Текст книги "Рассказы тридцатилетних"

Автор книги: Татьяна Толстая

Соавторы: Владимир Карпов,Юрий Вяземский,Петр Краснов,Вячеслав Пьецух,Валерий Козлов,Олег Корабельников,Ярослав Шипов,Юрий Доброскокин,Александр Брежнев,Татьяна Набатникова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

Был Иван Купала. Я клеил во дворе камеру. Пришел Сашка Кулебякин, одноклассник. Чудаковатый, непривычно домовитый для своих лет парень. Понаблюдал за работой, задал деловой вопрос:

– Камеру клеишь?

– Камеру клею.

– Проколол?

– Прокусил. Взял зубами и прокусил.

– Могла на солнце лопнуть, – сказал Сашка, улыбаясь, предложил: – Пошли в лес за травой.

– Кроликам? Пойдем. Сейчас вот закончу.

– Я пока на баяне поиграю?

– Играй, чего спрашиваешь…

Баян мне мама купила три года назад. По первости кружок баянистов стал посещать. Месяц прозанимался, всего лишь песенку про какую-то кукушку выучил. Бросил.

Клей подсыхал. Пошел за водой, чтобы, сунув в нее камеру, проверить прочность склея. Колодец у нас общий, на улице. Только опустил я ведро, в спину хлестнула, обожгла студеная вода. Обернулся – Светка! Соседская девчонка Светка! Стоит, заливается смехом. В лодочках нерусских глаз – она из крещеных татар – бесенята прыгают, широкие скулы шоколадом на солнце отливают. Ну сущий чертенок! Я оторопело уставился на нее.

– Иван Купала! – едва выговорила она сквозь смех.

Верно, вспомнил я, Иван Купала сегодня! Мигом добыл воду из колодца, погнался за Светкой. Она, конечно, тысячу раз могла убежать, спрятаться за высокими своими воротами, но, видно, ей было интересно побегать, поиграть. А мне и подавно! Из дома наискосок с ведром в руках выскочил Валерка, тоже одноклассник. Мы носились, обливали друг друга. Незаметно к нам присоединился и Сашка с ковшом. Больше всех за Светкой гонялись, но она была самая сухая.

Остановил нас лихой посвист. Подходили ребята с соседнего квартала: Женька Феклистов – прыткий, ладный, легкий парень, и Мишка Болдин – увалистый, с челюстью – кирпичи впору жевать. Светка с ходу плеснула в них. На Мишку чуть попало, он растерянно заворочал косящими глазами, а Женька успел отскочить.

– Ну, хватит! – замахал он руками. – Все еще детство бродит, что ли?

С тех пор как Женька познакомился с парнями, о которых ходила уличная слава, появился в нем гонор. После восьмого класса Женька, для успокоения престарелых своих родителей, пошел в вечернюю школу, хотя толком так нигде и не работал.

– Иван Купала сегодня, – пояснила Светка.

– Купать-то надо внутри, а не снаружи! И не водой, а чем покрепче, ха-ха-ха!

– Пошли, – потянул меня Сашка.

– Куда? – не понял я вгорячах. – A-а, за травой… Нет, неохота.

Действительно, зачем куда-то тащиться, когда тут хорошо.

– Ну так как, по-рваному, что ли? – предложил Женька.

До тоски, до кислоты во рту не хотелось оставлять Светку, беготню, но показать себя слабачком перед Женькой тоже не мог: показушность грудь колесом гнула – не лыком шит! Я вопросительно посмотрел на Валерку. Тот стоял мокрый, в прилипшей к телу одежде, ежился, словно голый.

– Можно, – пожал он плечами.

– Давай, – согласился я.

– Ребята, зачем? Не слушайте вы этого баламута, – встряла Светка.

– А ты разве не с нами? С тебя рубль не требуется! – тут же отреагировал Женька.

– Да ну вас!..

Она побежала, поправляя на ходу прилипший к ноге подол платья в горошек.

Сашка снова позвал за травой. Он слыл «колхозником», вахлаком, а по поводу его хозяйственности и постоянного хождения за травой вообще много смеялись, ехидничали. Не раз мне при людях неловко становилось за него, за свою дружбу с ним. А теперь, когда он снова отделялся и меня за собой тащил, – и вовсе.

– Что ты привязался? Иди один, если хочешь! Ноги, что ли, у одного отсохнут! – отрезал я.

И он ушел: мокрый, обиженный, но по-деловому собранный.

У магазина мы встретили Хыся. Жил он неподалеку от нас, но знал его так, чтобы за руку здороваться, только Женька. Хысю было двадцать четыре года, имел две судимости – всего лишь месяца два назад прибыл он после трехлетнего полного отсутствия. И уже через неделю родная его мать, жалуясь в магазине старухам, умывалась горькими слезами и молила бога, чтоб сыночка снова да побыстрее усадили в «каталажку».

– Яблок, груш, арбузов, дынь – дыни там клевые, слаще меду – всего обожретесь, – упоенно обрисовывал жизнь на юге Хысь, вольно развалившись в носу лодки и раскинув руки по бортам. – А купаться – зашибись! Вода теплая, чистая, метров на двадцать дно видать. Солнце, песок, горы кругом! А шкурех, шкурех – море! Все загорелые, в белых купальничках! М-м-м! Кабаки, шашлыки, анаши сколь хошь! Житуха – рай! Была бы только капуста. Вот понабьем карманы и все вместе туда рванем, кхя-кхя-кхя, друзья-туристы. Я себе рыжуху в рот заделаю…

На этой рыжухе у Хыся было какое-то помешательство: имея отличные, ровные белые зубы, он часто, особенно подвыпивший, начинал мечтать, как он вставит в рот рыжуху – золотые зубы.

У магазина тогда он нес такую же околесицу: про рыжуху и красочную жизнь на юге. Только в то время я слушал его, разинув рот. Потом поехали на танцы. В автобусе было тесно, но Хысь сумел сесть, нагло втиснувшись меж двух мужиков на заднем сиденье. Мы стояли рядом, вернее, висели на поручнях. Посередине пути Хысю вздумалось выйти. На остановке мы выскочили. Было непонятно, что тут Хысь собирается делать: с одной стороны дороги лес, а с другой – длинный забор военного городка. И я, в меру сил стараясь выглядеть блатным, спросил:

– Ну и что мы здесь поймаем?

– Не знаю, что вы поймаете, а я кое-что выловил. Ну-ка, встали кружком.

Хысь вытащил из кармана толстый кожаный бумажник, торопливо пробежался пальцем по его закоулкам. По лицу расползлась и застыла довольная улыбка. Маленькие глаза утонули в одутловатом лице. Посмеиваясь короткими деланными смешками, постукивая бумажником по ладони, он интригующе оглядел нас, наконец достал деньги. Пачечка была солидной.

Да, правильно Хысь сидел рядом с пьяным в стельку мужиком и недаром тормошил его, будил, да тот так и не очухался.

– Я всегда делю поровну. Половина мне, половина вам, тормозим любой мотор и едем в кабак.

Случившееся мне чем-то и нравилось, и тревожило. Запомнился хорошо тот пьяный мужик, молодой совсем, почти парень. В бумажнике нашелся еще и ордер на квартиру, а в нем, я заметил, значилось четыре человека. Подумалось: каково им будет без денег? У матери однажды вытащили кошелек, нам пришлось туго.

И у меня невольно вылетело:

– Да, теперь мужик поголодует.

– Надо ордер в стол находок послать, – добавил Валерка.

Хысь похабно срифмовал последнее слово.

– Ага, послать, а внизу подписать, кто нашел, – подпел ему Женька.

– Че? Вас волнует этот мужик, что ли? – спросил Хысь.

– Да нет, – пожали мы плечами.

– Ему же наука. Их, алкашей, учить надо. Пососет хрен с месяц, от жены втык получит и в следующий раз не будет нажираться как свинья.

И так Хысь от души это сказал, со злобинкой против пьянства, что у меня отлегло от сердца. Показалось: правильно это, надо их, алкашей, маленько учить.

Ордер Хысь порвал на маленькие кусочки, а бумажник отдал Балде, чтобы тот закинул подальше. Мы вышли на дорогу и стали останавливать машины. Балда бросил бумажник и попал в дерево. Поднял его, сильно швырнул в сторону и, даже и не взглянув, куда он упал, побежал к нам. Хысь как раз останавливал такси, голосуя зажатой меж пальцев десяткой.

В ресторане Хысь меня сразил. Заставил не только бояться, но и уважать себя. Около входа толпился народ: не было мест. Хысь перекинулся парой слов со швейцаром, тот сказал очередным, будто бы у нас был заказ, и мы прошли. Свободных столиков не оказалось. Хысь пошушукался с какой-то женщиной, как потом он объяснил – завзалом, и та нас усадила за служебный. Официантка, обслуживающая нас, сразу заулыбалась Хысю, как доброму знакомому, и другие официантки, пробегая мимо нашего столика, заискивающе здоровались с Хысем.

– Что они вокруг тебя так крутятся? – поинтересовался я.

Хысь ответил просто:

– Деньги, стервы, любят!

Опьянели мы быстро. Бухала музыка, и даже одну песню – «Жулики, карманщики, воры, хулиганщики, корешок мой Сенечка и я» – ансамбль исполнил специально для нас! Нам подносили вино в пузатых графинчиках, вкусную еду на тарелочках! Женьку, меня и Валерку пригласили танцевать три… ну, такие, неопределенного возраста! Мы сидели в настоящем кабаке, а рядом был Хысь, тот самый Хысь – гроза округи, которого и сами еще недавно побаивались, а теперь он был свой «в доску», «до гроба» друг! Все это наливало ощущением удали, пахло какой-то особой, настоящей мужской жизнью, житухой на все сто, и кружило, дурманило пуще вина голову!

– Держитесь меня, я из вас людей сделаю! – говорил Хысь, хлеща себя ладошкой в грудь. – Со мной не пропадете! Я повидал, как люди жить умеют. Деньгами будете сорить, одеты будете шик-блеск. Что вы хотите иметь?!

– «Яву»!

– Ма… мафа… магнитофон!

– Казанку!

– А кто эта такая?

– Лодка!

– Будет. Все будет! И не дай бог, кто тронет вас! Вы меня знаете – горло перегрызу! Вот этими зубами вцеплюсь и кровь спущу!..

Валерка раскраснелся, хлопал глазами. Женька сиял, так и бегали в зрачках искорки. У Балды вдруг неожиданно отворялся рот, здоровенные уши, словно для того и созданные, чтоб вешать на них лапшу, налились краской.

В конце концов мы тоже стали теребить рубашки на груди и уверять Хыся в дружбе: в том духе, что за него горы готовы свернуть и головы положить…

И в тот же вечер недалеко от ресторана мы дружно избили и обобрали какого-то парня. Он попался нам навстречу, и Хысь заговорил с ним с такой злобой, будто это был его давнишний враг. Я, как, наверно, и остальные, к незнакомому парню даже ненависть почувствовал. И захотелось доказать корешу Хысю, редчайшему из людей, почти всесильному, глаза на жизнь открывшему, свою верность и преданность!

Следующим утром, которое, как водится, вечера мудренее, прошедший день виделся чуждым, будто не со мной произошедшим. Голова немного побаливала. А в теле не остыла вчерашняя одурь, неспокойствие какое-то. И вдруг неприятно пронзало воспоминание, как мы впятером – одного! И я – неужто я – раздухарился, хлестал ни в чем не виновного парня во всю прыть, часы сорвал!..

С улицы свистнули – у ворот стояли Женька и Балда. Мы крикнули Валерку, он вышел и сразу принялся рассказывать, как вчера ловко и незаметно прошмыгнул мимо матери (обычно он, когда поздно возвращался, влезал в окно). Вчетвером мы отправились к Хысю, а потом вместе – на реку. Не обошли по пути и магазин, опохмелились. И хоть от одного вида бутылок замутило, я не ударил в грязь лицом: скрепился и выпил. Потихоньку вспоминался, раскручивался вчерашний день, один подхватывал другого, и такие забавные истории выходили, что сделалось легко и просто – такая уж она есть, житуха! И снова приходили уверенность в себе, ощущение своей силы. Ходили по лугу, сбрасывали в воду пацанят. Потом пошли к кинотеатру. Женька так, ради смеха, остановил, пошмонал двух-трех пареньков. Со всеми повторялось примерно одно и то же:

– Иди сюда, – подзывал Женька.

– Зачем?

– Ну, иди…

Парнишка подходит.

– Дай двадцатник!

– Нету…

– Врешь ведь?

– Ну нету…

– Попрыгай.

– Чего я буду прыгать?

– Жмотишься двадцатника?

– Нету у меня.

– Найду, все мои будут?

Парнишка растерян. Если продолжает упираться, все повторяется сначала. А если вытаскивает двадцатник, то:

– А чего ты жмотился?

– Я не жмотился.

– Докажи, что не жмот. Дай еще…

Сказка про белого бычка получалась, весело было… Пришел под ночь домой: пахло денатуратом – у мамы опять разломило поясницу. И опять прошедший день показался не моим…

– Держи руля вправо, пришвартовываемся к берегу! – скомандовал Хысь.

– Зачем? – опешил Женька.

– Там деревня вроде какая-то, – сказал Валерка.

– Ага. Населенный пункт с магазинчиком посередке.

– Ну и что? – допытывал Женька.

– Брать будем.

– Мы же там ничего не знаем, – как, куда? – недоумевал Женька.

– По-моему, кто-то счас только болтал – хочет второй магазин брать. И все согласны были, э-э?

– Я говорил – потом…

– Потом будет суп с котом!

– Хысь, сам посуди, где мы сейчас этот магазинчик будем искать? Собак только разбудим, – сказал я.

– Слушай, Глиста, – это Хысь меня так иногда называет за высокий рост и худобу, – ты че? Опять думаешь, что умнее всех, что ли?

– Ничего я не думаю…

– Ну а че тогда выступаешь? Э-э?

– Не выступаю я. Сказал просто. Заловят же нас…

– Глиста, ты че против меня имеешь?

– Ничего не имею…

– А может, чего имеешь?

– Ничего, говорю же…

– Подумай лучше, раз ты такой умный. Или чего имеешь?

– Хысь, ну брось ты, никогда я против тебя ничего…

– А то смотри, за мной не заржавеет. Лупоглазый, может, ты чего имеешь против?

– Ничего.

– Ну и в рот тебе компот, вороти к берегу.

Бред! Мы же как пить дать попадемся. И глупо как! Хысь блажит, а мы будем расплачиваться. Надо сказать ему об этом. Сказать, пусть один лезет в этот магазин, если охота, и сидит потом. Пусть… Но почему, почему я гребу и молчу?! Словно околдован, заговорен… Язык будто не мой, ослаб, не в силах шевельнуться, а челюсть сжимают тиски, и где-то в животе холодок… Страх! Нет, когда гонятся за тобой с ружьем в руках, стреляют и дробь шлепается в воду, это еще не страх – испуг, еще продолжает работать голова, слушается тело. Страх – когда ты как бы уничтожаешься, перестаешь жить – ты есть и тебя нет, – когда тупеешь и тобой можно управлять как угодно, ибо ты только боишься, боишься и больше ничего! Я читал, одна из самых тяжелых казней – казнь мерно капающими на голову каплями. Сначала упала невинная маленькая капелька, потом на это же место другая, третья… И вот уж, кажется, по голове бьет огромный молот, а голова превратилась в барабан, но человек не умирает, мучается, сходит с ума. Так же, по крупице, по крупице срабатывает и мерно капающий страх: тут подчинился, там сдался… И жизнь становится как во сне, мир отделен пеленой, ты боишься милиции, людей, Хыся… Чудно это, но не Хысевы же кулаки страшат, пожалуй, одолею его в честной драке, не пиковинка даже его острая, что-то другое. Может, то, что каждое нормальное слово, без прохиндейства, ухмылочки сказанное, он обсмеет, в доброе чувство вцепится, перевернет его, растопчет. Он ловко умеет это делать. И начинаешь свое хорошее, самого себя прятать, лебезить, унижаться. Лишь бы Хысь не тронул, не задел, а лучше – одобрил бы… А дома мать… любит сыночка, надеется, тянет из последних сил, покупает ему, бесслухому, баян – учись, живи, радуйся!

Не раз я представлял, как скину Хысеву руку со своего плеча, когда он по-приятельски похлопывает, повернусь и уйду, вольно насвистывая. Но не мог этого сделать. Не могу, и все. Это было выше моей воли.

…Мы сидели в песочной выбоине, желтым пятаком зиявшей на травянистом берегу. В сторонке валялась пара опорожненных бутылок. Вдруг Хысь сказал:

– Сегодня вечером магазинчик обработаем.

– Как обработаем? – переспросил я, будто не понял.

Хысь внимательно посмотрел на меня, прищурив маленькие глазки.

– За базаром, не доходя могилок, – магазин. Знаете? Там печка и труба – жестяная, широкая, в крышу выходит. Залезем на крышу, трубу вывернем, пару кирпичиков отколупнем, и конфеток вдоволь накушаетесь.

Я заметил, как затосковал Валерка, набычился Балда. Да, это уже не мужика по пьянке обчистить. Тут попахивает настоящим воровством. Я понял, что назад пути не будет – Хысь не пустит. Только у Женьки глаза загорелись:

– А башли там есть?

– А ты зайди, попроси: оставьте, мол, деньжат, хе-хе. Будут, все будет. А вы че, хмырики, не рады, что ли?

Пекло солнце. Во рту слипалось от выпитого вина. Радость действительно была невелика.

– Боитесь? – Хысь матерно ругнулся. – План верняк.

План, конечно, выглядел идиотским: какая труба? какая крыша? Магазин около дороги, на крыше нас как облупленных видно будет, любой шофер заметит.

– Да полезут они, чего там, – за всех ответил Женька.

– Я этих гавриков хочу услышать. Язык к заду прилип? Или, может, я оглох, а, Жека?

– Да чего говорить – надо, значит, надо! – сказал Балда.

– Я же для вас, суконок, стараюсь. Дался мне этот магазин, копеечное дело. Я делами верчу, ого-го! На ноги вас, сосунков, поставить хочу! Не рубите же ни в чем. Не рады, что ли, я спрашиваю, э-э? – Хысь, оскалив зубы, запрокинув голову, поглядывал то на Валерку, который, словно врастал в песок, то на меня.

– Хысь, – горло пересохло, звук получился писклявым, я откашлялся. – Хысь, у меня мать. Она одна, больная. Узнает – ей каюк. Я не хочу.

– Э-а, что ты сказал? Я что-то не расслышал. Не хочешь? А пить мое хочешь! Вот подлюка, а! Гляди на него – у него мать больная! Что же получается? Когда надо – так Хысь друг, а когда до дела – Хысь вор, а я чистенький! Или ты что, умнее всех себя считаешь?

– Нет, просто, как я подумаю… Я же ее в гроб загоню…

– А я клал!

– Хысь!

– Ты мне матерью не тычь, а то как тыкну, – на весь век оттыкаешься. Скажи лучше, на дармовщину жрать любишь! «А вор будет воровать, а я буду продавать!»

Хысь не то чтоб злился, а скорее поддавал жару, гнал нерв.

– У тебя, Лупоглаз, тоже мать болеет, э?

– Нет.

– Зашибись. – Хысь постучал ладонью по Валеркиной челюсти, как ласкают иногда собак. – И делом настоящим заняться хочешь? Молодец. А эта сявка не хочет. Он себя лучше нас с тобой считает. Подойди, врежь ему, чтоб не выкобенивался.

– Да зачем? Ладно, пусть не хочет, так зачем…

– Он же, суконец, продаст нас на первом же углу. Поучить его надо. Ты же мне друг. Друг?

– Друг.

– Ну-ка, дай ему, гаду!

Валерка совсем потерялся. Поднялся, подошел ко мне. Остановился, поглядел на Хыся. Тот ждал, Валерка стоял.

– Ну, кому сказал! Бей! – Хысь выдернул из кармана пиковинку.

Валерка дернулся, глаза его набухли, несмело ткнул меня кулаком.

– Сильнее, пином его!

Валерка легко пнул меня в бок.

– Тебе показать, как надо бить? Жека, уделай-ка его разок, – кивнул Хысь на Валерку, – чтоб научился.

– Хысь, перестань заниматься… – вскочил Женька.

И тут же метнулась острая пиковинка, вонзилась ему в щиколотку. Женька, зажав рану, несколько секунд смотрел на Хыся. Тот поигрывал пиковинкой. И Женька с разворота воткнул Валерке резкий злой удар, повернулся и, прямой как струна, чуть прихрамывая, отошел в сторонку, плюхнулся на траву.

– Понял, как надо бить, Лупоглаз? Хе-хе. – Позвал: – Балда!

– А.

– На. Работать надо. Чего ждешь? Иди врежь этому, – указал теперь Хысь на меня.

Балда, кажется, давно перестал понимать, что происходит.

– Зачем?

– Чтоб дураками нас не считал. Мы же с тобой не дураки, правда? Врежь этой сволочи.

Балда вконец отупел, его и без того косившие глаза вовсе съехали к переносице.

– Ты сегодня пойдешь со мной? – подступал к нему Хысь.

– Ну.

– А этот не хочет, ему на нас наплевать!

Балда тяжело поднялся, крепко двинул мне в лоб.

– Ну и че ты добился? – спросил меня ласково Хысь.

Рука его подбрасывала пиковинку. Я молчал. Пиковинка сработала. Дождалась и моя нога. А не так больно, как я представлял.

– А теперь давай отсюда… На глаза не попадайся – убью!

Я сидел на песке, зажимал рану, под ладошкой густилась липкая жидкость. Острой длинной болью ныла нога. Лучи солнца пощипывали лоб. Было пусто и тяжело. Пусто и муторно. Тогда я впервые ощутил себя маленьким и тщедушным.

– Хысь, я же не против, я пойду, просто…

– А чего тогда вылупался?

Я не знал, что ответить, сказал:

– Прости, Хысь.

– Я не злопамятный, но помни, Геныч, помни… Ты же чувак что надо! А за это, – Хысь показал на рану, – не обижайся. Эта хреновина заживет, а за науку не раз спасибо скажешь.

Хысь постучал меня дружески по спине и обратился ко всем:

– Хмырики, а ну-ка сядем кружком, поговорим ладком. Тяжкий вы народ, с вами потолковать нельзя, сразу драку затеваете…

Он принялся объяснять подробности ночного дела. Я слушал. Было все равно. Было чуть хорошо – кончилась пытка.

В темноте становились различимыми контуры берега. Хысь по-прежнему лежал в носу лодки. Ну, вот еще гребок, еще… И если он не велит лодку повернуть по течению – была такая надежда, что на нервах просто Хысь играет – значит, действительно придется лезть в этот проклятый магазин… Бог ты мой, как окоченела рука!.. Надо что-то предпринимать, иначе мы так и не вылезем, загнемся под Хысем. Если бы кто-нибудь сейчас начал, сказал хоть слово против Хыся, я бы поддержал, не отступился бы. Начать самому – вдруг останешься один? Или того хуже – Хысю станут подпевать с перепугу: затурканы все. Жалкие, покорные. Хысевы прихвостни! Холуи! На взводе, но молчим. Узнала бы моя мама или, того хуже, Светка, как сижу тут и дрожу!.. Надо, надо самому. Тогда, может быть, я буду себе не так противен. Обо что это трется нога?.. А, да, Женькин топор. Так, пора, надо. Только не лезть на рожон, говорить спокойно, с приглядкой, разыгрывая кореша, по-хысевски.

– А ведь того… Дурость это, магазин сейчас брать, – вдруг опережает Балда.

Жалко, сбил настрой.

– Не воняй, тебя только я не слышал, – бросает небрежно Хысь.

– Хысь, – говорю я, и сам удивляюсь своему голосу: чужому, хриплому, но, чувствую, убедительному. – Хысь, ты же страшно рискуешь. Подзалетим, сколько нам дадут – ерунду, а тебе на всю катушку накрутят, а тут есть шанс подзалететь, немалый.

– Брось ты строчить, никакого шанса нет. Некому тут ловить, одно старье живет. Но, Геныч, ты верно базаришь: повяжут, вам даже срока не будет – малолетки, на поруки возьмут, самое большее – условное кинут, а мне – червонец, если не больше. Делаем так: я остаюсь в лодке, вы одни берете магазин. Хватит на тятиной шее ездить. Начнется шухер – я вас не жду.

– Как не ждешь? А куда мы? – оторопел Женька.

– В Красную Армию! Куда! Руки в ноги и вдоль дороги. Делай, дура, так, чтоб не засекли.

– Как это ты нас не подождешь? – недоумевал Балда. – Вот если мы будем бежать и за нами будут бежать, а ты возьмешь и уплывешь, что ли?

– Нет, побегу вам навстречу. Связался с сосунками. Я же вам толкую, вам ничего не будет, а мне накрутят. Один Геныч человек, понимает. Скажи им, Геныч… Блажат, точно их уже повязали. Ноги только сходите разомнете. Верняк дело. Ну если че, меня с вами не было – ни там, ни здесь. Секете? Были вчетвером, лодку течением унесло. Секете?

Ну и молодец Хысь! Почуял, наверное, что ночь-то добром не кончится, даром не пройдет – наследили много. Вот и замыслил чего-то хитреньким своим умишком. Верно люди про таких говорят: на пупе вертится и живота не примарает. Подлюка, какая подлюка. Мы с ним по совести, а он – без совести; мы с ним по совести, а он просто пользуется нами.

– Хысь, сдался нам этот магазин?! Идет он боком! – Женька и недоумевал, и возмущался, и вопрошал.

– Заболело, мать вашу!.. Говорю же, все будет на мази!

– Погоди, давай разберемся. Мы сейчас вылезем, а ты уплывешь, так, что ли? – пытался уразуметь Хысево предложение Балда.

– Так, Балда, так, – подначил Валерка. – В тюрягу, говорит, садитесь добровольцами, а я на свободе буду гулять.

– Заткнись, а то счас воду хлебать будешь! Как котенка!.. – окрысился Хысь. – Только о себе, только о себе! Я один, один пойду возьму этот магазин! Один, поняли, суконки!

– Хысь, Хысь, ну чего ты? Мы с тобой, я думал… – начал было оправдываться Балда, но Валерка его перебил, вскочил и закричал захлебываясь:

– Врешь ты все, врешь! Понтом давишь, никуда ты не пойдешь! Мы пойдем, но знай: если нас заловят, я все выложу, все! – Валерка выплескивал, видно, давно подступившие к горлу слова, и голос его пробирал: – Пусть сам больше получу, но чтобы и ты дольше сидел! Вот так! Сволочь ты, мразь, гад! Клоп вонючий! Присосался и кровь из нас сосешь! Фашист! Понял ты кто – фашист! Тебя бы в концлагерь, ты бы тоже из людей абажуры делал!

– Из тебя бы точно абажур сделал, только хреновый выйдет – вони много. Я тебя лучше рыбам скормлю. Сам прыгнешь или помочь? – сказал Хысь непривычно сдержанно, спокойно.

Я сидел перед ним, Валерка был сзади, и крик его, исступленный, проходил сквозь меня. Во мне все подобралось, натянулось до последней жилочки, дыхание остановилось: мелькала, захватывала одна чудовищная мыслишка…

– Ты будешь прыгать, Хысь, – выдохнул я.

…Какое гладкое топорище, какое гладкое, отшлифованное ладонями Женькиного отца… Какие непослушные, окоченелые пальцы… Обухом или острием, обухом или острием?..

– Кто это? В упор не вижу.

– Я, Хысь, Генка, Глиста по-твоему.

– Ой-ей, как красиво заговорил. Величием духа хотим Хыся сразить? Кинух насмотрелся. Это там какой-нибудь мозгодуй скажет человеку пару ласковых, у того и руки опускаются. Я ж темный, всех этих психологиев не понимаю, я тебе еще этими руками пасть разорву!

Я поднялся с топором наперевес. Хысь шарахнулся назад, взвился, встал на самый краешек лодки, залепетал:

– Геныч… Геныч…

И вдруг гортанно провопил:

– Сядь, суконка!

Я почувствовал, как ослабли коленки, и, с силой сжав топор, сопротивляясь засевшему во мне страху, покорности перед этой тварью, распрямился и подался вперед…

Хысь падал долго. Клонился, клонился, а потом плюхнулся в воду. И не издал ни звука.

Обухом…

Лодку несло течением. Я стоял. Было тихо, было удивительно тихо. Тихо и мертво. Лишь шла лавиной темная вода.

Вдруг вода разорвалась, и на поверхности показалась голова человека. Человек несколько раз взмахнул руками и схватился за борт лодки. Стал подтягиваться. Женька судорожно взял из моих рук топор…

Острием…

И снова тишина. Напряженная, взвинченная… Но теперь ее чуть нарушал слабый ветерок, разбиваясь с шипением о лесную чащу…

И снова лопнула водная гладь, совсем рядом с лодкой. Руки поднялись, уцепились за край борта. Съехали, опять уцепились… Женька, отшатнувшись, протянул топор Валерке. Тот ударил не глядя, через борт.

Обухом…

Руки исчезли. И вдруг полезли с другой стороны. Они лезли и лезли, было что-то ненормальное в этом, будто зверь водяной цеплял лодку щупальцами, норовил потопить… Никак ОН не хотел погибать, ОН жить хотел, и лез…

Балда встал, широко расставив ноги, высоко взмахнул топором…

Острием…

Теперь тишина была долгой, прочной, поверхность воды незыблемой. Лодка, мерно покачиваясь, двигалась боком по течению. Даже сквозь мрак вода клубилась бурыми подтеками. Я сел, едва заставив себя согнуть непослушные колени. Ночь еще больше потемнела, будто огромная летучая мышь накрыла нас когтистыми своими крыльями. Я словно утыкался лбом в эту выросшую из тьмы и мрака стену, такую же непроглядную, как черная гладь воды, только что поглотившая человека.

Зачем это все, зачем? Зачем со мной?! Неужели со мной?! И я ли это? Что же теперь, конец, конец всему? Как же так?! Жил, жил и вдруг такое! Я совсем другого хотел! А этого не хочу! Мысли и чувства – все разом обрушилось, придавило, ошеломило своей непоправимостью. В голове отчаянно билось – конец… конец… Мозг работал тупо, как какой-то неиссякаемый источник… Безысходность, наверное, это и есть безысходность.

– Ы-ы-ы, – слышались всхлипы. Валерка, Валерка, не сдержался. Никто не греб. Внезапно Женька, словно сорвавшись, схватил свою доску, встал на колено и стал остервенело грести… И, поддаваясь его порыву, мы, все трое, кинулись к бортам и, превозмогая жуткий страх перед силой, которая там, в воде, может схватить и утянуть, принялись неистово откидывать вдоль борта воду. Грести, грести и только скорее…

Когда мы подплыли к городу, уже светало. Небо было чистым, бледно-серым. Лишь на западе, куда угнал тучи ветер, казалось, оно темной полосой падало на землю. Причалили к плоту у сплавконторы, хотя до дома оставалось далековато. Лодку потопили. Домой бежали: хотелось побыстрее закрыть за собой дверь, упасть в постель, спрятаться под одеялом.

Нам с Валеркой пришлось еще лишний квартал дать, к Балде завернуть, забрать рюкзаки, снасти, с которыми мы якобы отправились на рыбалку. Краденое тоже всегда хранилось у Балды. Удобно. Дома у него кавардак такой, хоть трактор завези, никто внимания не обратит. Там, кроме самого Балды, три таких «балдежника» живут – спасу нет. И смех и грех. Мать, баба – родня какая-то, что ли, и мужик – кем он доводится, не поймешь. В доме стоял кислый сивушный запах – все трое постоянно пили.

…Разбудила меня мама.

– Рыбак, рыбак, вставай. Всех невест уж разобрали, – услышал я сквозь сон ее голос.

Он был по обыкновению теплым и ласковым, и пробуждение сделалось радостным. Я открыл глаза и тотчас зажмурился от яркого солнечного света. Под веками проплыли огненные блики. Вновь осторожно открыл глаза. В верхнем углу окна сиял осколок солнца. Полыхал и косил жарким глазом купающийся красный конь с голым мальчиком-седоком над моей головой. Мама стояла в дверях, от нее тоже исходил свет; в глубине больших карих глаз горели маленькие фонарики, просвечивали невесомые волосы на висках, овал лица очерчивал ободок золотистого инея.

– Погляди, день-то какой выдался! – сказала мама и повернулась к окну.

На кончике ее носа на миг вспыхнула солнечная бусинка. Вспыхнула и погасла – как и моя утренняя радость. Все тут же померкло, показалось ненужным, лишним, недоступным мне. Вспомнилась прошедшая ночь: темная и злая.

– А рыба где твоя?

– Рыба?

Я как-то не сразу понял, о какой рыбе идет речь, растерялся, но ответ был приготовлен еще вчера и что-то за меня суетливо произнесло:

– В реке.

– Ты что такой стал? С лица весь спал.

– Я? Нет. С чего ты взяла?

Больше выносить я маминого взгляда не мог. И, стараясь быть бодрым, сбросил одеяло, подошел к окну, потянулся, вскинул вверх руки, сказал:

– Эх, погодка сегодня!

А спину так и сверлил мамин взгляд.

– Какой-то ты не такой стал, Гена. То, бывало, гляжу: идешь по переулку улыбаешься, пряменький как свечка, а теперь – ссутулишься, как старик идешь. Что с тобой, Гена?

– Старею, – попытался я взять шутливый тон.

– Нет, Гена, неладно что-то с тобой. Ты скажи, если что случилось, легче будет.

Я помолчал. Ох, с каким трудом давался мне этот разговор.

– Мам, снова начинаешь. Ничего не случилось. Кажется тебе просто. Ну, где я сутулый. Вот, смотри, какой прямой, – я выпрямился, повернулся к ней боком и попробовал перевести разговор на другое: – А ты сегодня выходная, что ли?

– Выходная. Гена, я же не слепая, вижу, – продолжала мама свое. – Зачем ты с этим оболтусом связался? Как его, Хысь, что ли? Он ведь вечный тюремщик. До добра такая дружба не доведет.

– Да не связался я ни с кем.

– Гена, и люди говорят, и сама сколько раз видела. Вот как-то шла – вы на бревнах вместе сидели. Но мне даже на ум не приди, что ты в его компании. Сидите да сидите. Много вас там сидит.

– Ни в чьей я компании! Мало ли с кем сижу. Развязался уже…

– Может, он тебе пригрозил как?

– Мам… Ну… Все в порядке.

В огороде напротив Светка выбивала половики. «А ведь она до чертиков красивая, – подумал я. – Повзрослеет немного, влюбится в кого-нибудь, выйдет замуж, а я буду далеко-о…» Мама подошла, посмотрела на Светку, вздохнула тяжело, бог знает о чем подумав, сказала тихо: