Текст книги "Рассказы тридцатилетних"

Автор книги: Татьяна Толстая

Соавторы: Владимир Карпов,Юрий Вяземский,Петр Краснов,Вячеслав Пьецух,Валерий Козлов,Олег Корабельников,Ярослав Шипов,Юрий Доброскокин,Александр Брежнев,Татьяна Набатникова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Сивцов стал читать описание тяжести в подорожной:

«В веселой компании литераторов и ученых один остряк прочитал стих, в котором ему удалось собрать такую массу грамматических, лексических и метрических несообразностей и нелепостей, что эффект получился самый комический».

Они стали обходить телегу.

– «…Перепутав все падежные окончания, нарушив все правила согласований, расставив произвольно ударения».

Министр с удивлением посмотрел на прапорщика.

– Тут действительно собрано столько частью остроумного, частью глупейшего вздора, – сверяясь с подорожной, говорил прапорщик. – Но всегда в принятых в арабской науке педантичных формах и приемах.

С северной стороны они согнали с плиты несколько казаков, уже задремавших, подобно семи эфесским отрокам, и оперлись об нее сами.

– Вся соль и весь комизм нашего текста могут быть оценены вполне по достоинству, конечно, только таким знатоком арабской литературы, которому понятны все намеки, который узнал бы, кому в действительности принадлежат фрагменты. Конечно, таких знатоков в настоящее время нет ни в Европе, ни даже в самых больших центрах арабской образованности в Азии и Африке.

– Нет, не довезу! – вдруг убежденно воскликнул прапорщик. – Пора умереть! Не знаю, почему это так долго продолжается! – Тут же взял он себя в руки и продолжал хладнокровно: – Но за всем тем и арабист средней руки, несколько начитанный в разных областях арабской литературы, поймет без значительного труда весьма значительную часть намеков и острот. Для обыкновенных же смертных вся соль пропадает, если не прибавить к переводу объяснений, которые, в свою очередь, совершенно уничтожат всякое удовольствие.

Они посмотрели на граниты и мраморы текста.

– Сами ничего новенького не написали? – спросил министр, зная, что Сивцову приходилось у Вольховского погибать не только под горами служебной переписки, соблюдая тончайшие оттенки обращений, беспрерывных повторений титулов и выражений преданности и подчиненности, подчеркивать три, четыре слова, обозначавших собственно весь смысл бумаги, но и… Прапорщик замялся и прочитал, не жеманясь:

– «Задумчив, мрачен и взбешен / С ученья едет Родион».

– Есть ведь и еще? – корректно спросил министр.

Прапорщик прочитал:

– «На ошибочное открытие огня русской артиллерией по также совершенно русской пехоте».

– Прошу вас, – попросил министр.

– «Раздался выстрел, и картечью меня осыпало всего. Я отвечал им крупной речью, а цел остался, ничего».

– Что же ваша драма? Она подвигается? – вспомнил министр о драматических увлечениях прапорщика.

– Начало есть, – Сивцов начал декламировать:

Москва! Поэма.

Действующие лица:

Букал – Пустынник.

Маша – девушка из выселков.

Прохожие:

Киевляне,

Костромичи,

Ярославцы,

Суздальцы,

Владимирцы,

Муромцы.

Тверичи: гонец тверского удельного князя.

Галичане: трое мужчин.

Новгородцы: двое – посадник и именитый горожанин.

Смоляне: обозники.

Рязанцы.

Бродники – пешая рать из донских степей.

Черные клобуки – конница с поднепровских полян.

А также:

Кудесники, юродивые, кликуши, приживальщики, дворяне, няни и сенные девушки. Олицетворения поверий и заблуждений, здравого смысла и легкомыслия при легко увлекаемой восприемлемости народа, у детской купели.

Действие первое.

Москва – Луговина в бору. Прямо и с правой стороны вода: Москва-река и Неглинная. Намеренно опубликование в «Физических и нравственных разговорах».

– Обнимет ли действие пожар московский?! – спросил министр, поняв, что пока все. – Помню, у Коменского пожар Карфагена взял пуд льну, спирту дюжину бутылок и десяток грецких губок.

От карфагенского пожара загорелись и глаза прапорщика. Они заговорили, перебивая друг друга, о спускающихся с неба облаках, трапах для наилучших и скорых провалов, тонущих кораблях, трех актрисах, восемнадцати комедиях и двух чемоданах, испанской сарабанде с юбками на обручах.

Декламация вообще, как трагическая, так и комическая, вещь превосходная, в пустынной местности она придает грацию как нашему уму, так и нашему телу, развивает на безлюдье голос, осанку и вкус, невольно вспоминаются сотни отрывков, которые впоследствии приводятся так кстати, на том самом месте. Вспомнили и о знаменитом родном деде императрицы Марии Федоровны герцоге Виртембергском Карле-Александре. О его знаменитом вскрытии: Карл-Александр сохранил до последнего мгновения сердце, голову и прочее совершенно в здоровом состоянии, но грудь… Грудь до того была наполнена пылью, дымом и чадом карнавала и оперы, что… (…золотая латынь) конец был неизбежен… Театр! Театр! Что перед тобою, то для меня и вечно голубой купол неба с его светозарным солнцем, бледноликою луною и мириадами звезд, и леса, и зеленые рощи, и веселые поля, и даже само море.

Твои тряпичные облака! масляное солнце, луна и звезды! твои холстинные деревья! твои деревянные моря и реки!

…Катя в вечер один умудрилась растоптать несколько белых башмаков, одалживалась у запасливой подруги. Они умудрялись оставаться одне. Постереги, душа! Театр! Театр! Что даже и теперь, когда ты так обманул, даже и теперь еще неполный, но уже ярко освещенный амфитеатр 20-го пехотного полка в Эривани и офицеры, ходящие по самым крайним подмосткам Азии, и эти нескладные звуки настраиваемых инструментов, и он в правой ложе бенуара, за Араксом… даже и теперь…

Министр повеселел и решился просмотреть и поправить бывшую тетрадку Чужелобова. Для сего он использовал хитроумный способ одной багдадской миниатюры с изображением переписчика, то есть уложил тетрадку на колено. Колено, в который раз не упомнишь, выручило настоящим образом. Не то что писать, стоя в проломе стены или из какого-то оврага Тульской губернии.

Чернила у министра были текучими и блестящими, несмотря на жару.

Я школы Фридриха! В команде гренадеры.

Фельдфебеля мои Вольтеры.

– Это бы иначе. Поубавим и Вольтеров и фельдфебелей. Оставим, знаете ли, сколько Вольтеров? Одного фернейского отшельника. И фельдфебель будет один, но молодец, тоже уйму передумал и всем пожертвовал здравому смыслу.

Я князь Григорию и вам

Фельдфебеля в Вольтеры дам,

Он в три шеренги вас построит,

А пикнете, так мигом успокоит.

Чтоб прапорщик не скучал, хозяин каравана дал ему почитать прекрасную экфазу авторства князя Ливена, министра просвещения, Ливня просвещения (здесь и далее везде); как звали его все, в ком не погасла лампа. «Драматическое искусство, – писал Ливень, дождик наш грибной, прислоняя свою экфазу к осине оптимизма, – должно иметь цель благодетельную: наставлять людей, чтобы вести людей к добродетелям на помочах нравственности, это достигается несравненно скорее картинами высокого, нежели описаниями низости и разврата (низость и разврат – вещи, более всего внешние!). А между тем все доказывает, что люди нашего времени, наслушавшись вредных рассказов и насмотревшись на разврат во всех его видах (требует времени, но не требует совести!), так свыклись с изображением адских позорищ (эта свычка не так небезвинна, как прикидывается!), что не только не гнушаются на деле повторять все поместившееся в их воображении, но часто и гордятся им. Зачем литературе, дочери неба, уклоняться от своего блистательного назначения и делаться союзницей ада? (Это незачем, и оне не пара!)

Почти одна только добродетельная душа во всей пьесе, актриса (труд, обпершись о терпение, даст бог!), и ту хотят погубить!..

Какое сцепление ужасов! Годится только для Франции!

Пусть принц явится защитником добродетели (мысль коренная и совершенно блестящая), а не ея соблазнителем, пусть добродетель девушки (очень хорошо), как и теперь, торжествует над пороком (это вообще может оказаться самым сильным местом) – и тогда эта испанская драма будет неподражаема, а главное, разрешена к исполнению». Министр дошел до фразы:

Сударыня! Ха! Ха! прекрасно!

Сударыня! Ха! Ха! ужасно!

И добавил в обоих случаях третье и четвертое «ха-ха!».

Подошел урядник и спросил, не наступило ли время завтрака.

Прапорщик отвечал, что получил ориентировку о скорейшем самостоятельном подходе к ним трех диких ланей с тяготеющими от млека сосцами и распоряжение генерал-квартирмейстера – надоить от сосцов умеренное количество молока.

Урядник, не ожидавший, что дело приняло столь положительный оборот и в то же время насмотревшийся в округе всякого, в том числе и исступленного пустынника из Кербелая, прошедшего с возмутительными проповедями, постоял еще некоторое время и потом удалился.

Вспомнился почему-то один экспромт сэра Макнила, нашего большого друга, неутомимого врача и, вероятно, будущего посла Великобритании в Персии. Ему задали в одном доме буриме на тему Кронштадта. И что же: «Прекрасно укрепленная крепость, воздвигнутая прямо на воде, к тому же она защищена мощной артиллерией. Здесь, похоже, от 500 до 800 стволов, в том числе 12– и 24-фунтовые длинноствольные орудия, 96-фунтовые корронады, мортиры и др. …Думаю, никакой флот не мог бы взять эту крепость, разве что случайно…» И все это оперено легкими, летучими рифмами, которые и составляют непреходящую прелесть буриме, этого вечного жанра…

– Вернетесь к вашей пьесе, – оборотился он к прапорщику, – вспомните разумное правило из Аристотеля: развязка фабулы должна вытекать из самой фабулы, а не так, как в «Медее», посредством машины.

– Нет!!! – неожиданно отложился прапорщик. – На нашей фабуле мы и за десять лет не доедем! То есть вот именно посредством машины. И машиной скорой. – Бедняга, видно, слишком долго находился на открытом солнце, оттого-то, наверное, продолжал так потусторонне: – Тысячу раз прав князь Одоевский, говорящий, что скорые дилижансы, отправляющиеся в известный час, приучат мало-помалу русского человека рассчитывать время, чего прежде он не делал по своей беспечности.

И вот смотрите-ка, что у меня есть! Мы подобрали на дороге, окрыленную ветром! Это персидские стихи побывавшего в Англии. Про машину.

Министр взял бумагу.

Я увидел две железные черты, проведенных ровно, словно по линейке.

Стальная полоса протянулась по земле, напоминая Млечный Путь.

А там, как судно на якоре, стоял ветроногий скакун.

Спереди он расцвечен, как индюк, с боков пестрее павлиньего пера.

Можно было бы сказать, что тело его – книга Манихеева, каждая глава которой имеет особую прелесть.

Я увидел, что впервые на скакуне возвышалась громадная печь, из которой ежеминутно к светлому местопребыванию лучезарного светила восходил черный дым.

Он обливал золотом свой железный лик и осыпал искрами грудь и голову.

Слыхал я, что силу берет из воды это животное, ходящее по воде и по суше.

Я не слыхал, что кто-нибудь, кроме этого бегуна, поддерживал свою жизнь углями горячими.

Когда он начинает двигаться, то кажется, что зашевелилась стена Александра.

Из всех его частей несется грохот, словно звон мечей во время сражения.

Его можно было бы сравнить с летящим соколом, если бы сокол мог летать без крыльев.

Я видел, ноги его из железа похожи своей округлостью на небесный свод.

Он неизменен с первого дня, он не толстеет и не худеет.

Своей тяжестью он сотрет в порошок кости слона, если слон попадет ему навстречу.

Из рога его раздается трубный голос Исрафиля.

Право, можно сказать, что в караване кричат собравшиеся вкруг разъяренные самцы-верблюды.

Право, можно сказать, что это трон царицы Балкис, идущей к Соломону из града Савского.

Вопль льва, от звука которого трепещут сердца слонов.

Он двигался с быстротой молнии на моих глазах. Велик господь!

Не прошло и получаса с момента посадки, как он уже прошел весь бесконечный путь.

Так путешествуют на железе, не так, как мы на лошадях и мулах.

Министр прочитал и сказал просто, что у него есть такой листок, и рыцарям ли верстового столба?! вратарям Кавказа прибегать к помощи каких-то пароходов…

– А мостовая в Грязевецком уезде?! – воскликнул прапорщик. – Бревенчатая. Помню, все говорили, что, когда поймаем Бонапарте, то осудят проклятого на то, чтобы кататься беспрестанно взад и вперед!

– На наш случай у Всеволжского есть прекрасная басня, – вспомнил министр. – Так, кажется:

Орел улитку под листом

Увидел близ себя:

«Как бог занес тебя?! —

Спросил ее пернатый царь, —

Зачем ты здесь и что за тварь?

Из пресмыкающихся жительница тины…

Но как могла дойти ты дуба до вершины?»

А та ответ царю дала:

Прапорщик вздрогнул и догадал: «Я доползла!..»

– 47 по Реомюру в тени… – вздохнул министр. – Признаюсь, я иногда думаю об этом французе очень нехорошо. Кажется, ни одному еще выпускнику московского Благородного пансиона не было так жарко и никто так не возлюбил из наших умеренность желаний и неизвестность.

Министр вспомнил, как впервые въехал в Тифлис. На последнем перегоне налетел ветр, упала тьма, хлынул дождь. Транспорт укрылся на скале, в коей вырублено было множество четырехугольных отверстий наподобие окон. Двери давно опустелых келий. В них, на место прежних смиренных отшельников, заступили хищные птицы: орлы и коршуны. Переждали бурю. Ветр стих. Внизу заблистали огни долины. «Тифлис!» – услыхал он голос почтальона. Орлы отряхивали перья и расправляли плечи навстречу теплым струям, сбрасывая соседствовавших казаков конвоя, те по временам возвращались, но уже не те, что прежде.

Они спустились и въехали на гудящий мост, окруженные стадами ослов с углем для мангалов, вислоухие символы зноя и солнца в апогее орали так, что русскому человеку пришлось бы сказать, что они перегибали палку. Оттого въезд в город принял несколько фаустовский характер. Черт-те что. Не обошлось и без прямого несчастья. Сашка перепутал монголов с мангалами и, услышав, что зимой грузины греются у монголов, живо вообразил себе трудности вынужденных ежегодных переходов в Монголию и по весне обратно, расстроился совершенно. Огни заблистали на базарной площади по всему берегу. Между ними носились кометы охлаждающихся клинков, скакавших от кузниц. Он скоро привык к этим всадникам и даже передавал через них записки, когда был нездоров, в канцелярию.

Алексей Петрович делами не докучал и так орал на персиян, когда недоставало убедительных доказательств, действуя также зверскою рожею и огромною своей фигурой, производящей ужасное действие, что они убеждались, что не может же человек так сильно кричать, не имея на то справедливых причин.

Коцебу здесь оказался на своем месте. Успешно разъяснял персиянам устройства солнечных и лунных затмений, ставил сардарей друг против дружки и за одну луну похитил меч первенства, стал первым специалистом по затмениям. Можно ли драматургу лучше угадать свое назначение!..

Он возвращался к себе и оказывался у своего окна чуть ли не в базарном ряду, оттого и постройка отдельной лестницы стала из-за дороговизны места в 500 рублей серебром, в двух шагах, на глазах у прохожих шили платья и сапоги, чеканили серебро, брили головы, варили плов, пекли лаваш и чуреки, ковали лошадей, у него искрами сыпались стихи, и скоро сшил он за столом комедию, стоившую тысячи червонцев. А вечером, когда весь Тифлис сидел на плоской крыше, он тоже поднимался наверх из своего фонаря, со стенами, продырявленными несчетным числом отверстий, и повторял вслед за кахетинским слова городской немудреной песенки:

Но к ней он тянется напрасно,

Звезды златой, звезды прекрасной

Не досягает его рука…

Министр вернулся к выправлению списка штабс-капитана Чужелобова и вычеркнул:

Репетилов:

Остепенюсь, моя жена

Уж более не ляжет спать одна.

Хлестова: Так, видно, век бедняжке не ложиться.

Сивцов было воспротивился. Все ж таки он был по образованию артиллерийский офицер, то есть находился с письменным русским языком если не в свойских, то в дружеских, свободных отношениях, математические и орфографические впечатления ранней юности еще не…

– Бог с ним! – махнул рукой министр, перехватив взгляд прапорщика на искореженном мизинце, и еще махнул: – Зато не потеряюсь!

– Давай-ка я, знаете ли что, переведу текст вашего камня, а то долго будете еще с ним таскаться из Тифлиса в Ставрополь, из Петербурга, с набережной, там, тоже толком никого, в Тифлис… Вы, прапорщик, везете не арабскую пародию, вы, Саша, везете в Северную Пальмиру пальмирский таможенный кодекс…

– Я? – изумился прапорщик, оглядываясь, быть может, в последний раз на выпушки и петлички своего мундира.

– Сходства между столицами никакого, только что в быстроте, с каковою возникли в пустынях; одна на песках Аравии, а наша на болоте Ингерманландии у римлян. В Пальмире кончались колесные дороги империи, начинались караванные пути… Ну что там в самом верху: «Печать дозволяется с тем, чтобы по отпечатывании три экземпляра были представлены в цензуру!..»

– Еще три плиты? – снова молвил потрясенный прапорщик.

– «…Восемнадцатого числа Нисана, года 448, эры Селевкидов под председательством Бонны, сына Бонны, сына Хайрана, при секретаре сената и народа Александра, сыне Александра, сына Филопатора, при архонтах Малику, сыне Олан, сыне Мокиму, и Зебейде, сыне Несы, сенат, собравшись на законном основании, постановил нижеследующее…»

Министр оторвался от перевода и, вздохнувши, сказал, ни к кому особенно не обращаясь:

– Господи боже, ну и генералы тут у нас! Можно подумать, что они нарочно созданы для того, чтобы все больше и больше укреплять во мне отвращение, которое питаю к чинам и высоким званиям:

1. С тех, которые ввозят мужских рабов в Пальмиру или в заграницы, взимается пошлина с каждого лица. Динариев. (22 Д)

2. С раба, который… будет вывезен (22 Д)

3. С раба отпущенного, продающегося… и если он продан… покупщик уплатит за каждое лицо (2 Д)

4. Сам откупщик будет взимать пошлину с каждого ввозимого верблюжьего груза. При ввозе в Пальмиру он будет взимать с верблюжьего груза и при вывозе с каждого верблюжьего груза (3 Д)

5. С каждого ослиного груза он будет взимать при ввозе и при вывозе (1 Д)

6. Шерсть, окрашенная в пурпур. С каждого рула при ввозе и при вывозе (3 Д)

Персидская конница играла, пыля по дороге.

– А я, Александр Сергеич, совестно сказать, и в Индии побывал, – признался прапорщик. – Отбился под Хивой от Муравьева и проплутал более обыкновенного. Меня, Александр Сергеич, проносили на слоновых носилках – слон девицедымный. Меня все любили. Вишну новый, сплетя носилок призрак зимний. А я, Александр Сергеич, Бодисатва на белом слоне как раньше задумчив и гибок, увидев то, девы ответили мне огнем благодарных улыбок^[2].

7. С верблюжьего груза ароматического масла в мехах из козьей шкуры при ввозе и при вывозе (13 Д)

8. С верблюжьего груза ароматического масла, ввозимого в алебастровых сосудах (25 Д)

9. И при вывозе этого масла на верблюде с груза (13 Д)

10. С ослиного груза ароматического масла, ввозимого в алебастровых сосудах, при ввозе и при вывозе (7 Д)

11. С ослиного груза ароматического масла, ввозимого в мехах из козьей шкуры, при ввозе (4 Д) при вывозе (4 Д)

12. С груза оливкового масла в четырех мехах из козьей шкуры, нагруженных на верблюде, при ввозе (10 Д) при вывозе (10 Д)

13. С груза оливкового масла в двух мехах из козьей шкуры, нагруженных на верблюде… нагруженного на осле, при ввозе (7 Д) при вывозе (7 Д)

– Знаете ли, Саша, как охотятся на газелей? – в свою очередь, вспомнил министр. – Ни одна лошадь не была бы в состоянии догнать газель, если бы у нее не было странной привычки пересекать путь испугавшему ее человеку: стоит только опытному охотнику забирать все вправо, если она попалась слева, и он непременно приблизится к ней на расстояние выстрела.

Доберетесь до Петербурга, до обрывистых берегов Мойки, обязательно прочтите в «Русском пустыннике» одно художественное сочинение «15-ти дневное путешествие 15-ти летнего, описанное в угождение родителю и посвященное 15-ти летнему другу». Это о нас с вами. Даже верблюд, у которого старая грубая печень, тянется к родному городу. А я к тому же и женатый верблюд, несмотря на все свои умственные сатурналии.

– А у вас, Александр Сергеич, нет списка 15-дневного путешествия и там дальше еще два раза по 15? Я чувствую, речь у нас зашла о моем любимом сочинении.

Министр покачал головой и подвел к своей телеге со Словарем Российской Академии, соч. Державина, Географ, и статистич. описанием Грузии и Кавказа, описанием Киево-Печерской Лавры, кратким описанием Киева, народными сербскими песнями, сербским словарем, старинными малорусскими песнями, киевскими святцами, путешествием по Тавриде и одной греческой книгой. Родословной историей о татарах Альбугази, историей Бургундии, правилами славянского языка Добровского и Зендевеста в немецком переводе. Топограф, картой Крыма.

Прапорщик, как и подобает командиру взвода, выбрал карту, вероятно, с надеждой, что когда-нибудь они доберутся до широты Крыма. Заглянул в нее и сказал то, что обыкновенно говорят в таких случаях старшие по команде: что географическая карта и есть изображение местности, и не есть таковое!

– Доберетесь до Петербурга, – сказал министр, – узнайте, верно ли говорят, что модники наши над «е» пишут теперь две точки? И вот что еще: там у тебя в списке – обшито фалбалой… Фалбала, это что?

– Да это, наверное, что-то типа бахромы, – отвечал прапорщик подумав.

– Ну, так пусть и будет – «бахромой»… А вообще мы с тобой и с этим безумным камнем, с ослиным грузом ароматического масла в двух и четырех мехах крепко напоминаем три тромбона в финале Пятой, которые, хотя и не являются тремя литаврами, способны, однако, произвести впечатление большее, чем шесть литавр. – Министр улыбнулся.

Караван русской миссии двинулся.

Захлопотали и казаки подле каменюки. Вскинули на плечи кремневые ружья, сухарные мешки. Раздались подразумевания, опущения союзов, плеоназмы, словом, все то, чем разговорный язык отличается от книжного. Наконец двинулись и затянули: «И когда ряды низами (турецкая регулярная пехота) строй бессчетный развернут», тут же перебили: «Не пошто далече, и здесь хорошо!»

Министр снял очки и крикнул:

– Всех перережут! Алаяр-хан!

Прапорщик не расслышал, кивнул и махнул фуражкой.

Колеса заскрипели в разные стороны света.

Есть, есть один факт, властно господствующий над нашим историческим движением, рвущийся через всю нашу историю, содержащий всю ее философию, который проявляется во все эпохи и определяет ее характер. И тот факт, конечно, географический^[3].

Ах! жила-была Наташа,

Свет Наташа красота.

Что так рано, радость наша,

Ты исчезла, как мечта?

Где уста, как мед душисты,

Бела грудь, как снег пушистый,

Рдяны щеки, маков цвет?

Все не впрок:

Наташи нет^[4].

Владимир Карпов

Вилась веревочка

Мы чуть ли не кубарем скатились по крутому склону берега. В такие минуты все в тебе, все силы собраны воедино. И уж кажется, не ты сам, а сила какая-то подхватывает тебя, несет, надо только не мешкать, не раздумывать, отдаться ей, – она не подведет. Тогда мчишься – есть лишь ты и опасность. И сердце в страхе и восторге клокочет, стучит на весь мир: уцелеть, уцелеть, уцелеть!.. И не дай бог промелькнуть как-нибудь совестливой мыслишке: о поступке твоем, о матери, о последствиях, – это хуже подножки.

У меня в руках несколько курток на меховой подкладке – ходкий товар. Впереди на коротеньких толстых ножках семенит Хысь. Он берет только деньги и вещи, с которыми легко бежать: мелкие, но дорогие. Женька уже немного поотстал, хотя секунду назад был впереди. Не то чтоб от жадности, скорее от пылкости, горячности он хапает чересчур много. Сзади звучно пыхтит Балда. Этот от старательности, верности делу навьючивается как верблюд.

Гулко хрюкнул и затарахтел, простреливая тишину, катер. Кажется, звук его разбудил всю деревню: люди вскакивают с постели, хватают ружья, выворачивают колья и вот-вот покажутся на берегу, послышатся их разъяренные крики…

Но мотор работает. Валерка специально был оставлен «на атасе», чтобы раньше других оказаться на катере – завести. А реку, речную технику он знает отлично: сызмальства каждое лето с отцом на толкаче плавает. Я с ходу перекинул вещи, за ними и тело через борт. Следом перелетел и Женька. Перевалилась ноша Балды. Сам он толкнул катер и прыгнул на нос.

– Жми! – скомандовал Хысь.

Мотор взвыл, закашлялся и… затих. Я инстинктивно глянул на берег. И тут же услышал Женькино «засекли».

Вдали на гребне высокого склона, как раз у магазина, маячил огонек карманного фонарика.

– Заводи! Заводи! Быстрей! Убью! – сдавленно прокричал Хысь.

Оглушительно ахнул, метнувшись меж берегов, выстрел. Огонек нырнул во мрак крутизны.

– Ну че там, сука?! Че?! Убью!..

Хысь уже сам хватался за штурвал и нажимал пускач. Мотор кряхтел, но не заводился. Я почувствовал, как немеет тело, будто летишь в пропасть бездонную, летишь, летишь, и не за что зацепиться, и время тянется бесконечно, и крик твой тонет в пространстве…

Хысь крепко выругался, хватил Валерку кулаком и прыгнул за борт, бросив нам на ходу: «За мной никому! Заловят – меня с вами не было!»

– Стой! Стрелять буду! – донесся далекий пока оклик.

«Ну вот и все, ну вот и все… – выстукивало теперь мое сердце. – Куда? За Хысем нельзя. В реку? Не переплыть, холодно, сведет ноги… А куда?..»

– Лодка! Хысь! Лодка! – выпалил Женька.

В самом деле, рядом же, рядом, в пяти-шести метрах стоит лодка! Как только о ней я сам не вспомнил!

К счастью, она оказалась привязанной простой веревкой, которую Женька легко перерубил своим топориком.

Мы работали ладонями, как лопастями, гребли что было сил.

– Назад! Стрелять буду! Наза-ад! – стегал нас по спинам надрывистый крик.

Слава богу, ночь беззвездная. Луч фонаря вяз в тонкой тьме.

– Назад! Перестреляю же паразитов! Назад! – на пределе проорал старческий голос.

И снова река вздрогнула от выстрела. Дробь шаркнула по воде. Я почти расстелился по дну лодки, припал к борту и греб, греб… И все гребли, захлебываясь в судорожных дыханиях, забыв обо всем на свете, кроме одного – скорее, скорее, грести скорее!

– Кончай палить, а то враз продырявлю. Товар на катере, мы пустые! – закричал Хысь. – Катер лучше лови, а то унесет твое добро! А лодку на том берегу в целости оставим!

– Пугать он меня будет! Я те продырявлю, сволочь!.. – ответил голос и смолк. Видно, мужик в самом деле занялся катером.

Молодец Хысь!

Лишь через некоторое время вода донесла тихое, раскатистое: «Бесстыдники, грабить приехали. В глаза бы вам поглядеть, что за люди вы такие. Нелюди вы!..»

Течение в середине быстрое, ветер дул не сильный, но попутный: чуть наискосок к левому берегу. И мы скоро зашли за остров. Скрылись наконец вспыхнувшие по селу огни, которые словно держали лодку на привязи: плывешь вроде, а глянешь на них – не удаляются. Пусть теперь хоть на моторной лодке погоня начнется, пристать к берегу мы успеем. А там сосновый бор – ищи-свищи нас, если есть охота.

– Ха-ха! Ловко вышло, – первым подал голос Женька. – Еще бы малость, и подзалетели бы, ха-ха.

– Ха-ха, – откликнулись короткими нервными смешками Валерка и Балда.

– Ха-ха-ха, – уже загоготал Женька и опрокинулся на спину.

В руках у него была дощечка. «Когда и где успел прихватить?» – подумал я и вдруг обнаружил, что сижу, смотрю на Женьку и тоже, как идиот, кудахчу.

– Повезло нам, что лодка рядом оказалась, – сказал Валерка.

– Повезло, что Женька заметил ее, – поправил я.

– С вас по бутылке, – отозвался Женька.

– Хы-хы, повезло, надо же! – повторял Балда.

Я только хотел похвалить главаря – мне было приятно назвать так Хыся в тот миг – мол, вот кто молодец, нашел старикану, что сказать, и тут же почувствовал, как в шею ударила и потекла за пазуху теплая вода. Оглянулся – Хысь на меня мочится. Струйка перебежала на Женьку и пошла дальше. И вся моя радость перевернулась с ног на голову. Я вжался в сиденье, стараясь уменьшиться до ничтожно малых размеров. Мелькнула в памяти мать, которая думает, что сын уехал на рыбалку. Устал как-то сразу, смог лишь вымолвить:

– Ты чего, Хысь, с ума сошел?

Видел краем глаза, как вскочил Женька. Но как вскочил, так и сел, сказал что-то обиженное.

– «Повезло им, повезло им, повезло, оба парня возвратилися в село», – пропел Хысь, запахивая ширинку. – Очухались, суки везучие, а где товар ваш, э-э-э?!

Это «э», звучащее средне между «э» и «а», он умел выталкивать откуда-то изнутри так, что по нервам скребло. И отупляло.

– На хрен мне эти приключения! Я-то не пустой! – постучал он себя по карману. – А где ваша добыча, э-э-э?! И ржут, суконки! Лупоглазый, – Хысь часто называл так Валерку, – тебе тоже весело? Повезло, говоришь, лодка была. Мы же на катере вроде сюда приплыли, э-э?!

– Ну, Хысь, чего я мог? Работал же нормально, когда сюда плыли…

– Ты же храбрился – ас, капитан. Ноги мне должен лизать, что не выкинул до сих пор! А ты пасть разинул…

Валерка не виноват: катер увели из гавани первый попавшийся, как он мог отвечать за его исправность? А на пути сюда катер действительно ни разу не забарахлил, четко работал. Но подай я голос, заступись за Валерку, Хысь прицепится ко мне с двойной злостью, может, и пиковинкой своей ткнуть – за ним не заржавеет. В глубине я и рад был, что он набросился на Валерку, а не на меня. Удивительно, я не в первый раз такое замечал – Хысь наседал, изгилялся над Валеркой, и мне поневоле начинало казаться: виноват тот в чем-то. Главное, зло против Валерки появлялось.

– Ты же своих корешей подвел! Че тебе за это сделать?! – давил на Валерку Хысь.

– Правда, че ты варежку разинул? – встрял и Балда.

– Иди ты… – огрызнулся Валерка.

– Че иди-то, че иди-то, сам иди, а то быстро счас, – взъерепенился уже готовый кинуться в драку Балда.

– Хысь, зачем ты это сделал? – сдавленно выговорил Женька. – Я тебя уважал, все тебе прощал, но этого не прощу. Понял?

Хысь резко повернулся к Женьке. Я думал, он пнет его. Но Хысь дружелюбно сказал:

– Я тебя жизни учу, дурачок. Знай: когда и чему радоваться. Я же тебя за человека считаю, не то что этого Лупоглазика.

– Не последний же это магазин на свете, еще будут, – уже миролюбивей заговорил Женька. – Наверстаем.

Хысь сел на прежнее место, в нос лодки. Закурил. Спросил:

– С ним все согласны?

– Все, – отозвался Балда.

– Конечно, – услышал я свой бодрящийся голос.

– А ты, Лупоглазый, чего молчишь?

– Согласен, согласен, – торопливо заверил Валерка.

– Лады. Гребите, а то мы так за неделю не доплывем.

Лодку несло течением, мы плыли мимо острова. Я глянул на это ночное, шевелящееся, таинственное чудище, и тут же померещилось, что на острове кто-то закричал. С некоторых пор я побаивался этих клочков суши, окруженных водой, густо заросших деревьями, кустами. Казалось, там всегда творятся ужасные, черные дела. И стоило прислушаться, так непременно улавливал какие-то голоса. Знаю: нет там никого, на этом-то по крайней мере, точно быть не может, но чудится, и все. И страшно. Каждый раз так. Многого стал я побаиваться с некоторых пор…