Текст книги "Сталинка(СИ)"

Автор книги: Татьяна Буденкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

В комнату вошла Евдокия:

– Накурили-то! Хоть топор вещай, – негромко попеняла и присела на край кровати. – Костя, людям утром на работу...

–Ну, что? Остальное в другой раз. Отбой, мужики!

В окно смотрел месяц. Вперемешку с небесными, только ближе, мерцали звёздочки сварки на будущей заводской трубе, тихонько вздыхала Евдокия, претворяясь спящей, видно тоже душу разбередила воспоминаниями. Константин закрыл глаза, но сон не приходил.

Вдруг вспомнилось, как смотрел на отца во все глаза, и понять не мог, отчего дед, любимый дед, поладить с ним не мог, а ведь рядом так хорошо и покойно? Постепенно привыкать стал. Зима прошла, весна к концу подходила. Обнаружил как-то на стене дома гвозди в ряд набитые. "Зачем?" – спросил, а отец улыбнулся в усы:

– Собирайся, на берег Енисея пойдём.

–Чего на берег? Гвозди-то дома на стене?

–Увидишь.

А по дороге стал рассказывать, что гвозди эти для удочки.

–Удочкой рыбу ловят, гвозди-то тут причём?

–А притом, что прежде удочку надо изготовить, и уж потом на неё рыбачить. Пошли, будем талину выбирать на удочки.

–И мне тоже?

–А как же? Мужчина должен уметь семью прокормить.

Выбрали две длиннющих ветви, каждый свою через плечо положил, и понесли домой. Пришли, уселись на крыльцо, стали тоненькую кору с них обдирать. Потом положили их на те самые гвозди вдоль стены дома, и тоненькими полосками коры талины, из тех, что ободрали, привязали будущие удочки к гвоздям.

–Всё, теперь пусть сушатся, чтобы были прямые, да ровные. Надобно будет ещё остальную оснастку изготовить. А теперь в кузню пора. – И тут Константин точно сказать бы не мог, сон ли, явь ли, только увидел вдруг себя мальчишкой возле отцова дома, стоит, смотрит на стену, где будущие удочки сушатся, вдруг тень, глядь – отец, он и спрашивает:

– Уже вечер наступил, а до оснастки так дело и не дошло. Что же это, семью рыбой кормить не будем?

–Торопыжка. Удочкам просохнуть надо, а то будут гнуться и ломаться. – И так явственно представилась эта картина, что он даже запах отцовский, раскалённого железа и кузнечных мехов почувствовал.

Ждать пришлось почти две недели.

–Константин? Пора оснастку готовить.

Достал отец большущую катушку белых портняжных ниток, отмерил одну нить, чтобы длинной с удилище была, отрезал два раза по три, одинаковой длинны нити, чтобы на обе удочки по оснастке смастерить. Сложил каждую тройку вместе, связал по концам, сел на ступеньку крыльца, и давай по коленке нитки катать-сучить в тонкий жгут. Как тот жгут стал с коленки свисать, кивнул:

–Держи в натяг.

Насучит с полметра, вощиной натрёт до блеска, и дальше вьёт.

–Рыба ко всякому запаху чуткая. Вот только пчелиным воском – вощиной и можно пропитать оснастку, чтобы не мокла, не гнила и в воде не видна была. – Получились две тонких, почти прозрачных и очень прочных нити.

–Теперь крючок надо, – уверенно высказал отцу своё мнение.

–Э... нет. Теперь надобно белую кобылу отыскать.

Шутит? Обидно стало. Ясно смеётся. Причём тут кобыла?

–Эй, ты куда направился? Я тут одну знаю. Недавно подковы менял. Пошли, – и подтолкнул к воротам. Остановились у какого-то двора, отец кольцо на воротах в руку взял, полюбовался:

–Моя работа, – стукнул пару раз: – Иваныч?

Долго звать не пришлось. Кузнец в Юксеево – человек всем необходимый. Хозяин появился быстро.

–Никак поводок мастерить собрался?

–Да, вот, с сыном удочки мастерим, – прищурился, улыбнулся: – Никак боишься, кобыла без хвоста останется? Ведь вся деревня к тебе по этой причине захаживает?

–Ну, так я не каждому, нет, не каждому, но тебе-то как же, как же! Сей момент! – И немного погодя вынес в руке что-то совершенно не видимое на солнце. Отец перехватил из его кулака это невидимое нечто, и направился назад.

Дома из трёх белых, прозрачных, почти не видимых конских волосин, отец сплёл сначала одну тонюсенькую косичку, потом вторую. Привязал к пропитанной воском основе сначала к одной, потом и к другой удочке.

–Вот теперь дело до крючка дошло.

Тук – тук! Тук – тук! – стучали молот и молоток в кузне.

Вш-ш-ш... – шипело раскалённое железо, остывая в холодной воде.

И вот тоненький металлический стерженёк в руках отца, изогнут и уже похож на крючок. И снова отец сидит на приступке крыльца:

Вжик – вжик! Вжик – вжик! – это поёт напильник. Крючку нужно жало. – Вж-ж-жик... – не прекращает свою песню напильник! Да нет! Это не напильник! Константин открыл глаза. Солнечные лучи пробивались сквозь тюль, и скрежет металлических колёс по рельсам нового транспортного средства – трамвая, врывался через открытую форточку.

Побег

Евдокия лежала на плече мужа и старалась дышать ровно, будто спит. Слово за слово, разговорилась с мало знакомой женщиной. К чему? Зачем? Не любила она жаловаться, да и душу свою на замке за семью печатями держала. Ну и, вроде ничего лишнего не рассказала. Тихонько, будто во сне отвернулась, уткнулась носом в уголок подушки, не в силах справиться с нахлынувшими воспоминаниями.

Константин почувствовал, как напряглась спина жены, дрогнули руки:

–Спи, спи... все хорошо, все хорошо... – успокаивал её.

А она вдруг почувствовала, как ноет от побоев тело, как болят глаза, как невыносимо хочется пить... Сон ли, явь ли? Врезавшаяся в душу боль выплывала воспоминаниями помимо её воли.

–Сидеть! К спинке стула не прислоняться! Рассказывай, сколько народного добра переправила японским милитаристам?

Ольга с отвращением смотрела на тощий кадык обтянутый дряблой кожей и никак не могла отвести взгляд, потому что постоянно слышала одно и то же:

–На меня смотреть!

А смотреть на ощеренный рот с обломками гнилых зубов и редкие жирные волосы, прилипшие ко лбу, невыносимо до тошноты.

День, второй, третий. Господи, когда же это кончится?! На жестком стуле, прислониться к спинке которого нельзя, удар по затылку, зловонное дыхание в лицо или крик в самое ухо, заставляли выпрямиться. Она как заведенная повторяла одно и то же, всё как было, что скрывать-то?

– На нём не было формы. Какие-то отрепья. Ноги обморожены. За живо гниют. А морозы ниже тридцати градусов. Дала ветошь, обмотать. Ветошь... Всё. Больше ничего никому не отдавала. Проверьте, на складе нет недостачи!

–Ещё поучать будешь следствие, что нам делать, сучье вымя?! – и резкая пощёчина свалила её со стула.

– Ишь, развалилась! – Подошёл, зацепил носком сапога подол платья, задрал вверх. Она попыталась одёрнуть. – Куда руку тянешь? Куда! Кто разрешил? Прикрыться? Обойдёшься. Посидишь, помаешься по камерам, ползать... Смотреть на меня! На меня смотреть! Ползать научишься! В драную кошку превратишься! Лупает зенками... Встать! – И закашлялся, подавившись слюной.

Шла вторая неделя допросов. Сил подняться просто не было, но если не сможет... если не сможет...

– Егоршин, вразуми!

Резкая боль мурашками побежала по голове. Это Егоршин намотал косу на руку и рванул вверх, почти приподняв её над полом, в глазах вспыхнули искры, удар, куда? Не помнит... и все пропало. Очнулась, снова сидит на том же стуле, в лицо бьёт невыносимо яркий свет, болит каждая косточка. Всё болит. Егоршина в кабинете нет, только следователь, что-то пишет, не поднимая головы:

– Что японская подстилка, видать от удовольствия глаза закатила, вспоминаешь, как японским пленным народное добро раздавала, как они тебя... – дальше сыпался отборный мат. – Погоди немного, вернётся Егоршин, мы тебя... ласково обыщем. Мало ли, что прячешь под бельишком?

А на его столе, с краю, только шаг сделать и руку протянуть, тяжёлое каменное пресс-папье.

– Я подпишу, всё подпишу...

– Давно бы так. Себя не мытарила и занятых людей не отвлекала. Ведь следствию всё известно, всё-ё-ё!!! Вот, – повернул к ней листок, – подписывай и пойдешь отдыхать... в камеру. Хочешь – к мужикам отправлю. Не пропадать же добру? Развлекайся, тебе же нравится, – захохотал, уронил карандаш, наклонился достать его из-под стола. Такой момент только один! Только один! И он не повториться! Она рывком поднялась со стула, схватила со стола массивное каменное пресс-папье и, как только облепленная жирными волосами макушка показалась из-под стола, с размаху ударила по ней!

Громыхнул упавший стул, потом почти бесшумно, бесформенным кулём тело сползло на пол. " Только бы не упасть... Не упасть", – стучало в голове. Прислонилась к столу, взяла стакан, вытерла его край подлом своего платья и налила из графина воды. Выпила. Прислушалась. Тишина. Внутренняя дрожь сменилась странным спокойствием. Надо быстрее выбираться отсюда. Как? Подошла к окну. Ведь всего второй этаж, второй! Дом старый, невысокий. И дом старый, и этаж невысокий – да решетки прочные. А если рискнуть через дверь? Не открывается. Ну не снаружи же закрыли?! В дверном замке ключа нет. На столе... тоже нет. Остаются его карманы! И тут на столе зазвонил телефон! Быстрее, быстрее! Вот! Вот! В кармане галифе нашла два ключа на одной связке. Но руки дрожали, и она никак не могла попасть в замочную скважину. Телефон звонить перестал, она, наконец, вставила ключ... и в дверь постучали:

– Товарищ капитан! Это Егоршин. Товарищ капитан?

Прижалась к двери:

– Мы тут с капитаном протокол подписываем... – еле выговорила, задыхаясь от волнения и страха.

– Капитан? Сам-то ответь?! Слышь? – ещё минуту Егоршин ждал, а потом:

– Дежурный, дежурный! Срочно ключ от кабинета и наряд! Срочно!

Ольга отошла от двери. Присела к стене, подтянула к лицу колени, прикрывая руками живот и грудь, сжалась в комок, зажмурилась. Ждала – сейчас выломают дверь, и всё... Ну да, Ольга. Евдокией она стала потом.

Дверь с грохотом слетела с петель. Ольга сильнее вжалась в стену, посмотрела сквозь ресницы: три милиционера и Егоршин поднимали её мучителя. Тот стонал сквозь зубы.

–Молись, сука, что живой! – Егоршин с размаху пнул её. Потом удары сыпались градом. Потерять бы сознание, чтобы исчезла эта жуткая боль, этот невыносимый страх, эта злость... нет! Терять сознание нельзя, запинают! И она, лёжа на полу, только сильнее пыталась сжаться, хоть как-то сжаться, после каждого удара, после каждого пинка.

Жена во сне стонала и металась. Константин приподнялся, обнял её голову, прижал к своей груди:

– Чи-и-и... Вот так, ну и молодец, всё нормально? Я тебе сейчас пить принесу.

– Я сама, – накинула на плечи шаль и вышла из комнаты. В темное кухонное окно заглядывали звёзды, да метался отблеск уличного фонаря. Подвинула табурет к печи, налила в кружку воды и села, прижавшись спиной к ещё не остывшим кирпичам. И вдруг, в какой-то миг ей показалось, что ни кухня это вовсе, а автозак. Тот самый, в который, переодев в полосатую робу смертницы, втолкнули её и ещё шестерых мужчин. Один хоть и в такой же, как она, робе, но лицо, взгляд... не было в его глазах страха, зато явно читалось какое-то напряжение. Вот он почему-то пересел к самому выходу. Взглядом показал соседу на Ольгу, тот подвинулся, как указав ей – пересядь.

Конвоир за решёткой цыкнул:

– Прекратить! Жить – насрать осталось, один хрен к бабе жмутся!

Все опустили головы и замерли. Автозак тронулся и загрохотал стареньким мотором, подвывая и грохоча на дорожных ухабах.

– Как машина тормознёт, дверь распахнут, выскакивай и беги, заныкайся куда-нибудь пока шухер.

Не поднимая головы, скосила глаза. Говорил явно тот самый приметный мужчина, так же, сидя, почти не разжимая рта.

Ольга кивнула, будто на ухабах дернулась. Глянула на него уголком глаза. Неужели побег? Сердце только что замиравшее от страха, гулко заколотилось от невероятной надежды.

"Господи, если ты есть, – молилась про себя, – Господи, ради детей моих, спаси меня, сохрани, не оставь их сиротами!" Но двигатель всё также натужно гудел, призрачная надежда таяла.

Вдруг автозак резко дёрнулся, конвоиров отбросило прямо на решётку, что-то зашипело, послышались стрельба, крики! Кто-то схватил её за шиворот и вышвырнул из распахнувшихся створок. Приземлилась на четвереньки, тут же пуля со свистом пролетела рядом, попав в скат машины. Время будто замедлило свой бег. Она осмотрелась по сторонам... рядом с дорогой двухэтажный деревянный дом и двор... ворота приоткрыты. И время опять понеслось как прежде. Кинулась в эти ворота. Заскочила во двор, а куда... дальше куда? В полосатой робе смертницы – куда?! На верёвке сушиться чьё-то платье. Схватила его, а оно замёрзшее колом! Другого-то, всё равно нет! Вот белый домик, где тут буква Ж? Забежала в женскую уборную, скинула робу в прорубленное в деревянном полу отхожее отверстие. На дворе зима, мороз, но она ощущала только мелкую дрожь сотрясающую тело. Мёрзлое платье немного обмяла руками, кое-как натянула на себя. И тут поняла – всё! Всё напрасно! До автозака – рукой подать... Двор рядом с дорогой. Сейчас начнут обыск. Привезут собак. Услышала, как стучат собственные зубы, почувствовала, как настывшая влажная ткань облепляет тело... и стало так невыносимо холодно, что она просто вышла и направилась в этот двухэтажный дом. Деревянная расхристанная дверь подъезда жалобно скрипнула на ветру. Она поднялась по скрипучим ступеням на второй этаж, прижалась в простенок между дверьми... и не в силах удержать рыдания, всхлипнула громко, горько, ещё больше испугалась, что её услышат жильцы... и тут дверь, рядом с которой она стояла, приоткрылась, из-за неё выглянула пожилая женщина:

–Новенькая, что ли из шастой фартиры?

Ольга молчала и плакала.

–Мужик что ли спьяну выгнал? – заметила на Ольге ещё не совсем прошедшие синяки, – И синяков навесил?

Ноги у Ольги подкосились, и она опустилась на грязный пол.

–А ништо, девка! Ништо! Пойдём пока ко мне. А там, даст Бог, проспится, образумится, – и помогла Ольге подняться.

В тёплой квартире из двух маленьких комнаток, получившихся после перегородки одной на две половины, и малюсенькой кухоньки пол был устлан самоткаными половиками, по стенам развешаны фотографии.

–Давай-ка я тебя чайком напою. Он у меня хучь и третий раз женатый, но зато капиток. И вот что, девка, платье своё сымай, сушиться повесим, волглое оно, простынешь. А ты накось вот пока в моём посиди... оно тёплоё.

Пожилая женщина всё говорила и говорила. Рассказала о муже, погибшем на войне, о сыновьях, там же полёгших, о дочери:

–Кроме Нюрочки-то более никого на всём свете у меня не осталось. И тоже вот, прибегает иногда крадучись от мужика свово. Я и то ей говорю: зачем тебе такой сдался? Долгой с ним жисть покажется. А она: "Мама, теперь хоть за чёрта лысого пойдёшь. Война всех путных мужиков выкосила, остались либо калеки, либо как мой, кто за их спинами прятался". Я ей говорю, уж лучше какого калечного, она только вздыхает: "Не отпустит мой меня. Прибьёт".

Более благодарной слушательницы, чем тогда Ольга, ей бы и не найти.

Они ещё сидели за столом, когда по лестнице загремели шаги. Ольга непроизвольно вздрогнула.

–Не боись, девка, не боись. Чего он вдруг ко мне? – но в дверь с силой бухнули.

–Дверь высадишь сдуру! Вот как пойду да заявлю на тебя в милицию! – открывая дверь, приговаривала женщина.

–Милиция и есть! Нет посторонних?

–Да ты что, милок, каки "посторонние" в моём-то возрасте? Вот сидим с соседкой, чай пьём.

Ольга поднесла ко рту чашку и громко швыргнула чаем.

Солдат заглянул в комнату, в кухню, махнул рукой:

–Смотрите тут, посторонним не открывайте, опасные зеки сбежали! – и выскочил. Женщина закрыла за ним дверь. Вернулась на кухню, села напротив Ольги:

–Тебя как звать-то?

Ольга растерялась, что ответить?

–Ладно, не хошь – не говори. Оно и к лучшему. Значит так, я пойду платье в обратку на верёвку повешаю. А ты пока картошку чисть, да поболее. Наварим, да хлебца возьмешь с собой, да вот – сальца кусочек, хучь небольшой, а всё одно поддержка. Одёжу какую-никакую дам. И на рассвете, как люди на работу пойдут ты с толпой-то и чапай. Не знаю уж куда? – вздохнула, поджала губы: – Закройся, и пока я не шумну под дверью, никому не открывай. Ход-то у меня не быстрый, – и вышла.

Морозное сумрачное утро скрипело снегом под ногами рабочего люда. Безликая темная масса людей пешим ходом двигалась к своим рабочим местам. Среди них, выбирая толпу погуще, шла Ольга. Ей надо было попасть на железнодорожный вокзал. Там правдами и неправдами устроиться в общем вагоне и добраться до Канска. Оттуда может на каком лесовозе до Тасеево, дальше... дальше будет видно, если только кто на лошади в Корсаково поедет? А кто бы в деревню не поехал – все друг друга знают. Рискованно. Ведь в деревне, наверняка милиция уже ждёт. Но там родственники: мать, сестра, тётка, двоюродная сестра Евдокия и самоё главное – две дочери. Больше деваться некуда. Одна в тайге зимой без припасов погибнет. А дома, дома и стены помогают.

В толчее перрона сыскарей – пруд пруди, выловят. Её ищут как одинокую женщину, одинокую... так, осмотрелась: вот мужчина тащит здоровенный тюк на плече, в руках – какой-то узел. Догнала: "А вы, на какой поезд? Не разберусь я тут". Мужик зло огрызнулся, не до объяснений. Она обрадовалась, со стороны вроде муж жену ругает. Это понятно всем. И опять пристала к нему с Бог знает какими вопросами, лишь бы идти рядом и переговариваться. Наконец у мужика кончилось терпение:

–Да отстанешь от меня, смола чёртова, али нет?!

–Вы мне только скажите, как мне на поезд до Канска попасть?

–А энто что тебе – хрен собачий? Вон через платформу стоит. Чем языком чесать, ногами шевели, – он отдышался от тяжелой ноши, – вот же прилипла! – Опять закинул тюк на спину и отправился дальше.

Она подбежала к последнему вагону состава, слава Богу – общий. Пожилая проводница притопывала на морозе.

–Женщина, милая, помоги. Приезжала салом торговать, и распродала все, а обокрали меня подчистую. Вот только кусочек сала остался. Пусти в вагон, до Канска мне надо? – проводница посмотрела, потёрла замерзающий нос:

–Много вас таких, на дармовщинку желающих, а вдруг проверка?

Ольга протянула завернутое в тряпицу сало.

–Так может я из соседнего вагона перебралась. Ты меня и не пускала.

–Ладно. Полезай. Но знать тебя не знаю! – и сунула свёрток к себе в карман.

Расслабляющее тепло вагона, мерный перестук колёс и пара съёденных картошек, разморили так, что Ольга не заметила, как задремала. Вот уже и рассвет наметился. Ночь подходила к концу. Скоро Канск. Она спала, а из-под прикрытых век одна за другой катились и катились слёзы.

Сироты? При живых родителях... теперь дочери её сироты! Муж её Павел Резенов ушел на фронт в первые же дни войны. Осталась с двумя дочерьми, совсем крошки. Всю войну прожила в ожидании. Подросли девочки. Учить их надо. Думала, вот вернётся муж с фронта, а он писал, что до подполковника дослужился, тогда уж и решат, как жить дальше. Ждала, ждала... и дождалась. Принёс почтальон письмо, где аккуратным подчерком было написано, что даёт он ей полную свободу, что долее ждать его не стОит. Нашёл он своё счастье на берегах Балтийского моря. Теперь у него новая семья, так что просит его не беспокоить, к прошлому возврата не будет. Любила его, ох! как любила! Неделю ходила сама не своя. По ночам письмо из-под подушки доставала, любовалась на знакомый подчерк, казалось, его запах ощущала, а потом – сожгла письмо, девчонкам сказала, что пропал их отец без вести. Решила, пусть лучше не знают, что бросил их. А немного погодя уехала из Корсакова в Красноярск. В городе работы много, дома строят, значит, жильё дадут. Дочерей пока оставила с матерью. В Красноярске сразу устроилась на стройку, чтобы быстрее комнату получить, да детей к себе забрать. Господи, как же теперь они?

Ольга спала, и снились ей дочери:

– Что ж это, мама, отец с войны не вернулся, а теперь и ты уходишь? Мама! Мама! – Ольга вздрогнула и открыла глаза.

– Эй, мамзель! Ма-а-мзель! Будет дрыхнуть, вставай! Вставай, сказала! Проверка в соседнем вагоне. На Клюквенной зашли. Кого-то ищут.

Ольга огляделась по сторонам: куда же, куда деться?

–Вагон наш последний, – шептала проводница, – шагай веселее, а то и меня под монастырь подведешь! Открою, выпущу. Там площадка, пересидишь.

Ветер кинул в лицо снежной крупой. Ольга прижала к груди остатки картошки и хлеба, свернулась в плотный клубок, чтобы хоть как-то сохранять тепло и прижалась к стенке вагона. Быстрее бы прошли проверяющие, мороз пробирал до костей. Но дверь заскрипела и приоткрылась. Она поднялась, спрятала за пазуху сверток с картошкой и хлебом... из-за двери высунулась голова в милицейской шапке:

–А это кто такая? Иди-ка сюда, голубушка!

Ольга схватилась голой рукой за обжигающий холодом металл поручня, перед глазами замелькала заснеженная насыпь.

–Не дури, разобьёшься!

Захлебнулась потоком ледяного воздуха, но глянув на шапку со звездой, кошкой оттолкнулась от подножки и скатилась по заснеженной насыпи. Лежала, боясь шевельнуться. Не дай Бог сломала руку или хуже того, ногу – смерть! Приподняла голову – жёлтый фонарь на площадке последнего вагона медленно уплывал в снежную круговерть. Пошевелила руками, ногами – ничего, вроде не больно, пощупала на груди ли узелок – нет! Выпал. Но руки ноги целы. А узелок надо найти. И уходить, уходить в сторону от железнодорожных путей. Здесь недалеко лесовозная дорога. Ей туда. Недалеко? В её-то одёжке, да по снежным сугробам? А выбор? Выбор такой: либо замёрзнуть насмерть тут, либо попытаться дойти до дороги и выжить. И она пошла.

Уже рассвело. Ей казалось, что слышит гул проходящих машин, но сил идти больше не было. Она подтянулась на руках, хватаясь за колючие тонкие ветви молодой ёлки, и упала. "Отдохну, немного отдохну, отдохну и встану", – убеждала себя, а в затуманенном сознании рисовались странные картины.

Студебекер, гружёный кругляком, выл всеми тремя мостами, преодолевая сибирские километры Московского тракта.

Константин смотрел на убегающую лесную обочину и слушал, как водила, ещё молодой мужик, рассказывал, что сам не знает за что десять лет мыл золото на Калыме.

–Ладно, думаю, молодой. Выйду, ещё все успею. По началу-то дали пять лет, а потом не отпустили, вроде срок закончился, но жить разрешили только на Калыме. Вот и вышло, что десять лет оттрубил. И что в результате имеем? – повернулся к Константину, – ни кола, ни двора, ни семьи. Завести не успел. Вот и зовёт дорога в дальнюю даль, – усмехнулся, – вдруг, да и правда, до счастья осталось немного, всего лишь один поворот? – шофёр что-то ещё хотел добавить, да Костя его перебил:

– Стой, стой, тормозни, тебе говорят! Похоже человек на обочине в кустах.

Остановились, вышли:

– Откуда? Тут поблизости и жилья-то никакого нет.

– Вроде, вон возле той ёлки... – Константин зашагал назад вдоль дороги. Водитель привалился к дверке, прячась от ветра, закурил.

– Ну, что там? – выпустил клуб дыма.

– Давай-ка быстрее сюда. Подсоби!

Оказалась – женщина. Усадили в кабину. На пол кабины упал узелок. В нём пара замёрзших варёных картошин и окаменевший от мороза кусок чёрного хлеба.

–Водка есть?

Влили в рот немного, запрокинули голову. Проглотила, закашлялась. Отрыла глаза, большие голубые, дрогнули губы, вроде что-то спросить пыталась.

– Не боись. Считай, нас тебе Бог послал! – водитель уселся за руль.

– Погоди, давай-ка руки ноги у неё гляну, как бы не прихватило. – Женщина поджала под себя ноги, сильнее запахнула под горлом ветхую фуфайку. Константин наклонился к её лицу:

– Я только ступни, да кисти рук гляну, чтобы не поморозила.

Когда выяснилось, что всё обошлось, тронулись дальше в путь.

Какое-то время ехали молча.

– Тебя как звать-то?

Женщина качнула головой, но так и ничего не сказали.

– Ну, хоть куда едешь-то? А то может, не в ту сторону везём? – улыбнулся шофёр.

– В Канск.

– Ну, слава Богу, а то уж я подумал – немая. Тогда по пути.

Машину покачивало на снежных перемётах дороги. Натужно, но ровно гудел сильный мотор. А Константину вдруг представилось, что вот не заметь он её, ещё немного и занесло бы снегом. И осталась бы она там лежать... навсегда. Он посмотрел на неё, она дремала и клевала носом в такт движения машины. Он опёрся о дверку, подставил плечо и женщина, в тесноте кабины, задремав окончательно, клюнув ещё несколько раз, прислонилась к нему. Немного погодя она спала тревожным, чутким сном. От дверки, через ватную подкладку суконного пальто, тянуло холодом, но он так и сидел не шевелясь.

– Красивая, – вздохнул шофёр.

Константин скосил глаза. Выбившаяся из под старенькой шалёнки русая прядь, щекотала его подбородок. Ну и пусть. Почему-то было даже приятно.

Наконец, впереди показались жёлтые огоньки Канска. Студебекер остановился на берегу Кана. Прощаясь, Константин подал водителю руку, глянул на Ольгу:

– Я на вокзал. Тебе куда?

– Мне тут... – и растерялась, не зная, что ответить.

– В Канске останешься, или дальше куда надо?

– Дальше.

– Значит, тоже на вокзал. Пошли что ли? – И направился к замершему руслу.

По льду Кана мела позёмка. Константин оглянулся раз, ещё раз. Ишь, согнулась в три погибели. Подождал:

– Держись за мной, – и пошёл, стараясь шагать помельче.

На железнодорожный вокзал пришли затемно.

– Билет куда брать?

– Денег у меня нет.

– Это понятно, я и не спрашивал. Вышлешь... потом.

– И документов нет.

– К кому добираешься-то? К мужу, к детям?

– Муж, – помолчала, – на войне остался. А к детям... мне нельзя.

Он достал папироску, отвернувшись от ветра, закурил:

– Ну, утро вечера мудренее. Тут женщины возле вокзала комнаты сдают на ночь, на сутки и более. Скажешься моей женой. Покажу свои документы. А то трясешься вся, простынешь, – посмотрел в голубые глаза, – вот же наградила природа!

– Что?

– Ничего. Не зверь я, не трону тебя. Не бойся. Пошли, что ли? Зовут-то тебя как, жена? – и так по-доброму прищурил чёрные глаза, что она невольно улыбнулась:

– Ольга.

Небольшой деревянный дом стоял недалеко от вокзала. Из сеней вошли в маленькую кухоньку. Печка ещё топилась и жара стояла – хоть парься, особенно с морозу.

– Это пока, а под утро выстынет, тряпка под порогом примерзает. На печи чайник горячий. Нужник – справа от сеней.

Присмотревшись, разглядели в полумраке слабо светившей лампочки две двери.

– Вам в ту, – указала хозяйка. – Если что – Марью шумнёте, я выйду. – И скрылась за толстой синей шторой, закрывающей вторую дверь.

– Не боится, незнакомых пускает, – всё еще не решалась пройти Ольга.

– А чего тут красть?

И, правда, кроме печи имелся деревянный стол, крашенный коричневой краской. На столе стеклянная банка с алюминиевыми ложками. У стены тумбочка, на ней ведро воды и кружка. Рядом в уголке приютился умывальник. Две табуретки завершали убранство. Да ещё цветастая занавеска у дверей прикрывала пару фуфаек и старый солдатский полушубок. Зато на печи исходил теплом огромный алюминиевый чайник.

В отведённой им комнатке, кроме полутора спальной кровати и прибитой к стене деревянной вешалки, стоял стол, похожий на тот, что в кухне, только прикрытый чистенькой, но видавшей виды скатертью. На полу пёстрый самотканый половик, у кровати вязаный из старых тряпочек разноцветный кружок. На стене над кроватью клеёнчатый ковёр с нарисованными белыми лебедями. Между синими оконными рамами, через старое неровное стекло виднелся выложенный заботливой рукой мох. И холод не пропускает, и окно не замерзает, и красиво. Сверху оконце прикрывала тюль.

Константин достал из-за пазухи газетный свёрток.

– Вот сало и хлеб. Хозяйствуй. А я пока себе тут постелю – указал на пол рядом с кроватью. Ольга взяла свёрток, стараясь не шуметь, вышла на кухню, развернула на столе газету, достала из той же банки, где были ложки, нож. Нарезала хлеб, сало. Поискала взглядом что-нибудь из посуды, не нашла. Может, что и было в тумбочке, но заглядывать туда без спросу не решилась. Взяла кружку возле ведра с водой, налила в неё кипятка. Заглянула в комнату:

– Готово.

Ели молча, по очереди запивая из этой кружки.

Казалась бы, от неимоверной усталости Ольга должна уснуть мгновенно. Но сон не шёл. Она прислушалась. Не спал и Константин.

– Не спите?

– Нет, – повозился, устраиваясь поудобнее.

– Вы к семье, наверное, едите?

Константин сел, накинул на колени своё пальто, которым укрывался вместо одеяла:

– Враг народа я. Понимаешь, хотел чужих детей от голодной смерти спасти, а получилось, своих растерял. Пока десять лет на Калыме по приговору суда золотишко мыл, государство и о жене, и сыновьях, а их у меня троё было, да четвёртым ребёнком жена беременная осталась, позаботилось. Ищу, ищу – пока без толку. Ночью глаза закрою... – пойду я покурю, – и поднялся на ноги.

– Я... я... беглая. Милиционера каменным пресс-папье по голове ударила на допросе, меня за это к смерти приговорили. На расстрел везли, сбежала. Самой не вериться, что это я и это всё со мной случилось, – не в силах лежать, села, скрипнув панцирной сеткой.

Он повесил пальто на вешалку, облокотился о спинку кровати:

– Куда же ты теперь? Ищут, наверняка. Ну и дома, точно ждут.

– А куда же мне без документов? Две дочери у меня, с матерью их оставила в Корсаково, поехала в Красноярск – надо девчонок в школу отправлять, думала, хоть комнату заработаю – вот, заработала!

– Я примерно так и понял. Ни документов, ни денег, опять же говорила, что домой нельзя. Да и нашли тебя... в не подходящем для прогулок месте. Ладно. Спи, давай. Устал я, как чёрт. Пойду на воздух покурю, да помарокую, как быть-то? – взял пальто, достал из пачки папироску и потихоньку вышел. А когда вернулся – Ольга спала, тихонько посапывая.

Ещё и светать не начало, а в комнатке похолодало так, что лежать на полу не было никакой возможности. Константин встал, постоял у окна... проснулась и Ольга.

– Я подвинусь, вы ложитесь с краю, очень уж холодно.

– Дыра у них в преисподнюю под полом, что ли? Что бы так выдувало?

Прижавшись спинами, согрелись и уснули.

Проснулась Ольга от голосов. Константин негромко разговаривал с хозяйкой. Ольга прислушалась:

– Дела у нас тут с женой кое-какие бумажные, как управимся, кто ж эту канцелярию разберёт? Вчера вечером покумекали, так если вы не против, мы может ещё день, другой у вас задержимся.

– А чего мне против быть? Живите сколь надо. Только платите заранее, подённо, значит.

– Добро, хозяюшка! Пойду ка я дровишек наколю, а то в доме зуб на зуб не попадает.

Нагревался дом так же быстро, как и остывал. Ольга встала, привела в порядок постель, закрутила потуже на затылке узел волос, сполоснула под умывальником лицо.

Константин, пристроившись на маленькой лавочке, курил в поддувало.

– Предлагаю так...

Ольга испугано прижала ладонь к губам.

– Одни мы в доме. Хозяйка на работу ушла, детей сказала, к матери пожить на морозы отослала, больно дом холодный, да какой дом – развалюха, а сама промышляет квартирантами, всё копейка. Так вот, сегодня – завтра найду попутку в Тасеево. Оттуда до Троицка будем добираться. Туда староверы на базар за солью и спичками приезжают, заодно и свой товар продают. Есть у меня среди них знакомцы, договорюсь, поживёшь пока у них в скиту. Или у тебя другой план имеется?