынули. Господи, Господи! Она ли не любила, не ждала всю войну своего мужа? А он нашёл другую. Она ли не берегла своих детей? А выходит, покидает их неизвестно на сколько! На сколько? – Удерживая ладошкой рот, давилась рыданиями: вот придумают что-нибудь с документами, а там Костя привезёт девочек к ним. И будут жить вместе. Думать о том, что их маму звать Ольга, а она теперь – Евдокия, что для них она умерла – сил не было. И, чтобы вытерпеть боль разлуки со своими детьми, она бессознательно придумывала обезболивающее лекарство для души, чтобы хоть на время, хоть немного унялось сердце, чтобы ... чтобы... чтобы вытерпеть то, что казалось, выше её сил.

В банное окошечко пробилось предрассветное зимнее марево. И надо было жить с этой болью дальше.

Ранним утром заглянула Агафья, принесла охапку дров, еду, строго настрого наказав не вертеться перед оконцем.

– Оля?

– Забудь. Евдокия я. Евдокия Ивановна Якубович. – Чуть припухшие глаза смотрели жёстко и внимательно. – Ни дай Бог, проговоримся и сестру, и мать, и детей подведём. Это даже хорошо, что в геологоразведке я ни с кем не разговаривала, и имени своего не называла. Ты всё обижался – ходишь бука, букой. Вот как бы теперь объяснялись? – Немного помолчала, и чуть дрогнувшим голосом спросила:

– Жалеешь, что ввязался?

– Дура ты! – и бросил с размаху тряпицу, которой чистил карабин. – Я сам хлебнул лиха. Так что... понимаю! Опять же, может там, – он показал пальцем на потолок, – может мне и зачтётся, и моим тоже кто-нибудь поможет. – Решив, что успокоил её, продолжил своё занятие.

– Никогда! Слышишь? Никогда в жизни не обзывай меня! Никак! Ни какими ругательными словами!

Он перестал чистить карабин, глянул ей в лицо и не узнал. Даже при скудном освещении было видно, как она побледнела, сжались в одну тонкую полоску губы.

– Так... может мне, на задних лапках ходить прикажешь? У неё гордость, а у меня – балалайка?! У неё душа болит, а у меня на том месте, где душа, хрен собачий вырос! – Вздохнул глубоко: – Красивая ты, Евдокия. Но и я не хуже других! Дурой тебя не считаю! Но глава семьи я! И если где, что тебе не по нраву будет – стерпи. Доля женская такая. Зря не обижу, а если вгорячах что скажу – понимать должна, – и обнял за плечи. Но она аккуратно высвободилась:

– Собираться пора. Сумерки наступают. Надо всё уложить, а то в потёмках не видно, свечу-то зажечь нельзя.

– Выходим, как стемнеет и назад тем же ходом. Дорога теперь знакомая. – Помолчал, и будто между прочим спросил:

– Твоя мать интересовалась, что ты мне про вашу семью рассказывала? Вот я и думаю, что такого ты могла бы рассказать? А тут ещё матушка твоя и ты – вы же совсем не похожи. И не просто не похожи, разные. Как так? Ну, на отца не похож ребёнок – бывает, – нахмурился, кашлянул, – но чтоб мать как чужая... – и развёл руки в стороны.

– Родная мне мать. Название деревни знаешь? Корсаково. Так Корсак – это прапрадед мой. Он поселение тут основал.

Костя не понимая, пожал плечами:

– Это ж когда было?

– Давно. Материн прадед Архип Корсак пришёл сюда обозом, с собой привез жену Викторию и много добра.

– Откуда пришёл-то?

– Белорус он.

– Что-то не очень похоже, что твоя мать белорусских кровей. А вот ты – да.

– Мать – копия прабабки Виктории. Да и бабка тоже одной внешности с матерью. Виктория – жена Архипа еврейкой была. А когда Архип женился на ней – его отец был против и благословения не дал. Но и в нищету сына не попустил. Вот и отправился Архип обозом с челядью и разным добром место подходящее для жизни искать. В Белоруссии земли родовые и остальное добро осталось, теперь уже наверное советская власть всё к своим рукам прибрала. И титул был. Хотя, почему был? Нас дворянского титула никто не лишал. А что в Сибири оказались – такова отцова воля за ослушание. Только теперь не то, что про титул, а и про собственное имя приходится забыть.

– А про какие золотые клубки я напомнил твоей матери?

– Тебе зачем?

– Так ведь родственники! А у Архипа братья, сёстры были?

– Были. Хватит пока. Пора о дороге думать. А что было – то быльём поросло.

Обратная дорога не принесла никаких сюрпризов. Шли своим следом. Ночевали возле поваленного кедра, потом у теперь уже знакомых в Троицке. В общем, путь назад показался короче, хоть и отмахали те же километры. Вернулись в Бурный в отгороженную комнатку барака довольные собой и полные радужных надежд.

А ночью Константин всё крутился, крутился, потом вздохнул и мечтательно спросил:

– Спишь?

– Поспишь тут, на боку дыру скоро провернёшь.

– Я думаю, вот родится сын, как его назовём?

– У меня две дочки. Может и эта дочь.

– Я что? Не знаю что делаю? – и в голосе послышался смешок, – троих сыновей сделал и это, тоже – сын... – мечтательно протянул и опять завозился на постели.

– Угомонись, ночь глухая.

– Дуня, ночь не глухая, а лунная! Глянь в окно.

Она вздрогнула и в темноте повисла напряженная тишина.

– Что? Что с тобой?

– Трудно привыкнуть... – и повторила как эхо: – Дуня, Дуся, Евдокия. Зови Евдокией. А то на душе муторно становится.

На таёжной поляне бревенчатый сруб буровой вышки казался диковинным монстром среди заснеженной тайги. Внутри сруба буровой станок верхними этажами уходил в проделанное в потолке отверстие. Станок высокий, наверное, даже больше, чем четырех этажный дом. И первый его этаж – это избушка для рабочих. Или уж скорее избушка срублена вокруг бурового оборудования. На самом верху бурового станка, по заведённому порядку, трудилась женщина, укрепляя замки, которые должны захватывать трубу с породой, чтобы вытащить из скважины. Внутри избушки гудела сделанная из железной бочки печка, в простенке, возле грубо сколоченного дощатого стола, сидел Костя. До конца смены какой час с небольшим, и он взялся заполнять сменный журнал.

– Константин Александрович! Кон... Кон... Ляксадрыч! – сменщик ввалился в избушку раньше положенного, запыхавшийся так, что слова выговорить не мог:

– Успокойся. Что стряслось? – мужик выпил почти кружку воды, вытерся рукавом:

– Там твоя жинка, сначала тихонько так постанывала, а счас прямо сил нет слушать! Фельдшер где-то запропастился. А она, я так думаю, рожает. Как бы чего худого с ней...

Костя бежал, не разбирая замёрзших колдобин дороги, хлеставших колючих веток молодых ёлок, в голове билась одна мысль:

– Ничего, Бог даст, обойдётся. Обойдется, Бог даст... не впервой...

Печка в комнатке остыла. Вода в ведре, заранее приготовленная им и оставлена на печи, тоже была чуть тёплой.

–Ничего, ничего... это же человек родится... – он взял приготовленную тряпицу, намочил в воде, протёр взявшийся испаренной лоб жены. – Глотни водички-то, а?

Она только головой мотнула и прикусила губу и так искусанную в кровь.

–Ты не стесняйся, кричи... а я сейчас, я сейчас. – Дрова у печи кончились. Комната выстывает.

Когда печка затрещала берёзовыми полешками, поставил греться ведро воды, присел рядом с женой. Он и сам не знал, что хуже: то ли когда жена закрывает глаза и замолкает на короткий промежуток времени и тогда дыхание её становится почти неуловимым, то ли когда хватает воздух ртом, как рыба на берегу, и выматывающие душу стоны, слышны на весь барак.

Кончился бесконечный вечер, миновала ночь, которой, казалось, не будет конца. За окном забрезжил рассвет. Приходил новый день, не принося облегченья. Новый человек не желал появляться на этот свет.

Утром стало слышно, как мужики за стенкой собираются на смену. Он вышел, надо подмениться.

–Ты чем думал?! Бабу на сносях в тайге держишь? – Белобрысый фельдшер геологоразведки зло смотрел ему в глаза: – В больницу, в Удерей её везти надо.

–Оставил? А кому я должен свою жену отдать? Оставил?! Нет у неё... теперь никого, кроме меня. Деться ей более некуда.

Было видно, как злость и раздражение постепенно гаснут в глазах фельдшера. Он махнул рукой:

–Пойду к начальнику трактор просить, – и крупно зашагал к выходу. Из-за перегородки раздался протяжный стон, но Константину казалось, что нет у него больше сил, видеть эти муки. Он вышел на улицу, вдохнул полной грудью воздух, постоял немного. Это ему видеть тяжко, а каково ей? И заторопился назад.